Как показали последние исследования, из птиц для людей опасны попугаи, особенно какаду
Из старых газет
Попугая Алеше подарил дядя Сеня, мамин брат. Семен Сергеевич Краузе был капитаном дальнего плавания. Он всегда мечтал о сыне, но у него подрастала только одна дочь – Лизонька, красивая голубоглазая девочка с копной мелких кудряшек, которые окружали личико и делали ее издали похожей не одуванчик. Семен Сергеевич души не чаял в своей ненаглядной Лизоньке, но своих племянников, Алешу и его старшего брата Николашу, он тоже очень любил, видел в них своего так и неродившегося сына и каждый раз привозил для них из плавания какую-нибудь заморскую диковинку.
В этот раз он привез попугая. Он был в Сиднее и там, в Австралии, случайно пересеклись дороги с его английским другом, тоже капитаном и к тому же тезкой, Сэмом Бруксом. Они давно, еще в молодости встретились в имении у двоюродной тетки Семена Сергеевича, которая была замужем за английским лордом, и сдружились на почве одинаковой профессии и схожих имен. После этого они не раз встречались в разных концах света, а Брукс даже гостил у дяди Сени в загородном доме Краузе под Петербургом. Дядя Сеня приводил Сэма к своей сестре, Анне Сергеевне, и познакомил со своими племянниками. Сэм подарил Алеше большую морскую раковину. Она имела особенность - если ее приложить к уху, то в ней всегда шумело море, в котором она выросла. А Николаше, зная, что тот собирает коллекцию холодного оружия, он подарил настоящий кортик английского морского офицера. Николаша был на седьмом небе от счастья, английского оружия в его коллекции еще не было.
В Сиднее Семен Сергеевич и Сэм провели вместе два дня, много ходили по городу, радуясь удачному стечению обстоятельств, которое опять соединило их. Город быстро строился и менялся между каждыми приездами. Перед расставанием Брукс, а он отплывал первым, купил два белых годовалых попугая.
- Сема, этот для твоей Лизоньки, а второго я отвезу своей Кети. Вот мы с тобой и породнились через попугаев.
На том и расстались.
Но своего попугая Семен Сергеевич подарил племяннику. Лизонька к живности была равнодушна. Она любила кошечек, собачек, птичек, когда они были далеко от нее и от нее не зависели. А так она была погружена в мир музыки, а все остальное существовало как бы отдельно от нее.
Николаша к тому времени был уже совсем большой и учился в кадетском училище, готовясь стать офицером, как и его отец, генерал Михаил Николаевич Львов. Зато Алеша очень любил всех животных, постоянно в его комнате жил кто-то из питомцев – то ошпаренная кошка, на которую соседская кухарка вылила кипяток, то воробей с переломанным крылом, то раненная из духового ружья собака. Всех он выхаживал, а потом или отпускал на волю, или пристраивал (не без маминой помощи) в хорошие руки, или отправлял жить на задний двор. Анна Сергеевна очень хотела, чтобы ее младшенький стал известным пианистом, и Алешу с раннего детства учили игре на фортепиано. У него был абсолютный слух, длинные музыкальные пальцы, хорошая техника и, что самое главное, он тонко чувствовал музыку и в свое исполнение всегда вкладывал душу. Но больше музыки он любил животных. И с годами стало ясно, что эта любовь перевесила желание матери видеть сына на большой сцене.
Вот Алеше и привез Семен Сергеевич австралийского какаду. Когда увидел клетку, с которой сняли большой клетчатый платок, Алеша замер от восторга, потом закружился по комнате в каком-то сложном танце, прижимая к груди клетку с птицей, и все приговаривал:
- Ай, дядечка, любимый, ай спасибо…
Семен Сергеевич молча улыбался. Он знал, что его подарок придется ко двору, но такого бурного восторга от двенадцатилетнего племянника никак не ожидал. Алеша был серьезным мальчиком и славился своей сдержанностью.
Наконец, Алеша остановился, водрузил клетку с перепуганной птицей на изящный столик, стоящий возле окна, долго рассматривал попугая со всех сторон, отошел на какое-то расстояние, потом опять приблизился. В это время, шурша шелковыми юбками, в комнату вплыла Анна Сергеевна. На ней по моде того времени была надето светлое платье. Но так как она с детства ненавидела белый цвет и, наоборот, обожала темные краски, платье было на белоснежное, а жемчужно-серого цвета.
- Ну, Сеня, ну удружил, - сказала она, обнимая и целуя брата. – А в следующий раз ты мне в дом крокодила притащишь.
- Надеюсь, что до крокодила дело не дойдет, - ответил, смеясь, брат. Между ними было около пятнадцати лет разницы. Семен Сергеевич с самого рождения обожал свою сестру и, несмотря на то что, она давно была замужней женщиной и матерью двух почти взрослых сыновей, считал своим долгом и прямой обязанностью заботиться о ней. Анна Сергеевна отвечала ему горячей влюбленностью и искренней преданностью. Они совсем не были похожи друг на друга. Семен Сергеевич был темноволосым, теперь его шевелюру разбавила седина. Это был высокий мужчина с черными пронзительными глазами, с загорелой под южным солнцем и продубленной морскими ветрами кожей. А Анна Сергеевна – низенькая, худенькая, миниатюрная как фарфоровая статуэтка, с большими серыми глазами и с волосами более светлого оттенка, чем у брата. Они совсем не походили друг на друга, но что-то в посадке головы, в том, как внимательно слушали собеседника, было общее, указывающее на близкую родственную связь между ними.
- Ты же знаешь, что я терпеть не могу всяких пресмыкающихся, даже думать о них не хочу. Я сто раз предупреждала Алешу, что в моем доме гадов не будет. Или я, или они. Только остатками своего авторитета еще пока удерживаю этого оболтуса, а то он давно бы наводнил весь дом всякими ужами и крысятами.
- Ну, это ты кокетничаешь. Во-первых, Алеша совсем не оболтус, а твоему безусловному авторитету среди домашних может позавидовать любой капитан корабля. Это я тебе как профессионал говорю, – возразил ей брат.
Тут подал голос Алеша, который, наконец-то, прекратил свой ритуальный танец вокруг клетки с попугаем:
- Мама, неправда ли, он похож на Густава Карловича, моего учителя немецкого языка.
- И вправду, похож. Вылитый Густав Карлович.
- Я его так и назову – Густав Карлович. Густав Карлович, - сказал Алеша, обращаясь к птице, - тебе нравится твое новое имя? Ты теперь будешь Густав Карлович. Здр-р-равствуй, Густав Карлович, здр-р-равствуй. Густав Кар-р-рлович хор-р-роший, хор-р-роший.
А Густав Карлович еще и не догадывался, что это он Густав Карлович. Он был страшно напуган необычной обстановкой. Еле он привык к этому высокому, чуть полноватому, громко говорящему человеку, к вечной качке, к постоянному нахождению в неудобной клетке, как его опять подхватили и куда-то понесли. А когда раскрыли платок, он опять, в какой уже раз за последние месяцы, оказался совсем в другом месте. Попугай сидел, нахохлившись, на деревянной перекладине и медленно водил черным глазом, обследуя незнакомую комнату.
