«To be, or not to be? That is a question!...»
Вильям Шекспир. «Гамлет, принц датский»
ПЕРВЫЙ ОПЫТ
С детских лет, с довоенного времени меня сопровождает табак, табачный дым. И в физическом смысле, и через разного рода рекламу. Даже - искусство. Вокруг меня почти всегда курили, а мальчишка, даже совсем маленький, не может не обращать внимания на курящих дяденек, тем более тётенек. На сверстников и подавно. Только, вот, непонятно было, почему взрослые так осуждают дворовых мальчишек, когда те отчаянно - в кепках, надетых по-хулигански козырьком назад - дымят найденными окурками. Разве происходит что-то нехорошее, если рядом иногда слышится обращённое к папе: «дяденька, дай закурить»? К тому же в кино – а я очень любил кино - почти во всех фильмах герои обязательно курили. Белые курили, потому что они плохие, а красные потому что - хорошие. Даже в «Чапаеве». Мы, мальчишки, так и понимали: курить это – нормально. Ведь даже сам Сталин тоже курит! Трубку. А у нас, у детсадовских, есть такая хорошая песенка:
Товарищи матросы
курили папиросы,
а бедный Чарли Чаплин
окурки подбирал…
В нашей семье курили все. Ну, почти все - кроме Бабушки и меня. Я, естественно, знал, что папиросы бывают разные - «пушки», там, «бокс», «казбек»… И ещё «красная звезда», «звёздочка». На пачке «звёздочки» по большой красной звезде ехали в мотоцикле с коляской два красноармейца; на отложных воротниках их гимнастёрок были изображены петлицы. У «пушек» на фоне каких-то косых треугольников красовалась толстая папироса, и почему это называлось «пушки», было непонятно. Папиросы «бокса» были тоненькие-тоненькие - их называли «гвозди», «гвоздики», дым от них был самым противным - от «казбека» пахло значительно приятнее, а по его коробке скакал всадник в бурке.
Да! И Дедушка тоже не курил! А вот папа с мамой – они были студентами - курили «беломор Урицкого» или «беломорканал»; я думал, что это разные названия папирос, но выяснилось, что это одна и та же марка: оказывается, так они различали папиросы разных фабрик. Мама курила, чтобы отбить запах в какой-то «прозекторской» - он просто сводил её с ума - а папа просто курил и всё тут. Я им очень завидовал. Они так красиво выдыхали, выдували дым изо рта, а папа иногда ещё и из носа. И иногда, выпуская дым, он даже разговаривал. Мне тоже хотелось выпускать из носа дым, и я однажды попросил дать папиросу и мне.
Мама сказала:
-Ну, что ты! Детям нельзя!
Но, папа ответил:
-А почему бы и нет! - и протянул мне свою дымящуюся папиросу.
-Нет, я хочу свою! – заявил я.
Свою, так свою. И папа раскурил новую большую беломорину и протянул мне. Я гордо щеками втянул и выпустил дым. Я курю! И ещё раз втянул: да, курю!!!
-Э-ээ, нет, брат! - усмехнулся папа, - разве так курят? Курить надо по-настоящему, вот так!
И он набрал в рот дыму и затянулся глубоко-глубоко. Затянулся и при этом широко раскрыл рот, и я увидел, как белый дым так интересно-интересно нырнул к нему в горло. Мне понравилось это, а папа, прищурившись, смотрел на меня:
-Понял, как курят?. Давай, действуй, не тяни. Кури.
Что-то в его словах мне не понравилось, но отступать было некуда, и я, набрав полный рот дыма, сделал вдох полной грудью! В горле резко запершило; сначала я слегка закашлялся, но не надолго, и сквозь выступившие слёзы гордо посмотрел… Не помню на кого посмотрел, на папу или на маму, потому что всё вдруг поехало вбок, поплыло и мне стало делаться нехорошо... А потом ещё хуже!... А они оба заметили это и вместе стали наперебой быстро говорить:
-Давай, скорее кури ещё, затягивайся глубже, ещё глубже! сейчас станет хорошо, ну, давай же кури!
И я снова втянул щеками побольше дыму в рот и снова вздохнул полной грудью…
Потом мальчишки много раз предлагали мне покурить, но память от полученного урока была крепка; мне его хватило до семнадцати лет.
Папины товарищи-студенты тоже все курили. Сидели у нас в комнате на Кирочной за столом, иногда сильно спорили о чём-то и дымили. Одного из них в нелепой рубашке-косоворотке мама обычно выгоняла в коридор или в холодную ванную – дым от его самокруток был едкий и противный. Через минуту из-за двери обычно слышался резкий голос соседки Ольги Иванны.
-Не стыдно ли, - кричала она, - опять завоняли всё своей махоркой – детей бы постыдились!
