Очерк о геннадии головатом
ОЧЕРК
ГОЛОВАТЫЙ
Увидевшие впервые частенько пугаются: зрелище необычно. Когда говорят «инвалид», такого невозможно представить. В разговоре люди быстро осваиваются, и, через несколько минут, забывают, что перед ними инвалид первой группы, навсегда обреченный сидеть (или лежать). Общение с ним настолько захватывающе интересно, что, увидев его однажды, невозможно забыть. Проще относятся к нему дети. Я наблюдала, четырехлетний мальчик спросил:
- А как ты живешь, без ног?
- Хорошо живу! – не теряется Головатый, - Я привык.
- А как ходишь? – не унимается ребенок.
- Так у меня машина! - веселится Геннадий Алексеевич, - видишь, кресло само ездит.
У Головатого восхитительный контакт с детьми. Абсолютное доверие. Взрослые каверзных вопросов не задают. Но их у них к Геннадию Алексеевичу – миллион. Действительно – как жить?! Да еще творить! Головатый любит разговаривать с детьми, которые не знают, что «принято», что «не принято».Взрослые – живут под эгидой « дозволенного»: думают одно, а говорят - другое.
У Головатого - поэзия, проза, изобразительное искусство (удивительные рисунки и живопись). Надо заниматься с молодежью. Он работает литературным консультантом в газете «Комсомолец Забайкалья» - сокращенно «КоЗа». Помогает начинающим талантам, буквально вцепляясь в каждого «самородка», не отпуская, пока не убедится, что человек творит «на всю катушку»: «начинающий гений далеко пойдет!», - заставляет поверить других, не говоря о том, что сам поэт, становясь энтузиастом, начинает усиленно работать над собой и, безусловно - делает успехи.
Меня, студентку Иркутского Училища искусств, познакомили с поэтом Геннадием Головатым «случайно». Правда, в случайности я не верю. В то время жительница
г. Читы, я всего лишь приехала на каникулы. К Головатому сопровождала студента-соратника, привезшего свои стихи и художественные работы.
У входа нас встретила миниатюрная кареглазая блондиночка в аккуратном фартуке. В чистой и светлой квартире вкусно пахло пирожками.
- Здравствуйте, проходите, пожалуйста, - приветливо улыбнулась хозяйка. Я Люба, жена Геннадия Алексеевича. Да вы не стесняйтесь, - улыбнулась она и, проводив нас в комнату, удалилась в кухню. Мы прошли и…замерли, беспомощно озираясь: в комнате - никого не было!
- Да вот он я!- послышался веселый голос откуда-то сверху, - здравствуйте! –прозвучала приятная картавинка. - у окна, смотрите налево!
Мы шарили глазами по стенам с симпатичными художественными эстампами, пожимали плечами, переглядываясь…Наконец, наши глаза поднялись и посмотрели налево - там, у окна, стояло высокое кресло, напротив стола…и мы увидели его голову! - и потеряли дар речи. Я смотрела прямо в его яркие понимающие глаза и почему-то никак не могла осознать: «Как - это произошло? Как – он живет? Почему – столь непринужденно улыбается? Неужели - такое возможно?»…Он, продолжая улыбаться, как бы наслаждаясь нашей реакцией, с не меньшим интересом разглядывал нас. Мы тихо представились, робко приблизились к столу, сели на стулья - в состоянии шока, словно пришибленные, - и как загипнотизированные, продолжали его разглядывать. Как разговаривать, с чего начинать…?
- Ну, не стесняйтесь, выкладывайте! - веселился Геннадий Алексеевич, кивнув студенту на папку с работами. - Можете читать одновременно, я слушаю. «Чего тут слушать!- мысленно фыркнула я, - Говорила, нечего приносить все подряд – не захотел!»
Отмерев, студент стал выкладывать на стол принесенную живопись. Головатый, принялся разглядывать работы, низко наклоняясь над каждым листом,долго и внимательно разглядывал, беря за краешек длинными белыми пальцами, поднося к самому носу. Откладывал, аккуратно кладя поверх других осмотренных, искоса изучая читающего. Слушал он серьезно, вдумчиво, ни разу не перебил…Стихи сокурсника у меня не вызывали особых эмоций. Было стыдно за товарища, который считал, что писать стихи «дело простое, раз плюнуть». Отрываем человека от дел! – «Любопытно, что скажет он, настоящий поэт! Неужели станет лицемерить?» - я нервничала, боясь разочарования.
