Признание
Святошный рассказ
В Ночь Перед Рождеством, как известно, вся нечисть страшно обеспокоена, мечется, черти ссорятся с ведьмами, которые умудряются летать на своих мётлах, невзирая на страшный мороз. Сидела бы такая подруга дома у печи, грелась, а то и мужичка какого подпаивала. Ан нет, - вылетает через трубу да носится туда-сюда.
Но это ещё когда будет. За полночь, когда люди добрые, отстояв всенощное бдение, под занавес сочельника разговеются в честь окончания рождественского поста, да в домашнем уюте при свечах, выпив не одну рюмку прозрачной, как слеза, водочки, наконец, угомонятся и приготовятся к просмотру сериалов рождественских снов…
Максим пришел к Тарасу в самое подходящее время. Молодёжь смылась еще с обеда, а жинка Тараса, баба хоть и не шибко набожная, - пост не блюла, а вот на всенощную подалась. Кто её знает, разве можно догадаться, что за тараканы завелись в бабьей башке, - то ли из любопытства, то ли грехи замаливать. Не секрет, что городские девки, практичные да безбожные, а и те в сочельник грешат гаданием. Раньше – на женихов, а ныне – на этих…тьфу, и слова-то вредные… да – на бойфрэндов, а попросту – на …рей.
Чёрт с ними, не про них тут речь. Тут святое дело – друг пришел, да баба ушла, наготовив закусок.
Что там она выдала, уходя? Ну да:
- Не балуй!
Всё знала, растакая! Да и ушла, может быть, не столько грехи замаливать, - какие там у неё, старой, грехи! - а чтобы не слушать те воспоминания, по которым, будь она писательницей, написала про них свою "Сагу о Форсайтах".
Однако время терять не будем, - три часа пролетят быстро. Ганна, вернувшись из церкви, конечно, Максима не прогонит. Наоборот, радостно заголосит:
- Максимушка, дорогой ты мой, совсем нас позабыл, носа не кажешь! Слава богу, хоть в сочельник сподобился!
Да полезет чмокаться, а боле того – вынюхать, сколько окаянной мужики тут приголубили, пока она била поклоны за них же, да за детей и внуков? Тоже ведь – труд!
Максим пришел не с пустыми руками, принёс коньяк, упакованный, как новогодний подарок. Тарас не стал отказывать, но отнял, понёс к подоконнику:
- Ганна придёт, тогда…
Достал селёдочку в продолговатой хрустальной вазочке, колбасу, сыр, грибочки под постным маслом, хлеб, ну и, разумеется, её – слезливую. Как фокусник, быстрым жестом выставил "фанту" – знал, чем угодить другу.
- С Рождеством!
- С Рождеством!
А вот это - почти традиция: хоть после третьей, хоть после пятой, но про те годы, про немецкий детдом, - речей не миновать.
У Тараса память лучше Максимовой – он на полгода старше. В отличие от Максима, Тарас даже помнил, как детдом покидал горящий Умань, как заночевали на подводах и в классах деревенской школы, как поутру их всех разбудили крики на немецком языке. Что-то кричали два немца в чёрных комбинезонах – танкисты. Это потом Тарас заметил, что и немецкие, и наши танкисты да артиллеристы так разговаривают – криком. А тогда все подумали, что немцы сердятся, пока не увидели, что те хохочут…
Как детдом возвращался в Умань, - оба не помнили. А вот колонны немецких солдат, которые не столько пели, сколько выкрикивали однообразные на слух слова – запомнили.
А как красиво пели наши солдаты перед тем, как оставили Умань:
"У нас недаром
Горит пожаром
Пятиконечная звезда-а-а"
Повспоминали случаи из детдомовской жизни.
И тут Тарас задал вопрос, которого сколько лет ждал от него Максим.
Собственно, у Максима несколько раз возникало желание самому во всём признаться. Столько лет миновало… Но что-то его останавливало. Воспользуется Тарас случаем, да прилепит обидное… потом не отмажешься.
И еще мешало присутствие Ганны. Уж при ней-то Максим ни за что бы не поведал свою тайну. Тайну, о которой ни одна душа на всём белом свете не знала.
И вот, наконец, Тарас спросил сам. Придётся признаваться…
У Тараса и мысли не было подозревать Максима, тем более – выпытывать. Просто заканчивался сочельник, вот и воспоминания привязывались к рождественским датам:
- Понимаешь, Макс, я часто думаю, кто нам тогда, в 44-м, так подгадил, что на Рождество вся наша группа сидела взаперти, в то время как другие ребята вовсю колядовали?
Максим "раскрылся" не сразу. Еще где-то под селезёнкой пульсировала опаска, нерешительность.
- Ты про что это?
- Ну, как ты мог забыть? Помнишь, какой-то гад приклеил ночью толстые колбаски говна на оконное стекло да к печке? Виновника ведь так и не нашли, а наказаны были мы все! Хоть бы, сволочь признался, все за одного не страдали!
- Ишь чего захотел! – возразил Максим. – А ведро с розгами в углу спальни помнишь? Дураком я был - признаваться?
- Ты? Так это был ты?
- Ну да…
- Но зачем? Что ты этим хотел доказать?
- Что-что - разозлился вдруг Максим. – Да ничего я никому не доказывал!
- Но ты же провёл целую операцию! Между кроватей, в потёмках, дойти до печки, потом – до окна, да и кто-нибудь мог увидеть, заложить… не понимаю!
Максим теперь осмелел. Самое трудное – позади, ведь он уже признался!
Пояснил:
- Никуда я не ходил. Во сне под себя навалил, проснулся – поздно. С перепугу схватил и швырнул, не глядя, подальше от себя! А что так удачно прилепилось, так то ж была ночь под Рождество! Вот и повезло. И на простынке - ни следа, и руки – сухие. Сам потом удивлялся.
Ганна думала, мужики помешались. Она пять минут стояла в дверях, а они всё ржали и ржали, представляя, как это всё тогда происходило.
- Нас построили!
- Она нюхала наши ручки!
- Она кричала "смотри мне в глаза!"
- Сволочь ты. Макс, ты же глазастый, у тебя глаза были невинные, как у ангела!
И они опять ржали.
- Руки… нюхала! Ха-ха-ха!
Ганна пожала плечами. Кто-то кому-то руки нюхал… А ну их! Ещё выпьют – сами расскажут!
И она сняла пальто.