Вановский

© Георгий Давиташвили, 2010-2021 г.

Жанр: байопик, исторической кинороман


Литературный сценарий повествует о неповторимой судьбе Александра Вановского, начавшего свою взрослую жизнь в качестве революционера-боевика, одного из девяти делегатов I съезда РСДПР, соратника Ленина, организатора Киевского и Московского восстаний 1905 года, автора хрестоматийного пособия для террористов «Тактика уличного боя», и завершившего свою судьбу в возрасте 93 лет в почти полувековой эмиграции в далекой Японии в качестве религиозного мыслителя-мистика. Красной нитью через весь кинороман проходит полная драматизма история любви Александра Вановского и его жены Веры Вановской…

“Dans l’immense t;n;bre, je vois la Trinit; sainte,
et dans la Trinit;, apercue dans la nuit,
 je me vois moi-m;me, debout, au centre”
Ang;le de Foligno 


(Пролог. Москва. Архив ИМЭЛа. 1968 год.)  Мрачноватого вида чиновник отдает из рук в руки увесистую папку с бумагами скромно одетой женщине лет сорока пяти, после говорит ей сухо:
- Воспоминания о меньшевике Вановском опубликованы быть не могут. Если хотите, можете оставить рукопись в архиве.
Женщина отказывается оставлять рукопись:
- Рукопись я не оставлю, заберу, - отвечает женщина.
- Неужели вы думаете, что когда-нибудь сможете где-то напечатать это? - удивляется чиновник.
- Всякое может быть, а может, и не печатать вовсе, а сделать как-то по-другому, - неопределенно отвечает женщина.
- По-другому? И это как же? - спрашивает чиновник.
- Кино снять, - говорит женщина.
- Ну-ну, - криво ухмыляется чиновник.
Положив папку в авоську, женщина разворачивается и уходит. С какое-то время она шагает вглубь переулка, тяжелая папка болтается в авоське. Женщина скрывается за поворотом.

(Заглавные титры.) Загадочно и одиноко поет флейта-шакухачи. Перед глазами проплывают прозрачные японские акварели с изображением горы Фудзиямы. Поверх акварелей следуют заглавные титры (живописная анимация).

 (Император Александр III. Начало 90-ых годов ХIХ века.) …Откуда-то издалека к нам стремительно приближается чей-то кортеж и внезапно останавливается перед строем стоящих на плацу юных кадетов. Это – кортеж Императора. Среди кадетов поднимается сумятица: кадеты лезут в коляску Императора, облепив ее, как муравьи. Император не возмутим. Один из кадетов вскакивает в коляску и, приложив руку к козырьку, восклицает:
- Ваше Величество, пожалуйста, посетите наш корпус!
В ответ Император бросает в толпу носовой платок, из-за чего начинается свалка. Кадет, прокричавший приглашение, падает Государю в колени… Лошади трогаются, коляска Императора отъезжает, и кадет из нее вываливается…

На плацу, перед вновь построившимися кадетами, капитан обращается к кадету, который упал в колени Императору:
- Вановский, вы всегда действуете по первому побуждению, не думая о последствиях? Предрекаю вам: из вас выйдет революционер!
На юном лице Вановского смешались растерянность, удивление, но и гордость за свой поступок.
Кадеты строем шагают в казармы. С ними вместе – Александр Вановский.

(Виктор. Начало 1890-ых гг.). Испуганные глаза молодого мужчины смотрят на нас:
- Департамент Полиции приставил ко мне двенадцать гипнотизеров – Саша, слышишь, двенадцать гипнотизеров! – чтобы они превратили меня из революционера в реакционера, - говорит молодой мужчина Александру. - Я написал об этом министру. Труд гипнотизеров может пропасть даром, ведь я собираюсь покончить собой.
(Флешбэк: на короткое время мы видим, как молодой мужчина, разбив стекло в окне тюремной камеры, пытается осколком перерезать себе горло. Его спасают сокамерники).
- Виктор, может, ты преувеличиваешь? - отвечает Александр.
- Нет, Саша, нет… - отвечает Виктор, - ты мой брат и ты не веришь мне?
А потом вдруг говорит Александру:
- Ты должен Маркса читать, больше читать Маркса… Это очень важно…