Дядя Аркаша, муж папиной сестры Тёти Шумы, покупных папирос, тем более махорки, не курил. У него была такая специальная машинка для набивки папирос; запах его табака был приятный, и дым от папирос тоже был приятнее других дымов. Из коробки, похожей на современный блок сигарет, он осторожно засыпал в магазин машинки пустые папиросные гильзы и с помощью металлической трубочки и палочки аккуратно набивал их табаком по одной. Иногда гильза разрывалась, но табак шёл в другую. Жил Дядя Аркаша в одной коммунальной квартире со своим дядей профессором Пал Палычем. В палпалычевом кабинете очень приятно пахло особым табаком, трубочным. На зелёной расчерченной поверхности «ломберного» стола Пал Палыч писал мелом цифры, а другие бородатые дядьки в это время о чём-то спорили и бросали карты. Втягивая щеками, Пал Палыч пыхал трубкой, и у чёрта, в голове которого помещался табак, загорались глаза; чёрта звали «мефис». Всё это называлось «преферанс». Самого Пал Палыча я не любил и боялся: когда я раньше болел, он сделал на мне две операции на слюнных желёзках.
Словом, табак и дым были понятны. Тем непонятней, даже страшней это самое курение вдруг обернулось рядом со мной в декабре сорок первого…
СОЛДАТ
Моя, собираемая с первых дней Блокады, коллекция всё пополнялась разными осколками от бомб и снарядов, стабилизаторами от зажигалок; были в ней корешки полностью «отоваренных» хлебных карточек и нетронутые другие карточки – на крупы, сахар, мясо (зачем их только выпускали!) Однажды мама вдруг потребовала у меня обратно эти неиспользованные, нетронутые - их обещали отоварить папиросами. А на табак, на папиросы, сказала мама, можно выменять еду, много еды. Еда… Не помню, всё время говорили мы о ней или нет, но, помню, что разрушать коллекцию, отдавать, хотя бы и ненужные, карточки было жалко. Папиросы мама положила в буфет на верхнюю полку, а через день произошёл ужасный скандал: мама уличила Дядю Герасима, мужа другой папиной сестры Тёти Наташи, в том, что он украл её папиросы. Раньше Дядя Герасим работал на Витебском вокзале, всегда много курил и усмехался, что, мол, ну, никак не может жить без курева… Как мама отчитывала его, как кричала! Кричала, что он не её обокрал – детей! Что этим он, мол, убил мою грудную сестру Танюшу! И меня убил! И много ещё других слов. А Дядя Герасим молча стоял и смотрел в пол. Он, видимо, ничего уже не понимал от голода и не мог с собой совладать: ну, что такое для рабочего человека 250 граммов хлеба в день и - всё! Люди от голода пухли, падали на улицах, умирали, а выкуренная папироса, оказывается, обманывала голод…
Снова на курение, на курящих я обратил внимание в марте сорок третьего в Касимове – там мы с мамой жили у её родителей после Блокады. Ещё зимой стало известно о предстоящем введении в Красной армии новой формы с погонами, и мы, мальчишки, с нетерпением ждали эти самые «погоны», тем более, что Дедусь сказал «похожи на царские». Хотя нам было жалко привычные «кубари» и «шпалы» - они уходили навсегда. Наконец, в середине марта… Шли мы, как обычно, из школы домой мимо Пехотного училища, выбирая места посуше, а возле распахнутых на этот раз ворот стояла толпа курсантов. Все были в новенькой, с иголочки, форме, на их плечах сияли малиновые с широким жёлтым галуном погоны, тонкие шеи выступали из стоячих воротничков, подшитых чем-то белым… И все они курили! Стояли группами, не обращая внимания на прохожих, на орущих галок, на ручьи талой воды под ногами, независимо и громко разговаривали, и – курили, курили…
Жили мы тогда бедно и голодно, хоть и не как в Блокаду. Чтобы добыть немного денег, Бабуся решила использовать народную тягу к курению, и ещё в прошлом году на огороде было отведено место под табак, самосад. К осени самосад созрел, был высушен и нарезан, накрошен; Бабуся и кисеты нашила. А Дедусь придумал (или вычитал где-то?), как кустарно изготавливать спички. На продажу впридачу к вамосаду, а заодно и для себя: дело в том, что их нигде не было - даже печку приходилось разжигать с помощью трута.
Спички загорались шумно и дымно, запах был довольно резкий, а дым от бабусиного самосада - ещё противнее, чем от махорки того студента в косоворотке. На базаре вокруг нас многие торговали табаком, самосадом – резаным, крупкой и даже листовым - но спички были только у нас. Помимо спичек и кисетов с самосадом на нашей подстилке в толкучечном ряду лежало ещё кое-какое барахло, в частности, небольшой рулончик алой «анненской» муаровой ленты царского ордена.
