сценарий полнометражного игрового фильма
Дрим-кастинг:
Художник – Стас Ширин
Люцетта – Юлия Самойленко
Яна – Ксения Дубовицкая
Вероника – Виктория Колесникова
Репродукция средневековой карты мира колеблется и вздрагивает от ударов молотка, стучащего где-то рядом.
– Можно – я сама? – слышен женский голос, и чьи-то худенькие руки вешают на вбитый рядом со средневековой картой гвоздь небольшую живописную работу – вид города с крышами домов.
– Браво, браво, Люцетта! – раздаются веселые возгласы. Это в старой городской квартире с высокими потолками и выцветшими обоями компания молодых людей отмечает день рождения Люцетты, хрупкой шатенки с большими карими глазами.
Музыка, шампанское, танцы...
Ближе к полуночи Люцетта предлагает провести спиритический сеанс: горят свечи, часы бьют двенадцать, ритуальное блюдце белеет посреди стола... Все ждут свершения чуда, но вызванная душа покойного друга Люцетты Александра так и не является присутствующим. Один из гостей, парень лет за тридцать богемной наружности, пытается подшутить над магическими способностями Люцетты:
– Простите, а вы медиум начинающая или со стажем?
Именинница, однако, на него вовсе не обижается и даже просит потанцевать с ней...
...Через некоторое время Люцетта и ее партнер по танцу уединяются в комнате, уставленной доверху книжными полками. Здесь, на большой железной кровати Люцетта отдается ему с такой страстью, точно ждала этого всю жизнь...
На вечеринке, среди присутствующих, нам непременно должна броситься в глаза рослая блондинка с внешностью модели по имени Яна, подруга Люцетты. Окруженная вниманием мужской половины компании, она флиртует со всеми разом, никому не отдавая предпочтения. Не исключение – гость, нежданно для себя ставший любовником Люцетты. Полу в шутку полу всерьез он предлагает Яне заглянуть к нему в мастерскую с тем, чтобы сделать ее портрет к ближайшей выставке, на что Яна отвечает:
– Вы всегда такой банальный?
Ничто при этом не ускользает от бдительных глаз Люцетты, которая почти весь вечер, украдкой, следила за поведением своей подруги, трудно сказать, чего испытывая больше, зависти или восхищения…
Когда, ближе к рассвету, утомленная вечеринкой компания начнет расходиться, Люцетта, прощаясь в подъезде с гостями, устремит на своего нового возлюбленного – мы будем звать его художником – тяжелый, полный укоризны взгляд. Никто этого, конечно же, не заметит, и гости дружно зашагают по лестницам вниз... Люцетта вернется к себе, встанет на кухне у окна, закурит неизвестно какую по счету сигарету, и глядя на двор сквозь тюль занавески, будет наблюдать за тем, как Яна сядет в машину к одной из супружеских пар, не преминув при этом помахать рукой художнику, как тот ответит ей тем же, затем к нему в машину усядется вторая супружеская пара, и вслед друг за другом обе машины уедут...
* * *
Спустя день после вечеринки Люцетта звонит художнику, когда тот находится в своей мастерской. Она приглашает художника в Музей искусств, где, с ее же слов, работает хранителем, а по совместительству экскурсоводом. Люцетта обещает своему новому бой-френду незабываемую экскурсию. Потом, ни с того ни с сего, она декламирует стихи:
Устав от громких назиданий,
В тоске поникнув головой,
Во мгле полуночных мечтаний
Он ищет набожный покой...
Ему бы избежать признаний,
Ему не помнить бы обид,
Одно лишь страстное желанье
Его терзает и точит:
Желанье нЕмых покаяний,
Самозабвенно сладких слез,
И в неге самобичевания –
Любви к себе апофеоз!
– Это сочинил он, – добавляет Люцетта.
– А кто «он»? – спрашивает художник.
– Он, Александр, мой друг... Ну, помнишь, ты еще посмеялся надо мной? ...Кстати, он художником был, как и ты… Три года назад поехал с археологами из нашего музея на Восток, к пирамидам, там и умер. Сразу умер, в одно мгновение, когда писал пирамиду. Врачи так и не поняли, от чего... Одна я знаю... Впрочем, это не важно... Ты извини, что я вдруг о грустном... Только, понимаешь, он ни во что не верил, он не верил в то, о чем я ему говорила, вот и...
Слушая Люцетту, художник ходит с телефонной трубкой по мастерской из стороны в сторону, а Люцетта продолжает:
– Вообще, он особенный был, необыкновенный... Знаешь, он никогда не делал портретов. Он считал, что портреты – признаки смерти, что портреты нужны мертвым. Но однажды он вынес себе приговор, и сделал автопортрет, правда, потом сжег его сам... А так он копии для нашего музея делал, с древних рельефов, манускриптов и всякого такого, а больше не делал ничего. Остальное ему не было нужно.
– Каждому свое...
– Ладно, до встречи, – заканчивает разговор Люцетта и вешает трубку.
За то время, пока Люцетта, находясь на кухне, говорила с художником, она проделала нечто похожее на опыт из школьного курса ботаники: на белом блюдце, которое мы помним по неудавшемуся спиритическому сеансу, Люцетта разложила вату, опустила в нее зерна каких-то злаков, осторожно полила их водой из стеклянной колбы и поставила на подоконник.
* * *
Музей. Египетский зал. С загадочностью истинной жрицы посвящает Люцетта своего нового друга в обрядовые тонкости древних погребальных культов, и на какое-то время воображение так далеко уносит художника, что, словно наяву, он видит тени жрецов, совершающих свои мрачные ритуалы, слышит их голоса, сам становится участником таинств…
...Любовная сцена художника с Люцеттой чем-то тоже напоминает древний сакральный ритуал…
Обмотавшись куском старинного шелка, найденного в мастерской в куче ветоши, Люцетта разгуливает по помещению, и, дымя сигаретой, произносит малопонятные слова:
– Мы существуем, когда знаем, что существуем и не существуем... Аид и Дионис суть едино... Бытие в своей полноте должно содержать небытие... Одно проникает в другое и становится иным, чтобы вновь изойти из него, и ты уже не есть ты, но ты – часть того, что сильнее тебя...
Игра Люцетты в таинственность несколько озадачивает и даже раздражает художника; виду он, правда, не подает, но будто догадываясь о его чувствах, Люцетта неожиданно говорит:
– А тебе никогда не приходило в голову, что женщина, в самой глубине своего естества, всегда оскорблена тем, что проделывает с ней мужчина? ...Хм, а это именно так... Но в какой-то момент женщина начинает прощать мужчине наносимое ей оскорбление. Это прощение и есть ее любовь. Другое дело – мужчина. Он влюбляется в женщину до беспамятства, до потери рассудка, и любит ее, как ребенок-палач любит свою жертву-игрушку. И всегда он ведет ее к смерти, да-да, именно к смерти – на алтарь всецелого, безраздельного обладания. Согласись, в окончательном смысле любовь всегда подразумевает смерть, потому что именно любовь более всего жаждет бессмертия...
Художник лежит на кровати, смотрит с удивлением на Люцетту и молчит.
* * *
В последующие дни Люцетта вновь ищет встречи с художником. Она звонит ему из дома и с работы, но художник под разными предлогами избегает свидания с ней, в то время как сам увлеченно пишет портрет некой незнакомки, при внимательном рассмотрении весьма напоминающей подругу Люцетты – блондинку Яну.
Не добившись при помощи телефона встречи с художником, однажды вечером Люцетта звонит в дверь мастерской. Услышав звонок, художник тотчас же гасит в мастерской свет, на цыпочках идет к двери и прислушивается к происходящему за порогом: раздается еще не один звонок в дверь, прежде чем художник различает стук каблучков спускающейся по лестнице женщины. Художник облегченно вздыхает и, не включая свет, чтобы не выдать себя, подходит к окну и смотрит вниз, пытаясь убедиться в том, что незваная гостья ушла на самом деле.
* * *
Странного вида черные свечи расставляет Люцетта на маленьком черном столике вокруг блюдца с уже проросшими зернами, и что-то причитая на неведомом языке, зажигает их перед изображением божества с собачьей головой, которое было спрятано, как становится ясно, в небольшой стенной нише, прикрытой знакомой нам средневековой картой мира…
...Через некоторое время Люцетта, сидящая на полу перед божеством, начинает раскачиваться в разные стороны, и в пространство откуда-то проникают таинственный гул и звоны кимвалов, и теперь Люцетта сидит и качается на дне погруженного в мерцание факелов могильного склепа, и громче звенят кимвалы, и Люцетту охватывает исступление, и еще яростней она раскачивает своим хрупким телом из стороны в сторону, и стоны, переходящие в крик, рвутся из ее груди, и тени не одной, но целого сонма люцетт, беснуясь, пляшут на каменной кладке могильных стен...
…Чья-то старческая рука задевает стеклянную колбу – колба падает на пол и разбивается вдребезги…!
* * *
Люцетта вновь звонит художнику по телефону: в этот раз она обещает сделать ему сюрприз. Для этого он должен купить бутылочку хорошего шампанского и, конечно же, открыть двери, когда она явится к нему, а явится она не одна, но с кем, она, безусловно, говорить не станет – иначе какой же это будет сюрприз?