(Ходынка. 1893 год.) …Сквозь одинокий голос флейты-шакухачи слышны крики множества людей… Между корчащихся в смертных муках тел, почему-то напоминающих полные воздуха полиэтиленовые мешки, по каменной брусчатке шагают на высоченных ходулях какие-то странные безликие существа с подобиями крыльев вместо рук и с противогазами вместо голов… По улицам и площадям рассыпаны гигантские, похожие на павлиньи, перья… Параллельно с этим в углу экрана чья-то рука на листе бумаги пишет строки, скрипит перо , и голос очень старого человека вторит написанным словам: «…Новое царствование, начавшееся с Ходынской катастрофы, не предвещало ничего хорошего. Страна переросла самодержавный режим и в своем развитии постоянно натыкалась на полицейские рогатки, что вызывало общее раздражение и создавало революционную атмосферу… Мне улыбалась техническая карьера, но чисто моральные побуждения толкали в революцию. Решив примкнуть к рабочему движению, я начал постепенно заводить революционные связи и подбирать себе соратников…»

Раннее утро. Глубокий старик Александр Алексеевич Вановский сидит за письменным столом в скромно обставленной комнате, где все покрыто толстым слоем пыли. На стенах, уставленных книжными полками, можно заметить японские акварели с видами горы Фудзиямы, можно разглядеть и небольшую икону Богородицы. Из настенного радио звучит флейта-шакухачи, из-за стены слышна японская речь соседей по дому, издалека долетает шум поезда. Задумавшись, старик устремляет взгляд в пространство, а затем продолжает писать: «…Приблизительно в это время приехал в Москву мой старший брат Виктор, совершенно оправившийся от душевной болезни (флешбэк: откуда-то сверху, из-под потолка, мы видим Виктора, сидящего при свечах за самоваром в кругу соратников по революционной борьбе). За два года выросла крепкая социал-демократическая организация, принявшая наименование «Московский Союз Борьбы за освобождение рабочего класса…»

(Вера. 1890-ые гг.). Молодая голубоглазая девушка с правильными чертами лицами зачесывает перед зеркалом длинные волнистые волосы. Она загадочно улыбается своему отражению…
Взявшись за руки, две гимназистки шагают по мощенным московским улицам. Они являются в гости к своей однокласснице, где уже находятся трое молодых людей.
- Знакомьтесь, товарищи. Нашему полку прибыло, - говорит хозяйка молодым людям.
Один из молодых представляется:
- Бельский.
В представившемся Бельским высоком стройном юноше с синими глазами и золотистой курчавой шевелюрой легко узнается Александр Вановский.
- А меня зовут Вера, Вера Яковенко, - знакомится девушка с волнистыми волосами.

Гуляя с Верой по весенней Москве, Бельский признается ей, что его настоящая фамилия Вановский. Вера спрашивает его:
- Александра, а почему вы занимаетесь революцией?
Александр отвечает:
- Потому что я люблю всех людей.
- Что же, вы любите и хороших, и плохих? - продолжает Вера.
- Да, хороших я люблю за то, что они хорошие, а дурных… Мы создадим такие условия, что они тоже станут хорошими! - отвечает Александр и потом неожиданно говорит:
- Вера, станьте моей женой.
Вера смотрит на Александра. В ее расширенных зрачках читается безотчетное согласие…

Панорамы Москвы ХIХ века; в углу кадра мы видим лист бумаги и девичью руку, пишущую письмо, тексту которого вторит голос Веры: «…Меня уже не сдвинуть ни за что с моей дороги, и теперь, более чем когда-либо, я отдаю ей свою жизнь навсегда… Дорогая Маруся! Возвращайся поскорее в Москву. Мы все тебя ждем, особенно Виктор. Мы начинаем новую жизнь…»

(Вера и планетарий). Через массивные дубовые двери Вера входит в просторный служебный кабинет, где за большим суконным столом сидит старый профессор с окладистой бородой. Вера просит его предоставить ей во временное пользование планетариум , чтобы рассказать рабочим на бесплатных вечерних курсах о Земле, Луне, Солнце, о Солнечной системе и о всей Вселенной.
- А какая есть гарантия, барышня, что планетариум будет вами возвращен в указанное время? - спрашивает профессор.
- Я вам это обещаю! - восклицает Вера. - Ведь я студентка, и моё честное слово является наилучшей гарантией!
- Ну, при такой гарантии, - нарочито серьезно отвечает профессор, - мне ничего остается, как… разрешить вам взять планетариум.

