Сегодня опять воскресение, а значит, наш с Сурежем день – и сегодня мы пойдем вместе покупать ему новогодний подарок. Ему всего пять лет (или еще только пять), но он не хочет верить в естество добренького старичка, раздаривающего маленьким детям долгожданные подарки. Суреж, конечно, очень разумен и рассудителен для своего возраста и маленьким себя никак не считает – но все-таки я никак не могу нащупать в нем граней постоянной индивидуальности и необычности. Ведь они должны быть хоть в чем-то! Все в нем так лабильно и всегда возникает внове… Но видно, я с ним провожу очень мало времени, и не только по своей вине. Видно, таков удел всех детей из неполных семей…
Никак я не могу понять: и почему же он мне кажется не слишком продвинутым ребенком, как славное большинство своего поколения, а вполне обычным пареньком – ведь его интересы в области игрушек также сводятся пока к пластмассовым мечам и саблям, да прочим бутафорским атрибутам средневекового рыцарства. Так что – пора уже: и я решил плотнее заняться его общим развитием, а начать стоит хотя бы с астрономии и географии. Подсказал же мне это направление сам Суреж, заметив как-то, что день почему-то стал под Новый Год длиннее обычного, и вечереть стало позже, чем раньше. Вот наблюдательность! Ну как ему это объяснить без объяснения геоцентрической модели мира. И здесь я решил подарить ему голубой красивый глобус - из канцелярского, что на углу. Он, электронный такой, с наворотами: с мелодиями автохтонных народов мира – они проигрываются, стоит только прикоснуться к географическому месту проживания тех. Вот в наше время, помнится, не было таких игрушек. К тому же я и сам загорелся идеей сообщить Сурежу кое-что о нашем большом общем доме – ему будет это явно полезно и необходимо. И в этом-то уж я ему смогу точно помочь! И это мне будет сделать проще, чем объяснить, или хотя бы ответить на вопрос: почему мы с его мамой уже не вместе, как родители его друзей…
Правда, не уверен, сумею ли его в том заинтересовать – но сейчас я хочу и вам рассказать историю, вовсе не о нем, Суреже, или даже не о его матери – но больше все-таки обо мне, о своем, уходящем все дальше времени. Вернее, об одной вещице, связанной с теми событиями: окаменелом зубе, вернее, половине коренного зуба какой-то доисторической твари, которая всегда лежала у меня на верхней полке шкафчика и была мне почему-то особенно дорога…
Я показал эту окаменелость в свое время верному другу - Жене, он же у нас специалист по подобным находкам, или как модно сейчас выражаться – артефактам. Он сейчас опять в вечных разъездах-поисках – это его профессия. На сей раз с разведывательной экспедицией где-то в Средней Азии. А конкретнее, на исторической родине согдов. Они там землю-матушку терзают (так он сам о себе выражается, когда речь заходит о праздном интересе, чем же они все-таки занимаются). И пребывают в надежде, что земля-матушка на сей раз будет именно к ним благосклонна и, поделится своими бесконечными тайнами, именно так и делались важные в археологии находки. У Жени, надеюсь, все это еще впереди. Что же касается «моего» зуба, то у Жени, честно говоря, несколько иной профиль: это раскопки не столь близкой, но и не столь далекой для предполагаемого возраста зуба эпохи – его интерес падает на времена империи диадохов (непосредственно следующих за эпохой Александра Великого). Так то это так – времена, конечно, несоизмеримо другие, но все одно: и он, также имеет дело с древностями, со стариной.
А дальше он, уже по своей собственной инициативе, предпринял более направленную консультацию, уже у своего знакомого, истинного археолога, так вот они вдвоем, опираясь на результаты Жениных лабораторных тестов, квалифицировали мою вещицу, как принадлежащую какой-то хищной твари мелового периода. Но, это уже шутка ли! Мне сказали, что ей, с достаточной степенью приблизительности, около 200 миллионов лет! И точнее провести эксперимент также возможно, но только уже не над частным экспонатом, а с большими затратами (иначе, у них, как у археологов просто нет прав и таких возможностей: это же ни какая-то частная лавочка, слишком дорогое мероприятие). Но, если же мне это настолько любопытно, то лучше всего сдать сей артефакт в государственное пользование: может он попадет в рамки какого-нибудь гранта, и его исследование будет продолжено, в чем они вызвались мне помочь.