Художник, полагая, что это очередной трюк Люцетты, пытается сочинить новую отговорку, но Люцетта настаивает на том, что его в самом деле ждет сюрприз, и она уверена – он будет несказанно рад. Притом времени у него мало, потому как придет она с минуты на минуту.
Положив трубку, художник завешивает тряпкой закрепленный на мольберте портрет и идет в магазин за шампанским...
...В расположенном неподалеку мини-маркете художник торопливо рассматривает уставленные винами полки. К нему подходит девушка-продавец. Художник с ней здоровается как со старой знакомой, затем, улыбаясь, говорит:
– Мне нужна бутылочка хорошего шампанского.
– Раньше вы предпочитали красные вина, – с шутливым упреком отвечает девушка и предлагает на выбор несколько сортов игристого. Остановившись на одном из них, художник благодарит девушку за помощь и, взяв сразу две бутылки, направляется к кассе...
...Возвращаясь к себе, Люцетту и ее подругу Яну художник застает сидящими возле дверей на лестничных ступеньках. Сидя, обе курят. Весьма обрадованный обществу Яны, художник извиняется, что заставил себя ждать, и приглашает подруг в мастерскую.
Едва войдя внутрь, Люцетта требует, чтобы художник продемонстрировал портрет Яны.
– Откуда ты знаешь о портрете? – изумляется художник.
– Это не важно, – с таинственным видом отвечает Люцетта. – Главное, что он существует. Он есть.
Сказав это, Люцетта подходит к мольберту с завешенным тряпкой холстом и с ловкостью иллюзиониста снимает покров: глазам подруг предстает незаконченный портрет молодой женщины, очень похожей на Яну.
– Если портрет не приходит к художнику, – говорит смущенная Яна, обводя в воздухе пальцем вокруг своего лица, то художник идет к портрету, – и Яна жестом указывает на холст, после чего садится на табурет, готовая позировать.
– За это неплохо бы выпить! – словно осчастливленная происходящим, восклицает Люцетта. Поначалу немного замешкавшись, художник откупоривает бутылку шампанского, разливает шипучий напиток в бокалы и подает своим гостьям. Сам, сделав пару глотков, он подходит к мольберту и берется за кисть, а Люцетта, с отрешенной улыбкой, потягивая шампанское и дымя сигаретой, принимается разгуливать по мастерской: сейчас она хочет получше разглядеть запомнившиеся работы художника, среди которых есть и городские пейзажи, похожие на тот, что был подарен ей в день рождения, но есть и весьма необычные вещи, такие как «Заратуштра, угощающий хаомой Сальвадора Дали» или «Лаоцзы, играющий в шашки с Ван Гогом»...
В дальнем углу мастерской Люцетта обнаруживает гипсовую голову Гермеса. Подойдя к ней очень близко, она всматривается в ее совершенные черты, многозначительно улыбается чему-то, а затем медленно проводит пальцем по безупречные формы носу статуи... Здесь же Люцетте попадается на глаза лежащий у стены карандашный автопортрет художника. Она смотрит на него, и на лице ее появляется тревога...
Тем временем художник мазок за мазком кладет на холст краску и, как бы комментируя свои действия, рассуждает:
– В женщине, – говорит он, – особенно в ее облике, в ее лице, линиях тела, голосе, наконец, в слабости женщины, мужчина в самой глубине своей души ищет то вечно детское, то детское ангелоподобие, которого, однажды возмужав, он лишается безвозвратно, но которое женщина создана хранить в себе всю жизнь...
Затем, словно отыскивая взглядом Люцетту, художник продолжает:
– Мне даже кажется порой, что любовь мужчины к женщине есть жажда по вечному детству... Да, это ностальгия по своему первообразу, полному ангельской чистоты и детской нежности...
Пока художник говорил эти слова, Люцетта успела незаметно исчезнуть из мастерской, оставив после себя лишь тающее облачко сигаретного дыма...
* * *
...Уже дома Люцетта, как и раньше, зажигает на черном столике черные свечи, поставив их вокруг блюдца с проросшими зернами, и через несколько секунд впадая в транс, начинает мысленно наблюдать за Яной и художником, которые теперь оказываются в объятиях друг друга...
…Когда любовная сцена достигает вершины, попеременно, то художник, то Яна, в воображении Люцетты, грезятся ей – ею самой, и в какие-то мгновения то Яна попадает в объятия Люцетты, то Люцетта – в объятия художника, и стоны, отчаяния ли, радости, рвутся из груди Люцетты, и потом в бесчувствии она падает на пол, а в мастерской упоенные любовью художник и Яна вновь и вновь отдаются страсти...
* * *
Музей. Египетский зал. Люцетта, окруженная группой экскурсантов, заканчивает очередной рассказ об истории экспонатов.
... После этого она долго шагает по коридорам и, наконец, доходит до огромного служебного помещения, по периметру сплошь заставленного стеллажами. В помещении довольно тускло, и нет никого. Люцетта садится за большой письменный стол, берет телефонный аппарат и набирает номер. Раздается не менее десяти длинных гудков, прежде чем на другом конце провода поднимают трубку. Слышен голос художника:
– А-а, это ты...
– Ну как портрет?
– Ты тогда так ушла, ничего не сказала...
– Я не могла оставаться дольше. Мне надо было идти. Я вообще нигде не могу оставаться подолгу.
– Почему?
– Это не важно.
– Ты говоришь загадками...
Самодовольно улыбаясь, Люцетта выдвигает ящик письменного стола, достает оттуда маленький ларец, открывает его, смотрит на содержимое, а потом спрашивает:
– Ты любишь её?
– Не знаю, – отвечает художник.
– Значит, любишь.
Раздраженный тоном Люцетты, художник сам задает вопрос:
– Но, скажи, откуда ты узнала о портрете?
– У меня есть дар. Я все знаю наперед. Ведь ты не мог в нее не влюбиться. Ты художник, а она красавица... Она очень красива, не правда ли? Особенно глаза и губы. И ноги... А грудь? Ведь у нее очень красивая грудь? ...Ты не хочешь изобразить ее голой? Сделай это, у тебя непременно получится...
– Ты как-то говоришь странно...
– Я знаю, что говорю... Ха-ха... Сегодня она сама к тебе приедет. И учти: она пьет только дорогое шампанское и никогда никому не дает своего телефона, потому что у нее он всегда выключен... Вот так... Ну все, целую. Пока.
Люцетта вешает трубку и снова смотрит на содержимое ларца: в ларце находится средних размеров ракушка, оправленная золотом в виде жука-скарабея. Люцетта вынимает «жука» из коробочки и поворачивает вверх дном: она долго и с явным наслаждением смотрит на щель, которая есть в ракушке, потом подносит ракушку ко рту, и засовывает в нее язык…
* * *
Мастерская художника. Полумрак. Лежа в постели, художник и Яна одаривают друг друга нежными поцелуями...
...Спустя какое-то время Яна рассказывает художнику о Люцетте. Люцетта, говорит она, всегда была немножко странной и не по годам умной. Училась она на одни пятерки, и Яна постоянно списывала у нее. Люцетта была единственным ребенком в семье. А в десятом классе она осталась без родителей.
– Они умерли? – спрашивает художник.
– Нет, они не умерли, – говорит Яна. – Они работали в музее и однажды с выставкой поехали в Америку. И не вернулись. Выставка вернулась, а они нет. Ни ответа ни привета. Где они, лишь Богу известно... Так Люцетта осталась одна с дедом и бабкой, парализованными… Каково, а?
– А где сейчас эти дед и бабка? – спрашивает художник.
– Они-то уже давно померли. А до того жили во второй комнате. На той самой кровати лежали, где и ты с ней…
– Хм, ты об этом знаешь...?
– Конечно. Она всегда так делает, – каким-то уже загадочным тоном произносит Яна.
Помолчав с минуту, художник говорит, точно оправдываясь:
– Я вообще в вашу компанию попал случайно. Меня мои новые друзья привели. Купили у меня пейзаж ей в подарок и меня заодно к ней притащили.
– Да, это наши с ней однокашники, – говорит Яна. – Помню, влюбились друг в друга еще в классе шестом, а после школы поженились... Мы почти всегда к Люси ходили вместе и вместе боялись той комнаты, где старики лежали, но со временем привыкли.
– Ты сказала «к Люси»?
– Да. Мы ее чаще Люси звали, а не Люцеттой. Она сама так хотела... Понимаешь, она все время стремилась быть первой, быть лидером среди нас, всеми руководить. А в одно время ботаникой увлекалась всерьез. И стихи она неплохие писала. Но из-за стариков даже в институт не пошла учиться. Грех говорить так о покойниках, но потом мы узнали, что они вовсе не парализованные были: на самом деле они боялись дневного света – потому-то и прятались в своей законопаченной комнате. Но иногда, по ночам, они вставали и ходили. Однажды, в полнолуние, их увидели на крыше дома совершенно нагими... Ты не поверишь, но говорят, они там любовью занимались...