Комната была небольшая - в два окна, с высокими потолками, с высокой же, во всю высоту комнаты, стенной печью, покрытой изразцами. На мраморной полке расположилась коллекция фарфоровых зверушек. Там были собачки, слоники, кошечки, обезьянки и даже носорог. Коллекцию начала собирать еще в детстве Анна Сергеевна, а сейчас она перешла по наследству к Алеше и постоянно пополнялась за счет родственников и знакомых, которые знали об его увлечении зверями. Перед печью пол был покрыт медью, чтобы случайная искра при растопке не попортила узорчатый паркет. По обе стороны от печи стояли глубокие кресла, обитые зеленым набивным шелком. В другом конце комнаты расположился кабинетный рояль. Комната, служившая малой гостиной Анне Сергеевне, не была перегружена мебелью. В ней было разбросано еще несколько кресел и два диванчика на смешных гнутых ножках, обитых такой же как и кресла материей. Возле каждого диванчика стоял чайный столик. Еще один стол побольше, в окружении четырех стульев из того же комплекта, что и диванчики, находился в проеме между окнами. Вот на этот стол, покрытый темно-зеленой бархатной скатертью до пола, отодвинув вазу с живыми белыми розами, поставили клетку с Густавом Карловичем.
- Я встретил в Сиднее Сэма. И это была его идея купить какаду. Я бы сам, наверное, никогда не догадался привезти сюда, в холодный Петербург южную птицу. Я вообще, как ты знаешь, противник любой неволи, но Сэму я не мог отказать. Если бы он меня заранее предупредил, я бы его отговорил от этой затеи, но он поставил меня перед случившимся фактом.
- Ну что ты, Сеня, у нас попугаи в последнее время очень даже в моде. Вон, у Мими Ледневой есть ара. Он у нее ругается, как портовый грузчик, иногда даже прямо-таки вгоняет в краску, такое загнет. Ты то эти выражения хорошо, наверное, знаешь, а для сторонних ушей, особенно для молоденьких девушек, очень неприятно. Но все смеются, а Мими считает своего Кокошу гвоздем программы.
- Дорогая Анюта, этот попугай не для твоего салона, а для Алеши. А твои подруги пусть его гадостям не учат. Он пока маленький и еще не умеет говорить. Обойдутся своим Кокошей.
- Сеня, я совсем не для того тебе сказала. Ты же знаешь, я сама терпеть не могу ругань, никогда не ругалась и никому не позволяю в своем присутствии выражаться. Даже для Микки не делала исключения, пусть, если хочет, выражается в своих казармах, а у нас дома, нет уж, увольте.
- Дядя Сеня, я сам буду учить его говорить. Это же так интересно. Нам на уроке биологии уже рассказывали о попугаях и об их возможностях. А я теперь специально буду искать любую литературу, где только говорится об этих птицах.
- Ищи-ищи, я тоже постараюсь тебе подобрать, когда буду в Германии. Там много разной литературы. И Сэма попрошу, чтобы он по-родственному прислал, что в Англии найдет.
- Спасибо, дядя Сеня, - просиял мальчик.
- Спасибо скажешь, когда я тебе что-нибудь найду.
- Тогда будет отдельное спасибо, а сейчас спасибо за Густава Карловича. Он такой красивый. Мама, а можно он будет жить в моей комнате? – Обратился он к матери.
- Он может жить везде, но только выбери для клетки постоянное место. И первое время не выпускай его.
- И все время следи, чтобы окна были закрыты, когда открыта клетка. У нас холодный климат, если он улетит, то погибнет. Пока он не привыкнет к вам всем, за ним надо постоянно следить, - сказал дядя и еще напомнил, - не забывай о Лили и Нини, а также Василии Федоровиче. Как он с ними уживется?
Лизетта и Нинель, а проще, Лили и Нини были левретки Анны Сергеевны, которые сопровождали ее всегда и везде. Странно, что их сейчас не было в комнате. Они даже Михаила Николаевича ревновали к своей хозяйке. А Василием Федоровичем звали сибирского кота Михаила Николаевича, который в отсутствии хозяина жил в его кабинете и спал на кожаном диване на специальной подушке. А когда Михаил Николаевич был дома, то Василий Федорович жил на его коленях. Другого места он не признавал. Защищал хозяина от противных левреток Анны Сергеевны и даже от самой Анны Сергеевны, когда она выговаривала мужу. Он тогда слезал с любимых коленей, становился впереди хозяина, выгибался колесом и шипел на хозяйку. Как ни странно, такое поведение кота в миг успокаивало разбушевавшуюся Анну Сергеевну, она начинала смеяться над такой преданностью животного, забывала причину своего неудовольствия, супруги примирительно целовались, Василий Федорович возвращался на колени и довольно урчал. В семье опять воцарялся мир и спокойствие. А Василий Федорович чувствовал себя богом, который управляет пусть маленьким, но все же миром.
Так Густав Карлович поселился в доме у Львовых. Он сразу же понравился всем обитателям этого большого дома на набережной Фонтанки. И Анна Сергеевна, и Михаил Николаевич, и Николаша, который по воскресеньям бывал дома, полюбили диковинную птицу. И прислуга - горничная Анны Сергеевны Наташа, кухарка баба Таисия и няня Маруся, которая была еще няней Анны Сергеевны и Семена Сергеевича, а теперь считалась няней Николаши и Алеши, постепенно привыкли к попугаю. И только денщик Михаила Николаевича, татарин Муса долго побаивался необычного крикуна и обходил комнату, в которой тот находился.
Животные тоже, хоть и не сразу, приняли какаду в свой коллектив. Лили и Нини поначалу хотели поучить незваного пришельца уму разуму. Но не тут то было. Алеша не пускал их в свою комнату, где в первое время проживал попугай, и находилась его клетка, Но собаки сторожили дверь и как только улучшали минутку сразу же с лаем врывались в заветную комнату, носились вокруг клетки с попугаем, вставали на задние лапы, нюхали его. И так продолжалось, пока Густав Карлович не изловчился и не тюкнул в чересчур любопытные носы. После этого собаки немного поутихли и уже не пытались просунуть свои шмыгающие носики сквозь прутья.
Позже, когда Густава Карловича перестали запирать в клетке, и он получил право на свободное хождение, Лили и Нини пытались его настигнуть, но какаду сразу же показал им, кто в доме отныне хозяин. Собаки, получив пару раз по темечку, моментально поняли свое новое место в домашней иерархии, признали за птицей право вожака стаи и успокоились. Василий Федорович осмысливал и принимал это положение значительно дольше. Но, в конце концов, и он признал за птицей право на существование и даже принял Густава Карловича под свое покровительство.
Сам Густав Карлович привыкал к семейству Львовых медленно. Долго он не признавал никого и не допускал дотрагиваться до себя.
Попугаю соорудили новую, более вместительную клетку. Ее установили на специальном столике в комнате Алеши. Клетка была очень красивая, с блестящими, как будто золотыми прутьями, которые в редкие солнечные петербургские дни пускали веселых зайчиков по комнате. В ней было несколько перекладин, на которых Густав Карлович мог качаться или перескакивать с одной на другую, поилка для воды, две кормушки – одна для зерна, а другая для фруктов, а самое главное, поддон у клетки выдвигался и можно было легко его чистить. Уход за птицей Алеша никому не доверял, все делал сам с завидным постоянством. Каждый день утром, после школы и перед тем, как накрыть птицу на ночь покрывалом, он посвящал по нескольку минут разговорам с попугаем.
- Здр-р-равствуй, Густав Кар-р-лович, здр-р-равствуй. Густав Кар-р-рлович хор-р-роший, хор-р-роший, - доносилось из его комнаты по утрам. Вечером же репертуар был несколько иной, - Густав Карлович хор-р-роший, хор-р-роший. Пр-р-рощай, Густав Карлович, пр-р-рощай.