Ну, на самом деле мне это настолько было не очень-то и любопытно - я и так был необычайно горд тем, что являюсь обладателем столь древней вещицы. Я решил сохранить «зуб» у себя просто как сувенирчик, а не сдавать государству. Он же мне достался не просто так. Я его «откопал» в тех огромных песчаных завалах речного песка, из которого наша маленькая бригада тогда летом замешивала бетон, «кубик» за «кубиком» на небольшой стационарной мешалке, объемом-то всего в четверть кубика. И даже, несмотря на свой малый объем, наша верная мешалка, работала четко, выдавая на гора бетон методично и последовательно. А песка-то, мы перелопатили за все лето, было ох как немало: сотни и сотни -«КРАЗов», каждый по шесть кубиков!..
Но, представьте себе, всего то одно неловкое движение невинной, но ужасно блудливой ручонки, начинающего жить и уже на ощупь исследовать предметы окружающего мира, маленького Сурежа (мы тогда еще жили единой семьей), и ветхий, драгоценный и ископаемый зуб... сорвался со своего определенного ему места на верхней полке. И... его не стало. он с размаху ударился о жесткий дубовый паркет, разлетевшись при этом на сотни мелких осколочков и доисторическую пыль (вот вам еще одно запоздалое подтверждение древности и ветхости происхождения этого зуба – но кто бы только в этом сомневался)!. Конечно, жаль, что так неаккуратно и скоропостижно завершилась его «жизнь» - он стал найденный из песка опять песком, как, видно, и было ему предначертано.
Такая вот история - а что же, скажите, мне делать? Сердиться ли на себя, что не сберег редкую вещицу, не туда, куда надо ее поставил. Или же на своего четырехлетнего сына, рожденного, уж поверьте мне, от той великой (как сначала казалось), сумасшедшей любви... Когда он, улыбаясь во весь рот своей светлой, улыбкой, и, осознавая, что сотворил нечто непоправимое, виновато имитируя, как взрослый, подавленность сиим фактом, сообщил мне горестно, но с озорными глазенками, об ранней «утрате»... Я немного погоревал и почему-то, перебирая бесполезные уже осколки (увы, целостность зуба не восстановима простым склеиванием), понял, что есть особые истории про людей и для людей, и они существуют сами по себе. А есть земля – большое всеобщее хранилище всех останков, и наших тоже, будущих, в том числе... и настоящих, для нас доисторических зубов. И с ней связаны уже совсем другие истории с иной синхронизацией времени, хорошо, что для этого зуба она завершилась таким вот образом и не стоит их впутывать в нашу обыденную, короткую жизнь, где фигурируют реальные живые люди, а не доисторические останки...
И тут же я вспомнил другую историю: об улыбке, косвенно сопряженную во времени с тем же зубом, так похожую на детскую - Сурежа, но не его, а твою, матери, передавшуюся ему от тебя по наследству и так похожую на нее, которую ты тем жарким и беззаботным летом подарила мне. И которая навечно (вот зубу-то сейчас смешно!) «отпечаталась» во мне, как новая сторона мироощущения: потрясающее сочетание темных, широко раскрытых в мир, прямо улыбающихся, густых, до черноты глаз и вдохновенной мимики лица. Уже минули годы, и произошло много разных, и далеко нерадостных и добрых событий, но я навсегда запомнил тебя именно с такой улыбкой. И мне еще никогда так и не удавалось, а тем более, сейчас, когда уже пути наши по жизни разошлись настолько, верно описать твое лицо с той улыбкой, каким оно открылось мне тогда. Что и невозможно, по большому счету – но дело тут не только в магии взгляда, которая ослепляет нас и всегда первична в человеке. И не важно все, что случилось потом, и что мне удалось разглядеть неверным, лжепристальным взглядом: что нос-то у тебя через чур с горбинкой, скулы-то слишком тяжелы, а ноги-то оказались не столь прямыми и сплошь усыпанными темными, жирными волосиками... Но то уже был не тот взгляд, а пытливое вглядывание и опасная усталость, кажущееся истинным угадвание, неизбежно свойственное уже пожившим друг с другом людям...