– Это уже байки какие-то! – смеется художник.
– ...А потом они вниз упали, – продолжает Яна. – Я не видела, но видели многие... После, сама Люцетта говорила, что старик и его жена, до того, как слегли, в какой-то закрытой лаборатории работали, то ли химической, то ли биологической. Изучали бальзамирование тел и, говорят, еще, бессмертие… Одним словом, ученые были…
В какой-то момент рассказа Яны мы видим погруженную в вечный полумрак комнату, заваленную стопками старинных книг, какими-то колбами и склянками, где на большой железной кровати в белых одеждах неподвижно лежат старик и старуха и глядят в потолок невидящим взором...
– Так вот, – продолжает Яна, – они там что-то такое узнали, что-то увидели такое, что оба разом свихнулись. И слегли в один день. И с тех пор – лежали в той комнате, наверное, лет двадцать лежали, пока не упали с крыши… Она ведь потому в музей работать пошла, где родители ее раньше работали, чтобы чаще отгулы брать и в перерыв бегать домой – за ними ухаживать. Между прочим, старики свои тела, с самого начала, той самой лаборатории завещали – для науки. Так вот, когда они упали, их сразу же увезли, и больше никто их не видел, даже похорон не было.
– Да, странно все это, – бормочет художник, а затем спрашивает:
– А что ты знаешь про ее друга того, Александра, который вроде под пирамидами умер? ... Мол, он тоже стихи писал, она мне читала...
– Стихи, говоришь...? – задумчиво произносит Яна. – Хм, нам она много о нем рассказывала. И тоже те стихи читала. Но мы его никогда не видели. Ни разу. Она говорит, что любила его очень. Он понимал ее, как никто, правда, не всегда верил. В общем, у них такой чуть ли не платонический роман был... Но я даже имя его узнала, только когда он умер. А сама она его называла по-всякому: то скажет «мой марсианин» или «мой князь», «мой принц», «свет моих очей»... Тебя она, случайно, не называла так, а...? – неожиданно рассмеявшись, спрашивает художника Яна и, похоже, то ли щекочет, то ли щипает его под одеялом, вследствие чего художник тоже начинает смеяться, а Яна нетерпеливо прижимается к нему, тем самым ставя точку на всяких разговорах...
* * *
Люцетта распахивает шторы, а затем открывает окно во второй комнате своей квартиры. Белым покрывалом она аккуратно застилает постель на большой железной кровати, и, стряхнув пыль с книжных полок, выходит из комнаты. В гостиной она берет с черного столика блюдце с проросшими зернами, выносит его на кухню, ставит на подоконник и поливает из колбы водой. Потом Люцетта пьет чай и курит, стоя у кухонного окна и глядя во двор своего дома, где пожилая дама выгуливает двух пятнистых собак.
Захлопнув дверь квартиры, Люцетта спускается вниз по широким каменным лестницам подъезда. Выйдя на улицу, она идет к троллейбусной остановке. На остановке народу оказывается немного, одни пенсионеры. Довольно долго приходится ждать Люцетте, прежде чем она садится в нужный ей троллейбус. Она занимает свободное место у окна, троллейбус трогается, а буквально через минуту с воем сирен мимо проносятся две пожарные машины... На мгновение в глазах Люцетты появляется тревога.
Потом она становится невольным свидетелем разговора двух молодых женщин, пассажирок троллейбуса. Одна говорит другой:
– Знаешь, снится мне, что мой сын, ему сейчас уже почти девять месяцев, ужасно капризничает и плачет. Несу я его в церковь, он у меня крещеный. За ширмой стоит священник, и велит мне ребенка перекрестить три раза. Я начинаю его крестить, во время первого крещения он начинает ужасно плакать, а к третьему разу успокаивается. В этой же церкви я хочу купить свечей, хочу купить много, но подешевле, чтобы побольше поставить. Мне и говорят, что дешевых свечей нет, потому что церковь бедная, но есть дороже, и показывают очень толстые витые свечи, по-моему, красные. Я прошу дать мне подешевле и поменьше, мол, эти некуда ставить. Тогда мне достают свечи черные, витые и уже немного обгоревшие и оплавившиеся. Я не помню, взяла ли я их… В замешательстве я иду домой. Подойдя к дому, я вспоминаю, что оставила ребенка в церкви и бегу обратно. Почему-то уже вечер, служба в церкви закончилась, люди выходят из церкви. Моего ребенка я нигде не нахожу. Потом мне какая-то женщина говорит мне, что видела моего сына с какой-то женщиной, и мы идем к этой женщине. Заходим в дом, и я прошу отдать мне сына. Я слышу его голосок, и незнакомая женщина говорит мне, что сейчас мне его отдаст, уходит в соседнюю комнату за ребенком, и в этот момент я просыпаюсь…
– А свечи ты куда дела? – спрашивает рассказчицу собеседница.
– Так это же был сон…
- Сожги их, когда тебе снова твой сон приснится, - строго произносит собеседница.
Люцетта, слышавшая этот рассказ, преисполнена внутреннего торжества.
* * *
Выставочный зал полон людей. Играет музыка. Официанты разносят шампанское.
Среди живописных работ, выставленных в зале, бросается в глаза хорошо знакомый нам портрет молодой женщины – портрет Яны. Вот и она: в длинном черном платье с глубоким вырезом на спине, держа фужер шампанского, Яна принимает комплименты от окружающих ее мужчин. В другом конце зала можно увидеть художника, тоже одетого нарядно, с бабочкой на шее. Он раздает автографы, изредка поглядывая в сторону Яны, рядом с которой особым энтузиазмом отличается полноватый господин в дорогом клубном пиджаке; в какой-то момент господину звонят на мобильный, он что-то нехотя отвечает, и потом снова все его внимание переключается на Яну.
Совершенно незаметно перед художником появляется Люцетта. Как и все, она протягивает ему выставочный буклетик для получения автографа. Художник машинально расписывается.
– Привет, – с деланной непринужденностью произносит Люцетта.
– Ах, это ты? – растерянно отвечает художник, и снова бросает взгляд в сторону Яны. В этот раз, заметив-таки на себе взгляд художника и видя, к тому же, появившуюся рядом с ним Люцетту, Яна виновато улыбается, давая понять, что мысленно она с ним, а Люцетта, в это же время кивнув головой и подруге, и полноватому господину, как бы по секрету сообщает художнику:
– Этот тип безумно богат. Он держит два своих банка. И вилла у него огромная за городом. И еще под Парижем и на Кипре. Он настоящий меценат, большой друг нашего музея. Он подарил нам солидную сумму. Моему отделу тоже немало досталось. Мы закупили для коллекции новые экспонаты. Редчайшие. Приходи, покажу.
Тем времени полноватый господин расточает Яне один комплимент за другим, а Яна, успевая бросить на художника еще один виноватый взгляд, с дежурной улыбкой на лице продолжает внимать любезностям банкира-мецената.
– Ты знаешь, а ведь она может раскрутить его на покупку всех твоих работ, причем запросто, – деловым тоном говорит Люцетта, беря в руку фужер шампанского.
– Похоже, они недавно познакомились? – спрашивает художник, продолжая раздавать автографы.
– Я, я их познакомила. В нашем музее. На большой презентации, – точно смакуя каждое слово, отвечает Люцетта и отпивает шампанское.
– Яна ходит к тебе на презентации?
– Ей от безделья было скучно, а тут – презентация. У нас ведь, знаешь, одни кикиморы работают. Вот я и пригласила ее. Как выяснилось, с пользой для дела.
– Для какого дела? – невольно переспрашивает художник. В эту минуту к ним с Люцеттой подходят банкир и Яна.
– Знакомьтесь: сам автор, – почти официальным тоном говорит Яна. – Между прочим, мой портрет он мне уже подарил, – не без кокетства добавляет она и смотрит на Люцетту.
Банкир, что-то пробормотав, протягивает художнику визитку. Художник благодарит его.
– За наши с вами творческие успехи! – произносит банкир и, глядя на Яну, поднимает фужер с шампанским.
– За успех! – вторят ему Яна и Люцетта.
Отпив глоток, банкир раскланивается и уходит из зала (у выхода к нему присоединяется пара дюжих телохранителей).
Какое-то время художник и обе подруги хранят молчание.
– По-моему, я напилась, – пытается нарушить тишину Яна.
– Может, поедем ко мне? – говорит Люцетта.
Художник усталым взглядом окидывает сначала Яну, затем Люцетту.
– Нет, я не могу, - говорит он. - Езжайте без меня. А я поеду к себе, лягу спать.
Кто-то вновь берет у художника автограф.
– Так весь день, – комментирует он. – Я действительно устал.
Втроем, художник, Люцетта и Яна, выходят из выставочного зала на широкую улицу с оживленным движением. Художник сразу же останавливает такси и усаживает в машину обеих подруг. Расплатившись с водителем, он захлопывает за ними дверцу и делает прощальный жест рукой. Яна и Люцетта отвечают тем же.
...Из отъехавшего такси было видно, как, оставшись один, художник сел к себе в машину, и резко развернувшись, уехал в противоположном направлении...