Но раньше всего Густав Карлович научился мяукать, отдавая дань Василию Федоровичу, хотя тот сам мяукал крайне редко. Потом настал черед лая. Причем попугай так виртуозно имитировал Лили и Нини, что в первый раз Анна Сергеевна возмущенно ворвалась в комнату Алеши:
- Лили, Нини, вот вы где, негодные блохоловы! - Правду сказать, у собак никогда не было ни одной блошки. – Я вас целое утро ищу, а вы забрались к Алеше. Сколько раз вам говорить, что сюда нельзя заходить!
И остановилась, как вкопанная – собак в комнате не было, лаем заливался Густав Карлович. После этого она еще несколько раз была обманута виртуозной имитацией попугая, а потом перестала обращать внимание на любой лай.
Конечно, первому свою головку для поглаживания Густав Карлович предоставил Алеше, к нему же первому отпущенный из клетки сел на плечо. Потом этой чести были удостоены все остальные домочадцы. В конце концов, Густав Карлович влился в большой и шумный коллектив Львовского дома и стал его полноправным членом. Но сердце его было безоговорочно отдано одному человеку – Алеше. Только Алеше он полностью доверял свои душу и тельце, позволял ему делать с собой все что угодно. Давно ему была предоставлена полная свобода передвижения в доме, и только на ночь он возвращался в комнату к Алеше и ночевал в клетке.
Густав Карлович полюбил сидеть на рояле, когда Алеша или Анна Сергеевна играли на нем. Особенно ему нравились Моцарт и Дебюсси, а Вагнер или входивший в моду Скрябин вызывали беспокойство, он начинал нервно переминаться с ноги на ногу, сердито стучать клювом по роялю, а потом, если на эти знаки недовольства не обращали внимания и продолжали играть, улетал и не появлялся в гостиной, пока не прекращали играть опального композитора. Зато первые же звуки музыки Моцарта, как волшебная флейта, притягивали его к играющему. И он спешил к роялю, где бы не находился в это время и чем бы не занимался.
Однажды утром Алеша был вознагражден за упорство. Не успел он снять покрывало с клетки, как оттуда раздалось:
- Здр-р-равствуй, здр-р-равствуй.
Так и повелось у них с этих пор здороваться по утрам.
Шло время. Как в конце зимы в воздухе пахнет весной, так в петербургском обществе пахло грядущими переменами. После событий девятьсот пятого года и всего того, что за этим последовало, чувствовалось, что дальше так продолжаться не может. В конце концов грянул выстрел в Сараево, и началась война. Разговоры сразу же превратились в верноподданнически-патриотические. Все твердили о помощи братьям-славянам, о борьбе до победного конца. Никто и подумать не мог, что начавшаяся смертью одного человека война развалит казавшуюся несокрушимой империю, под обломками которой погибнут миллионы людей.
Не обошло горе стороной и семью Львовых. В 1916 году погиб Михаил Николаевич. Анна Сергеевна и Михаил Николаевич так давно и так счастливо жили вместе, что она уже и не задумывалась о том, какое огромное место в ее жизни занимает муж. И только после похорон, очнувшись от свалившегося на нее горя, она ощутила всю величину потери. А через два месяца пришла весть, что в Северном море потонул корабль ее брата. Семен Сергеевич руководил спасением экипажа, но сам, как капитан старой закалки, корабль так и не покинул. Эти два удара с интервалом всего в два месяца чуть не доконали Анну Сергеевну. Помогло ей, как ни странно, ранение Николаши. Выхаживая сына, спасая его от гангрены, она тем самым спасла себя от разрушающего волю и сознание горя. Когда опасность смерти сына исчезла, и он пошел на поправку, оказалось, что боль отступила на второй план перед новыми заботами.
На страну обрушилась серия революций. И если во всей Европе через год праздновали мир и победу, то бедная Россия еще долгие три года воевала сама с собой, саморазрушающей войной отбрасывая себя все дальше и дальше назад.
Летом семнадцатого года Алеша, студент четвертого курса Петербургского университета, отправился в научную экспедицию по изучению и описанию животного и растительного мира одного из отдаленных районов Сибири. Руководил экспедицией профессор Тихвинский, у которого Алеша учился в университете. Работу планировали завершить в три-четыре месяца. Они уехали и пропали. Слухи были разные – что утонули, переправляясь через реку, что были расстреляны белыми, красными, серо-буро-малиновыми, что умерли от тифа, что бежали в Америку. В конце концов, о них все забыли. Слишком бурное на события было время.
Вернулся Алеша в Петроград только в 1921 году. По городу шел мужчина, одетый в сильно поношенный овчинный полушубок, в сапоги, которые давно видали лучшие дни, с мешком за спиной, и мало бы кто узнал в этом усталом человеке восторженного юношу, который в предвкушении больших открытий четыре года назад покидал Петербург. Его уже никто не ожидал увидеть живым, но он вернулся и сейчас, готов был целовать каждого встречного, так истосковался он по своему городу, по этой дождливой погоде, по раздвигающимся мостам, по фонарям, смутно горящим в тумане, по красивым зданиям, стоящим как солдаты на плацу, по всему тому, что ему снилось в снах долгие четыре года. А больше всего он хотел увидеть маму, прижаться к ней, почувствовать ее тепло.
Алеша завернул за угол. Вот и родительский дом. Он вошел внутрь и не понял, где оказался. Алеша знал, что за эти годы все изменилось –страна, строй, люди. Но его родной дом в памяти оставался незыблемым, он не должен был меняться, не имел права. Это его последнее прибежище. Именно к нему стремился в своих мечтах Алеша. Мысль о доме, о родных спасла Алешу, дала силы выжить и вернуться. Но именно того, что он понимал под словом "дом", не было. Был дом, здание. Но это был не его, не Алешин дом. Весь первый этаж - огромная прихожая, бальный зал и парадная гостиная были поделены на маленькие клетушки. Между ними сновали люди. И все это шумело, кричало, хлопало. Какая-то женщина, проходя, больно толкнула Алешу.
- Товарищ, не стойте на дороге, вы мешаете работать, - и пошла дальше.
Алеша хотел спросить у нее что-то, но не успел, так быстро она исчезла. Парадная мраморная лестница была забаррикадирована какими-то ящиками, так что по ней никак нельзя было пройти наверх. Алеша по боковой лестнице поднялся на второй этаж. Здесь было тише, но тоже мельтешили какие-то незнакомые люди. В конце коридора Алеша заметил знакомый силуэт. Он подошел поближе и окликнул:
- Няня Маруся, это вы?
- Да, а ты кто будешь, милый, что-то я плохо стала видеть, не признаю никак.
- Я Алеша.
- Алеша. Да не уж то, Алеша, ты. Да, как же это. А мы тебя похоронили. Надо же, какая радость. Какая радость, сынок. – И она обняла Алешу и заплакала.
- Я, няня, я самый. А как все остальные. Мама где?
- Как же давно тебя не было. А мамы нет.
- Как нет? Она что, умерла? – Еле слышно произнес Алеша.
- Свят, свят, - сказала старушка, крестясь. – Жива твоя мама, только она уехала.
- Как уехала, куда уехала, зачем?
- Пойдем, Алешенька, в комнату, что тут у всех на виду. Трудно мне стоять, пойдем.
И она повела Алешу к себе. Няня жила на этом же этаже в двух комнатах. В одной раньше был будуар Анны Сергеевны, а вторая комната примыкала к нему и раньше в ней жила горничная Наташа.