Убеждена: поэт не имеет права лгать! Затаив дыхание, ждала. Я примерно знала, как мой товарищ сочиняет стихи, - залихватски маршируя по комнате, размахивая руками, декламируя вслух все, что приходит в голову – «Я читаю Блока. Вечер, стынь везде. Лишь тоскуют окна по чужой звезде…тра-ля-ля-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля…», - и т.д. (пожалуй,это «лучшие» строки), - предлагая после наивным студентам: «Вы записывайте, записывайте! Я не успеваю…» Я говорила ему, что не хватает живых и новых образов!Что мало мысли...Он не слушал, уверенный в своей гениальности. А мне приходили образы, которые я переживала всерьез, ритм складывался сам, остальное - доделывала… У нас не раз завязывался спор. Кто из нас прав?.. Выслушав до конца, Геннадий Алексеевич вздохнул:
- У тебя – все?..У него была манера с поэтами говорить на «ты». А с «не-поэтами», на Вы" - не переступая грани. Я долго не могла привыкнуть: только что был на «Вы», - а о стихах, вдруг сразу, запросто - переходил на «ты»! Как бы уравнивал всех пишущих, независимо от возраста и ранга.
- Все, - ответил студент.
Головатый помолчал, глядя ему в глаза и, наконец сказал:
- Теперь послушай, что я тебе, как другу, скажу, - произнес он доверительно, оглаживая ладонью лежащие рядом работы, - ты только не обижайся! Ты, честно, – можешь не писать стихов?
- Ну…- растерялся студент, наверно, впервые задумавшись над столь важным вопросом, - Могу, наверно…А что?
- Вот и хорошо!- обрадовался Головатый, - не пиши ты стихов, если можешь! - мой тебе совет! Ты же хороший художник. Чего тебе еще надо? Вон какие живые краски! Живопись твоя мне понравилась. Не ломай о себе доброго впечатления. Надо уважать себя.
Студент, опустив голову, начал собирать в папку оставшиеся работы. Сошла спесь?..
Вошла Люба, и поставила на стол тарелку с румяными ароматными пирогами. Стали пить чай, и сам собой завязался разговор - о нашей студенческой жизни, о живописи, и о поэзии…Меня словно кто за язык дернул:
- А можно, я свои стихи прочитаю? – и сама тут же испугалась. Геннадий Алексеевич поднял удивленный взгляд:
- А ты разве тоже пишешь?
- Пишу, - виновато опустила я глаза, и похвасталась, - в двенадцать лет впервые в газете печататься начала.
- Что ты говоришь! - воскликнул поэт, который только что был со мною на «Вы», - А ну-ка прочти!
У меня перехватило дыхание. После такой строгой оценки… Ужасно волнуясь, и обьяснив, что ,мол, « это подражание Есенину» я начала:
ДРУГАЯ ШАГАНЭ
Ты читал мне в тиши «Шаганэ»…
Грустно было от каждого слова.
И была я в далекой стране -
Рядом с ней, у того…у другого!
Головатый глядел с интересом, темные брови его приподнялись.
Ты читал мне…По чьей же вине
Отрекаюсь я снова, и плачу?
Уж не та ли твоя Шаганэ
Родилась в тебе мной - не иначе…
Дочитала…Сердце билось в горле. Сейчас скажет, «Что за чушь ты сочинила, можно ли так писать?»…
- И никакое это не подражание! - возразил Геннадий Головатый, - Это - твои собственные стихи!
- Но…название!…Я же думала, то есть, я имела ввиду,что..у Сергея Есенина… - залепетала я.
Ну и что ж, что «название»? А получились стихи. И давно ты - пишешь? Много у тебя стихов?
Я пожала плечами, разрумянившись:
- С детства…я их не считаю!- дарю всем… кому понравятся.
- Как!? - возмутился Головатый, - Даришь? Сама не зная, что получилось!
- Стихи же для людей пишутся! - возразила я, - нравится, значит, хорошо!
- С чего это ты взяла?!
- Ну… из нашей же школы в газету брали…только у нас двоих!
- Брали - хорошо. А как ты работаешь над стихом?
Я раскрыла рот. Головатый расхохотался:
- Приходи завтра, и захвати побольше…Будем работать. Я ликовала. Далее начался
триумфальный вечер поэтического чтения! Читали всех любимых поэтов: Иркутских, Читинских, Московских, великих классиков…Тут мы впервые услышали:
Я пил хмельное далеко
В тумане, с белым небом,-
Как пьют парное молоко
В стакане, с белым хлебом…
- Это , - спрашиваю, - Ваши стихи?
- Как, вы не знаете Кирсанова?! - хитренько улыбается Головатый. Мы молчим. А он читает далее того же автора:
…Что такое сделано
Ею или им?
Но какое дело нам ,
Гражданам чужим.