– Куда мы едем? – с хитрой улыбкой на лице спрашивает у подруги Люцетта, и, откидываясь на сидение, закуривает сигарету.
– К тебе, – искоса глядя на нее, отвечает Яна.
– Ты в этом уверена?
– А ты думаешь...?
...Теперь, выехав на скоростное шоссе, такси уносит Люцетту и Яну за город, в сторону зеленеющих вдали лесов и полей...
* * *
Ночь. За окном гроза. Телефонный звонок застает художника спящим. Не отрывая головы от подушки, он берет трубку:
– Это я, – шепчет ему нежным голосом Яны.
– Уже поздно, – отвечает художник. – С тобой что-нибудь стряслось?
– Нет, с чего ты взял? Ты не рад моему звонку?
– Рад, конечно. Прости, я спал.
– А мне что-то не спится...
– Ты у нее?
– Нет.
– А где?
– Это не важно.
– Ты пьяна?
– Немножко...
– И что?
– Я хочу к тебе.
– Прямо сейчас?
– Да, сейчас.
– Но ведь уже ночь, и гроза такая... Ты хочешь, чтобы я заехал за тобой?
– Нет. Меня довезут.
– Кто довезет?
– Не важно.
– Стоит ли тревожить людей ночью, да еще в такую погоду?
– Это мое дело.
– Не знаю, не знаю...
– Я все поняла: ты меня видеть не хочешь.
– Не говори глупостей...
– Тогда я приеду.
– Ты выгляни в окно – там буря.
– Но я должна сказать тебе что-то очень важное. Это касается нас обоих.
(...Вдруг, на мгновение, мы видим, как во мраке комнаты старуха, дрожа немощным телом, приподнимается в постели, а лежащий рядом старик поворачивается к нам лицом и в ужасе таращит глаза...)
– Скажи мне это по телефону.
– Нет, не могу.
– Почему не можешь?
– Я не одна.
– А с кем ты?
– Неважно...
– Ну, если неважно, тогда давай в другой раз. Завтра, на трезвую голову.
– Завтра я уже не скажу. Завтра будет завтра.
– Хорошо, приезжай сейчас.
– Мне не надо твоих одолжений. Я все поняла. Спокойной ночи...
Гудки отбоя пульсируют в трубке, постепенно сливаясь с шумом разгулявшейся за окном стихии. Художник, продолжая лежать, кладет руки за голову и устремляет взгляд в пустоту потолка, который озаряют внезапные отсветы молний...
…Откуда-то с высоты мы видим освещенные заревом бури крыши домов; затем – монитор компьютера с мерцающим изображением эхограммы человеческого эмбриона; а еще через секунду, на самом краю одной из крыш, той, что к нам ближе, мы видим две странные фигуры в белом... И снова на мониторе мерцает эмбрион... Вспышка – это они! – старик и старуха, держась за руки под колотящими их струями ливня, замерли в шаге от бездны... Мы видим эмбрион и слышим чьи-то глухие стоны, а потом монитор заливают струи крови... Сквозь открытое настежь окно всполохи небесного огня зловещими бликами высвечивают стеклянные колбы и стопки запыленных книг, и вата на блюдце с проросшими зернами тоже наполняется кровью...
* * *
Стеклянные склянки звенят, ударяясь друг об друга, когда медсестра выкатывает перед собой из лифта столик с препаратами, после чего вместе со столиком направляется вглубь длинного широкого коридора.
Она доходит до какой-то палаты и вкатывает туда столик. В углу палаты, y окна, мы видим Яну, лежащую на койке с капельницей на руке. Медсестра, проделав какие-то процедуры, быстро разворачивает столик к выходу, но чуть было не таранит им входящего в палату мужчину, который в одной руке держит роскошный букет роз, а второй рукой едва удерживает пакеты с гостинцами. Это художник пришел в больницу навестить Яну. Садясь у изголовья кровати и какое-то время не выпуская из рук ни цветов, ни пакеты, художник с искренним волнением спрашивает Яну, почему она ничего ему не сказала, ни о чем не предупредила?
Яна, словно не замечая присутствия художника, безучастно смотрит в стену. Она очень бледна.
Художник кладет пакеты и цветы на стоящую рядом тумбу и только сейчас видит, что на подоконнике в пластмассовом ведерке гордо красуется еще один не менее роскошный букет цветов. Сдавленным голосом он пытается говорить дальше:
– Ты же могла умереть... Кто тебя туда потащил?
Яна продолжает смотреть в стену.
– Неужто она, эта маленькая ведьма? ...Так говори, она?
Еле заметная улыбка пробегает по потрескавшимся, видно, от сильного жара, губам Яны, однако она продолжает смотреть в стену и хранить молчание.
В дверях палаты вновь появляется медсестра, только другая, постарше первой:
– Молодой человек, будьте добры, уберите ваш букет с тумбы, – говорит она. – И не утомляйте, пожалуйста, больную.
Медсестра сразу же исчезает, а художник, взяв цветы, встает и, первое время не зная, что делать, хватает затем торчащий на подоконнике букет и выбрасывает его в открытую фрамугу, после чего ставит в освободившееся ведерко свой. Яна делает вид, что не замечает и этого. Снова садясь, а потом тут же вставая и с минуту потоптавшись на месте, художник поворачивается и уходит.
Наконец Яна отводит взгляд от стены и смотрит через плечо на подоконник, на котором вместо прежнего букета водружен новый.
– Дурак, – произносит она и вновь поворачивается к стене.
* * *
Мастерская. Звонит телефон. Художник берет трубку.
– Ну как, ты был у нее? – слышен вкрадчивый голос Люцетты. – Что ты молчишь?
– И тебе не стыдно? – после некоторой паузы говорит художник. – Ведь это ты ее туда упекла. К кому ты ее потащила, к мяснику? ...А ты не боялась, что она может погибнуть от элементарного заражения крови, и ты станешь соучастницей убийства, при том двойного? ...Ты об этом не думала?
– Чепуха! Я сама делала то же самое, там же и много раз. И ничего – жива, как видишь.
– Ты это ты, она это она... И потом, вы могли предупредить меня...
– А ты-то тут причем?
– Как это?
– А так.
– Нет, скажи.
– Не буду лучше...
– А зачем ты вообще мне звонишь, все это сообщаешь, потом что-то спрашиваешь?
– Да так... Хотела только узнать, как она? У нее всегда все с приключениями. Она ведь у меня слабенькая...
– А почему бы тебе самой не сходить к подруге? Или ты боишься, потому что виновата?
Тут, словно ободренная внезапно родившейся мыслью, Люцетта говорит художнику:
– Постой, я знаю, что нужно, чтобы она побыстрей выздоровела... Ты, я надеюсь, этого хочешь?
– И что же нужно?
– Ты не поверишь, но необходимо, чтобы ты написал новый портрет. Ее портрет. По памяти. Как сможешь...
– И что же?
– Только это должен быть не просто портрет женщины, с которой ты проводил ночи, но лик ангела, очень на нее похожего ангела. Ты понял? Ведь ты сам говорил...
– Мало, что я говорил...
– Нет, ты говорил правильно. У каждого из нас есть ангел, и как две капли воды он похож на первообраз каждого из нас. А ты – художник. Изобрази его, и ты ее ангела призовешь к ней на помощь... Ты понимаешь меня?
– Ведьма, сущая ведьма – вот кто ты.
В ответ художник слышит жалобные всхлипывания в трубке.
– Я тебя обидел?
– Ничего, ничего страшного, – отвечает Люцетта. – Мне это многие говорили, ничего страшного... Извини меня, если я сказала что-то не так... Пока...
Теперь мы видим Люцетту, сидящую за рабочим столом в уже знакомом нам слабо освещенном помещении музея, заставленном стеллажами. Вся в слезах, она открывает также уже знакомую нам коробочку с ракушкой-скарабеем и с вожделением смотрит на содержимое.
– Истинный друг... Настоящий товарищ... Друг, истинный друг... – шепчет Люцетта, не отрывая от ракушки воспаленных глаз; затем, облизывая языком щель в ракушке, она встает и медленно ступая по скрипучему дощатому полу, направляется в сторону самого дальнего и темного угла помещения, по ходу скидывая с себя одежду; оказавшись возле огромных стеллажей с пронумерованными ящиками, Люцетта выдвигает самый нижний из них: в ящике оказывается древняя мумия…
...Гладя свое тело ракушкой-скарабеем, Люцетта залезает верхом на иссохшие мощи мумии, а художник в мастерской уже пишет портрет, и с какой-то странной одержимостью кисть его носится по холсту; Люцетта, прижимаясь к мумии и лобзая ее, впадает во все больший раж, а на холсте теперь проступают чьи-то ангельские черты, и Яна, охваченная жаром на больничной койке, что-то бормочет пересохшими губами, и во мраке комнаты старуха оказывается поверх старика, и оба издают нечеловеческие звуки, и Люцетта, до судороги сжимая коленями мумию, тоже, то ли стонет, то ли кричит, и вихрем мечутся по подушке мокрые от пота волосы Яны, и кисть мечется по холсту, и ракушка падает на дощатый пол, и очень большой черный паук, скользнув, как проворная мышь, промеж склянок и колб, ползет под кровать стариков, и вот уже крик, преступный и радостный, вырывается из груди Люцетты, а потом, обмякшая, она скатывается с мумии на пол, и рука медсестры стирает салфеткой пот с измученного жаром лица Яны... Художник, бросив кисть на палитру, обтирает тряпкой испачканные красками руки...