- Вот здесь я живу сейчас. Анечка, когда уезжала, звала меня с собой. Но куда мне старой ехать. Здесь всю жизнь жила, здесь и помру.
- А что ж вы такую маленькую комнату выбрали, няня? – Спросил Алеша, обводя комнату глазами.
Комната и впрямь была небольшая, но светлая и имела даже небольшой балкончик. В комнате стояли две кровати, платяной шкаф, этажерка с посудой, стол и несколько стульев. Обстановка была прямо-таки спартанская.
- А мне больше и не надо. Я ведь не привыкла к хоромам. Да и топить легче зимой. Дрова-то нынче достать, знаешь, как трудно. Погоди, а вот что я тебе покажу.
И она повела его во вторую комнату. Алеша зашел и ахнул. В комнате все было, как при Анне Сергеевне. Светло, уютно. Все вещи стояли на местах и ждали хозяйку. Туалетный столик красного дерева с массой всяких флакончиков и баночек с различными духами и притираниями. Огромный ореховый шкаф так по-домашнему приветливо скрипнул Алеше, когда тот открыл дверцу, и пахнул на него таким памятным запахом маминых вещей. Небольшая кровать, девичья, как любила шутить Анна Сергеевна, стояла, покрытая все тем же розовым атласным одеялом. Диванчик, обитый в розовую и серую полоску шелком, напомнил Алеше, как он любил вечерами сидеть на нем, обнявшись с мамой и рассказывать ей о своих дневных впечатлениях. А мамино кресло, такое уютное, чуть продавленное, оно, казалось, хранило след Анны Сергеевны. На всем, на каждой вещи, на каждом флакончике, на каждой булавке, на каждой ленточке был ее след. Все было так, как при ней. И все-таки что-то изменилось. В углу стоял рояль, который раньше находился в малой гостиной, да еще появился большой книжный шкаф. Алеша вопросительно посмотрел на старушку.
- А это перенесли после того, как мы перестали получать от тебя вести. Анечка вечерами все играла, чтобы отогнать дурные мысли, как она говорила. Ну, а книги, чтобы далеко не ходить за ними. Да там все больше твои книги. Она их брала в руки, гладила, как ребенка по голове, а потом клала обратно в шкаф. "Это я Алешеньку погладила", - говорила она при этом. Так вот и жила, а потом дошел слух, что вы все там погибли. Она не хотела верить. Оказывается, права была. Материнское сердце лучше чувствует.
- А куда она уехала, зачем?
- Весной восемнадцатого года Николаша уговорил ее уехать в Англию, к сестрам. Они давно вас всех звали, еще как Михаил Николаевич умер. Она все не хотела ехать, все тебя ждала. Но Николаша уговорил. Сказал, что не известно, как все будет и когда все кончится, а он не сможет все время в городе находится. Лучше пусть уедет, а когда все закончится, он ее обратно привезет. Меня звала, говорила, что я ей как мать. Но мне поздно ехать, только лишняя обуза Анечке. Она все переживала, как я одна здесь останусь. Но Николаша обещал за мной присматривать и за тобой, когда ты появишься. Он тоже верил, что ты жив. "Не такие мы, Львовы, чтобы просто так взять и дать себя убить," – говорил он. А ведь прав был, вон ты вернулся, и какой большой стал. Вылитый отец.
- Что же мне делать? Я только ради мамы вернулся, ради вас всех.
- А что, живи здесь, это ведь твой дом. Ну, хоть и не совсем такой, как ты оставил, но твой дом. Вот и комната ждет тебя, специально для тебя сохранена. Я в ней редко бываю, только иногда прибиралась, чтобы не запустело очень. А я здесь рядышком, ко мне внучка из деревни приехала. Вместе проживем. Может, что об Анечке узнаешь.
- А как Николаша, что о нем известно?
- Да давно уже от него ничего нет. Приходил он два раза после Анечкиного отъезда. Один раз дрова принес. Тогда трудно было дрова достать. А еще раз пришел, принес продукты и сказал, что едет на юг. После этого о нем ничего слышно не было. Каждый день молюсь, чтобы жив-здоров остался.
- Где его теперь искать?
- А ты к Лизоньке сходи, может, она что знает.
- Как, а она здесь?
- Здесь, а куда ей деться. У нее муж в красных офицерах, вот она никуда и не поехала.
- А где она?
- Да, в старом доме живет. Она заходила, брала какие-то детские вещи, у нее дочка родилась. Меня звала к себе. Только я здесь осталась. А то и эти комнаты заняли бы. Вот вернулись бы вы, а здесь вас никто не ждет. Плохо бы было.
- Конечно, плохо. Молодец, няня Маруся, что ты меня дождалась. Правильно. Вместе будем жить. А к Лизоньке я обязательно схожу.
К Лизавете Семеновне, к той самой Лизоньке, которую в детстве от рояля нельзя было оторвать и которую всегда ставили в пример Алеше, он отправился на следующий день.
День был теплый, солнечный. Солнце отражалось в окнах, в реке, в глазах встречных девушек, поднимая настроение быстро шагавшему Алеше. Как сильно изменился город за это время. И все-таки это был его Город. Город, который он любил так, что ни в одном другом городе мира не хотел бы жить. И люди были все те же и не те. Но Алеша любил их такими, какими они были. Любил с их достоинствами и недостатками, с их радостью и горем. Он шел, и улыбка играла на его лице. Он улыбался девушкам, прохожим, солнцу, зданиям… Он был счастлив, что опять дома, что молод и вся жизнь у него впереди.
Как же изменилась его кузина. Он оставил ее молоденькой девушкой. Язык не поворачивался назвать ее женщиной, так молодо она выглядела, что когда рядом не было ее мужа, казалась гимназисткой. Сейчас же перед ним стояла молодая женщина, из-за спины которой выглядывала уменьшенная копия Лизоньки.
- Батюшки, Алеша. Ты ли это? А мы уже и не чаяли тебя увидеть! Где ты пропадал столько времени? Почему ничего не сообщал о себе? Анна Сергеевна чуть не извелась от горя. Но все время твердила, что ты жив.
Лиза тараторила, не умолкая, так что Алеша не мог вставить ни словечка, и при этом обнимала, гладила, целовала его и никак не могла остановиться. Он смотрел на сестру и все пытался понять, что в ней изменилось. Все те же светлые волосы, непослушными завитушками выбивавшиеся из прически, все та же порывистость в движениям, все та же тонкая фигура, впрочем, талия, кажется, стала еще тоньше. Глаза? Да, глаза. Как всегда, огромные прекрасные глаза, но в них, несмотря на бившую через край радость от встречи с пропавшим братом, теперь поселилась печаль, которая выдавала ее возраст. Перед ним была уже не юная гимназисточка. Женщина, обнимавшая его, уже успела пережить боль потери, познать горечь разлук.
- Мама, мама, кто этот дядя? – Теребя мать за юбку, подала снизу голос девочка.
- Это твой дядя Алеша, мое солнышко.
- А он хороший?
- Он очень хороший. Он самый замечательный.
- Я очень хороший. Я буду для тебя самым замечательным дядей на свете, - сказал Алеша, приседая на корточки, чтобы быть вровень с ребенком. – Как тебя зовут? У тебя есть имя? Или твое имя – Солнышко?
- Меня зовут Таша, - серьезно сказала девочка, а потом улыбнулась, и от ее улыбки, как от солнышка, в комнате стало светлее и теплее. – А ты правда мой дядя?