Вот здесь и начинается эта история – история про нас, двух людей так же и для нас, людей, которая начиналась совсем не так, как история про ветхий зуб, разлетевшийся на многие осколки и непотребную пыль, а красиво…
А все случилось так, что именно тем летом меня занесло в местность, весьма далекую от центральных трасс. Но, в наш век, век стремительно развивающихся коммуникаций и неизбежной глобализации, люди живут везде почти одинаково, сходно – стандарты образа жизни задаются не степенью близости к большим и малым столицам, а близостью к источникам информации и способностями отдельной личности ориентироваться в них. А занесло меня в тот поселок вполне прозаичным и типичным путем. Мы были студентами и продолжали строить свою жизнь летом по инерции маховика, некогда умело и мощно раскрученного стройотрядовского движения. Мы были тогда еще молоды и сами себе казались бесконечными: как поется в известной песне, что исполнял тогда А. Градский. Которая, может, именно благодаря своей всеобщности и стала грустным гимном молодости для всего нашего поколения. Вернее, я вру, не совсем нашего, а, скорее всего, наших старших братьев. А, мы несколько застряли во времени – у нас уже не было такой песни. Но эта, настолько была хороша и била прямо «в десятку», что, зацепив однажды их за души, плавно, словно по наследству перекочевала и к нам, став такой же нашей, как и их...
А, что сейчас – на что равняться? Сейчас же многие молодые, наверное, бренчат на гитарах и копируют старательно нота в ноту Зему – но мы-то и на нее ведь не попали. Она еще тогда просто не распелась, это произойдет несколько позже. Но я бы и не считал ее, родись она пораньше, своей на все сто – да, она, в общем-то, поет недурно, и мне даже иногда нравится, но один из ее истошных воплей-призывов: «Бери вазелин, и бежим целоваться!» сложен для понимания – тоже мне, «сухоточная» какая-то! (Зачем вазелин там, где от природы должно быть и так все влажно и склизко...)
Мне кажется, что главными движущими причинами того, почему мы летом не стремились расслабиться и отдохнуть, где-нибудь на диком пляжике были просты и для всех понятны. Дело в том, что пока мы чувствовали в себе молодость и необузданную самоуверенность, прямо вагон с маленькой тележкой здоровья, и у нас было море свободного времени летом, то нами двигало вполне невинное и естественное желание: зашибить, хоть и небольшую, но все-таки честную деньгу. Что весьма и весьма помогало многим моим сверстникам удовлетворять возрастающие потребности при ограниченных финансовых возможностях. Помогало это относительно безбедно и самостоятельно просуществовать оставшееся время года.
А если говорить конкретно, без излишнего пафоса, то тем летом, нам выпало доделывать самую трудоемкую и неквалифицированную часть работ по окончательному вводу в строй комплекса крупного рогатого скота в одном из колхозов, или, проще говоря, мы достраивали большой современный коровник на 800 голов. Работа нашей разношерстной по составу бригады была тоже разной – но мы, конечно, в зависимости от имеющейся у наших работников квалификации старались делать все, что нам поручали. Что-то было сразу нам под силу, а чему-то приходилось доучиваться по ходу дела. Что-то было внове, чего мы еще не умели, но мы от этого не отказывались – вот этому то мы и доучивались. И многое из этого еще не знакомого нам давалось удивительно легко: - все же мы были с зарождающимся и развивающимся инженерным ходом мыслей. Для этого на два летних месяца мы и нанялись в штат передвижной механизированной колонны, которая была официальным подрядчиком всех выполняемых работ. Нанялись мы простыми, не имеющими квалификации разнорабочими, именно, чтобы доделать все, что было надо, т. е., то, что еще оставалось недоделанным. Но тут сразу – встречный вопрос: а почему же мы доделывали что-то, а не начинали, как положено что-то «с нуля», с начала? Что ж было в нашей деятельности и такое, но, в основном, действительно, мы «доводили до ума» все уже кем-то начатое – образно выражаясь, все уже было «надкусанным» кем-то ранее, но оставалось так и недоеденным. Все то, так и оставалось недоделанным после того, как «сливки» (конечно же, имеется в виду основное: оплата труда и капитальное освоение) уже успели «снять» до нас самые первые «работнички». Наверное, это были какие-то хорошие знакомые кого-нибудь из прежних руководства нашей организации или же где повыше, например, кого-нибудь в тресте. Видимо, это начинали свой путь шальной путь в будущее капиталисты и финансовые магнаты конца 90-х годов. Да простят меня конкретные господа из этого клана, против которых я ничего не имею – но видно, таков один из следов старта российского капитала. Вот мы и доделывали все то, что так пока оставалось недоделанным – и, конечно, уже за другие деньги, значительно меньшие, но, все-таки, пока еще достаточные для нас, неизбалованных студентов, а как же освоение? А оно было значимо и всегда играло важную роль в отчетах высокостоящих комсомольских бонз, для которых всегда были важны разные там бумажки и отчеты по движению средств - они умели делать из этого добра свои деньги. Для нас же все то, чего не положишь непосредственно в карман, всегда было просто бумажной фикцией – и ничего более.