...На холсте мы видим ангела, ликом напоминающего Яну. За окном брезжит рассвет.
* * *
Полдень. Машина художника остановилась возле большого казенного здания. Расплатившись за парковку, художник выходит из машины с очередным букетом цветов и направляется ко входу в здание…
...Художник шагает по знакомому нам коридору больницы и ему вновь встречаются медсестры, которые катят перед собой столики со склянками... Художник заходит в палату к Яне, но видит на месте Яны очень полную немолодую женщину: тяжело дыша, мутными глазами смотрит больная на нежданного гостя. Решив, что ошибся палатой, художник извиняется, но повернувшись, чтобы идти дальше, чуть было не сталкивается с медсестрой со столиком:
– Вы кого-нибудь ищете? – строго спрашивает медсестра.
– Да, – отвечает художник.
– Ее здесь нет.
– А где она?
– Вот и я не знаю. Ночью у нее был жар, очень сильный, а утром она сбежала.
– Как – сбежала?
– Так и сбежала. В окошко упорхнула.
– Но...
– Короче, здесь ее можете не искать, – говорит медсестра и проходит в палату, закрывая за собой дверь.
Постояв с секунду, художник следом за медсестрой вбегает в палату, кладет цветы в ноги полной больной, и, развернувшись, быстро уходит...
Масса противоречивых чувств одолевает художника, пока он спускается на лифте вниз. Сев в машину, он, поначалу, не знает, куда направиться, а потом срывается с места и едет в направлении центра, проезжая по дороге мимо большого серого здания, перед которым, отталкиваясь ногой от золотого шара, готовится воспарить в воздух бронзовая статуя Меркурия...
* * *
...Забавным выглядит в музее появление чуть ли не бегающего человека, разочарованию которого нет предела, когда он попадает в египетский зал, потому как экскурсию ведет здесь совершенно незнакомая ему девушка.
– Где Люцетта? – бесцеремонно спрашивает он.
Экскурсанты и девушка смотрят на странного посетителя с нескрываемым удивлением.
– Ее здесь нет, – извиняясь перед своей аудиторией, говорит девушка.
Буркнув «спасибо», человек устремляется к выходу...
...И вот, уже перешагивая через ступеньки, он бежит вверх по каменным лестницам подъезда. Едва переводя дыхание, он звонит в дверь.
Дверь открывает Люцетта. В простеньком домашнем халатике, перепоясанная фартуком, в мокрых резиновых перчатках и с кухонной щеткой в руке, она встречает гостя безо всякого удивления:
– А-а... Проходи, только быстрее, я мою посуду, – говорит Люцетта, и, не дождавшись, пока гость переступит порог, возвращается на кухню. Хлопнув за собой дверью, гость следом влетает на кухню:
– Что это значит?! – еще не отдышавшись, выкрикивает он.
– Тише, тише... Здесь не надо шуметь, – возобновив мытье посуды, пытается урезонить его Люцетта.
Внезапно вспомнив о чем-то странном и с настороженностью глянув в сторону прихожей, гость невольно снижает тон:
– Но я не понимаю, что происходит?
– А что происходит? – переспрашивает Люцетта. (Среди посуды, которую она моет, можно заметить стеклянную колбу).
– Я ездил в больницу, и знаешь, что там сказали? Что ночью у нее был жар, а утром она сбежала, упорхнула в окошко...
– Сбежала, значит – выздоровела, – спокойно отвечает Люцетта.
– А может, она здесь, у тебя??
Кривой ухмылкой отвечает Люцетта на этот вопрос, а гость, выбежав из кухни, бросается в гостиную комнату, но никого и ничего, кроме ветхой мебели, там не обнаруживает... Однако, спустя мгновение, перед его взором возникает силуэт стоящей в углу комнаты огромной, ростом до потолка фигуры – фигуры существа с головой собаки и с золотым жезлом в руке. Существо поворачивает собачью голову и смотрит на гостя... Онемев от ужаса, он отводит взгляд в сторону, затем снова смотрит в угол комнаты, но никакой фигуры там больше не видит... Открывая дверь второй комнаты, он встречает знакомую ему железную кровать с аккуратно застланной постелью и строгие ряды книжных полок. Закрыв дверь, он почему-то вновь приоткрывает ее, и теперь через широкий просвет в дверном проеме ему видятся пыльные стопки старинных книг и много всяких колб и склянок на полу, и что-то странное шевелится на железной кровати, похожее на старика и старуху... Резко захлопнув дверь, обескураженный, подавленный, гость возвращается на кухню.
– Ну? Кого нашел? – вопрошает Люцетта.
Гость не произносит ни слова, у него дрожат руки.
– ...Да, Александр ошибался, Александр был не прав... – будто разговаривая сама с собой, бормочет Люцетта, а потом смотрит гостю в глаза и спрашивает:
– Ведь ты же написал ангела? Ведь ты же сделал это?
В ответ гость стыдливо опускает глаза.
– Что ж, ты настоящий друг, и ты очень талантливый, – с довольным видом говорит Люцетта. – У бездарей это не получается. В таком деле многое зависит от творческой силы – от силы и знания, понимаешь?
Все также не произнося ни звука, гость садится на стул.
– Хм, ты оказался не так прост, как я думала, – продолжает Люцетта, складывая на полку мытую посуду (колбу она откладывает в сторону). – Значит, ты можешь контролировать себя, свои чувства, значит ты не просто мазила. Ты, как я. Мы с тобой очень похожи.
Гость молчит, уставившись в пол.
– Что тебе, чай или кофе? – спрашивает Люцетта, снимая перчатки и фартук. – А может, тебе хочется в ванную? Не стесняйся, чувствуй себя, как дома...
Электроискрой зажигает Люцетта газовую конфорку плиты, потом прикуривает от конфорки сигарету и ставит на плиту чайник. После этого она наполняет водой из крана колбу и поливает уже значительно подросшие колоски злаков в блюдце, стоящем на подоконнике.
– Ты понимаешь, – будто не слыша последних слов Люцетты, говорит гость, – ты понимаешь: когда-то, еще юношей я был по-настоящему одержим работой. Я мог работать сутками... Но такое со мной впервые: словно не сам я писал этого ангела, а кто-то водил моей рукой.
Гость делает небольшую паузу и затем спрашивает:
– Только скажи, зачем я оказался среди вас? Почему именно я оказался вам нужен? …И кто – вы? Кто – ты? ...И почему у тебя такое имя? …И что значит...? – недоговаривает он и смотрит в сторону прихожей.
Слушая гостя, Люцетта прислонилась спиной к кухонной раковине; на лице ее застыла снисходительная улыбка.
– Первое, что я хочу сказать тебе, милый, это, что Яну ты больше не интересуешь. И ты не ищи ее зря, не трать понапрасну время.
– Нет, я хочу знать другое: кому и зачем все это понадобилось? – теперь уже каким-то заговорщицким тоном спрашивает гость.
– Тебе, милый, тебе самому – разве ты этого не понимаешь? – почти торжествуя, произносит Люцетта, и затем театральным жестом расстегивает на себе верхнюю пуговицу халата, за ней следующую, затем еще одну...
Как на некое наваждение смотрит гость на Люцетту, а она, до конца расстегнув на себе одежду, с наигранной страстью шепчет ему:
– Милый, ты хочешь меня? ...Ну же, скажи, скажи, милый...
...И тут, неясно откуда, то ли из женской утробы, то ли со стороны прихожей, разносится неправдоподобный, немыслимый звук, напоминающий одновременно предсмертные стоны животного и вой сирены...
– И-и-иди ты!!! – в ужасе выкрикивает гость и пулей выбегает из квартиры, а Люцетта вслед ему разражается пронзительным хохотом, и за то время, пока он бежал по лестницам вниз, хохот этот становился громче и пронзительней, и старик и старуха, лежащие словно вниз головой, смотрели на нас ничего невидящим взором...
...Выбежавший из подъезда человек буквально впихивает себя в машину и уезжает прочь, но долго еще эхо зловещего хохота будет блуждать над крышами окрестных домов, пока набежавшая внезапно гроза не поглотит его своим первозданным шумом...
* * *
...Слыша раскаты грома, Яна, одетая в длинный до пят пеньюар, медленно ступает по полу просторной дачной веранды, и два пятнистых пса провожают ее сонными взглядами; подойдя к остеклению, Яна любуется молниями, сверкающими в небе над сочной зеленью чудесного лиственного леса, а через какое-то время тучи рассеиваются, и выглядывает солнце; еще через небольшой промежуток времени кроны деревьев приобретают желтовато-красные тона, и снова становится пасмурно, и идет уже мелкий моросящий дождь; Яна по-прежнему стоит у остекления веранды и смотрит на осенний лес; через минуту, со скучающим видом, она возвращается вглубь веранды, и два пятнистых пса снова провожают ее сонными взглядами...