- Да, - подтвердил Алеша.
- Только мой и ничей больше? - допытывалась девочка.
- Твой, Таша, и больше ничей.
- А где ты был раньше? – Никак не унималась девочка, своей настойчивостью напоминая мать.
- Я был далеко-далеко, а теперь я вернулся домой.
- А ты не уедешь далеко-далеко, как мой папа?
- Нет, я больше никуда не уеду.
- Солнышко, дай передохнуть дяде Алеше, а то ты его совсем заболтала, - вмешалась Лизонька.
- Ничего-ничего, я ведь и не догадывался. что у меня такая замечательная племянница. Сколько ей?
- Три года.
- И столько говорит. Точно в тебя пошла, – не преминул съехидничать Алеша, которому в детстве доводилось развлекать Лизоньку, бывшую на два года младше его.
- А в кого ей еще быть, – согласилась Лиза. - В восемь месяцев сказала первое слово, а потом пошло-поехало, болтает без остановки. Иногда твоего Густава Карловича напоминает.
- Кстати, а где он?
- Пойдем сюда, - сказала Лизонька, открывая дверь в соседнюю комнату и ведя за собой Алешу.
Алеша вошел в комнату, которая была детской Лизоньки, а теперь, по-видимому, по наследству досталась Таше. Все в ней было по-старому. В углу на этажерке также расположились Лизонькины куклы. Шкаф, за стеклами которого виднелись корешки знакомых книг, стоял на том же месте. Ковер на полу был все тот же, только поистерся с тех пор, когда Алеша играл на нем в последний раз. Маленький столик с четырьмя маленькими стульчиками, кровать – все было знакомо по прежней жизни, все было из их детства. Правда, уже не новое, а поистрепавшееся, поистершееся, поношенное, но такое родное, что у Алеши оттого, что он неожиданно очутился в прошлом, перехватило дыхание и защипало в глазах. Господи, как давно все это было и как все это безвозвратно ушло. Только сейчас, стоя на пороге Лизонькиной комнаты, которая сейчас принадлежала ее маленькой дочери, Алеша мучительно понял, что прошлую жизнь, семью, все то, к чему он стремился долгие годы своего отсутствия, что поддерживало его в скитаниях, помогло выжить, не вернешь. С этим надо смириться и примириться, чтобы жить дальше.
- Здр-р-равствуй! Здр-р-равствуй!!! – Раздался скрипучий голос.
Алеша замер на мгновение, а потом повернул голову на знакомый голос и, не веря своим глазам, радостно закричал:
- Здр-р-равствуй, Густав Кар-р-лович, здр-р-равствуй. Густав Кар-р-рлович хор-р-роший, хор-р-роший. - А потом не выдержал старый репертуар и добавил. - Как живешь бр-р-родяга?
Густав Карлович вылетел из клетки, которая стояла на специальной подставке возле окна, сделал несколько кругов по комнате над Алешей и сел на плечо к своему старому приятелю, при этом он ни на минуту не умолкал. Его голос звучал все громче и громче. Он тут же на радостях добавил новое слово, и теперь его приветствие звучало так:
- Здр-р-равствуй бр-р-родяга! Здр-р-равствуй бр-р-родяга!
Долго миловались они друг с другом. Алеша почесывал головку Густава Карловича, а тот сам при этом терся об Алешу.
Потом Лизонька с Алешей, обнявшись, сидели на диванчике в детской и рассказывали о своих злоключениях. Идиллия была полная. Таша играла на ковре с куклами, а попугай сидел на спинке диванчика и клювом нежно пощипывал Алешу за ухо. Он никак не мог успокоиться от радости, что его любимый хозяин наконец-то рядом с ним.
- Ты же помнишь, после смерти Михаила Николаевича и отречения государя маму твою настоятельно стала звать к себе тетя Долли и дядя Стива. Они там в Англии считали, что на островах намного спокойнее, а Анна Сергеевна, чтобы придти в себя после такого удара, должна сменить обстановку. После октябрьского переворота, несмотря на то, что связи почти не было, несколько раз прислали приглашения. Тетя Долли требовала, чтобы мы все пока не поздно переехали и отсиделись у нее. А что мы могли делать. Никто не знал, что будет и как будет. Как можно бросить родной дом, когда здесь столько пережито. Да и как, такой хаос царил. В Европе еще шла война. Ехать можно было только через Финляндию и Скандинавию. Потом в Архангельск пришел корабль, на котором капитаном был зять папиного друга Сэма Брукса, муж его Кети. Оказывается, дядя Сэм наказал тому, чтобы он без мамы и меня не возвращался, ну и, конечно, без Анны Сергеевны тоже. Но мой Митя принял сторону красных. А куда я без него. И Ташенька как раз родилась. Я уговаривала маму, чтобы она поехала с Анной Сергеевной. Но мама стояла как скала. Она сказала, что в этом мире у нее осталось только два самых дорогих человека – я и Таша, и она без нас ну никак не сможет нигде жить. Анна Сергеевна долго не соглашалась, все не хотела без тебя ехать. "Как же это, - все твердила она, - Алешенька вернется, а в доме никого не будет." Но тут Николаша настоял. Сказал, что когда ты вернешься, а он тоже верил, что ты вернешься, то сам ее найдешь. Анна Сергеевна уехала. От нее потом пришло одно письмо. А вскоре уехал на юг Николаша. яот него вестей никаких не было. Но Митя писал, что встречал его мельком. Мама моя той же зимой умерла от гриппа. Здесь свирепствовал грипп. Столько людей знакомых умерло в ту зиму! Маме приходилось ходить по очередям за хлебом. Я после родов не могла выйти из дома. Прислуга ушла от нас еще до переворота. Вот мама и ходила сама. И где-то подхватила грипп. Она заперлась в дальней комнате и сказала, чтобы я к ней не входила и позвала только Митю, когда он придет. Когда Митя пришел вечером, она еще была в сознании и объяснила ему, что делать. Велела привести няню Марусю, чтобы та мне помогла. Митя кинулся к вам. Я так благодарна няне Марусе, она сразу же пришла, ухаживала и за мамой мне помогала. Мама умерла через три дня. Меня к ней не пускали. Только когда она уже лежала в гробу, пустили ненадолго в комнату и то близко не дали подойти. Бедная мама! Из-за меня осталась здесь, а прожила после отъезда тети Ани всего три месяца. Лучше бы она уехала, может, тогда осталась бы живой.
Лизонька говорила, а из глаз тихо струились слезы. Она не замечала их и все продолжала и продолжала говорить.
- Не знаю, как бы я прожила без няни Маруси. Она так мне помогла. Если бы не она, я бы тоже, наверное, последовала за мамой, а вместе со мной и Ташенька, мое солнышко. Вот только няня Маруся и Ташенька спасли меня. Митя все время был в разъездах. А потом его послали в действующую армию. За последний год только два письма от него получила, а самого уже 14 месяцев не видела. Забывать стала. С карточкой разговариваю, советуюсь. Ташенька мужчин не видит, дичком растет. Вот и от тебя в первый момент спряталась. Ой, да что это я все о себе да о себе. Ты то расскажи, как выжил. Говорили, что все погибли.
- Да, вот так. Случайно. Мы уже почти заканчивали работу, осталось еще два района осмотреть. Осень была. Ты себе и представить не можешь, какая там красота. Смотришь и не наглядишься. Век бы там жить. Лес громадный, на фоне его ощущаешь себя маленькой букашкой – такая мощь природы от него исходит. Воздух по утрам прямо звенит от чистоты и прозрачности. А небо, а звезды ночью! Такого ясного неба, таких ярких звезд ты здесь в городе никогда не увидишь.