Однажды к нам подошёл солдат, вернее, красноармеец в гимнастёрке старого образца с отложным воротничком, но с полевыми погонами; на колодке с замусоленной дочерна красной ленточкой тускло поблескивала медаль «За отвагу».
– Мать, видишь, как заносилась? – солдат показал на колодку, а потом на нашу «анненскую». - Скажи, кусочек сколько стоит?
- Что ты, родной, нисколько, – ответила Бабуся, – бери так!
Солдат, довольный, отошёл. Я огляделся. Наши вязаночки спичек с подсунутой под бечёвку чиркалкой и упругие полные кисеты шли нарасхват. Вскоре опять послышался голос солдата:
- Мать, а мать! – Он стоял чуть поодаль, гордый и улыбающийся, с начищенной сияющей медалью на колодке с алой ленточкой. – Мать, посмотри: вот теперь – порядок, теперь и закурить можно!
Бабуся перекрестила его и дала - просто так - вязаночку спичек и кисет самосада…
ЗАКУРИЛ
После войны в Ленинграде снова появились старые знакомые - «казбек» и «пушки», и даже «бокс» на недолгое время. «Звёздочка» появилась тоже; у седоков-мотоциклистов на воротничках гимнастёрок по-прежнему были петлицы; только лет через двадцать взамен них появились погоны. А года с сорок седьмого радио по нескольку раз в день женским голосом стало доходчиво убеждать: «курите сигареты «аврора», «север», «парашютист»!» О таком табачном продукте единственно было слышно, что им в оккупированной Германии за всё-всё-всё расплачиваются американцы. Эти самые сигареты – «кэмел» назывались – в фильме «Русский вопрос» курил артист Названов в роли противного Джека Гулда. И он же в фильме «Встреча на Эльбе» в качестве симпатичного и наивного майора американской армии, курил всё тот же «кэмел».
В нашей, мужской, школе 203 им. А.С.Грибоедова за курение наказывали жестоко, вплоть до исключения. Тем не менее, в школьных туалетах висел застоялый запах табачного дыма, а горящий окурок мог быть незаметно засунут товарищу в карман, а дальше уж – дело товарища: быть пойманным учителем в классе за тлеющий в кармане окурок или срочно тушить задымившуюся куртку тут же в туалете над соседней раковиной. У нас в девятом «а» курили немногие, но мне казалось, что Димка Соколов и Феликс выгодно отличаются от меня и привлекают внимание девочек из соседней женской школы именно своим курением.
Даже в морозы Соколов, красуясь своей закалённостью, в одной отцовской гимнастёрке навыпуск шёл быстрым шагом по Кирочной мимо нашего дома; над ним завивался дымок, и изжёванная папироса лихо выплёвывалась перед поворотом к школе. Он неплохо рифмовал, и это послужило поводом к жестокой ревности и даже ссоре. А высокорослый, презрительно-интеллигентный и в очках Феликс ходил в отцовской же шинели и фуражке. Говорил он солидно и при курении картинно отставлял в сторону безымянный палец и мизинец, держа папиросу тремя, так что, на его фоне я тоже проигрывал. Что я мог? Отсутствие должного таланта и опыта не позволяло блистать стихами, возвышая, тем самым, себя в глазах девочек и поражая соперников. О шинели, тем более, я даже не мечтал - не такие у мамы были доходы, чтобы купить её для меня, хотя бы подержанную.
Оставалось одно – курение! И с нового, 51-го года я решил, что – пора. Презрев довоенный опыт курения и сэкономив на школьном завтраке, я покупал скребущую горло «звездочку». Я, конечно, подозревал, что они заметны, мои усилия по части освоения процесса курения, но уж очень хотелось показать свою самостоятельность, продемонстрировать девочкам, какой я уже взрослый! И вскоре самая умная из них наивно спросила:
- Ты куришь, чтобы молоком изо рта не пахло?...
Приближались экзамены в институт. В курилке Публички встречались похожие на меня юнцы; они иногда даже позволяли себе покуривать в читальном зале, чем вызывали справедливый гнев и осуждение окружающих. Во мне тоже проснулось желание вызывать осуждение, и, чтобы утвердить себя, хотя бы в собственных глазах, я пару раз проделал фокус с курением в читальном зале библиотеки на Литейном напротив Кирочной – в Публичке не решался. Я ждал, искренне ждал слов осуждения с чьей-нибудь стороны, но заметил только пару косых взглядов. Обиженный, я не стал больше ходить в эту библиотеку…
ТРУБКА
С Толькой Мячковым мы столкнулись в дверях приёмной комиссии Военмеха и очень обрадовались, хотя в школе едва кивали друг другу. Всё лето до самых экзаменов в институт провели на даче в Карташевской, снятой его матерью на лето; один раз съездили на Сиверскую к Толькиной знакомой девочке-эстонке по имени Эрна Пупс. Красивая девочка, только вот лицо у неё было больно недвижное, да и ценила она себя слишком уж высоко. Мы попытались было её очаровать, но не помогли нам даже курительные трубки, купленные в ДЛТ перед отъездом; я предлагал купить прямые, как у капитанов дальнего плавания, но Толька настоял на изогнутых, как у Шерлока Холмса.