С нас ведь и не спросится,
Если даже он
Выскочит и бросится
С горя под вагон!...
- Нравится? -
- Еще бы!!! - завопили мы в голос, привстав от возбуждения.
- А вот еще послушайте:
Меня насильно выдают за Ложку!
А я не Вилка, я - Часы! –
Придется мне соваться с ней в окрошку
И тыкаться - в капустные усы.
А я - Часы! На моем сердце - стрелки!
Мне вовсе делать нечего в тарелке.
Меня не свяжет с Вилкой ничего:
Я - вообще другое существо!
Геннадий Алексеевич улыбался:
- Эх, вы! Это - Семен Кирсанов! Стыдно не знать своих поэтов.
Стало не по себе, и я опустила глаза. Это «вообще другое существо» выбило меня из колеи…Я сходу влюбилась в поэзию Кирсанова. Мы полагади себя «ах- какими», даже не зная его! Впрочем, я говорю о себе,за приятеля не ручаюсь.
- А он себя и поэтом-то не считал, - доложил Геннадий Алексеевич, - Кирсанов говорил: "Что вы, я не поэт, просто играю словами!»..Так-то..
Мы сидели, пристыженные..вот это « игрок»!Не может быть,чтоб так вот «просто»! Сколько пишущих считают себя "поэтами", - а сами не только писать не могут, но и к этой жизни относятся небрежно, без мысли,бесцельно.Даже знать не хотят, как надо писать.Выходит, большинство - графоманы! В том числе и мы...Ну, да, "мним себя графами", а сами всего лишь...всего лишь жалкие писаки, серенькие, весьма средние. Я спрашивала себя:"Зачем я пишу? А могу не писать? Что я скажу людям - нового?! А если нет, тогда зачем...? Или все уже сказано до нас?".. Не про то ли сказал Борис Пастернак:
Быть знаменитым - некрасиво.
Не это подымает ввысь!
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись...
Но надо жить - без самозванства!
Так жить, чтобы в конце концов
Призвать к себе любовь пространства,
Услышать Будущего зов..
И опускаться в Неизвестность...
И слышать в ней свои шаги -
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги...
А наверно, многие пишущие сначала "просто"(почему-то!) играют словами, не подозревая, что из этого может выйти что-то серьезное.А когда "игра" становится смыслом жизни,то...Что делает судьба со своими артистами? ...Взамен турусов и колес -
Не читки требует с актера,
А полной гибели,всерьез.
Потому что:
Когда строку диктует чувство -
Оно на сцену шлет раба!
И тут - кончается искусство,
и дышит почва,и судьба.
И опять же у Пастернака -
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века, -
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…
«Прекрасное просто», - сказал Сократ. И кто знает цену - простоте? Всю жизнь я благодарна Геннадию Головатому за то, что открыл мне многих поэтов, и удивительную поэзию Семена Кирсанова. Уезжая в Москву, поступать в Литературный институт, я зашла к Головатому. Заметив мою страсть, поэт подарил мне толстую книгу стихов Кирсанова. Стал подписывать. Я возникла:
- Подписывают только СОБСТВЕННЫЕ книги!
- А я эту книгу от сердца с кровью отрываю, - возразил Головатый.
И написал собственноручно на первой после обложки странице: « оную книгу отрываю от сердца с кровью»..Он считал, дарить надо именно то, что дороже всего. Мы, студенты, в большинстве были «больны поэзией»: Блоком, читаемом на всех перекрестках, Пастернаком, Цветаевой… А Кирсанов - был чудесным прибавлением! Моя юность - косы за плечами, навстречу ветрам, - и стихи, стихи, стихи! - в автобусе, на улице, в очередях, где время уходит зря, даже в…бане! Как помешанные, мы не стеснялись читать вслух, при всех, где угодно. Тех поэтов, кого любили мы, принадлежащие к поколению шестидесятых - с удовольствием читающих, ставящих Поэзию во главу суетной жизни. Не представляли жизни без стихов. Что-то не вижу давно столь одержимых.
- Послушайте, а где - Ваши стихи? - спросила я Геннадия Алексеевича.
- Мои-то? - переспросил Головатый Алексеевич, - Что мои…Разве я такой уж.. Как Блок или Пастернак?
- Но я Ваших стихов, извините, совсем не знаю. Пожалуйста, прочтите!- попросила я.
Стихи оказались короткими, душевными и…философскими:
Спасибо, милая, что было
Твое «пришла», твое «ушла».
Что город счастья подарила
И морем горя залила.
Ты этим столько мне открыла,
Так озарила жизни суть,
Что горе только закалило,
А счастье - указало путь….