- Видимо, там действительно так красиво, что ты мой основной вопрос - то и забыл.
- Да, очень красиво. Тебе надо обязательно там побывать и увидеть все своими глазами. Какая там Швейцария. Сибирь – это мощь, это красота первозданной природы.
- Ближе к делу, о природе потом.
- Так вот. Холодно уже было, но реки еще не встали. Поэтому перебирались в новое место рекой. А я, видимо, уже болен был. Мне в тот день очень жарко было, хотя все надо мной смеялись, говорили, что, видимо, у меня молодая кровь играет. В лодке у меня вдруг голова закружилась, я потерял сознание и упал за борт. Очнулся уже в воде, когда меня тащили. Вот еще помню, как меня тащили, а потом провал. В себя пришел только через месяц. Я потом еще всю зиму болел. Только в апреле окончательно в себя пришел. Так что все здешние октябрьские события я провалялся без сознания. Когда свалился в реку, мы еще недалеко отошли, так что проводник доставил меня к себе домой (его дом стоял на отшибе, прямо возле леса). И оставил своей дочери, которую с восьмилетнего возраста, после смерти жены сам воспитывал один, так и не женившись во второй раз. Нюра меня и поставила на ноги. Месяц от меня ни на шаг не отходила, пока я валялся в забытьи. А товарищи мои погибли через месяц, переправляясь через какую-то бурную реку. Надо же было почти в начале зимы найти такую реку да еще переправляться через нее. Судьба. Никто не спасся. И материалы все погибли. Только те, что у меня в рюкзаке были, остались. Но я это позже узнал.
- А почему сразу как выздоровел не вернулся?
- Это длинная история, сегодня я не хочу говорить об этом. Может, позже расскажу тебе все. А сейчас не могу.
Лицо у него при этом сделалось такое, что Лиза поняла, что лучше не лезть к нему с дальнейшими расспросами на эту тему, и постаралась перевести разговор.
- А что ты собираешься делать?
- Окончу университет, и надо завершить работу, которую мы там начали. Опубликовать материалы.
- Ты же сказал, что все материалы утеряны.
- Все да не все. Часть у меня осталась, Да еще за то время, пока я там находился, много нового набрал, систематизировал. Надо кое-чего перепроверить и проконсультироваться кое с кем. Жаль, профессор погиб. Ну, наверное, здесь кто-то остался из наших.
- А жить где будешь? Оставайся у меня. Здесь есть а свободная комната. Мити пока нет. Да и когда вернется, все равно поместимся.
- Нет, я у себя пока поживу. Мне няня Маруся мамину комнату сохранила. Эта комната мне сейчас всех родных заменяет. Я оттуда никуда не уйду. И Густава Карловича заберу.
- Дядя Алеша, Калыч хороший. Не забирай его. Калыч мой, - вдруг раздался голос Таши. Девочка все это время играла и, казалось, не обращала на них никакого внимания. Но это нам, взрослым всегда кажется, что дети, играя, не замечают их и не слушают разговоры. Как же мы при этом глубоко заблуждаемся. Да, дети играют и не слушают нас, но они всегда слышат ключевые слова, которые их интересуют, и, заслышав их, сразу же вступают в разговор.
- Ташенька, солнышко, Густав Карлович попугай дяди Алеши. Они всегда вместе жили.
- А теперь Калыч мой. Он со мной живет.
- Ташенька, ты же не одна, мы с тобой вместе живем. А дядя Алеша один. Ему одному трудно и скучно. А с Густавом Карловичем ему будет веселее, – пробовала урезонить дочку Лиза.
- А пусть он к нам приходит часто-часто. И ему тоже будет весело, - стояла на своем Таша. – Я так люблю Калыча, и он меня любит.
- Таша, давай пусть Карлович сам решит, с кем ему жить, - предложил Алеша.
- Как это сам? – заинтересовалась девочка.
- А мы его посадим в клетку, откроем ее и позовем. К кому он подойдет, с тем и будет жить.
- А давай, - наконец согласилась Таша.
Алеша посадил Густава Карловича в клетку и отошел.
- Калыч, миленький, иди ко мне, – позвала Таша. Алеша ничего не сказал, только отошел в другой конец комнаты.
Попугай вышел из клетки, опустился на пол и медленно пошел в сторону Таши. Таша начала хлопать в ладоши от радости. Густав Карлович остановился перед Ташей, несколько раз кивнул головой, как бы отвешивая ей поклон, потом вспорхнул и приземлился на плечо Алеши. У Таши никаких возражений не было. Трехлетний ребенок принял решение птицы. Вопрос был решен.
Строилась новая страна. После стольких лет, когда все только разрушалось, после двух войн – мировой и самой страшной, братоубийственной, после энного количества революций, когда, казалось, от прежней цветущей страны камня на камне не осталось, надо было строить все заново. Заново надо было сеять поля, заново строить заводы, заново запускать железные дороги. А главное, заново надо было учить людей жить в мире с самими собой и соседями. Еще вчера главным был человек с ружьем, он мог командовать и править бал. Сегодня об этом надо было забыть и строить, строить, строить.
За долгие годы войны и хаоса выросло новое поколение, которое не то, что не помнило прежней, мирной, довоенной, дореволюционной жизни, о которой могли рассказать люди постарше, не знало о ней, но даже ничего не хотело знать. Они смотрели только вперед, в будущее. Все старое из прежней жизни казалось им ненужным хламом, и они отбрасывали его. Раз сказав нет прежней жизни, они ничего не хотели брать из нее в светлое будущее, которое, казалось, вот здесь, завтра, ну, если не завтра, то точно уж послезавтра.
Это была эра фанатиков, рьяно верующих в прекрасное далеко. Само слово фанатизм подразумевает слепую веру в кого-то или во что-то, будь то идол или идея. Но слепая вера, слепое подражание всегда чреваты страшными последствиями. На повестку дня выносится лозунг – кто не с нами, тот против нас. Это только в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется, а в жизни, поменяв местами слова в известном библейском высказывании – кто не против нас, тот с нами, в корне изменили при этом его смысл, зато подвели платформу для оправдания всех последующих событий…
Алеша, хоть хорошо помнил прежнюю жизнь, однако был молод, и ему легче было приспособиться к изменившимся условиям. Он много раз мысленно благодарил судьбу и родителей, которые не вырастили его белоручкой, заставляли его в детстве ухаживать и убираться за собой. Да и годы, проведенные в сибирской глухомани, были хорошей школой выживания.
Он вернулся в университет, получил диплом, а потом через два года защитил диссертацию, и потекла размеренная научная жизнь.
Так уж устроен человек. Какие бы не были внешние условия, мозг все равно работает в любой ситуации. Не мыслить человек просто не может. И никто, никакая власть запретить ему этого не может. Мыслящий человек всегда остается мыслящим. Он все видит и все понимает или старается из своих знаний подобрать оправдание происходящему. Это только в революцию изменения происходит сразу, в одночасье. Да и тогда сделать выбор сразу очень трудно, все надеешься, что обойдется, само рассосется. А в мирной, обычной жизни все изменения происходят медленно, незаметно. Еще вчера с трибун кричали о всевозможных свободах, которых раньше не было, а теперь каждый человек имеет их в неограниченном количестве. А сегодня, глядишь, одной свободой стало меньше. Нет, никто не объявлял, что у тебя ее отняли, но ты же не дурак, ты же чувствуешь, что ее уже нет. Но это можно объяснить. Так нужно было. Глядишь, а завтра еще одной свободой стало меньше. И опять это можно объяснить, оправдать… А потом уже поздно что-то объяснять и оправдывать…
Анна Сергеевна звала Алешу приехать к себе. Но Алеша не мыслил жизни без России, даже советской. К счастью, Николаша объявился, и мама примирилась с тем, что ее любимый Алешенька живет один и так далеко от нее. Она сама рвалась вернуться, но тут ж оба брата с разных сторон запретили ей даже думать об этом.
