Стоят на набережной Грибоедова, недалеко от мостика. Тёмненькой вообще-то нужно бежать, но другая, Рыженькая, какая-то чуднАя. По всему видно, хочет сказать что-то важное.
Они и подругами-то не были, так чтоб близкими. Виделись редко, даже, очень редко.
- Вот, такая вещь. – Это Рыженькая. Её серое пальтецо того мышиного оттенка, который, наверно, только и оживает, когда его надевают рыжие.
- Я не совсем поняла. Как-то мутновато. - Это Тёмненькая. Момент её раздражает, но она не хочет себе в этом признаться.
- Ну, раньше… несколько лет назад, Дом был в полном порядке. – Руки Рыженькой некоторое время копаются в карманах пальто и замирают там. - Конечно, я понятия не имею, сколько там комнат… или чего-нибудь в этом роде. Но раньше чувствовала, что все на месте. – Она быстро смотрит на подругу.
Тёмненькая несколько раз кивает, пишет кому-то в телефоне сообщение.
Рыженькая вытаскивает руки из карманов. Увидев её перчатки поросячьего розового цвета, Тёмненькая сбивается с текста, сбрасывает набранное и пишет по-новой.
- В детстве, понятно, там только мама. И всякая непонятная беготня по коридорам. Но знаешь, что? –Рыженькая понижает голос, ей вдруг кажется, что её не слушают.
- Ммм? – Поднимает брови Тёмненькая. Убирает телефон в сумку и достаёт сигареты. Рыженькая опять прячет руки в карманы.
- Я раньше, совсем раньше, когда был порядок, не чувствовала, что внутри меня Дом. Поэтому не было больно. – Рыженькая наклоняется через ограждение набережной и вдруг плюёт в чёрную воду. Тёмненькая так изумляется, что роняет сигарету, та долго катится вниз, по камням набережной. Тёмненькая провожает её взглядом.
- Слушай, я вот что хочу знать. – Она запускает руку в сумку, потом, передумав, ничего не достает. - Не обижайся, но сколько нам нужно времени, чтобы до самого конца? Ну, про Дом?
- Я не знаю. Полчаса. – Отвечает Рыженькая. Потом, через некоторое время, пожимает плечами.
- Полчаса. Слуууушай, может, тогда к воде спустимся? Вон там, смотри, лестница. - Тёмненькая вдруг вспоминает про укатившуюся сигарету и находит её глазами, та лежит довольно далеко.
Лестница скользковатая, и чем ниже, тем грязнее. Ступают медленно и осторожно. Тёмненькая встаёт очень близко от края, потом отходит к самой стенке.
- А теперь? – Спрашивает она.
- А теперь какая-то чушь. Это началось после того, как один ушел… Я и заметила-то не сразу. Был-был, записки друг другу оставляли. А потом что-то замотало, всякая суетня. Толкнулась к нему недавно, а там пусто. – Рыженькая краешком глаза смотрит на подругу.
- Ты уже, небось, всё это нарисовала? – Темненькая вспоминает, что Рыженькая рисовала раньше. Вроде, мастерством там не пахло, но всегда было понятно, о чем речь.
- Да не могу я такое рисовать. – Рыженькая, как будто потеряв все силы, садится прямо на заплеванный гранит. Потом вдруг встает и водит рукой в розовой своей перчатке по каменной ступеньке, на которой только что сидела. Как бы та сразу должна стать чистой.
- Ну, я поняла. Один пропал. И тебе от этого больно. – Тёмненькая достает ещё одну сигарету, забыв вдруг, курит её подруга или нет… Даже замирает от попыток вспомнить.
- Дело-то в том, что недавно это… лицо, – Рыженькая заминается, слово, явно, кажется ей неподходящим, но переговорить обратно уже никак, - явилось обратно. Ну, то есть, я его сама пригласила. Но не заметила, когда именно оно… он вернулся.
- Что же тебя тревожит? – «Нет, кажется, она не курила раньше. Вряд ли начала.»
- Наверно, то, что он теперь в другом месте. В другой комнате. Если там комнаты. И я не знаю, в какой. Мне что-то его не найти. – Рыженькая снимает грязную перчатку и кладёт около себя.
- Ты, что ли, влюблена? – Тёмненькая прикуривает, наконец, сигарету. И тут ей приходит в голову, что она никогда не видела подругу влюблённой. Или, лучше сказать, не слышала.
- Нет, что ты. Я бы не стала тогда про это рассказывать… И я, вообще-то, не влюбляюсь. – Рыженькая говорит это без всякой интонации, Тёмненькая смотрит на неё недоверчиво.
Рыженькая вдруг собирается в маленькую серую кучку и говорит так, что Тёмненькая сильно прижимается спиной к холодному камню, но то, что он холодный, начинает чувствовать не сразу:
- То, что я не влюбляюсь, совсем не значит, что сердце пустое. Есть другие штуки, всякие. И нежность. Наверно, там её целый океан. Только такой, не опасный, вода его, я имею в виду. Не такая, которая сначала заморозит, чтобы судороги, а потом утопит, чтобы железкой на дно. Она, думаю, такая, - Рыженькая мечтательно прикрывает глаза, - тёплая и надёжная. Меня, вот, удерживает.