Вот табак у нас был хороший – «трубка мира»; лучше него трубочные в магазинах бывали только «золотое руно» и «капитанский», но те уж больно дорого стоили! Вместе с Эрной и её невзрачной подружкой мы где-то гуляли, денег на угощение дам у нас не было. С близлежащего аэродрома то и дело взлетали диковинные в то время реактивные самолёты. Или садились. А мы, как гардемарины у Леонида Соболева в «Капитальном ремонте», раскуривали свои трубки, пыхнув пару-другую раз, с огнём засовывали их в карманы и о чём-то всё говорили, говорили…
Вскоре выяснилось, что эта Пупс нас не очень-то и интересует, и нечего попусту тратить время.
Когда запас «трубки мира» иссяк, мы перешли на сигареты - на «аврору». Или на «парашютиста». Их таскали в портсигарах с выдавленным на крышке сеттером: подняв правую переднюю лапу, он стоял в охотничьей стойке среди камышей. Ещё у нас были янтарного цвета пластмассовые мундштуки - курить через них сигареты считалось престижным! Очень скоро вместе с дымом в рот начинала попадать горькая немного жгучая субстанция, и курящий почти переставал различать вкус еды. Любой еды. Впрочем, при курении трубки происходило то же самое, и мне всё ещё не доставляли удовольствия ни трубка, ни престижный мундштук.
Честно говоря, и само курение тоже. Видимо, это было заметно окружающим, потому что когда я вместе со всеми ребятами на лестничной площадке закуривал в перерыве между лекциями, Лёха, усмехаясь, говорил:
-Разве ты куришь? Ты ж не умеешь!
-Как это не умею! – взвивался я, а сам не мог затянуться по-настоящему: так противно было во рту и першило в горле.
Вовка Шилин не обращал внимания, по-настоящему я курю или нет; к нему Лёха не придирался. Немного не от мира сего, Шилин курил ещё со школы по пачке «звёздочки» в день; от его насквозь прокуренного пиджака распространялся тяжеловатый и кислый запах застарелого дыма. В институтском драмколлективе, в роли одного из школьников в Афиногеновской пьесе «Машенька», он призывал отображать правду жизни и курить на сцене. Но руководитель студии Ирина Петровна курить разрешила только аспиранту Спиридонову, и все зашевелились и заулыбались в тёмном зале, когда во втором действии со стороны сцены широко поплыл влекущий запах «золотого руна»…
КУРИТЕ!
Константин Симонов… Как мне нравились герои его произведений! В первых же кадрах фильма «Жди меня», снятого по его сценарию, главный герой лётчик Ермолов и его друг Андрей просто и доверительно обменивались символом мужской дружбы, курительными трубками. А романтика симоновского стихотворения «Старик» буквально затягивала тебя в число избранных - ведь там не о ком-нибудь, а о самом Амундсене говорилось:
«…этой славой недоволен он.
Она не стоит… одной щепотки тающего снега,
одной затяжки крепким табаком!»,
и предлагалась чётко сформулированная программа действий:
«…в резиновый карман табак и спички,
револьвер – в задний, компас – в боковой…».
Без лишних слов становилось понятным, почему в последних строчках стихотворения «Дожди» бойцы «…курят, курят без конца», и чем лирическому герою одного из стихотворений цикла «Друзья и враги» так
«…надоел лейтенант О Квисли
из разведывательной службы…»,
хотя тот нас и
«…бьёт по плечам руками,
хвалит русские папиросы…»!
Да разве только Симонов! А «Василий Тёркин» Твардовского? Почти в каждой главе этой «книги про бойца» солдаты то и дело закуривали или интересовались «табачком», тем же «казбеком»!
Временами по радио звучала песня про священный Байкал и омулёвую бочку. В ней
«хлебом кормили крестьянки меня,
парни снабжали махоркой»...
Клавдия Шульженко - которую я тогда не любил - обращалась лично ко мне:
«…давай, закурим, товарищ, по одной…»,
и голос Марка Бернеса вторил ей:
«…и – на, кури - и на Курильских дальних островах…»,
а туристская, прежде фронтовая, песня открыто и настойчиво призывала:
«Закури, дорогой, закури!