Много верлибров:
Тень
Из-под елей выползла на дорогу,
Вылакала закат в реке
И разрослась до самого неба.
Но голубую скорлупу его
Проклюнул озорной месяц –
И заплескался в синей воде,
Кривляясь, и дразня темноту.
Открой окно! Дыханье рани
Пусть тронет волосы и грудь.
И солнца луч в оконной раме
В стекле расплавит ночь и грусть.
Открой окно! И двери, двери!
И душу тоже распахни!
Ведь счастье - вера и доверье.
Скорей же руки протяни.
Я затерян, затерян
Среди трав и листвы.
Я не знаю, где берег
Океана молвы.
Я совсем не уверен,
Сам иду, иль ведут…
Я затерян, затерян
У людей на виду.
Мы уходили поздно ночью. Светила яркая луна, и небо, бархатное, в точках, о будущем светило нам.
В огромном городе моем ночь.
Из дома сонного иду прочь.
А люди думают - жена, дочь…
А я запомнила одно: ночь…- задумчиво прочла я в темноту незабвенную Цветаеву..Мой товарищ сказал:
- Что, довольна? Думаешь, у тебя стихи хорошие, а у меня нет?
Я призналась, что именно так и думаю. Мы поссорились. На пять минут.Потом он успокоился:
- Ладно, а зато живопись, я знаю какую ему принесу!
С высоты юности, мы наивно считали себя «неоткрытыми поэтами» - может, даже великими(!?) Почти все состояли в ТОМ - е (творческое обьединение молодежи) при Союзе Писателей г. Иркутска. Наивно мечтая о славе, не подозревали, что за ней кроется. От Головатого узнали новое Бориса Пастернака:
«Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись…
Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно - ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех…»
Головатый Геннадий Алексеевич родился 31-го января 1940-го года в Забайкальском городе Чите. В семье было шестеро детей, но поэтом стал только Геннадий, научившийся рано читать и писать. Отец его день и ночь работал, мать занималась детьми. До семи лет он был здоров, но в школе не был, хотя умел читать..Потом - тяжелая болезнь буквально свалила его. Никто не думал, что Геннадий перестанет ходить! А после болезни начнется другая жизнь, о которой никто из семьи Головатых не мог и подозревать…
На каникулах в Чите я навещала поэта ежедневно. Общение доставляло мне чрезвычайное удовольствие. Головатый был умен, обаятелен, тактичен, поэтичен, и, несмотря на искалеченное тело, - восхитительно по-человечески красив. За жизнь он был дважды женат, имел троих детей…Детей любил больше, чем женщин. Мои стихи критиковал он «и в хвост и в гриву», зато кое-какие откладывал. Они потом были напечатаны в «КоЗе». Критиковал с юмором, буквально показывая недостатки:
- Значит, «без брюк» - ты еще лучше? Ну, молодец! Ха,ха,ха!- Я хватала стихотворение и раскрывала рот, перечитывая, - недоумевала, как я могла так написать: «но я без брюк, признаюсь, хороша» - действительно, ха-ха-ха! Я же не то имела ввиду! - а что в платье лучше! Я терпеть не могла входящие в моду брюки.
- Ясно, что не то! - смеялся Головатый, - Не называя табуретку огурцом…
На столе Головатого возлежал толстый словарь Даля. Мы спорили. Однажды Геннадий Алексеевич сказал:
- Друзья - это всегда хорошие люди.
- Извините, - возразила я, - но бывают и предатели…
- Да ты еще не знала настоящих трудностей! – горячился Головатый,- девятнадцать лет..Гм! Что ты понимаешь в отношениях между людьми? Ты Дэйла Карнеги читала?
Действительно, особой беды у меня не было, если не считать, что в шестнадцать сбежала из дома, месяц жила в подвале, потом уехала и не вернулась. Самонадеянно я жила собственными чувствами.
- А я надеюсь только на себя. - вздохнула я. – Кому я нужна?
- Тому, кто тебя понимает…- улыбнулся Головатый.
Я вскинула челку, заявив категорично:
- Меня никто не понимает…и никогда не поймет!
- Никогда не говори «никогда»! А ты хоть знаешь, что такое - ДРУГ?
Слово «друзья» ( Из словаря Даля: поначалу «другья» - из Запорожья, - означает «другие я»…после «г» на «з» уже русские заменили) - такие, как Я, но другие…и эти «другие» могут понимать меня больше, чем я сама! Но ведь человек - это целый огромный мир, Космос! Легко ли понять целый Космос другого !? Да еще так, чтоб хоть на эшафот!
Звезды –тихони и звезды –задиры
Мир освещают, греют - горят!