Были у нас по ходу дела и землеройные, и монтажные работы, и сварочные и кровельные работы, и кладка стен, которые мы потом же и оштукатуривали, были и покрасочные работы, и, конечно же, много работ, связанных с изготовлением и использованием самого насущного «хлеба» стройки – обыкновенного бетона. Но, если, это была «кладка» - то совершенно справедливо, что нам не доверяли ставить большой и высокий дымоход для вновь строящейся котельной. Его споро выводила какая-то семейная бригада: три мужика и с пяток покорных теток с всегда покрытыми главами, и это, несмотря на дневную жару, плотными, однотонными платками - и все они, видимо, были в родственных сношениях. Они приезжали каждый день в пять утра на своем «РАФ-ике», и привозили с собой кучу каких-то, только им одним понятных, приспособ: Вели же они себя тихо и обособленно от остальных рабочих, начиная каждый свой рабочий день с коллективной молитвы, справляли ее, стоя на коленях, и молились восходящему солнцу что ли, во время этой молитвы многократно били челом о земь. Работали они в высшей степени организованно и профессионально, ни с кем из нас попусту не разговаривали. Я думаю, если бы они не были бы такими удалыми мастеровыми, на вес золота, и не славились бы по окружным деревням и поселениям виртуозностью сложных кладок, то никто бы и не стал в тот нетерпимый век переносить их открытую религиозную необычность.
Причиной нашей первой, для меня судьбоносной, да, думаю и для тебя тоже, встречи стала установившаяся необычная жара и, связанное с ней необычное количество, сверх меры расплодившихся, мух. Грядущая, июльская жара и нехарактерная для здешних мест сушь, ощущались уже с самого начала лета – высоко в небе и пронзительно звонко пели жаворонки, а последний дождь оросил поля и жирную пока что сытую землю в конце мая.
Простое неудобство, без прохладной и вкусной воды, мы с тремя ребятами, моими будущими «соратниками» по работе на мешалке ощутили, когда прибыли за несколько дней до срока прибыли на будущее место работы, в местный райцентр, который был местом дислокации нашего линейного отряда, хотя мы жили вовсе и не там. А прибыли мы загодя, чтобы подготовить кое-что из необходимого к приезду основного отряда.
Мои - это я так говорю о ребятах, с которыми работал не потому, что я какой-то «рабовладелец» - просто, а как же иначе мне выражаться, если по взаимному, предварительному соглашению именно я был назначен главным в отряде. Да, фактически я был командиром нашего стройотряда, но всегда возражал против этой формальной, уже выхолощенной роли. Но с этого момента, именно я нес полную ответственность на два месяца за все, что творилось с ребятами: и по бумажным делам, и по иным. Конечно же, я понимал, что это, с одной стороны, глупо нести за кого-то и за что-то полную ответственность, а, с другой, понимал, что овцы без жесткого и справедливого пастыря всегда разбредаются. Поэтому, я пробовал ввести в нашем отряде подобие организации вольных каменщиков, где ни один не посягает на полную свободу каждого. Но никто не может до конца понять и принять основ этой евфемерной организации. Обычно же у групп людей, в отличие от вольных каменщиков всегда принято так, что бы был тот, кто бы несет за все хотя бы формальную, но ответственность – так это было и в этом нашем отряде.
Но не мог же я, например, нести ответственности за то, что именно в наших толстых кишках поселятя эти зловредные бациллы. Но случилось именно так. И кто-то должен быть всегда «козлом отпущения» и им стал я. Но я все-таки доказал тогда всем, что это не совсем так, а в первую очередь, зависит от того, как вначале договориться и как к этому относиться.
Но мы, сначала приехав квартирьерами, не рассчитали со временем, и нам удалось быть на месте только в пятницу вечером – когда, застать кого-то из ответственных работников, с кем можно было решать хоть какую-то реальную проблему, можно, но не на этой неделе. И поэтому, нам удалось для себя на два ближайших дня всего-то отвоевать для себя в организации лишь это складское помещение. Именно, эту комнату, доверху заполненную неоднократно использованными матрацами, многие из которых были в характерных разводах , а воздух в ней был сперт и удушлив - там очень неприятно и настойчиво чем-то все время пахло. Склад этот был двухкомнатным, большим и полупустым. Кроме основной, с матрацами, была и еще одна маленькая комнатка - своеобразный закуток, в котором была водопроводная труба, из ржавого крана которой она кончалась, постоянно стекала тонкой ниточкой, да и то лишь в первой половине дня вода. Но после двенадцати эта струйка истончалась и усыхала, и весь остаток дня ее совсем не было. Вкуса же та вода, когда она еще стекала по крану, была мерзопакостного и к питью пригодна весьма слабо – поэтому, единственное, что нам удалось раздобыть в близлежащем магазинчике и, что было там действительно достойного внимания, так это трехлитровая банка древнего мандаринового сока, стоящего на освещенной солнцем полке. Хотя его полезность, была явно переоценена даже по цене, так как жажду он принципиально не утолял – после него, наоборот, еще больше хотелось пить. В первую очередь, наверное, потому что это был и не сок вовсе, а такое своеобразное пюре, по своей вязкой консистенции.