Может, завтра с восходом зари…».
И, чтобы завершить искус, дома у Тольки в перерыве праздничного застолья из патефона проистекала удивительная, влекущая мелодия Дунаевского, девушка в танце, слегка отстраняясь от тебя, таинственно улыбалась, и голос, чуть дребезжащий голос Константина Сокольского приглашал:
«Дымок от папиросы взвивается, играя,
дымок голубоватый,
призрачный, как радость или мечтанье»...
Как тут устоять! Я закурил по-настоящему!...
МАХОРКА
Военно-морская студенческая практика в кронштадтской «Школе оружия» происходила успешно. Винтовки в стойках располагались по стенам оружейного кубрика, столы – по центру, а перед самым выходом в гальюн стоял большой ящик моршанской махорки в грубоватых пачках – каждый брал, сколько хотел. У нас с Толькой были обкуренные трубки, мы их не давали никому; все остальные ребята наловчились свёртывать самокрутки, иногда выдающихся размеров. Вскоре выделяться нам стало неинтересно, тем более, что кто-то принёс фронтовое «оставь сорок». Во время ежедневной чистки винтовок мы состязались, кто назовёт больше синонимов: «окурок», «чинарик», «охнарик», «бычок»… И ещё – кто быстрее вслепую произведёт полную разборку-сборку затвора винтовки; рекорд был одиннадцать секунд. В едком дыму соседи виднелись, как в тумане; не курил только Владька. Кисетов не было ни у кого, махорку таскали в карманах; туда же набивались случайные крошки, пыль – да мало ли ещё что! Самокрутки потрескивали и чадили, через неделю запах дыма становился исключительно противным, и вся махорка вытряхивалась из карманов и спускалась в гальюн.
После вечерней поверки на прогулке пели в строю «Махорочку»; Саня Козлов немного «козлиным» тенором выводил:
«…завивался в кольца голубы-ые
дым махорки у костра!»,
и мы тут же подхватывали и лихо рубили с прибаутками и посвистом молодецким:
«Эх, махорочка-махорка! (пыль-дым!)
Породнились мы с тобой! (дуй-плюй!)…»
Кстати, махорка бывает не только курительная. На «нюхательную» мы с Мишкой и Володичкой наткнулись в поисках курева в Днепропетровске – там на заводе «Южмаш» была у нас другая студенческая практика, технологическая. Мы удивились: махорка, не табак? У цариц в табакерках был, вроде бы, именно табак. Нюхательный. А бароны и графы в романах или, там, в пьесах любезно предлагали друг другу: «одолжайтесь, сударь!».
Запах тончайшего порошка был сильным, но приятным; мы втянули ноздрёй по щепотке каждый. Чихалось хорошо. С удовольствием. Судари одолжались и снова чихали. Я вспомнил, как когда-то давным-давно меня смешила мама:
-Не видала ль ты яво?
–Да кого ето яво?
–Ванькю, брата мояво.
–А на кой тебе яво?
–Табакерькя у яво!
–Ты понюхай мояво:
мой-то лучше твояво!...
Вообще-то, в Днепропетровске мы курили «шахтарьски», неважный аналог «беломора». На этот сорт папирос обратила наше внимание красивая, хотя и несколько полноватая контролёрша ОТК нашего цеха Елена Михална.
Всё лицо её было покрыто нежным пухом мельчайших волосков; прозвище «мохнатенькая» явилось само собой. Она почти не вынимала папиросу изо рта, а по цеху нас повсюду преследовал резкий запах её духов. Нам вспомнился Шилин, его пиджак, и мы задались двумя вопросами. Первым: не по сходной ли причине милая дама использует столь сильные ароматы? И вторым: какой из запахов окажется более сильным – духов или нюхательной махорки?...
На следующий день, когда объект нашего нездорового внимания ушла обедать, улучив момент, мы щедро сыпанули тонкодисперсный продукт в её сумочку, остававшуюся на рабочем столе. Вернувшаяся Мохнатенькая, немедленно возобновила прерванную на обед нескончаемую беседу со своей - не менее красивой - напарницей Надей и, достав из сумочки пуховку, принялась пудрить носик…
Чихнула она прямо в сумочку; облачко коричневатой пыли взвилось над столом, над сумочкой, и меховой покров на лице стал значительно заметнее. Мы и не подозревали, какой жестокой была наша шутка! Вся в слезах, наша жертва чихала и чихала ещё и ещё раз, и никак не могла остановиться. Поддерживая её, Надя помогла дойти до туалета, они там долго вместе отмывали и промывали пострадавшие лицо и носик. Больше сумочку на столе Мохнатенькая никогда не оставляла, но, проведав о моём холостом статусе, в отместку за содеянное пообещала женить меня в самом ближайшем будущем.