И - Анти-звезды, черные дыры, -
Миру фотончика не подарят..
Люди горят, согревая друг друга
Дружбой, любовью, светом идей…
И ничего не пожертвуют другу
Черные дыры Анти-людей.
Головатый обладал редким чутьем на людей, сразу понимая, кто перед ним, и чем живет человек. Старался быть полезным, не требуя от других взаимопонимания: - Кто тебя понимает, того надо беречь, как зеницу ока! Шутил:
- У меня ни рук, ни ног, зато есть голова, а у других - и руки есть, и ноги, но вот головы , - такой как у меня, - не хватает!. Предлагаю голову свою! - в обмен! - на ваши руки и ноги!..Вас много, а я - один!- грустно усмехнулся , - конечно, если согласны…
- Ваша фамилия соответствует действительности, - заметила я.
- С чего это ? - усмехнулся Головатый.
.- Ну, как же - « Голова» - тый!
- А ты уверена, что от слова «голова»? - прищурился он.
- А с какого же еще ? - удивилась я.
- От слова «голый»! - заявил Головатый, - не полностью, а «слегка головатый.»..
- …Откровенно смеялся над моей растерянностью.. Обожал пошутить. Всего на шесть лет меня старше, казалось, намного старше был и прекрасно понимал молодежь. Более всего ценил дружбу, считая ее «привилегией мужчин», меня называл «исключением»:
- Друг – он говорил, - это когда ты нужен! - в любое время дня и ночи,- тебя рады видеть, готовы помочь. Вот я приеду к тебе ночью - если Друг, примешь!
Я задумывалась, и понимала, что я-то приму, несмотря ни на что…а как другие?
Каждый ли в огромной семье людей страны способен принять тебя всегда? Вряд ли. Друзей не может быть много. А здорово, если бы все вот так тебя любили! Мечтать не возбраняется. Однажды я пришла к нему, а он находился в другой комнате, его переодевали. Вместо него я познакомилась и разговорилась с поэтом – Красниковым.
Возник спор. Я заявила, - « нельзя жить бесцельно, моя цель - помогать людям», на что он резонно ответил, мол «надо жить и наслаждаться жизнью» и вообще, «ты не солнышко, всех не обогреешь!», а я сказала:
- Обогрею!
- Сгоришь!
- Лучше сгореть, как свеча, чем тлеть, как гнилушка…
Последнюю фразу услышал Геннадий Головатый, и я услыхала его голос из другой комнаты:
- А ну, везите меня скорее, я хочу посмотреть на ту, которая не побоится сгореть!
Его вывезли, и он уперся глубоким взглядом мне в глаза:
- Ты действительно так считаешь? - спросил, минуту спустя. Не зная его мнения, я продолжала ершиться:
- Да! Я в этом убеждена! А Вы что, – против?...
Головатый загадочно улыбнулся:
- Что ж…- сказал раздумчиво, - Дай бог, чтоб твое мнение не изменилось.
Он, как Семен Кирсанов, мечтал о всеобщем взаимопонимании и счастье.
Сынов, о, Родина, расти
Правдолюбивыми и смелыми!
За неумелый взлет - прости,
Презри - за ползанье умелое…
Геннадий Головатый родился и рос в самое тяжелое голодное время. Маленький рос необычайно смышленным. Играл в шахматы на деньги. Не проигрывая, Зарабатывал на хлеб. Первая выигранная «игрушка» - карандаш. Рано научился читать и писать. Выиграл и вторую «игрушку» - перочинный ножичек! Когда семилетний Гена заболел корью, в квартире занавесили окна. Лечить нечем. Мать плакала: «Бог дал – Бог взял…» Он чудом – выжил! Но перестал ходить. Немного погодя, приехала старшая сестра. Всплеснула руками, стала возить в школу! - прямо на кресле. Дело пошло на лад…Но - ей вдруг потребовалось срочно уехать..
Так и осталось его образование - две недели!..Это не помешало Головатому выпустить несколько сборников стихов, работать с молодыми поэтами, и ездить по городам…
В Чите из юных авторов Геннадий Головатый выделил талантливую поэтессу Елену Стефанович, в труднейшую минуту жизни протянул ей руку помощи. Жена Люба ходила к Елене, в больницу. Геннадий Алексеевич поддерживал поэтессу на протяжении многих лет. Около сорока лет длилась дружба.
Нас с Еленой Стефанович так же познакомил Головатый, когда она еще только начинала печататься в местных газетах. В разгар трудностей и анонимных писем в ее адрес, Геннадий Алексеевич защищал ее от нападок, отметая досужие домыслы!
- Так вы не с рождения больны? - удивилась я.