Итак, наш баланс на предстоящие два дня прямо удручал: у нас ничего не было, кроме радужных перспектив на будущее. Даже простой воды и той у нас, оказывается, не было, как не было, впрочем, близко и туалета для отправления элементарных гигиенических нужд. В углу, где раньше когда-то и был унитаз – сейчас ничего уже не было… А он видно был просто-напросто свинчен, так за ненадобностью, на его бывшем месте торчала только фановая чугунная труба с соединительным фланцем, конечно же, источающая на всю округу... несусветную вонь. Вот он – источник редкостного, временами доносящегося, особенно с шевелениями зловония. Так что, ходить нам до ветру приходилось далековато, в помещение конторы, что на другой улочке, да и то до пяти вечера. А после вечером и этого «удовольствия» мы были уже лишены, а в воскресенье, и вовсе все входы и выходы в здание конторы, были закрыты приходящим сторожем под огромные амбарные замки.
Зато в нашем распоряжении были матрасы, матрасы и еще раз матрасы. Горы разных матрасов, разного цвета и разной расцветки, в большинстве своем слежавшихся, не раз уже... кем-то и обосанных. Но надо отметить, что нашлись среди них и совершенно новые - такие веселые, разноцветные, плотно набитые свежей ватой – что хочешь с ними, то и делай. Или просто лежи на них, двух-трех сразу, или укутывайся ими, что, думается, особо было актуально в жару, а, если захочешь, так просто клади их себе под голову... Целый матрасный рай!
Но, со временем все утряслось – мы нормально устроились, все накладки были забыты, как временные недоразумения, и сразу приступили к работе. Конечно, я был не освобожденным работником по нашей конституции (сам же ее я и придумал, устроив себе подобную жизнь!), и наравне с другими, ребятами вкалывал, не исключая решения вечером своих прямых организационных и формальных вопросов, еще на РБУ (растворо-бетонном узле или просто мешалке). И в первый из двух месяцев мы месили и месили, бетон для укладки полов в двух огромных силосных траншеях – от нашего узла, до траншей, где уже были раньше были смонтированы из железо-бетонных конструкций боковые стены, где-то с полкилометра. К нашей бригаде приставлены трое штатных водителей: двое из которых подвозили нам песок издалека, с песчаного карьера. А один же перевозил готовый бетон от узла, до самих траншей, где другая половина нашей бригады укладывала его, «армируя» чем ни попадя: камнями и разным железным ломом, на подготовленную и утрамбованную нами песчаную подушку и сверху по поверхности «железнили» его. Был в нашем расположении еще один бульдозерист - он предварительно, когда успевал за нами, то ровнял и трамбовал грунт и песок под бетон и, по мере необходимости, подвозил груды металлолома для армирования и также подталкивал кучи привезенного песка ближе к механическому подъемнику мешалки. Звали его Захаром-мотористом. Конечно же, за час до конца работы, уже просить водителей сделать еще по «ходке» было обычно бесполезно. Их трудовой ритм явно не совпадал с нашим – и так было со всеми, кроме Захара-моториста, он-то оставался с нами допоздна охотнее, и не спешил к своей старухе-жене, а помогал все больше нам в случае необходимости. Но делал он это, конечно же, не просто так – это мы уговорили прораба Яшку, доплачивать ему за «переработку», в те вечера, когда он иногда оставался с нами. И тот пошел на это, но только за нас же счет... Что, в общем, нас устраивало. Мы пробовали подобным образом активизировать и других водителей. Но, они упорствовали. А особо был против этого один плюгавенький шофер, нареченный нами за свои тормозящие особенности характера «медлителем». Кстати, именно «медлитель» и привез ту самую партию песка на узел, перелопачивая который, я и обнаружил «свою» окаменелость-зуб. Но это будет несколько позже, пока же нам удалось уломать одного из них, самого доверчивого и добродушного из водителей, чтобы он оставлял свой самосвал - «ЗИЛок» с ключами нам вечерами попользоваться на свой страх и риск. Я выучился развозить бетон, ставить машину под загрузку и опорожнять кузов – ничего сложного в этом не было: и он понимал это. И все было бы хорошо, но внештатную ситуацию создал самоуверенный, долговязый Шурик, уснувший, что ли за рулем - он не вписался в поворот, врезавшись в огромную кучу теплоизоляционной стекловаты. Мягкой – машине ничего не было от удара, но только очень колючей. Разгребали мы машину после этого столкновения тщательно битый час, прежде чем, казалось, удалось очистить ее от завалов стекловаты, но так только нам казалось...