Вскоре почему-то оказалось, что её красивая напарница Надя нравится мне всё больше и больше. В последний день нашей практики обе контролёрши зашли к нам попрощаться в техбюро цеха и, шутя, одарили табачными изделиями. Хорошими, не «шахтарьскими». Мне достался от Нади редкий в те времена «честерфильд», и я понял, что из Днепропетровска мне уезжать нельзя ни в коем случае! Тем не менее...
Увы! Вечером следующего дня, уже распечатывая в тамбуре общего вагона третью с утра пачку «шахтарьских», я с ужасом осознал, что изменение статуса, обещанное Мохнатенькой, увы, не состоится, и затосковал. На время...
Я долго-долго хранил дарёный «честерфильд», но однажды за преферансом у Тольки мы его разом ликвидировали - всей командой...
РИТУАЛЫ
Однажды Лёха достал сигары, совсем дешёвые и паршивые, и предупредил, что ими не затягиваются. Мы всё же попробовали, но при первой же попытке дыхание перехватило. В сигарах был заключён некий момент провокации - должно быть, потому, что они нечасто встречались в продаже. К тому же только что снова вышел на экраны американский довоенный - теперь «трофейный» - фильм «В старом Чикаго». Нас так и подмывало, поместив сигару в углу рта, представить себя бизнесменами, деловыми юнцами из этого замечательного фильма. Сощурив глаз от едкого дыма, мы небрежно вели беседу; случайные девицы тихо млели.
Собственно говоря, при курении, в особенности совместном, далеко не последнее это - ритуал. Тебя затягивает необходимость и возможность совместного отдыха и общения, возникает нечто, объединяющее с другими людьми часто независимо от интересов, социального положения и культурного уровня. Вскоре начинает казаться, что это действо, совместное курение, выводит тебя на иной уровень бытия. Ты щелчком выбиваешь из пачки сигарету, слегка разминаешь её и предлагаешь другим принять твою щедрость, понять и разделить стремление к общению. Ты ищешь спички и, не обнаружив коробка, с благодарностью прикуриваешь у единомышленника (как тебе кажется!) и единочувственника. Или же, слегка примявши подушечкой большого пальца волокна дорогого душистого табака, набиваешь прокуренную трубку и, чтобы трубка разгорелась, пыхаешь на пару раз больше, чем нужно... А затем завязываешь беседу на посторонние темы, понимая при этом, что находишься на недостижимом (правда, только сейчас!) для единочувственников уровне. Или сворачиваешь из обрывка газеты самокрутку с махоркой, щепотью набранной в кисете у соседа: недаром на войне (говорят! – я на войне не был) курили все, практически все! И, хотя сегодня сигары не в редкость, я понимаю своих некурящих сыновей, когда после выходного дня, проведённого на склоне в Коробицыно, они, слегка сощурясь на огонь в камине, согревают в ладонях рюмку коньяка; ввысь тянется ароматный дым кубинской сигары, а редкие реплики падают солидно и весомо…
А сколько существует приёмов курения, сколько игр! Есть любители в процессе курения излагать умные мысли, и слова проистекают из их уст вместе с сизоватым табачным дымом. Другие носом молча и с силой, словно подзабытый живой и тёплый паровоз, симметрично в две струи демонстрируют полное отсутствие насморка. Третьи мастерски пускают кольца, и эти вращающиеся баранки и бублики один за другим, замедляя полёт и увеличиваясь в размерах, расплываются и растекаются тонкой пеленой немного выше человеческого роста.
А разве забудешь соревнования в секретной аудитории при подготовке к экзаменам по секретным дисциплинам! Они проводились на точность: кто свой окурок повесит на потолок как можно ближе к уже висящему – своеобразный аналог современной игры для интеллектуалов по имени «дарст». Мундштук окурка выкуренной папиросы изжёвывался и обильно прослюнявливался; затем щелчком среднего пальца оный выбрасывался ввысь, и там он повисал, вызывая, тем самым, здоровое ржание недоумков, считающих себя кладезями знаний и носителями культуры!...
ТАБАЧНЫЙ ДЫМ
Время текло сквозь табачный дым, как через туннель. Некурящий человек вызывал глухую всеобщую тревогу, как будто он чем-то болен; к нему относились с иронией и опасливым вниманием. Всё в мире было для курящего человека, все двери открыты!