- Я до семи лет ходил, и был как все дети. Осложнение - неусвоение белка, и я перестал ходить. Вначале мог только ползать, потом переворачиваться…Потом переворачивать меня стали другие. Ночами я всех мучил! Изо всех сил стараюсь не будить. Невмоготу - зову, когда задыхаюсь. Днем легче, в подушках, читать можно, играть в шахматы. Если б я мог ходить! - я стал бы, наверно, гроссмейстером!
- А давайте, сыграем! – предложила я, - люблю шахматы! Мальчишек в школе обыгрывала.
- Хорошо, - улыбнулся Геннадий Алексеевич, - Только без обид.Иди с доской в другую комнату, говори ходы, а я - свои. Будет тебе - мат в пять ходов!
В азарте я подумала: « а вот я тебе сейчас как рога обломаю!»…Но - увы, мат в пять ходов мне был обеспечен. Завелась, предложив еще...Головатый играл без ферзя, обещал «мат в три хода». Расстаралась и я: «ну, погоди!»…И опять - мне мат, но в пять ходов. Он удивился. Третья партия - решающая. Я тоже убрала ферзя! Он улыбнулся, глянул сочувственно: «ладно, оба без ферзей»!! - Опять мат в три хода...
«Я Черный Король, я Король Ничьей,
Но Белый идет на меня Король,
И я ему обьявляю мат…»
«Извините, вынужден Вас сразить, но я не хотел…Я черный король…» Я вцепилась в стихотворение, просила подарить, Головатый не отдал! - заспорили:
- Извини, не могу, - недоработанное!..
- Оно готово! Чего тут дорабатывать?! - возмущалась я, - Ну, пожалуйста! Мне оно просто необходимо! Оно - по духу мое, понимаете!? –Но Головатый отодвинул его подальше, на край стола. На момент отвернулся…Я нахально стащила стихотворение. Где-то слышала: «понравившиеся стихи и даже книги - можно красть»…Головатый заметил. Впервые крупно поссорились. Стихотворение я, конечно, вернула. Уехала, очень обиженная...
«Я черный король, я король ничьей, но белый идет на меня король!»… В письмах продолжали ругаться. «Как ты могла!?.. - сердился Головатый, - Это все равно, что вырвать из матери еще не созревший, не родившийся плод! Автору - физически больно!…Ты только представь…»
Я считала, «стихи готовы», их можно только изуродовать «правкой»… «неизвестно как проявившаяся часть моей души» может погибнуть. - Стихи «пишутся, чтобы спасать души»... Спор остался неоконченным. Формально - он прав. Фактически…Стихотворение было «закончено» и опубликовано позднее. Когда я прочла его в одном из сборников, оно мне совершенно не понравилось» - и…стало физически больно. Я нешуточно расстроилась: «Я черный король, я король ничьей…Но я теперь умираю сам»…Не затронувшее ничью душу, оно перестало для меня существовать. От других я ничего тоже не услышала. Почему же он не осознал? - переживала я, - такой чувствующий поэт…Обьяснила «по – Кирсанову»:
Это было написано начерно.
А потом уже - переиначено.
Пере-и-пере-на- пере- че-пере- но,
Перечеркнуто и - как пятно, сведено…
Это было написано заново, начисто!-
И к чему-то не-главному сведено.
И оправдала - по Пастернаку:
«Другие по живому следу твой путь пройдут за пядью пядь!-
Но пораженье от победы ты сам не должен отличать.
И должен - ни единой долькой не отступаться от лица, -
Но быть живым, живым и только, живым и только - до конца.»
Поэзия - дар, приходящий Свыше - и, после осуществления на земле, плод мысли уже не принадлежит автору. Становится - достоянием человечества. Стало быть, и поэт себе не принадлежит. Талант - принадлежит человечеству. И, как бы тяжело ни приходилось переживать трудности, их следует выдержать, ради того, чтобы спасти ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ.
С Геннадием Головатым мы переписывались всю жизнь. Рассказывали друг другу и трудностях, радостях, делились впечатлениями, и я не мыслила, как можно жить без его писем. На многие вопросы жизни и смерти он отвечал столь своеобразно и поучительно, что я перечитывала эти мудрые письма. Храню их. Дружба наша длилась 35 лет. Продолжалась и когда Геннадий Алексеевич, волею Судьбы, приехал в Москву..
. И в Москве он оказался неповторим и незаменим. Есть песня: «Если вам ночью не спится, и на душе нелегко…значит, вам нужно влюбиться…»Но можно было не влюбляться, а позвонить Геннадию Головатому, - в любое время дня и ночи, - он сказал бы:
- Грустно? Что ты говоришь! Сейчас я развеселю!...