И вот уже шар планетария вращается, и глаза рабочих следят за этим вращением, и вслед ему звучит голос Веры: «…Во Вселенной, бесконечной и загадочной, в ее самых отдаленных глубинах живут другие существа, наши братья по разуму… Наступят времена и люди будут путешествовать по просторам Вселенной…»
После лекции в коридоре училища один из рабочих подходит к Вере и спрашивает:
- Скажите, а когда это люди будут путешествовать по Вселенной?
- Когда победит великое дело революции, - заговорщицким тоном отвечает Вера и, оглядываясь по сторонам, торопливо добавляет:
- Приходите завтра на Малую Бронную в дом Смирновых и Румянцевых в шесть вечера, нет, лучше в семь.   

Теперь шар планетария проносится мимо темных московских подворотен; из какой-то из них выныривает фигура прохожего, который начинает преследовать Веру, быстро шагающую по ночной Москве в обнимку с планетарием. С пугающей настойчивостью прохожий предлагает Вере прогуляться с ним. «Барышня, прогуляйтесь со мной, барышня…» Не находя другого ответа, Вера замахивается на прохожего планетарием, словно собирается бросить в него огромный шар. Испуганный видом незнакомого предмета, прохожий бежит прочь…
С планетарием в руках, придя домой на Малую Бронную, Вера кидается в объятия Александра, ждавшего ее за чтением книжки Маркса…
Укрывшись клетчатым пледом, Вера и Александр шепчут друг другу: «…моя Чипа …мой Шушу…»  По черному, как мазут, небосводу Вселенной плывут шары-планеты, оставляя за собой огненные следы  «…Чипа… Шушу…» Александр держит в своей большой ладони руку Веры с вытянутым указательным пальчиком, и чертит им траектории планет во Вселенной…  Клетчатый плед, планетариум, шары, вздохи, чьи-то шаги…

…Слышатся шаги человека, идущего по каменистой почве, и откуда-то в слух начинает проникать одинокое пение флейты-шакухачи, а затем становится понятно, что человек движется вдоль берега большого водоема, в зеркале которого отражается правильной формы величественная гора, и мужской голос произносит следующие слова: «Фудзи-сан – богатырь, стоящий на страже счастья и покоя японского народа. Он ведет непримиримую, неустанную борьбу с грозными стихиями, рождающимися на бесконечном просторе морей, омывающих цветущие берега страны восходящего солнца… Закованный в броню льда, он бьется с зимними бурями и со снежными вьюгами, никогда не уступая врагу поля сражения… (движение человека, идущего в гору, прерывается; отсюда, в рассветных лучах солнца, взору открылся вид на прекрасный конус Фудзиямы) …Солнце всегда застает его в том же самом месте, на котором он высился до начала битвы…»
На фоне горы появляется открытая книга, страницы которой, переворачиваясь, шуршат на ветру; книга плывет вверх по воздуху и растворяется…
 
(I съезд РСДРП. Минск. Март 1898 год). Сумерки. Жалкая дворняжка уныло скулит, а потом бежит трусцой куда-то вглубь пустынной улице. В окнах небольшого одноэтажного домика, расположенного на окраине той же улицы, горит свет.

Мельхиоровой самовар сияет посреди накрытого стола стоит. За столом что-то очень живо обсуждают девять человек разного возраста, но сквозь шум закипающего самовара их слов не разобрать. Лица собеседников отражаются в бликующем мельхиоре посудины, среди них и молодое лицо Александра Вановского. В какой-то момент мы отчетливо слышим:
- Российская социал-демократическая партия. Решено. Так и назовем, товарищи.
В эту же минуту глаза Александра сосредотачиваются на чем-то, что отражается в цилиндрическом корпусе самовара: на его бликующей поверхности возникает вулканическая гора, из которой клубами валит дым, и вот уже сам кипящий самовар, и стол, и комнату, и, всё кругом, начинает трясти, словно от сильного землетрясения… Но никто, кроме Александра, не ощущает этого…
- Пора бы и чаю попить, товарищи, – слышен чей-то жизнерадостный голос, оттеняемый долетающим издалека стуком железнодорожных колес…