...В перспективе примыкающей к веранде комнаты, куда вдруг трусцой убежали собаки, мы можем заметить висящий на стене портрет Яны, тот самый, которым на выставке любовался банкир-меценат...
* * *
Моросит дождь. Художник выходит из мастерской на улицу и открывает зонт. Пройдя шагов сто, он заходит в соседний мини-маркет. Художник ходит между рядов с продуктами, что-то кладет в металлическую корзину. Около винных полок он встречается взглядом со своей старой знакомой – девушкой-продавцом.
– Что вам подсказать сегодня? – обращается она к художнику.
– Не знаю... А что лучше в такую погоду, как вы думаете?
– Каждому свое, – отвечает девушка.
– А что бы предпочли вы? – спрашивает художник, глядя на милое личико продавщицы.
– Я? – смущается девушка.
– О! ...Только сейчас я заметил, какое прелестное у вас имя – Вероника, – читает по слогам художник бейджик на груди девушки.
– Но это очень длинно. Меня все зовут Никой, – отвечает девушка уже с меньшим смущением.
– Думаю, я угадал: с таким именем в любую погоду предпочитают шампанское, – и художник снимает с полки бутылку игристого вина.
Девушка тупит взор.
– И все-таки – Вероника! Именно так я назову ваш портрет! – говорит художник и расплывается в обезоруживающей улыбке.
Вероника смотрит на него исподлобья, и в глазах ее угадывается безотчетное желание двинуться навстречу неизвестности.
– Моя мастерская, между прочим, находится здесь же, неподалеку, – не сбавляет оборотов художник. – Вы когда заканчиваете работу?
– Вообще в девять... А вы что, художник?
– Вы угадали, Вероника. Стало быть, вас я буду ждать после девяти.
Вероника пытается изобразить недоумение, но едва заметная улыбка выдает согласие…
* * *
Картины в мастерского художника Вероника рассматривает внимательно и с интересом.
Вероника:
– А кто это?
Художник:
– Это – Заратуштра. Он беседует с великим певцом сновидений Сальвадором Дали. Он угощает его божественным напитком и рассказывает ему о благих мыслях, благих словах и благих делах.
Вероника:
– А он... как его? ... Он кто?
Художник:
– Заратуштра? ... Так, пророк один. Очень древний... Он учил различать добро и зло.
Вероника:
– А кто это?
Художник:
– Китайский мудрец Лао Цзы, тоже очень древний. Он проповедовал недеяние. А у меня, видишь ли, он играет в шашки с голландским живописцем Ван Гогом, таким же мудрецом, как и он.
Вероника:
– Голландец этот ездил в Китай?
Художник:
– Нет, никогда он там не был. И жил-то он на пару тысчонок лет позже, чем китайский мудрец.
Вероника:
– А зачем вы изображаете то, чего не бывает в жизни?
Художник:
– Потому что – это искусство, а в искусстве может быть всё.
Вероника:
– Выходит, искусство сильнее жизни?
Художник:
– Нет, вовсе нет... Искусство как раз и есть то самое недеяние. Как способ непротивления злу. Искусство – это недеяние через творчество, своего рода идеальная жизнь, где сила и борьба уже не нужны, но необходимы дерзновение и воля. Искусство – это предчувствие рая, райской красоты и райской свободы, преображения и бессмертия. В искусстве все бессмертно...
Веронике бросается в глаза портрет с ангельским ликом, и она спрашивает:
– А это кто – ангел?
– Да, почти, – отшучивается художник, разливая в бокалы шампанское.
– А почему «почти»?
– О, это особый разговор, – снова шутя, отвечает художник.
Вероника берет из его рук бокал с шампанским:
– Выходит, вы с ангелами общаетесь, «почти»...?
– Бывает, иногда... Вот, например, с тобой. Давай-ка выпьем, а – за тебя.
– Спасибо, – отвечает Вероника, и оба отпивают из бокалов шампанское.
– А тебя я изображу такой, какая ты есть, – говорит художник и приглашает Веронику сесть на табурет.
...Худенькая женская рука, рука Люцетты, зажигает черную свечу перед изображением божества с собачьей головой...
Дальше мы не слышим, а только наблюдаем, как бы со стороны, за тем, что происходит в мастерской художника: сейчас художник старается найти для Вероники правильный ракурс...
...Божество с собачьей головой мерцает в пламени свечи, и слышно чье-то саднящее дыхание, переходящее в бессвязное бормотание...
Художник пробует покрыть голову Вероники куском красивого шелка, того самого, которым однажды обмотала себя Люцетта...
...В темных зрачках Люцетты искрится пламя свечей...
Художник просит Веронику сесть спиной вполоборота к нему. Потом он просит Веронику обнажить плечо и делает первые штрихи...
...Свечи курятся перед божеством, и бормотание слышится совсем рядом, и колоски злаков дрожат на черном столике...
Художник подходит к Веронике и просит ее обнажить всю спину, затем осторожно целует Веронику в изгиб плеча... Вероника вскакивает, отдергивает художника, оправляет одежду, что-то рассерженно говорит, а потом указывает рукой на выход...
...Пламя свечей истово пляшет перед собакоголовым божеством, и стон переходит в плач, а плач превращается в смех...
Вероника просит открыть ей дверь, и художник повинуется ее просьбе, затем, словно раскаиваясь в содеянном, разводит руками, после чего Вероника, видимо, смягчив гнев, благосклонно улыбается ему и, не торопясь, выходит за дверь.
Оставшись в мастерской один, художник подливает себе в бокал шампанского и подходит к окну. В ту же минуту раздается телефонный звонок, художник берет трубку.
– Привет, – слышен женский голос.
– Алло, кто это? – в замешательстве спрашивает художник.
– Это я.
Он узнает голос Люцетты.
– Вот послушай, – чуть ли не с дрожью в голосе говорит Люцетта и читает стихи:
Осточертев от начертаний,
миры изранив суетой,
я ухожу в предел мечтаний,
где все зовется – Пустотой.
– Вспомнила вдруг его предсмертное, и захотелось так кому-нибудь прочесть, – говорит Люцетта. – Я не помешала тебе?
Художник молчит.
– Слушай, я хотела сказать тебе...
– Не звони мне больше, – вешает трубку художник.
* * *
Вновь моросит дождь. Театральным жестом пряча за спиной букетик цветов, художник заходит в мини-маркет. Веронику, как обычно, он обнаруживает возле винного отдела, где в настоящую минуту она помогает в выборе напитков полноватому господину, отдаленно напоминающему банкира-мецената с выставки. Вероника почти сразу замечает появление художника. Закончив с господином, сдержанной улыбкой она дает знать художнику, что может уделить ему какое-то время.
– Здравствуйте, – вежливо говорит Вероника, когда художник подходит к ней ближе. Он сразу же преподносит Веронике букетик цветов. Поблагодарив, Вероника, смущенно оглядывается по сторонам:
– Я поставлю их в воду, не то завянут до вечера.
– Ты извини, что так получилось, – говорит художник. – Может, мы сегодня посидим где-нибудь, поболтаем о том о сем?
Дальше за общением художника и Вероники мы наблюдаем через витражное стекло магазина со стороны улицы; здесь полноватый господин и два его телохранителя усаживаются соответственно в лимузин и в джип, после чего уезжают.
* * *
Интерьер небольшого ресторана погружен в приятный полумрак. Звучит негромкая музыка.
С подносом, на котором мерцают два фитилька, официант подходит к столику художника и Вероники и ставит перед каждым из них изящные треноги с горячим. На столе, в вазочке, можно заметить букетик цветов, тот, что художник давеча подарил Веронике. Видно, что Вероника весьма польщена изысканной обстановкой ужина, а художник, выпив, похоже, не один бокал красного вина, с вдохновением рассказывает ей о смысле столь хорошо известного ему портретного искусства.
Он говорит, что сходство портрета с натурой – это далеко не все, это только первый шаг. Главное, проникнуть в тайну человеческого лица, в богоподобную тайну лица... У каждого человека, говорит художник, есть свой первообраз. Он чист и непорочен, ибо изначально запечатлен в вечности. В течении жизни наши грехи все больше отдаляют нас от него, и вот приходит старость, и мы становимся неузнаваемы и для других, и для самих себя... Но наше вечное небесное лицо продолжает пребывать с нами. Художник только тогда достигает цели, когда высвечивает человеческое лицо его внутренним светом...
С удивлением, а может, и скрытым восторгом, слушает Вероника странную речь художника, а он продолжает:
–...И порой на холсте тебе открывается то, чего сам о себе человек не знает и, возможно, не узнает никогда. Но открыв эту тайну однажды, художник нести ее обречен всю жизнь, и чем больше тайн открылось ему, тем тяжелее его ноша...
В какой-то момент Вероника опускает глаза, потом смотрит на своего собеседника и спрашивает:
– Тот ангел в мастерской – тоже чей-то первообраз?