Он знал кучу анекдотов, мог часами читать стихи. Вокруг него роились люди, вроде совершенно «не подходящие», не совпадающие по интересам. Я не знаю человека более общительного, чем Геннадий Головатый. Медсестры и профессора, учителя и студенты, поэты, доктора и кандидаты наук, продавцы и дворники… Ему удавалось со всеми ладить, сдруживать между собою. Несколько юных пар он познакомил, - поженились. Обращались к нему в случаях ссор - мирил. Приходили «на чай». Меня знакомил, не без удовольствия:
- А вот Саша и Маша, они теперь вместе!
Я звонила, по разным поводам: с тоски, прося чего-то или кого-то…Утешал:
- Погоди, сейчас посмотрю, - через несколько минут перезванивал, предлагая варианты. И ни разу не сказал: «Извини, не могу» или «некогда», не было случая, чтоб не выслушал. Я знала, что могу прийти к нему в любое время дня или ночи!
И, конечно, я так же всегда откликалась на зов.
Как-то раз он попросил меня сьездить в инвалидный дом, навестить больного тяжелой болезнью писателя и поэта Варлама Шаламова. Я взяла с собой подругу. Купив яблок, мы приехали, вошли в узкий тусклый коридорчик, стали искать палату в надежде, что она получше.. От этого посещения, я оказалась в двойном в шоке - никак не ожидала того, что там увижу, и что писатель в таких страшных несовместимых с понятием «пансионат» условиях. Он нас увидел, но не смог ни сесть нормально, ни поесть борщ, который мы принесли. Все его тело содрогалось. Он нечаянно выбил ложку из моих рук и весь облился…У подруги был настоящий психический стресс…Писатель доживал последний год. Нам показалось, что он не мог говорить…Но - оказалось! - находились люди, которые умудрялись разобрать слова его невероятной речи. И даже записывали его стихи! А я даже накормить не смогла: точнее - я испытала глубочайшее отчаяние от того, что «невменяемого» человека следует покормить. Какая страшная судьба!…И неуемное чувство вины поселилось в душе…Как можно держать в подобных условиях - писателя?! Это не один человек болен: бедная больная Россия! Бедная не деньгами, не золотом, а душевным отношением…
Приехал Головатый в Москву по воле судьбы, которая оказалась для него весьма печальной.. Я работала в поликлинике, радуясь его письмам, не подозревая, что скоро состоится встреча. Он позвонил. Голос был тревожен. Заболела дочь Ивана, девяти лет. Он вылетает с ней, чтобы положить девочку в онкологический диспансер. С надеждой, что страшный диагноз «саркома лимфоузлов» не подтвердится.. Люба не знает, боялся ее огорчить. Ивану положили на лечение. Пришлось Геннадию Алексеевичу жить в гостинице, мне, прописаться « сестре по уходу» на четыре месяца. Стояла июльская жара. Жена Головатого находилась на курорте. Я говорила с врачом. Диагноз, подтвердился. Иване не суждено было выжить. Я приходила ежедневно, носила фрукты, спрашивала, чего она хочет...Девочка ничего не просила. Умная не по годам, Ивана обо всем догадалась. Поняла, - другие дети здесь смертники! Не играла ни с кем, держась отчужденно. К моим приходам относилась, как говорят, «неадекватно»: хватала сумку и - убегала. Однажды спросила:
- Все равно я умру, зачем Вы ходите?
Мне от этого вопроса стало не по себе.
- Меня попросил твой папа. Почему ты так уверена? А может, врачи вылечат?
И сама почувствовала в своих словах фальшь. Иванна хмыкнула и убежала. Не здоровалась, не говорила «спасибо»,ни «До свиданья». Больше я не приставала с вопросами. И очень была удивлена, что ей понравились мои часы со звонком. Девочка надела их на руку. Я облегченно вздохнула: они доставили ей хоть чуть радости…Иванна Головатая умерла с этими часами на руке: я не посмела их снять.
Люба приехала…Что за разговор произошел между нею и Геннадием Головатым, я не знаю, ( она сменила меня по уходу)…вскоре после этого они разошлись. Люба уехала, оставив Геннадия на друзей. Мы не виделись около года.
Головатый жил на частных квартирах в Москве. Я приходила в гости. Друзья по-очереди ночевали, переворачивали. Утром сажали в подушки, кормили, клали перед ним на стол авторучку, бумагу… Если человек ухаживает за Головатым - это хороший человек. Чем он был по-настоящему богат, так это друзьями! Благодаря Головатому я познакомилась со многими Московскими поэтами: Владимиром Леванским, Юрием Астаховым, Алексеем Кондратьевым и многими другими…Так же с Евгением Евтушенко и Вознесенским. Он был в окружении поэтов, писателей, художников, как центр, который всех притягивал. Но возле него можно было встретить и профессоров, и медсестер, и даже дворников! Круг его знакомых - необозрим и неиссякаем...