Ночь. Из небольшого дома на окраине улицы выныривают одинокие фигуры людей и расходятся в разные стороны, и все также слышен стук колес; спустя какое-то время за домом проскальзывает силуэт фигуры на высоченных ходулях и исчезает в ночи…
 
Открывается дверь, и в большую просторную комнату, где находятся несколько молодых людей, включая Веру, Марусю и Виктора, врывается с саквояжем в руках Александр и, не успев войти, радостно и торжественно заявляет:
- Съезд состоялся! Положено начало великому делу объединения! Ура, товарищи!
Чувствуя себя героем, улавливая на себе восхищенные взгляды, а главное – влюбленный взгляд Веры, Александр рассказывает присутствующим:
- Итак, съезд состоялся. Состоялся несмотря на то, что число участников было всего девять. Съезд у нас проходил без всяких формальностей, мы даже председателя не выбрали. Протоколов не вели в целях конспирации, - сказав это, Вановский окидывает всех внимательным взглядом и продолжает:
- Было решено консолидироваться в единую партию. Партию назвали «Российской», а не «русской». Тем самым мы подчеркнули, что партия должна объединять рабочих всех национальностей…

(Москва. Бутырская тюрьма. 1898 год). Глубокий старик Александр Алексеевич Вановский, сидя за письменным столом в своей небольшой комнате, продолжает писать текст воспоминаний, и мы слышим его старческий голос: «…Вскоре после Минского Съезда нас с братом арестовали. Тогда была целая волна арестов. Брали по донесениям о деятельности “Московского союза борьбы” (флешбэк: мы слышим характерные тюремные звуки и видим заключенных в интерьерах тюрьмы). Нас с Виктором посадили в Бутырки, кончено же в разные камеры. Но вскоре мы с братом связались. “Всё вали на меня”, - передал он мне и пояснил, что, так как он ещё числится душевнобольным, новые грехи не должны иметь для него тяжелых последствий (флешбэк: мы видим Виктора, сидящего у следователя на допросе). Брат передал мне также: “Я буду всё брать на себя, а ты – только пешка, который на съезде выполнял мои письменные указания…”»

Вера с подругой Марусей, женой Виктора, подходят к зданию тюрьмы:
 – Мы сестры заключенного Александра Вановского – я Катя, а она Снежка, - говорит Вера старшему тюремной охраны.
Охранник отвечает: 
-  Заключенного Александра Вановского посещать запрещено. Повидать вы можете только заключенного Виктора Вановского в тюремном лазарете, там он экспертизу проходит на предмет душевной болезни.
Увидев в палате лазарета Веру и Марусю, Виктор, словно не верит своим глазам. В присутствии надзирателя подруги о чем-то шепчутся с Виктором, называя его «наш бедный дорогой братец». Маруся при этом осторожно подсовывает Виктору под подушку длинное письмо. Виктор этого не замечает. Тогда Маруся намекает на то, чтобы после их ухода он поискал бы у себя под подушкой. То ли намеки её неясны, то ли Виктор настолько взволнован посещением девушек, что не может понять, о чем идет речь, и он допускает неосторожность:
- Подушка? Какая подушка? - недоуменно спрашивает Виктор.
Надзирателю этот разговор кажется странным, и он бежит с донесением к начальству.
 Когда Вера и Маруся выходят за тюремные ворота, за ними, хмуря брови, следует сам начальник тюрьмы.
- Бежим скорее! - говорит Маруся.
- Не поможет, - невозмутимо отвечает Вера.
Ощущая на спинах пристальный взгляд тюремного начальника, две подруги не разрешают себе оглянуться и ровным шагом уходят от тюрьмы прочь…