Едва курящий садился в такси, как немедленно приступал к выполнению основной своей функции - закуривал; в любом городе все «победы» были пропитаны табачным перегаром. В пригородных поездах эмалированная табличка «для курящих» на первом и последнем вагонах надёжно ограждала права этих самых курящих! В славном городе Тбилиси люди в кепках-аэродромах, едва оказавшись в трамвае, немедленно закуривали. А в салоне ТУ-104, едва погаснет табло «не курить, пристегнуть ремни», разрешалось курить сколько угодно, и все некурящие пассажиры бестрепетно и безмолвно обоняли разнообразие дымов, испускавшихся курящими.
Вокруг курили все! И девушки тоже. Многие из них считали, что дымящаяся сигарета является дополнительным рычагом воздействия на лиц противоположного пола! Это - не целиком ошибочное мнение; мне, например, долго нравились курящие девушки.
Красивые курящие.
Одна из них особенно выделялась в нашей лесной команде; она с желанием организовывала наш походный быт, намеренно громко говорила, шутливо командовала и курила независимо и лихо. Мы в глаза и заглаза называли её «мать-командирша», это ей импонировало.
Наши девушки, наши женщины, как правило, после рождения детишек одна за другой прекращали дымить. Но мать-командирша только презрительно пофыркивала на отступниц и дымила вплоть до недавнего времени, невзирая ни на что. Вообще-то, курящие редко интересуются, как себя чувствуют рядом с ними некурящие, в том числе дети. Помню, как ещё грудной старший сын тихо посапывал в кроватке, а мы с женой и его крёстная мать-командирша с мужем три часа подряд «писали пулю», играли в преферанс. И дымили… Нет, не махоркой – сигареты «ВТ» и «Ту-134» считались вполне приличными: никого не приходилось выставлять в коридор с вонючим куревом. Наверное, мы были похожи на папиных товарищей-студентов, куривших при мне и споривших допоздна у нас на Кирочной, а мой грудной братишка тихо посапывал в мальпосте…
ПОТРЯСЕНИЕ
Потрясение моё было не единовременным, а, если так можно выразиться, растянутым на два года.
Уже подвезённый к операционному столу, я случайно взглянул налево в сторону соседнего стола; под сияющими лампами лежало нечто обильно-бесформенное красное, жёлтое и чёрное, ни фигур в халатах, ни вообще, чего-либо белого я не заметил. Меня взгромоздили. На стол. Закреплённая в районе таза ширмочка мешала увидеть, что там происходит с моей ногой. Мой хирург-грузин и операционная сестра, сварливо переругиваясь, что-то выясняли; тон их голосов стал неожиданно резким. Голова в белой шапочке показалась из-за ширмочки, сигарета в углу рта, глаз прищурен:
- Сыйчас, нымного больно будэт. Уколэм. Нэ боисся?
Наркоз. Хорошая рифма к «варикоз»… Била мелкая дрожь, я боялся… Со стороны соседнего стола послышался шум суеты, что-то тяжёлое, перекладывали с одного места на другое; перешедшая оттуда толпа практикантов с интересом смотрела туда, за ширмочку на мою ногу – сам я был им не интересен...
В двухместной послеоперационной палате грузный человек напротив меня отходил от тяжёлого наркоза; это его оперировали на соседнем столе. Вчера в общей предоперационной палате на него нельзя было не обратить внимания: одна нога раньше уже была у него отнята чуть ниже колена, на другой не было ступни…
Так я впервые узнал об облитерирующем эндартериите – воспалении артерий.
Человека напротив звали Изя. Он оказался общительным и остроумным парнем лет тридцати. Все приходившие осматривать его врачи твердили в один голос: для него курение – это неизбежное постепенное укорачивание, а за ним вскоре и - смерть! Особенно убедителен был мой курящий хирург-грузин. Изя божился, что в жизни больше не возьмёт в рот ни одной сигареты или папиросы и даже не замечал, что говорит громко, почти театрально: «Я жить хочу, я буду жить!». До самой своей выписки я слышал его клятвы.
Через пару лет я по случаю снова попал в ту же клинику. Из прежних больных, естественно, никого уже не было, и только в маленькой дальней палате на одного я увидел… Изю. Отвернувшись к стене, он беспрерывно курил, смолил; одной ноги у него не было уже до середины бедра, другую должны были на днях ещё укорачивать. Меня он не узнал или не захотел узнать, говорить с ним о чём-либо было бесполезно...
«Ну, это – случай редкий: не все же заболевают такой болезнью!» - миногие говорили мне, когда рассказывал об Изе - да и сам я так думал долгое время.