Долго молчат.
- Скажи мне уже, в чём проблема? – Тёмненькая понимает, что спросив вот так, в лоб, сократит время рассказа в несколько раз. – Только в том, что ты его не находишь?
- Нет, не только. – Я бы, честно, не стала тебя отрывать, если б только это. - Рыженькая совсем ссутуливается, смотрит куда-то вниз и вбок. - Проблема в том, что он, по-моему, нездоров. Боюсь, умрёт. То есть, умрёт, не выходя из Дома.
Темненькой становится холодно. «Как я вписалась в этот разговор? Тут не просто проблема, а история болезни. Такая растрёпанная книжечка с зайцами-лисами на обложке. Вырезанными из открыток. И, по ходу, я одна её не читала. Видать, сильно была занята…»
- Знаешь, я вижу два выхода. – Тёмненькая решительно давит окурок ботинком. - Либо обойти все комнаты, одну за одной, методично и внимательно…
- Это невозможно. - Быстро говорит Рыженькая. - А второй?
- Позвони ему или напиши. Так, мол, и так, либо открывай дверь и выметайся, либо… ну, что там предлагают в таких случаях?
- Не знаю. У меня таких случаев не было. – Рыженькая заметно оживает. Смотрит не только вниз, на грязный камень и грязную же воду, но и куда-то по верхам, по окнам, быстрым, скользящим взглядом человека, который кое-что знает…
- Я, вот, думаю, косички, что ли заплести. Штук сто. – говорит Тёмненькая, и Рыженькая смеется, у подруги короткий «ёж».
- Спасибо. – Она снимает вторую перчатку, тоже испачканную, сворачивает обе в грязно-розовый комочек и прячет в сумку.
- Не за что. Ты, вероятно, забыла, что мы уже большие. Я тоже не всегда об этом помню. Только чревато, я проверяла. – Теперь смеется Темненькая.
- Я всё понимаю, ты не думай. Что на бред похоже. И вообще. – Рыженькая говорит так, что понятно, это просто для этикету.
- Ну, не так уж и похоже. Не больше, чем всё остальное.- Темненькая прикуривает ещё одну сигарету.- Слушай, а из-за этого Дома не страдает что-нибудь другое? Твоя бухгалтерия, к примеру?
- Бухгалтерия не может страдать. – Рыженькая копается в кармане пальто и достает измятую пачку сигарет, дешевых, гадких, Темненькая смотрит на них во все глаза.
- Да, я иногда да. – Рыженькая роется в другом кармане в поисках зажигалки.
- На. – Темненькая протягивает ей свою. «Ничего себе… Ох, ничего себе.»
Они опять стоят наверху, около мостика. – Рыженькая обнаруживает на пальто грязь и начинает долго, мучительно долго её оттирать.
- Ты будь осторожней. С трупиками. – Темненькая улыбается. Ей, действительно, уже пора. – Кто знает, сколько они так могут пролежать.
- Я думаю, надо сразу и написать, и позвонить. – Рыженькая понимает, что ничего она не оттёрла и успокаивается насчет пятна.
- Ты только, это, без соболезнований. А то разойдёшься, а он там, может, просто спит.
- Вот и я думаю. – Пылко отвечает Рыженькая, и Темненькая сразу начинает торопиться: поправлять шарф, топать на месте, чтобы стряхнуть прилипший лист, удобнее пристраивать на плече сумку.
– Звони. Мне, я имею в виду. А то мы совсем редко видимся. – Она уже мысленно села в тот автобус, окна которого светятся жёлтым; быстро темнеет.
- Могу завтра. – Тут же отзывается Рыженькая.
Они прощаются, по-девчоночьи касаясь щеки друг друга щекой.
...Коридор извивался, как аттракцион – зеркальная комната или горка. Удивительно было то, что, ступая по полу, она то слышала свои шаги очень громко, так, что вздрагивала, то не слышала вовсе, как будто вдруг глохла. Вероятно, какая-то неправильность была тут с акустикой.
Конечно, та дверь была в тупичке, довольно уютном. Чего-то такого она и ожидала. Обычная деревянная дверь, только вся исписанная разноцветным мелом: буквы тысячу раз стёрты, переписаны, слой на слое, слово на слове…
Сев на пол, она слегка нажала на дверь спиной в офисном своём пиджачке, дверь была заперта; достала сигареты и расставила их около себя, как солдатиков. На это ушло некоторое время. За дверью была абсолютная тишина. Сжав руку в кулак, она громко постучала костяшками о дерево. Рука тут же стала розовой от мела.
Послышалась возня.Потом он, совсем близко, вопросительно вякнул.
