Через дорогу был автобусный парк, где отдыхали глазастые желтые икарусы и стояла будка постового – сам он прислонился к дверному проёму и, потирая планшетку, смотрел на выходивших со станции людей. А на этой стороне стоял газетный киоск, сколоченный из синих крашенных досок, одна стенка которого была тёмной и необработанной – к ней всю жизнь примыкал рыбный павильон, который только что разобрали. Рабочие в серых хэбешных спецовках раскладывали поваленные доски павильона, ломами разбивали крошащиеся кирпичные столбики кладки. Рядом стоял сержант милиции в высоких сапогах, хмуро глядел на работающих. От ночного дождя разборка стояла в луже мокрой пыли и песка. Утром от этого павильона к постовому прибежал бригадир рабочих и, запыхавшись несоразмерно расстоянию, начал говорить что-то про клад. Вызывали участкового, писали бумаги, рабочие посмеивались и отходили перекурить подальше. Потом обязали бригадира сдать всё найденное, приставили сержанта.
Этот бригадир ходил среди рабочих, на нём была нахлобучена белая испачканная кепка – за её передвижением, как загипнотизированный теперь следил постовой через дорогу – и расправлял в руках какие-то фантики в руках. Худощавый студент в клетчатой рубашке и куртке через плечо, шедший со станции, перепрыгнув лужу, закрывшую последнюю белую полоску перехода у тротуара, нагнулся – рука из кармана, куртка съехала - и вытащил из-под крайней доски синие пять рублей. Немного с растерянным видом он протянул их бригадиру, тот кивнул и, сказав что-то, взял банкноту. В руках у него была уже целая пачка испачканных и измятых денег. Сыроватые рубли пахли рыбой.
А вчера один из рабочих рассказал жене, как они начинали разбирать этот павильон, и как он вырвал ломом первую доску из стены за прилавком и оттуда, как тараканы, посыпались скомканные и свёрнутые деньги: рубли, тройки, пятёрки. Теперь рабочий ел суп, его жена вымыла кастрюлю и медленно, чтобы не шуметь, потому что спали дети, открывала дверцу кухонного шкафа.
- Хоть бы трёшку взял, и то, - сказала она в открытый шкаф.
- Ну что опять, а? – ответил он тихо тарелке щей.
- Да ничего, - сказала она себе под нос.
Рабочий посмотрел на спину своей жены, на чуть дрожащую полу ситцевого халата, разошедшегося подмышкой – белесое знакомое тело, на свою вытянутую майку с пятнышком под соском, и подумал, что можно было б рублей пять сунуть за пазуху, но как-то неудобно и страшно, и как Виталич-бригадир, увидев обсыпанного деньгами товарища, взволнованно махнул руками, ломом задел стекло прилавка и побежал на улицу.
А та женщина, что торговала в этом павильоне, умерла несколько месяцев назад, ещё ранней весной. Её соседка, старуха из комнаты напротив, похлопотала, позвонила куда-то, но на похороны никто не собрался: была она сама, тётка с дочерью, приехавшая из Свердловска и какой-то неизвестный гражданин немного синюшного вида, который плёлся за гробом ещё от остановки.
Рабочие, вроде тех, что ломали павильон, катили на каталке крупное тело продавщицы к яме, один из них выкинул окурок папиросы, чтобы не смущать пришедших. Все эти семь человек немного потоптались в молчании у свежей, нахмуренно ждущей ямы, потом простой, как комод, гроб опустили на ремнях. Старуха-соседка всплакнула, дочка отвернулась от тётки, ей не хотелось вообще сюда ехать, а прохожий гражданин ушёл ещё минуту назад, не надеясь уже получить искомое. Оставшись втроём, женщины сказали друг другу несколько фраз, но никак не могли говорить о покойнице – нечего было - старуха «земля пухом» прошептала и они разошлись.
Да и трудно было думать, что соберётся как-то много людей.
Хотя в городе эту женщину-продавщицу знали многие, это была географо-экономическая точка Люберец, рыбный павильон у железнодорожной станции. На бледно-зелёном прилавке, под стеклом лежали одинаковые продолговатые груды изо льда и серой плоти, перед ними были картонки с еле различимыми ценами. За прилавком всегда стояла она в синем халате, зимой поддевала под него ватник, становясь ещё больше в объёме. В ряду повсеместного хамства продавщиц её выделяло нежное обращение:
- Чего завесить, лапочка? - предлагала она выбрать из своего однородного товара.
Так и в городе её стали звать – «Где нототению брал? У Лапочки».
Жила Лапочка через несколько дворов в коммуналке, в старом розовом доме, построенном сталинскими немцами, с облупившимися изысками, вроде лепнины или арки над подъездом. В её комнате был бельевой шкаф, в углу у двери стул со спинкой, на котором стояли два таза - старший и младший, сидели друг в друге – да односпальная кровать, что была немного маловата ей по габаритам. Над столом была на кнопках открытка о восьмом марте с красными художественными маками. К Лапочке иногда заходила пить чай соседка, которая потом и позвонила её родственнице. Они сидели за маленьким столом, прихлёбывая из гранёных стаканов, соседка рассказывала о чём-нибудь.
На работе Лапочка нещадно обвешивала, и многие это знали, сверяясь дома с крюком-весами. Если обман вскрывался подготовленной покупательницей, она так же покрывала его этим словом «а, извини, лапочка», недостающий вес добавлялся. Получившийся избыток к концу дня она механически перебирала в руках, как бы считая, и кидала в простенок своего павильона. Так и копился он там до самой её смерти.
2 января 2009 г.