…С пронзительные воем проносятся по мокрому асфальту пожарные машины именно в тот момент, когда, выйдя из ресторана и прячась от дождя под одним зонтом, художник и Вероника, перебегают по лужам на противоположную сторону улицы… Остановив первую же попутную машину, они садятся и уезжают, и только взметнувшая кверху руку статуя Меркурия смотрит им вслед…
* * *
Сцена любви художника и Вероники своей нежностью напоминает любовь двух школьников, впервые познающих взаимность...
Потом Вероника позирует художнику обнаженной, а он делает один карандашный набросок за другим, и рисунки стоящей, сидящей, лежащей Вероники оказываются разбросанными по всей мастерской...
* * *
В один из дней Вероника звонит художнику из магазина именно в то момент, когда он упаковывает в бумагу две работы с городскими пейзажами. Работы предназначены для находящейся в мастерской супружеской пары, которую мы можем помнить по дню рождения Люцетты. Художник просит Веронику не вешать трубку. Молодой супруг расплачивается с художником за приобретенные работы, а жена тем временем успевает заметить на стене «ангельский портрет». Подойдя ближе, она всматривается в картину.
– Знакомые черты... А кто это? – говорит она.
– Так, собирательный образ, – улыбаясь, отвечает художник и еще раз просит Веронику не вешать трубку.
–Ладно, пойдем, – окликает жену супруг.
Выходя из мастерской, молодая женщина все-таки успевает сказать художнику, что «ангел» на стене ей сильно кого-то напоминает.
В этот момент Веронику зовут в торговый зал, и она вынуждена отключить телефон.
Закрыв за супругами дверь, художник берет трубку, но там раздаются гудки отбоя. Через короткий промежуток времени телефон звонит снова – только в этот раз слышен голос Люцетты:
– Привет... И трубку не вешай, пожалуйста! Я должна сказать тебе нечто важное. Очень.
– И что же ты хочешь мне сказать важное…?
– Яна просила меня передать... В общем, ты понимаешь... Она просила передать тебе, что хочет тебя видеть.
Ничего не отвечая, художник подходит к окну и смотрит вниз, на улицу.
– Она на грани срыва, понимаешь? – продолжает Люцетта. – Если ты не можешь у себя, и всё такое, вы можете встретиться у меня. Вы вообще можете у меня встречаться... Алло, слышишь меня?
– Зачем всё это? – после долгой паузы говорит художник.
– Мое дело передать, а там, как знаешь. Впрочем, твой ответ я должна сообщить ей сейчас же. Боюсь иначе, утром она сама приедет к тебе.
– Постой...
– Даю тебе ровно минуту, – переходит в наступление Люцетта.
– Пошла ты! – кричит художник и со всего маха бросает в сторону телефонную трубку, которая аккурат попдает в нос гипсовому Гермесу. Трубка разлетается надвое, а у Гермеса откалывается кончик носа...
Тщетно теперь пытается Вероника дозвониться до художника...
Люцетта, повесив трубку, подводит тушью глаза, мажет помадой губы – мы видим ее в служебном помещении музея – и деловой энергичной походкой идет в направлении экспозиционных залов.
...Она шагает, а художник в это же время зашторивает в мастерской окна и проверяет, заперта ли входная дверь; Люцетта шагает, а художник ставит на мольберт подрамник с чистым холстом; Люцетта входит в египетский зал, а художник выдавливает на палитру краски из тюбиков; Люцетта, как заученный урок, рассказывает группе экскурсантов историю музейных экспонатов, а на холсте уже появляются первые очертания крылатого женоподобного существа...
...Люцетта в троллейбусе едет домой, сидя у окна и глядя на мокрые от дождя тротуары улиц...
...Художник пишет картину дальше...
Яна, лежа на дорогой софе, над которой красуется на стене ее портрет, гладит ладонью пятнистого пса, а потом целует его прямо в морду...
...Люцетта выходит из троллейбуса и шагает в сторону дома...
...Художник пишет картину дальше...
Вероника, отпустив очередного покупателя, снова звонит художнику и снова длинные гудки не радуют ее слух...
В крылатом существе уже узнаются черты Люцетты, и что-то жуткое, зловещее сквозит во всем этом странном образе...
...Два старика нечеловеческими голосами стонут в полутемной комнате...
...Люцетта взбегает по каменным лестницам вверх...
...Вероника звонит в дверь мастерской; художник к дверям не подходит и пишет дальше женоподобное существо...
...Две пятнистые собаки бегут вглубь анфилады комнат, потом сбегают вниз по мраморным лестницам и выскакивают на зеленый газон – навстречу въезжающему через широкие ворота лимузину, из которого выходят два телохранителя, а затем знакомый нам банкир-меценат; потрепав собакам холки, банкир, в сопровождении охраны, направляется внутрь огромной трехэтажной виллы...
Яна, запершись в отделанной розовым мрамором ванной комнате, сидит на краю джакузи и набирает телефонный номер.
– Алло, – отвечает ей Люцетта.
– Ну что, что он сказал? – нетерпеливо говорит Яна. Люцетта открывает спрятанное за картой мира углубление в стене с изображением божества с собачьей головой, достает оттуда черные свечи и строгим тоном произносит:
– У него – другая.
– Он сам тебе об этом… Он так и…?
– Да, – отвечает Люцетта, перебирая пальцами свечи, точно не зная, что с ними делать.
– Я тебе не верю – ты врешь!
– Я не вру. Я говорю, как есть. Я это знаю.
Зажав в руках свечи, Люцетта решительно разворачивается и идет на кухню.
Тем временем Вероника, так и не достучавшись до художника, садится подле двери мастерской на лестничные ступеньки...
– Слышишь, ты врешь! – продолжает Яна. – Ты всю жизнь только и делаешь, что врешь. Ты, наверное, даже во сне сама себе врешь. Ты все время что-то пытаешься выдумать – то, чего не может быть. С тобой быть не может. Ни за что не может быть!
Слушая Яну, Люцетта расставляет свечи на подоконнике вокруг блюдца с ростками, при этом не произнося ни звука, а Яна, все больше возбуждаясь, кричит в трубку дальше:
– Ты хоть понимаешь, что ты просто жалкое существо? ...А чего стоили твои стишочки, и якобы твой роман с ним... Ой-ой! Не было этого, не было этого никогда! ...У тебя только объедки были – с моего стола, объедки, слышишь? ...Тебя даже нельзя жалеть, потому что от тебя всех давно тошнит! Слышишь: тошнит! Я давно это хотела тебе сказать: Люцетта, я тебя ненавижу, Люцетта! Я проклинаю тебя! Ты слышишь: проклинаю! – уже впав в открытую истерику, кричит Яна, и в этот момент кто-то стучится в дверь ванной:
– Открой! ...Не дури! ...Открой! Открой! – слышен настойчивый голос банкира.
Это еще больше заводит Яну, и она кричит непонятно кому:
– Я всех вас проклинаю! Слышите – всех!
...Люцетта зажгла черные свечи и одну за другой открывает конфорки газовой плиты, и на мгновение мы видим двух пауков, снующих между стеклянных колб и стопок запыленных книг...
...Пятнистые псы скулят и бегают нервной трусцой по анфиладам комнат...
...Художник делает последние мазки, и видно, что глаза его воспалены, и что работа отняла у него много сил; на холсте узнается лицо Люцетты в образе то ли богини, то ли жрицы, она с диадемой на голове и с крыльями вместо рук...
...Горят зажжённые на кухне черные свечи, колоски дрожат и колеблются, и слышится звон кимвалов...
...два паука совокупляются в колбе...
...Яна надрывается от плача в ванной комнате...
...художник бросает кисти на палитру...
...Вероника встает со ступенек, и, оглянувшись на дверь мастерской, спускается по лестницам вниз...
...Всё более ярким пламенем горят свечи, и Люцетта, в рубленом ритме кимвалов, раскачивается на кухонном полу...
...божество с головой собаки...
...кимвалы звенят все громче, и множество теней пляшет на стенах древнего склепа...
...из гипсовых глаз Гермеса текут кровавые слезы...
... и мумия – мумия! – во мраке комнаты сползает с железной кровати...
...бегают пятнистые псы...
...со звоном разбив стеклянную колбу, мумия сползает с кровати на пол...
...собаки скулят на веранде...
...портрет жрицы-Люцетты мелькает в ритме кимвалов...
...мумия таращит глаза и ползет между колб и книг к нам навстречу, к двери...
...тени на стенах склепа...
...ракушка-скоробей, выпав из ларца, катится по дощатому полу...
...горят свечи...
…и колоски горят вместе с ватой...
... плита... газ… ВЗРЫВ!!!
...Карту мира разорвало напополам... Все в дыму, и божества в стенной нише почта не видно, а городской пейзаж с дырой посередине валяется на полу...
...Вместе с оконной рамой на улицу вылетело несколько страниц старинных книг, которые поднимаются, подхваченные ветром, высоко над городом, и уже слышатся пожарные сирены, словно бы где-то невдалеке носился рой обезумевших пчел...
...Вечер, или еще не рассвело, сказать трудно...