Шурику-то ничего: он до часу ночи просидел в холодной воде речушки, протекающей рядом, «остужаясь» от невидимых колючек стекла. Машину же нам так и не удалось бесследно освободить от остатков-всех заносов ваты: хоть мы очень и старались. На следующий день, утром, сев в кабину необычно сверкающей чистотой машины, водитель обрадовался, что его уважили, и так вот, как никогда его машину помыли и даже больше, выдраили…
«Вот молодцы- студенты постарались!» - делился охотно со своими коллегами шоферами на карьере, обрадованный, но уже во второй половине дня он расчесал себя так, что весь раскраснелся и пошел такими водяными волдырям, что ему пришлось все честно выложить, как было накануне вечером и свозить в медпункт. Так он после этого проклял всех и вся на белом свете и сбежал от нас в очередной отпуск раньше положенного срока. Так вот мы и работали: изготавливая и укладывая в день в среднем по восемьдесят-сто замесов бетона. А вечером двое из нас шли на старый, совсем обветшалый коровник, где бесплатно давали в качестве «премии» по ведру парного молока каждый день. Проклятое молоко! Уж лучше бы мы его вообще не пили! Но каждый вечер, снимая с свеженадоенного парного молока черную пенку плавающих в нем еще шевелящихся, не успевших захлебнуться мух, мы по очереди жадными глотками насыщались регулярно сладковатым, жирным молоком вперемешку… с бациллами. Дизентерия не заставила себя долго ждать и первым с опасными симптомами «загорелся» и свалился, температуря под все 40, как подкошенный, долговязый Шурик. Его в полубессознательном состоянии, сгорающего от высокой температуры, бредящего увезли в райбольницу, где изолировали в специальном лазарете – это и вовсе попахивало скандалом. И в нашем отряде с целью возможной локализации очага тоже сразу был объявлен тотальный карантин и в бригаде, потребляющей по вечерам молочко из коровника, предположительный очаг дизентерии, было предписано пройти унизительную, но необходимую в данном случае диагностическую процедуру, именуемую «телевизором».
Во время нее я случайно и свиделся с тобой – вернее, я увидел только твои глаза, а ты мою… Да это верно, я не увидел всего твоего взгляда, мимики лица, наполняющей его истинным свечением, но и этого оказалось достаточным, чтобы навсегда запомнить тебя. Только одни глаза из-под марлевой маски, глаза одной из самых молодых в той выездной бригаде медиков, в которой тебе пока доверили вести лишь необходимые регистрационно-учетные записи. Но ситуация нашей судьбоносной первой встречи была просто анекдотичной: а все то, что проделывали далее над каждым из нас, уничтожало и полностью лишало человеческого и мужского достоинств. Проверку нам устроили в приспособленной светелке столовой нашего отряда, проветриваемой шевелениями знойного воздуха, за полупрозрачными белыми занавесями из простыней. С нами говорили отрывочно, в жестком приказном тоне (наверное, нам так казалось или ситуация обязывала только так себя и вести с нами - как же иначе?). Каждому из нас было велено спустить штаны ниже колен и широко развести в стороны ноги, потом требовали пригнуться, и вставляли прямо в анус холодящую, блестящую, хромированную с двух сторон, сантиметров двух в диаметре трубку – эту процедуру осуществляли две мощные тетки, не допускавшие никаких возражений или иного толкования своих действий. А потом подходила еще одна, светила... прямо туда специальным фонариком и все там, что надо осматривала – по ходу обзора она и еще две другие, наиболее важные тети, одна из которых была в очках с толстой оправой, переговаривались и принимали коллективное решение. Наверное, положительное все-таки для нас, судя по тому, что в итоге всех нас отпустили восвояси на свежий воздух, занеся учетные записи в регистрационный реестр по результатам проверки - запись осуществляла ты...