Алеша жил один все в том же доме, все в той же маминой комнате. Вспоминая старое житье, он удивлялся, как это у него раньше была отдельная спальная комната, отдельная гардеробная, не говоря уже о том, что ели в столовой, гостей принимали в гостиной, а была еще и ванная, да и еду кухарка готовила в кухне. А теперь он обходился одной комнатой и ничего странного в этом не видел. Правда, была в конце коридора общая ванная, но из-за вечных споров об очередности и качестве уборки ему было противно туда заходить, пользовался он ею крайне редко. Зато комната его была для него и спальной, и кабинетом, и гардеробной, и столовой. и даже кухней – в углу на маленьком столике, который служил раньше маме для раскладывания пасьянсов, стоял примус, на котором Алеша кипятил себе воду для бритья и чая. Обедать он старался в городе или у Лизоньки.
Няня Маруся давно умерла, ее внучка вскоре вышла замуж и уехала с мужем в другой город, а в их комнате поменялось несколько владельцевю В последнее время жила старушка учительница, которой Алеша иногда помогал по мелочам. Никто из соседей в доме и не догадывался, что этот дом раньше принадлежал его семье. Фамилия у него была самая обыкновенная. Из нее никак не было видно, что он князь. В России было много Львовых и некняжеского происхождения. Правда, кто-то спросил у Алеши раз:
- Ты из каких Львовых, из бывших?
На что Алеша, с присущим ему чувством юмора ответил:
- Почему из бывших, из будущих.
Он очень сблизился с Лизонькой и ее семьей, бывал у них почти каждый день, благо жили они все рядом. Особенно он подружился с Сенечкой, который был младше Таши на пять лет и родился через год после возвращения Лизиного мужа Мити домой. Через несколько лет Митя умер после воспаления легких. Так что на Алешу легли еще и отцовские обязанности по отношению к Лизиным детям.
Таша выросла настоящей красавицей. Наверное, среди Краузе она была самой красивой и очень талантливой. От матери она унаследовала любовь к музыке. Лизонька сама начала учить ее еще с пяти лет, сама же довела ее до консерватории, но в консерватории определила ее к другому преподавателю, хотя работала там же. Лиза считала, что Таша уже взяла от нее все, что она знала, и теперь должна идти дальше.
А Сенечка рос живым и подвижным ребенком. Он очень походил на своего отца и одновременно на деда, Семена Сергеевича, в честь которого был назван. Алеша несколько раз брал его с собой на работу, чтобы ознакомить с увлекательной работой биолога. Сеня очень любил животных, как и все в их семье, ладил с ними, заботился о них, но все чувствовалось, что пойдет он по стопам отца и станет военным, чтобы защищать родину. "Да и какая разница, какую профессию в конечном итоге он выберет, главное из него вырастет настоящий мужчина, и он будет служить отечеству, как и все его предки", – думал Алеша о судьбе племянника.
Ночью раздался настойчивый стук. Алеша уже знал, что он значит. Он быстро оделся и открыл дверь. Вошли двое мужчин, один совсем молоденький, лет 23, высокий, белобрысый, с приятными открытыми чертами лица. Второй постарше, Алешиного возраста, сутулый, с намечающейся лысиной.
- Гражданин Львов, собирайтесь. Поедете с нами. – Сказал старший.
- Я готов, - спокойно ответил Алеша.
Младший начал перебирать бумаги на столе, затем все сгреб в мешок, туда же отправились пачка писем и альбом с фотографиями. Так, собирая все бумаги, которые ему попадались по пути, он перемещался по комнате. Дошел до рояля, на крышке которого стояла клетка с попугаем, приподнял покрывало, накрывавшее клетку ночью.
- Ой, что это? – Удивился он, увидев странную птицу.
- Это попугай, австралийский какаду, - терпеливо объяснил Алеша.
- Попугай, - повторил юноша. – А говорить он может?
- Может и даже очень хорошо.
- А пусть он что-нибудь скажет, - не унимался молодой, как ребенок при виде новой игрушки. Он открыл клетку и протянул руку к птице.
- Осторожно, - сказал Алеша, - попугай не любит посторонних и может больно клюнуть.
Не успел он произнести, как Густав Карлович сильно клюнул молодого в руку, пробив ладонь до кости, вылетел из клетки и сел к Алеше на плечо.
- Ах ты, мразь, буржуйское отродье, - вскричал юноша, отдергивая руку и глядя на выступившую из ранки кровь. Рана была довольно-таки глубокой и болезненной. – Да я тебе… Да я тебя.. – Не унимался юноша, зажав левой рукой рану, пытался правой, раненной достать из кобуры пистолет.
- Остановитесь, молодой человек. Птица-то в чем виновата. Я вас предупреждал, чтобы вы его не трогали. Вы за мной пришли, вот и забирайте, – спокойным голосом говорил Алеша, стараясь унять разбушевавшегося человека.
- Да, и правда, Гриша, что с тобой. Уймись, - сказал старший. И тут же строго сказал, обращаясь к Алеше. - А вам, гражданин Львов, нельзя держать такую дикую птицу дома.
- Он не дикий и живет со мной почти тридцать лет. Просто он боится чужих и поэтому так ведет себя. Посмотрите, какой он ручной. Густав Кар-р-рлович, домой, пр-р-рощай. – обратился он к попугаю.
Густав Карлович послушно влетел в клетку и сел на жердочку. Алеша накрыл его покрывалом и вышел из комнаты.
Через два дня Лизонька, обеспокоенная отсутствием Алеши и вестей от него, послала детей к нему домой.
- Вдруг он болен, и ему надо помочь. Сходите и взгляните, в чем там дело, - напутствовала она детей.
Таша и Сеня всю дорогу перебрасывались смешными словечками и хохотали, как сумасшедшие, как часто бывает у очень близких людей. Им даже не надо было доканчивать начатую фразу, все было понятно с первого слова. Сеня в последнее время сильно вытянулся, очень напоминал молодого жеребенка на длинных ножках и был на целую голову выше сестры. А она была немаленькой девушкой. Высокая, ладная. Когда она шла по улице, прохожие оборачивались ей вслед, такое сияние молодости и чистоты исходило от нее. Сеня обожал свою сестру, гордился ею и старался по мере своих сил защищать ее как мужчина.
Ребята подошли к дядиным дверям и увидели, что те опечатаны. Даже им все стало сразу понятно. Они немного постояли, пытаясь переварить свалившееся на них горе, а когда уже повернулись, чтобы уйти, из-за двери раздалось:
- Здр-р-равствуй, Густав Кар-р-рлович! Здр-р-равствуй, Густав Кар-р-рлович!
- Не может быть, Густав Карлович там. Он один, он голодный, - вскричал Сеня. – Надо что-то делать.
- Да, надо что-то делать, - согласилась Таша и постучала в дверь к соседке.