"Твердят, что капля никотина убивает лошадь? Может быть, лошадь и убивает, а вон Черчилль – все знают – вообще не выпускал сигару изо рта, а прожил до девяноста одного! Или даже двух! Да и у нас, бывает, посмотришь – и хрипит уже человек, и кашляет тяжко, лёгкие у него, наверное, смолой коричневой пропитаны насквозь, а ведь не берёт его никакая хворь! Что? Курение – гибель? Какая там гибель - детская «коза»! А нас «козой» не запугаешь, и «опасно для вашего здоровья» мелким шрифтом – не про нас! Что же касательно гастритов, панкреатитов, язв, инфарктов, рака лёгких и прочего, чем врачи угрожают – так на то и существуют врачи, доктора, там, всякие, чтобы пугать нас страшно. Или лечить, если надо. Да и не будет этого у меня!..."
И ведь, если покопаться в памяти, каждый, наверняка и не единожды сталкивался с подобными рассуждегиями!
РАССТАВАНИЕ
Но, с некоторого времени я стал замечать, что с моим дыханием происходит что-то неладное. Сердце иногда даже после небольшой пробежки начинало частить, дыхание долго не налаживалось, из горла не уходил комок. А запах обоих моих пиджаков стал мне постоянно напоминать о Шилине, о счастливом студенческом времени! И ещё по утрам...
Как меня раздражал Роман, когда я встречал его иногда по пути на работу! Днём он был вполне нормальный мужик, утром же каждые десять секунд прочищал горло, перхал: идём мы рядом с ним, я что-то говорю ему, а он будто бы и не слышит – перхает! Я тоже перхал, но не через десять же секунд, а только через минуту. Или чуть больше.
Когда же к нам поступила на работу одна удивительно красивая женщина, я заметил, что общаясь с ней, перхаю чаще обычного. Во мне крепло понимание - надо бросать! Я бросал неоднократно, но стоило один раз во время дружеского застолья дать себе поблажку, как всё снова и опять шло насмарку.
И настало 19 мая 1980 года, к этому времени я курил уже двадцать восемь лет… Распечатав свежую пачку «Ту-134», в обычном режиме и темпе я выкурил четыре сигареты и... положил початую пачку на книжную полку в коридоре: я решил не бросать курить, а прекратить. И в течение этого дня и каждый последующий день… и месяц… и два месяца, и четыре… я каждый день помногу раз проходил мимо этой полки - мимо этой зовущей пачки… туда и обратно.
Всё, всё во мне требовало: ну, протяни руку! Неужели, трудно протянуть? Ведь это так просто! Ну, протяни же! Ты только одну возьмёшь, только одну, и - сразу станет легче! И не надо выкуривать всю – нет, не пачку – всего сигарету! Ты только затянешься разок, один разок и - сразу отбросишь её. Ведь ты помнишь, как, слегка ппримявши её, надо поднести огонёк и, легко вдохнув этот первый сладковатый дымок, безразлично выпустить его. И щёлкнуть при этом крышкой зажигалки. Ты давно мечтал о такой зажигалке, и вот тебе недавно подарили её! Ведь, как приятно лёгким движением большого пальца отбрасывать крышечку и, крутанув колёсико, добывать, добыть этот огонь! Сознайся – ведь ты уже сделал это?...
Я не сделал это. Даже когда ко мне приходили коллеги, товарищи и спрашивали, есть ли закурить что-нибудь, я безразлично кивал на коридор: возьмите там, на полке! И все при этом пытались меня соблазнить, спровоцировать…
Когда пачке пришёл конец, на её место я положил вторую, потом третью. Потом решил: хватит, покупайте сами!
Но каждую ночь мне снилось, что курю, и я просыпался от досады: зачем же так долго мучил себя? И... с облегчением понимал, что это был только сон. Но по утрам и -особенно! - во время застолий надо было крепко держать себя в руках…
Года через два я уловил, что дышится легче. Потом стало совсем легко, и теперь, рванув с места вослед обогнавшему автобусу, я снова, почти не запыхавшись, легко вскакиваю в него.
Время идёт, и после того памятного 19 мая прошло ещё двадцать восемь лет, но, иногда возвращается сон, в котором я прикуриваю от трепещущего огонька зажигалки или спички.
Давно на встречах и празднествах нашей команды не видим мы мать-командиршу. Хотя дети наши и её стали совсем уже взрослыми, за заботами и вечной круговертью как-то не сразу заметили мы, что она отдалилась от нас. Были, в общем-то, и объективные причины тому, чтобы отдалиться друг от друга...
Не так давно пришло известие: мать-командирша курить всё же бросила. Правда, до этого ей успели сделать операцию по поводу облитерирующего эндартериита - как когда-то давно тому Изе, остроумному и общительному парню: у неё оттяпали ногу! Пока одну...
Вопрос: а если бы Принц Датский - как и некоторые из наших современников - тоже курил, прозвучал бы в его устах простой вопрос: «To smoke, оr not to smoke»? Неужели, и в этом случае начались бы у него разные, там, «...that is a question»...