Матерям

Вик Михай
- Здравствуй, ма…Я вернулся…Ну, что ты?
    Ты обнимешь родного и самого близкого на свете человека – маму…
    За годы твоих скитаний она основательно постарела и стала такой маленькой и, кажется – самой беззащитной на свете. Уже давно коротает она свой век с надеждой хоть иногда видеть тебя. Да что там видеть! Короткой весточки достаточно, чтобы ведать ей о твоем здравии, о твоем благополучии в твоей мужеской профессии защитника. Она - в бесконечной тревоге за тебя, где бы ты ни был. Тихонько ступает в храме к образам, засим, поставив у лика Богородицы  заздравную свечку, осенит себя тремя перстами и, слегка наклонив голову, молит для тебя здравия. Выйдя из храма, одиноко с надеждой глядит на большак, в снежных ли застругах  он, в стылой ли весенней распутице, или в зелени уходящих вдаль пирамидальных тополей.
     Уткнувшись лицом в твою грудь, она в беззвучном рыдании всхлипнет, вздрогнув съёжившимися плечами, незаметно краешком плата отрет скатившуюся слезу и, глянув покрасневшими очами в твои глаза, молвит:
- Нич-чё, сынок… То я от радости… Уж и не чаяла…
   И сердцу материнскому не будет предела счастья и тепла.  Застучит оно, обессиленное долгим ожиданием, затрепещет резвой векшей,  отогреется стылое от одиночества и засияет легким румянцем на заполненных слезами морщинках.
- Да ты весь сед, сыну! - слегка запричитает, потрепав тебя по короткому ёжику, нежно коснется дрожащими квелыми пальцами твоей небритой щеки. Давно она не касалась материнской рукой родной  маковки, мягких русых волос и нежных  детских щек, посуровевших от неугомонных лет и мужской суровой судьбы.
-Да и ты у меня - белым-бело, - улыбнувшись, ответишь ей, проведя огрубевшей ладонью по такому знакомому пробору, слегка коснешься ее обветренного морщинистого чела и, сдерживая накативший в горле ком, спрячешь увлажнившиеся очи, прильнув губами к ее маленьким натруженным  рукам.
    На мгновение комнату окутает тишина, в которую ненавязчиво вплетется мерный стук стареньких ходиков.  В маленьких окнах горенки предвечерней киноварью окрасится закат, где-то под застрехой радостно запищат птенцы, учуяв ласточку-мать с растрепанным кузнечиком, заблеют овцы, двигаясь пыльной отарой за гумном и резкий хлопок арапника усталого чабана в воздухе, пропитанном ароматом свежескошенного клевера, прервет эти немые секунды бытия…
- Да что же это я! Ты ведь с дороги  голод-голодёшенек! Зараз повечеряем… - засуетится, накрывая на покатый стол белоснежную скатерть, зазвенит  посудой, достав ее из крашенного киота, и выложит из камелька на стол  такую знакомую вкусную крестьянскую снедь.  Привычным движением от домашней краюхи ты отхватишь ароматные белые «скибы» и нальешь «по единой» себе и ей…
    Где-то в звоннице тихо запоет колокол, зазывая на вечернюю. А она, прошептав пред образами Спасителя и Богоматери в вышитых рушниках: «…хлеб наш насущный дай нам днесь…»,  присядет рядом с тобой и будет на тебя глядеть, глядеть  и все не наглядится…