…Однажды к нему на частную квартиру зашла молодая соседка, учительница музыки. Разведенка, сын Рома четырех лет...Познакомились, она стала захаживать чаще…А через год в новой семье Головатых родился сын Сила. Несколько лет жизни на частных квартирах…Все же от Союза Писателей Москвы Головатым дали квартиру - четырехкомнатную. Друзья продолжали приезжать и оставаться ночевать..Я не приходила. Радовалась, что у него, наконец, сложилась семья.
Прожили они долго( около тринадцати лет), далеко не безоблачно..Но и эта семья распалась. Головатый переехал в Дом инвалидов. Вспомнились слова поэта Эдуарда Гольдернесса: «Всех убивает то, что они любят». Геннадий Алексеевич оставил жене и детям квартиру. Когда-то этом инвалидном доме, на улице Островитянова, дом 16, умерла в одиночестве актриса Татьяна Пельтцер...Печальны судьбы наших талантов! Вспомнился Варлам Шаламов…Я навестила его однажды. Боже, - думала , - неужели все так ?»
Тут, на Островитянова, правда, поуютнее, почище...Друзья стали встречаться чаще. Геннадий не жаловался, но я заметила: левая рука у него совсем повисла, правой еле доносит ложку до рта. Телефонную трубку держит с трудом. Грустно признался:
- Знаешь, почему надо чаще переворачиваться?.. Ребро мне впивается в сердце.
Значит, произошла деформация. Это знал ухаживающий за ним до последнего дня в Москве Константин Николаевич Данилевский, - самоотверженный и добрый пожилой человек. Однажды он откровенно спросил Геннадия:
- Небось, думаешь о смерти?
На что Головатый ответил:
- Даже если бы меня распяли на кресте, я бы все равно не хотел умереть!.
Вот такая уникальная воля к жизни.
- Я тебя вот о чем хочу попросить. – сказал он мне, - Обещай послушаться!
- Ну, обещаю…в пределах возможности.. А что?
- Если скажут, что я умер - не верь! Где бы я ни был, что бы ни случилось со мною - не верь никому! Я - выживу. Несмотря ни на что.
- Я должен уехать! - сказал он через несколько дней.
- Куда? - всполошилась я.
- Конечно же, в Забайкалье, в Читу! - воскликнул он почти весело. Но глаза были грустны:
А у нас в Забайкалье - все сопки малиновые!
Вы, небось, и не знаете, что такое - багул?
Вы напрасно стараетесь жизнь мне сделать малиною:
Все равно я когда-нибудь в Забайкалье сбегу.
Раз об этом заговорил – поняла я, - значит, ему по-настоящему плохо. Скорее всего, он уезжает умирать…
В Читу его увозили дети - Роман (ему исполнилось 18) и Сила. Там, в Забайкалье, в феврале 2001 года, было похоронено тело Забайкальского поэта Геннадия Алексеевича Головатого, оставившего после себя восемь книжек стихов, и память…
Память о себе! – Человеке уникальной силы воли и духа, который, будучи инвалидом, жизненной энергией помогал людям преодолевать трудности, став примером духовной силы и воли для многих:
Я мыслю жизнь - мою, его, твою, -
В великой книге Бытия как строчку.
И к смерти отношусь, как к бытию:
Она - естественная жизни точка.
Но - строчку САМ я напишу свою…
Написал и оставил Строчку - в других..Разлетелась она по свету - зимними снежинками и осенними листьями...Значит, жив поэт!.
Головатый… В высоком кресле, почти на уровне стола, - Голова…большая, черноволосая, кудрявая, - сидит на узеньких плечиках! Спереди, вместо груди, и сзади, со спины - большие горбы. По бокам с плечиков свисают руки - длинные, тонкие, узловатые, словно корни растений. Внизу, в полупустых шароварах, предполагаемые ноги…Их видят лишь те, кто ухаживает, самые близкие. Он всегда в нарядной отглаженной рубашечке. Взгляд умных карих с искоркой глаз на продолговатом лице, с тонким продолговатым носом и фигурными губами - всегда пронзительно - веселый. Лицо красивое, обрамлено черной бородкой и тонкими усиками. Немного похож на Достоевского. В двадцать пять лет поэта Геннадия Головатого знала вся Восточная Сибирь.