- Ты всё спишь? – Он вызывал в ней смутную неприязнь. «Отчего бы это?», подумалось ей.
- Почему сплю? Я думаю. – Голос был очень даже мальчишеским. «Сколько же ему лет?»
- О чем именно, можешь не говорить. – Тихо сказала она, но он услышал. Что-то тут, всё-таки, с акустикой.
- Во-первых, о том, хочу ли я выходить. И вообще, как-то обнаруживаться. – Ей показалось, что она отвлекла его от чего-то. Может, даже, не совсем пристойного.
- Я, вообще-то, тебя не спрашивала. – Курить ей не хотелось, что само по себе было удивительным. Вид сигарет-солдатиков ничего не вызывал.
- Во-вторых, что мне никуда отсюда не деться. - «Интересно, какой он меня представляет? Или, может, там есть дырочка для подсматривания?»
- Я же тебя не спрашивала…
- В-третьих… - Он был довольно вредным. Как ОНА дружила с таким?
- Слушай, - перебила она, - выходи, а? Мне некогда. Она, если тебе это интересно, страдает. Думает, что ты умираешь.
- … В третьих, как раз, о том, что она всегда будет думать о том, о чем ей хочется, а не о том, что есть.
- Что есть… Что пить… - Под нос, совсем тихо сказала она. – Выходи, а? Она же чувствует, что ты внутри. Тем более, после тебя никого сюда не поселишь, кругом твои следы.
- Ну, я же не просто валяюсь. Дел, вообще-то, было много. Мне поначалу даже в голову не приходило выяснять, что это за место. Я, правда, был очень-очень занят. И ещё эти бесконечные хождения, туда-сюда, как в ПРЕФЕКТУРЕ. Что им – пришли, ушли. Им-то тут не оставаться.
- Вот, жаловаться не нужно. У тебя хорошая комната. Второй такой тут точно нет.
- Слушай, шла бы ты отсюда, а? – Ему, она поняла, не хочется разговаривать. Наверно, права была её подруга, он нездоров.
- Уйду, не беспокойся. Но если ты ещё что-нибудь выкинешь, я, честное слово, выковыряю тебя отсюда. – Ей вдруг очень захотелось посмотреть на него, она никогда его не видела.
- Не выкину. Мне теперь совсем лень. – Негромко сказал он. - Кстати, не знаешь, почему соседние комнаты пустые? Музыка круглые сутки… Она кого-то ждёт?
- Вот, выйди и сам у неё спроси. Что вы, как маленькие? Мне на работу надо, я на час всего ушла. Опоздаю, опять меня драть будут.
- А чего ты мне-то жалуешься?
- Короче, если не выйдешь… Я тебя предупредила. – Она стукнула кулаком по двери, он там, кажется, отскочил.
Щелчками расстреляв солдатиков в разные стороны, она быстро встала и приложилась на секунду ухом к двери. Там не было ни звука. Потом одёрнула испачканный мелом пиджачок и быстро пошла прочь.
Перед самым выходом она увидела целую кучу записок из цветной бумаги, приколотых кнопками к стене. Она остановилась, но читать ей не хотелось, откуда-то она знала, что это не для неё. Вдруг она заметила странную, больше остальных бумажку черного цвета, довольно плотную, не похожую на такие, какие используют для записей. На ней белым карандашом был написан текст, много текста, если сравнить с другими бумажками. Она вытащила кнопочку, сняла записку, сложила и спрятала в карман. Это ей.
Она пришивала к розовым перчаткам, взамен тех, безнадёжно испорченных, розовую резинку, чтобы рыжая её подруга не потеряла их, чего доброго, когда вдруг вспомнила про чёрную бумажку. «Куда же я её сунула?»
Поискала в карманах, изрядно порылась в сумке, полистала книги на полке, заглянула в шкаф (зачем-то), но записка не нашлась.
Та опять висела, приколотая кнопкой, на стене в Доме. Белый карандаш, который, оставлял, оказывается, не такой уж стойкий след, был сейчас почти не виден… -
"Однажды мне снилось, что я гуляю по кладбищу и рассматриваю могилы. И вижу нечто удивительное. – Надписи на могильных камнях не такие, как обычно. (К примеру, родился в 18-м, а умер в 68-м).
Здесь были такие даты – с 70-го по 72-й, с 65-го по 66-й, с 54-го по 57-й. Как будто все покойники не старше 2-х лет. А иным и того меньше, всего несколько дней – с 18–го февраля по 11-е марта или с 19-го мая по 3-е июня. А у иных жизнь длилась только несколько часов. Хотя я никак не пойму, в чем дело. И вижу древнего старика. Это кладбищенский садовник. Я у него спрашиваю, как он смог дожить до таких лет, а все, кто здесь, похоронены и умерли так рано? А он улыбается, качает головой и говорит: «Нет-нет, даты на могилах указывают не годы жизни, а то время, когда человек имел настоящего друга».*
* Райнер Вернер Фассбиндер «В год Тринадцати Лун»