Нас на улице уже поджидали толпы глумливых ребят, которых на этот раз пронесло. Мы же были очень унижены столь необычно приобретенным опытом и едва только переговаривались между собой усмехаясь под нос, и не глядя даже друг на друга: но поделать уже ничего не могли – не помогал и вечно выручающий в подобных ситуациях напускной цинизм. Вот ведь, какого. а! Нас же коллективно «отодрали» сейчас незнакомые тетки прямо в ж... – может это и была правда, но не вся и слишком прямолинейна, но на молоко точно никто из нас уже смотреть после такого, не мог.
Таким образом, наша бригада, как самая подверженная инфицированию как пившая регулярно сырое молоко и геройски подставившая свои грязные задницы, спасла честь и репутацию остальных членов отряда. Мы после этого весь оставшийся день ходили как опущенные (почему же как?); были ужасно злые и,.. не сговариваясь, решили сегодня выдать на гора рекордное количество бетона! Пахали весь день, перешли на вечер и потом уже и на поздний вечер – нас даже потеряли в лагере и дважды присылали гонцов с рассказами, что якобы на ужин сегодня любимая всеми толченная свежая картошечка с тушенкой, которая уже давно стынет. А мы все штамповали и штамповали замес за замесом, кубик за кубиком - и вовсе не уставали...
Сил у нас оставалось еще не меряно: много и много, и их возможный дефицит нисколько нас не беспокоил. Разве только что нервы и связанное с ними звуковосприятие, обострившиеся до предела, а вместе с тем и мозгу уже нечто было вытянуто в струнку, готовое взорваться под конец рабочего дня – нас спасло то, что на узле вдруг закончился цемент. Сергей, самый ответственный оператор узла, хриплым окриком потребовал цемента у двух ребят, детей подземелья. Их можно было заметить в пыли и принять за белых духов в остроносых масках-респираторах или за сказочных поросят. Они отвечали за бесперебойную подачу мелкодисперсного и текучего цемента из небольшого и полутемного хранилища в загрузочный ковш, который предварительно наполнялся песком. Но ему не ответили - и он белесый, с хлопьями, свисающими с бровей и ресниц, выдержав двухминутную паузу, с чистой совестью заглушил свою машину, мешалку, и стянул с лица, забившийся цементной пылью респиратор. Стало тихо – журчала только тонкой струйкой набираемая всегда вода в мешалку из крана. Она не должна быть сухой – это первое, главное правило. После паузы Сергей сразу приступил к дежурному отряхиванию большой щеткой с жесткой щетиной от цементной пыли вращающихся шкивов, приводных ремней и мотора мешалки.
- Шабаш – у нас сегодня получилось 132 замеса ! - Главным на мешалке всегда был он, щуплый и доходной на первый взгляд, Сергей. Но энергии ему не занимать - она в нем всегда фонтанировала ип даже захлестывала – жаль, что цемент закончился, а то можно было выдать и все 150!...
Я молча кивал головой, отвечая на его слова, мол, цементом займусь с утра – сейчас же пойдем, проверим, как дела у укладчиков бетона на силосной траншее. Было уже сумеречно, но оттуда постоянно раздавались звонкие голоса и монотонное жужжание виброрейки - ребята, судя по переговорам и по блестящей влажной полоске свежего бетона, уже заканчивали одну из последних. Тут я и заметил на куче песка зуб, темный и блестящий даже в полусумерках как отбитый от скалы кусок обсидиана – меня же привлекла в нем форма, отличная от формы обычного камня. Я пнул его небрежно, но потом нагнулся и подобрал необычную находку, рассмотрел ее подробно на электрическом свету...
В траве трещали вечерние цикады, есть уже совсем не хотелось, а вот искупаться поздним вечерком в прохладной речке перед сном – так это всегда, пожалуйста! Я долго после сегодняшней встречи вспоминал ее глаза – я нашел, наконец, важное для себя сравнение. Они были так же темны, как кусок обсидиана. Почти такие же угольно-черные, но блестящие, с синей поволокой как на срезе обсидиана на свету фонаря, в обрамлении белой отутюженной и безупречно накрахмаленных шапочке и халатике. Молчащие, но совсем немолчаливые, а наоборот, несколько удивленные глаза, делающие очередное, может самое важное открытие в жизни и мире, где нет ничего более важного, чем зримое сейчас... Черт побери, а ведь она все видела из угла!.. Может, я все это и придумал – ничего такого просто и в помине не было. Может и так, но, скажите, зачем тогда что-то там придумывают поэты, и о чем тогда сложены все песни в мире, если этого нет... Скажите, тогда, что это было, и что у каждого из нас бывает хотя бы раз в жизни?