- Здравствуйте, Галина Ивановна, - поздоровалась Таша, когда та открыла дверь. – Здесь такое дело. . .
- Здравствуй, Ташенька, - сказала Галина Ивановна, - ой, и Сенечка тут. Здравствуйте, дети. Я знаю, какое здесь дело. Забрали нашего Алешеньку. Уж, что он им сделал, не знаю, такой тихий, такой спокойный человек был. Такой вежливый, всегда здоровался, всегда спрашивал, как мое здоровье, не надо ли чего. И помогал, так часто помогал мне. А вот и его забрали. Что делается. . .
- Галина Ивановна, там, в комнате, остался Густав Карлович, он один погибнет. Можно мы от вас переберемся и заберем его, - попросила Таша.
- Да как это можно. Комната опечатана. Никак нельзя, а вдруг хватятся - испугалась старушка, и даже глаза у нее сделались круглые от страха перед новой властью.
- Галина Ивановна, миленькая, ведь живой он, Густав Карлович. Хоть и птица, а тоже жить хочет. Ведь умрет он там. А мы тихонечко, через ваш балкон зайдем. Я знаю, у дяди балконная дверь всегда открыта. Мы птицу заберем, а клетку оставим открытой, как будто он сам улетел. Никто ничего и не узнает. Да и когда они хватятся, ну пожалуйста, милая Галина Ивановна, - уговаривала Таша.
Наконец, старушка согласилась, ей было жаль и соседа, и детей, и птицу. Сеня перелез от Галины Ивановны на дядин балкон и забрал Густава Карловича, завернув его в покрывало. Клетку он оставил открытой. Все прошло без сучка и задоринки.
Густав Карлович снова поселился у Лизоньки. Ему сделали новую клетку, которая стояла на Лизонькином рояле.
Таша выскочила из консерватории. Ее ждал молодой человек, стоящий возле дерева. Таша познакомилась с ним недавно. Он подошел к ней после концерта, протянул букет ландышей, представился и сказал, что в восторге от ее игры, что он в первый раз в консерватории и был поражен музыкой и ее, Ташиным исполнением. Григорий, так звали молодого человека, проводил ее домой. Они много разговаривали дорогой, Таша рассказывала ему о Чайковском, "Времена года" которого она исполняла в тот раз. Стояла пора белых ночей, самое романтическое время в Ленинграде, так теперь назывался Ташин родной город, но от этого он не стал менее родным и любимым. Хотелось петь, танцевать, читать стихи и влюбляться… Чувство любви прямо-таки витало в воздухе, парило над садами и парками, над Невой, молодыми людьми, парами, бродившими по старинным улицам.
На Таше было красивое белое платье, которое Лизонька перешила из своего старого, дополнительно приукрасив его. Вот с туфлями была проблема. Старые Лизонькины туфли никак не подходили Таше, у которой нога была больше. Поэтому Таше пришлось надеть свои повседневные туфли, до глянца начистив их по случаю концерта. Но кто обращает в молодости внимание на такие пустяки, как старые туфли. И Таша о них забыла через минуту, главное, они были целые и не жали.
Григорий Таше понравился. Он был очень вежливый, внимательно слушал ее, переспрашивал, когда ему что-то было не понятно, и вообще, вел себя по маминой шкале на пять с плюсом. О себе он рассказал, что он из рабочей семьи, рано начал работать на заводе, закончил вечернюю школу, а потом рабфак. Теперь же, войдя во вкус учебы, собирается поступать на юридический факультет. Григорий был очень недурен собой: высокий, спортивный, с широкими плечами и тонкой талией, светлыми волосами и внимательными умными глазами.
Он начал встречать Ташу после лекций и провожать ее домой. Несколько раз Григорий приглашал ее в кинотеатр. Таше очень приятно было его внимание. Она поймала себя на том, что каждый раз с нетерпением ждет появление Григория. Короче, у них завязался роман. Нет, с ее стороны это была еще не любовь и даже не влюбленность, а предвкушение любви. Состояние, когда до влюбленности остается сделать последний шаг. Так художнику до завершения картины нужно сделать последний штрих, без которого, он это точно знает, его картина не будет совершенной. Лизонька, почувствовав, что с Ташей что-то происходит, расспросила ее и велела пригласить молодого человека к ним в дом на чай.
Лизонька постаралась по случаю появления Ташиного ухажера, испекла свой фирменный яблочный пирог, заварила индийский чай, который покупала еще в торгсине, хранила как зеницу ока и заваривала только по особым случаям. Стол накрыли белоснежной скатертью. В центре стояла ваза с букетом белой сирени, запах которой Лизонька любила больше всего. Чашки были кузнецовского фарфора из бабушкиного сервиза. Таша просила, чтобы мамы очень не старалась, так как Григорий из простой семьи и на него особое впечатление производить не надо, да и не принято сейчас так. Но они всегда так ели, единственным отступлением сегодняшнего вечера была хрустальная ваза с цветами. Так что все было как всегда.
Знакомство с чаепитием прошло спокойно. Молодой человек Лизоньке понравился. Не грубил, не нахальничал, как она ожидала с опаской. Не перебивал ее, когда она говорила, был обходителен, придвинул ей и Таше стул, а потом уже сел сам, умел пользоваться столовыми приборами и салфеткой. "Вполне приличный молодой человек", - вынесла она свой вердикт.
После чая с обменом взаимными комплиментами по поводу вкусных конфет, принесенных Григорием, домашнего пирога и необычного вкуса чая, Лизонька всем сортам чая предпочитала "Эрл Грей", присутствующий в котором привкус бергамона не всем нравится, Ташу попросили исполнить что-нибудь по ее вкусу. У Таши было прекрасное качество, она никогда не кокетничала, если ее просили, тут же садилась к роялю и могла часами играть одну вещь за другой.
И в этот раз она села за рояль, минуту помедлила и начала играть Чайковского, за ним последовал Шопен. Она старалась играть известные вещи, чтобы Григорию, о пробелах в музыкальном образовании которого она уже знала, было понятно и доступно. Когда она начала исполнять "Маленькую ночную серенаду" Моцарта, Густав Карлович, сидевший в клетке, встрепенулся, заслышав любимую мелодию, и вышел из клетки. В последнее время, после ареста Алеши он пребывал в меланхолическом настроении, большее время проводил в клетке, а если в доме был кто-то посторонний, вообще не покидал ее. Он и сегодня весь вечер просидел, нахохлившись и не обращая ни на кого внимания. Теперь же при звуках Моцартовской серенады вышел, прошелся по роялю и вдруг взлетел, с криком набросился на Григория, вцепился когтями в волосы и начал клевать его. В перерывах между ударами раздавалось:
- Пр-р-редатель, пр-р-редатель!
Лизонька остолбенела от неожиданности. Всегда миролюбивая, такая ласковая птица, которая за все время ни разу никого не поцарапала, не то, что клюнула, теперь готова была насмерть заклевать совершенно незнакомого человека. Таша бросила играть, и они с Сеней вдвоем, накинув на Густава Карловича толстое одеяло, еле оттащили его от истекавшего кровью Григория и заперли в клетке. Лизонька принялась оказывать первую помощь юноше, охая и ахая над ним из-за непонятного поведения птицы и извиняясь за происшедшее. Но тот, казалось, ничего не слышал, еле дождавшись, когда с лица смыли кровь и обвязали раны, бросился вон из дома, а вслед ему неслось:
- Пр-р-редатель, пр-р-редатель!
Больше Таша Григория никогда не видела.
Иллюстрации Ирины Амбокадзе