* * *
Художник открывает шторы в своей мастерской: за окном брезжит рассвет, и явно распогодилось. Художник снимает с мольберта подрамник со «жрицей» и вешает его рядом с другими работами; затем он складывает мольберт и ставит его вместе с несколькими натянутыми на подрамники чистыми холстами поближе к входной двери. К этому он добавляет лежавший в дальнем углу мастерской карандашный автопортрет, после чего запихивает в рюкзак носильные вещи, кладет электрочайник, не забывая и штопор для бутылок, и все это тоже ставит возле двери. Затем он открывает дверь, берет рюкзак, мольберт, подрамники, автопортрет и выходит из мастерской. Заперев дверь, ключ художник кладет под половик. Он спускается вниз, идет к машине, грузит на заднее сидение багаж, садится за руль, заводит машину и уезжает.
...Он едет по городу и вновь проезжает мимо взлетающего со своего постамента Меркурия...
Неподалеку от дома Люцетты, в том месте, где находится троллейбусная остановка, автомобильное движение оказывается перекрытым. У одного из милиционеров, регулирующих движение, симпатичного розовощекого парня, художник пытается узнать о происходящем.
– Взрыв в доме. Отсюда не видно. Похоже, газ, – говорит милиционер. – Хорошо – этаж последний, не то бы полдома...
– Что, алкоголики...?
– Да нет... Вроде никто в той квартире не жил. Заперта была. Только нашли там, не пойми, что…
– Что нашли?
– Да непонятно пока, непонятно... А вы не стойте, езжайте! – вдруг, скорчив злую мину, кричит розовощекий, и, шагнув в сторону проезжающих машин, начинает энергично размахивать жезлом.
Художник, недолго думая, сворачивает в соседний переулок и уезжает с места события.
На автостраде, по которой он сейчас едет, художник сворачивает к бензозаправочной станции. Здесь он находит телефон-автомат. Он звонит в магазин Веронике.
– Я тебя вчера искала весь вечер, – взволнованно говорит Вероника.
– Ты понимаешь...
– У тебя кто-то был? Другая женщина?
– Да нет же. Я просто устал и внезапно уснул. Спал и ничего не слышал.
– Ты так крепко спишь? Я звонила в дверь несколько раз.
– Это была ты?
– Я... Ты ждал другую?
– Да нет же... Извини, что так получилось...
– Ты где, у себя?
– Нет.
– А где?
– Далеко.
– Далеко?
– Да, очень. Я улетел на Восток. Я у подножия пирамид, стою рядом со сфинксом…
На какое-то время воцаряется молчание. Потом художник говорит:
– У меня к тебе просьба: там ключ под половиком, забери себе всё, что понравится. Все работы я оставил тебе.
– Ты не вернешься?
– Не знаю... Думаю, нет... Так что будь умницей, ладно...
Когда в трубке раздаются гудки отбоя, Вероника в первый момент хочет расплакаться, но, взяв себя в руки, подходит к заведующей, что-то говорит ей, накидывает на плечи плащ и выходит из магазина на улицу...
Купив на заправочной станции баллон пресной воды и бутылку красного вина, художник возвращается к своей машине. Садясь в машину, он кладет баллон с бутылкой рядом с собой на переднее сидение, приоткрывает боковое стекло и вот уже собирается включить зажигание, как в зеркальце заднего обзора видит... Люцетту! Художник теряет дар речи, а сидящая сзади Люцетта, какая-то необыкновенно просветленная, успокоенная, приветливо улыбается ему, а потом, щелкнув зажигалкой, закуривает сигарету. Выдохнув облачко, она произносит одно слово: «Александр...»
Превозмогая себя, художник оборачивается – но, нет, ничего, кроме своего юного лица на автопортрете, лежащем на заднем сидении поверх багажа вниз головой, в салоне машины он не обнаруживает... Только взявшееся в салоне неизвестно откуда облачко сизого дыма растворяется и исчезает...
…С визгом срывается с места знакомая нам машина и, набирая скорость, устремляется по автостраде вдаль, унося своего хозяина в сторону залитых лучами осеннего солнца полей и лесов...
...Вероника поднимается по лестницам к мастерской...
...Машина всё дальше уносит художника...
...Вероника находит под половиком ключ и отпирает дверь...
…Совершенно одинокая машина мчится по автостраде и каким-то странным выглядит ее одиночество...
...Веронике бросается в глаза отсутствие мольберта, а потом она обнаруживает разбитую телефонную трубку возле головы Гермеса, у которого отколот нос...
…Через лобовое стекло изнутри салона мы видим бесконечную перспективу абсолютно пустынной автострады, по которой едет машина...
...Вероника обращает внимание на висящих на стене «жрицу» и «ангела», затем видит разбросанные кругом наброски обнаженной натуры, сделанные с самой Вероники...
Неожиданно машину начинает трясти, как на грунтовом покрытии, а дорога катастрофически быстро сужаться до размеров проселочной; но вскоре движение машины становится плавным и совершенно бесшумным, и по обе стороны дороги теперь колосится спелая рожь...
...Машина останавливается. Художник выходит на дорогу и с блаженной улыбкой на лице оглядывается по сторонам: он смотрит на бескрайнее поле золотых злаков, по которому пологими волнами пробегают дуновения теплого ветра, и он смотрит на белые облака, парящие высоко в небе. Затем он берет из машины мольберт и подрамник с чистым холстом и, прихватив с собой бутылку вина и штопор, отправляется прямиком в море ржаных колосьев...
...Вероника, вздрогнув, оглядывается на скрип двери и видит на пороге рослую элегантную блондинку – это Яна явилась в мастерскую художника. Женщины смотрят друг на друга и замирают. Первой молчание нарушает Яна:
– Здравствуйте, – с нарочитой вежливостью говорит она.
– Здравствуйте, – отвечает ей Вероника.
– Вы здесь живете? – спрашивает Яна и заходит внутрь.
– Нет, не живу, – как-то не совсем уверенно говорит Вероника. При этом она пытается лучше разглядеть Яну, которая, со своей стороны, тоже бросает на Веронику изучающие взгляды.
– Где наш герой? – спрашивает Яна, делая несколько бесцельных шагов по помещению.
– Его здесь нет, – говорит Вероника. – И видимо больше не будет.
– Почему? Вы что-то с ним сделали? Он испарился?
– Он уехал.
– Уехал? Куда же?
– Не знаю. Похоже, далеко. К пирамидам...
– Быть такого не может... Он сам вам об этом сказал?
– Да, сам, – отвечает Вероника, а в этот момент Яна оказывается вблизи висящего на стене «ангела». Вероника сразу же угадывает прямое сходство блондинки с «ангелом» и опускает глаза. В свою очередь Яна берет в руки наброски обнаженной натуры и узнает сходство с Вероникой. Высокомерная улыбка застывает на ее лице. Потом Яна оглядывается по сторонам и видит на стене «ангела», похожего на нее, и «жрицу», похожую на Люцетту. Опуская наброски себе на колени, Яна садится на табурет, на котором когда-то позировала художнику, и некоторое время заворожено смотрит на обе картины. Затем говорит:
– Он изображал нас такими, какими хотел видеть... И кто теперь знает, где мы настоящие? – добавляет она.
Сказав это, Яна двигается на табурете немного в сторону и поворотом головы приглашает Веронику сесть рядом с ней. Вероника почти без колебаний, вполне спокойно принимает приглашение Яны, и вот уже две молодые женщины, сидя рядом, смотрят на живописные произведения на стене, одно из которых – еще невысохший портрет Люцетты в образе то ли жрицы, то ли богини, то ли какого-то мифического существа.
– А она кто? – невольно вырывается вопрос у Вероники.
– Не знаю... Этого я не знаю, – задумчиво произносит Яна. – Возможно, одна из нас, а может, только плод его воображения, темная сторона луны... Не все ли мы луны для него? ...Не знаю...
А уже через мгновенье глаза Яны зажигаются озорством, и она говорит Веронике:
– Слушай, а не выпить ли нам шампанского, а…? За знакомство?
В ответ Вероника улыбается, не сразу соображая, как отреагировать.
– У меня ведь по такому случаю неплохая идейка имеется, – развивает дальше внезапно родившуюся мысль Яна и прямо-таки по-сестрински берет руку Вероники в свою, вследствие чего один из набросков с обнаженной натурой соскальзывает с ее колен на пол, и теперь обе женщины, взявшись за руки, тихо, безмятежно смеются... Потом Яна обнимает Веронику за талию и нежно целует в губы...
* * *
«...Отныне - только небо и облака, облака и небо...», – словно причитая, говорит художник, стоя во ржи перед мольбертом с чистым холстом. Потом он отпивает из бутылки глоток вина, проводит золотистой охрой через весь холст черту горизонта и произносит следующие слова:
– Облака… Облака – это письмена ангелов.
Многозначительно оглянувшись на нас, он делает еще один глоток вина и начинает писать пейзаж.
...Мы видим небо и некошеное поле ржи, и человека, стоящего посреди этого поля с кистью в руках... А еще мы видим две фигуры в белых одеждах, мужчину и женщину, которые жнут серпами колосья, двигаясь навстречу друг другу с противоположных сторон кадра...
Нарастающий свист серпов и шум падающих колосьев сопровождают финальные титры.
2000 г.