…Скоро минула еще одна неделя – сегодня была очередная суббота и заранее спланированный нашим коллективным руководящим «мозгом» один из нескольких выходных дней. Проводили мы его по разному: кто-то традиционно «нахрюкался» до поросячьего визга и провел этот вечер, провалявшись где-то в придорожных кустах, кто же отдыхал также пассивно, посвятив весь выходной день сугубо чтению, а кто-то, предвкушая активное времяпровождение, махнул ближе к вечеру пешком за пять километров в райцентр. В их числе был и я, зная, что там по субботам до самого утра кто-то устраивал всегда любимое развлечение местной и вообще любой молодежи – дискотеку. Правда, я ехал за другим. Я добрался до локального островка цивилизации – райцентра еще днем на рейсовом автобусе. Цель у меня была одна: найти обладательницу так пленивших меня глаз, может, кто мне и поможет? Не думаю, что я ее пленил только картинкой из «телевизора». Я должен, должен все ей сам рассказать! А помогла мне в моих поисках та мощная тетка, которая ... погружала злосчастную трубу-телевизор мне в интересное место, и которая случайно возникла передо мной на районной почте, куда я зашел первым делом, чтобы попробовать раздобыть хотя бы номер ее телефона. Спасибо ей, спасибо огромное! Я сначала надеялся на то, что это маленький райцентр – где все должны знать все друг о друге (и, в том числе, и про мой недавний позор!). Но я ошибался: он был не так уж и мал, и до моих проблем здесь никому не было и дела…
Я был в отчаянии, но господь всегда любит молодым посылать не только испытания, но и нужные им встречи – я столкнулся буквально лицом к лицу с этой теткой. Вот вам еще одно подтверждение мысли, что нельзя к людям относиться с предубеждением – куда бы я делся тогда без нее. А я ведь еще раньше нарисовал в своем воображении ее своеобразным монстром в женском обличии и как ошибался! Она же, узнав меня, сразу подошла и спросила:
- Добрый день, молодой человек! А вы случаем не Лиду нашу ищите? – Я несколько дольше, чем дозволено вглядывался в ее простое, без комплексов лицо. В ее белые зубы. В ее ядреные, и, казалось готовые выскочить из под широкой, но тугой, цветастой маечки, груди. Все ее тело источало здоровье.
«Лиду. Конечно ее! Да, только Лиду, одну лишь Лиду!» - Провидение что-то в голос подсказывало мне, и от неожиданно привалившей удачи сердце мое уже не умещалось в груди... Но я сдержал свои чувства и спокойно ответил:
- Здравствуйте. А что вы мне можете помочь?
Она не ответила, все поняв, только озорно подмигнула, через минуту в руке у меня очутился листок бумаги, вырванный из записной книжки с двумя номерами: домашнего и служебного телефонов. Я едва успел поблагодарить, чуть не сорвавшись с места звонить ей на домашний – трубку сняла она:
- Привет, Лида, - интересно как же она отреагирует на звонок почти незнакомого ей человека.
- Здравствуй ... – и после паузы, - это ты?
- А откуда ты знаешь, мое имя? – удивился неподдельно сначала я, но потом быстро сообразил, что она вела тогда все регистрационные записи, и смутился от своей тупости и тормозных качеств, - Ах да...
- А, вот ты-то как нашел меня и откуда узнал мое имя?
- У меня мать зовут точно также, как тебя – Лида, и я влюблен в твое имя, а , впрочем, и ... в тебя.
- А я это знаю, если ты позвонил – и все: мы знакомы почти сто лет, и у меня все и везде зазвенело от напряжения…Хотя я не видел никогда толком ее лица – только ее глаза… Имело ли это какое-то для меня теперь значение?
- Когда мы увидимся? – Она переспросила, - да хоть сейчас, приезжай ко мне – я буду ждать тебя!
И я бросил трубу и побежал куда-то вдоль дороги, хотя у меня не было ее адреса, но важно ли это – ноги сами несли меня, куда-то вперед.
Я нашел ее. Но как, когда и где – может и сразу, а может и потом, но я нашел ее, и если она действительно нужна была мне, то все остальное было лишь техническими несущественными деталями.
И я нашел тот дом, где она подарила мне свой незабываемый взгляд: похожую на детскую улыбку нашего будущего сына Сурежа и потрясающее сочетание широко раскрытых в мир, прямо улыбающихся, густых до черноты как осколки обсидиана глаз и вдохновенной мимики лица.