И снова мы слышим голос Вановского в старости, наблюдая за молодым Александром в тюремной камере: «…Перед самым освобождением из тюрьмы меня привели в Охранное отделение и сдали на руки дежурному агенту…»
- Пожалуйста, сюда, - говорит дежурный и ведет Александра в какой-то кабинет.
Голос старика продолжает: «Глава тайной полиции Меньщиков произвел на меня впечатление симпатичного и добродушного русского интеллигента, что совсем не вязалось с его профессией…»
- Следствие по вашему делу закончено, - говорит Вановскому Меньщиков, - и вы можете до приговора суда выбрать себе любой город для жительства, исключая трех столиц, крупных промышленных центров и университетских городов.
- Я предпочел бы Воронеж, ваше превосходительство, - отвечает Вановский.
- Воронеж можно, - одобряет Меньщиков. - Там вы встретите кой кого по тому же делу о Минском съезде.
Голос старика: «…Я стал просить остаться в Москве еще недели на две, чтобы повидаться с родными…»
- Вот вы вляпаетесь, а затем возись с вами! - возмущается Меньщиков. - По-настоящему всех вас надо бы держать в тюрьме вплоть до решения суда, как уголовных!
- Надо же мне собраться в дорогу, - возражает Вановский.
- Ну, хорошо, - смягчившись, говорит Меньщиков. - Я разрешу вам пробыть в Москве пять дней, но с условием, чтобы вы сидели дома, а не разъезжали по городу.
Однако последних слов главы тайной полиции Вановский словно бы и не слышит; он смотрит куда-то сквозь Меньщикова, и снова звук одинокой флейты проникает в слух,  и глубокий старик Александр Алексеевич кладет перо поверх исписанного листа бумаги, встает из-за стола и выходит из комнаты на узенькую улицу: в характере одно-двухэтажных домов, тающих в лучах восходящего солнца, мы угадываем застройку токийского пригорода… Пение шакухачи колеблет ветку сакуры…

(Берн, Швейцария. Зима 1898-99 гг.). Зимние панорамы типичного западноевропейского города. В углу кадра появляется лист бумаги и мужская рука, пишущая письмо, и слышен голос Александра: «Моя дорогая любимая Веруня! Чипа моя! Не нахожу слов передать тебе мою досаду и даже, если хочешь, злость на то, что мне не удалось увидеть тебя… (Дальше мы теряем из виду пишущее письмо руку, и наблюдаем теперь за Верой и её подругой Марусей, идущих по улицам Берна; они направляются в сторону университетского здания) …Меня выпустили на другой день после твоего отъезда, и если бы ты подождала хоть день, то мы повидались бы с тобой… (Вера и Маруся входят в аудиторию в центре которой на высоком столе лежит препарированный труп; над ним склонили головы студенты; профессор-немец дает соответствующие пояснения) …В понедельник вечером я уже должен выехать на юго-восток, куда собственно – еще не знаю точно… (В университетском театре студенты ставят живые картины на тему Троянской войны) …Веруся, Верочка, я люблю тебя больше всего на свете, все последнее время я только и думал, что о встрече с тобой…  (Веру одевают в костюм Елены Прекрасной и она занимает центральное место в живой композиции, слышны аплодисменты) …Благодаря твоему отсутствию перемена обстановки и условий потеряла для меня всякую прелесть… Веруня, Верочка, Чипа моя, я люблю тебя, мою милую, мою хорошую. Не могу передать тебе в письме и сотой доли того, что чувствую… (Вера и Маруся приходят домой; Вера распечатывает конверт с письмом Александра, и сев у свечи, читает) …Я надеюсь, мы летом увидимся, да? Летом ты приедешь ко мне? Да? Приедешь? Надеюсь, что приедешь, буду ждать лета… Три месяца – не вечность, они пройдут скоро и как пройдут, ты будешь моей! Вполне искренне могу сказать, что я всей душой люблю тебя, моя Чипа. Твой Александр, твой Шушу».
Вера кладет голову на подушку, гасит свечу и с письмом в руках засыпает…

Ноги, обутые в потертые ботинки, шагают по камням крутого склона, и мужской голос произносит следующие слова: «…Едва богатырь Фудзи-сан успевает снять с себя ледяной панцирь, как на него нападают свирепые грозы, блистая и бряцая своим страшным оружием, огненные стрелы сыплются градом, и всякий другой на месте Фудзи-сан непременно обратился бы в бегство, но он не обнаруживает ни малейшего смущения или растерянности…» Статный мужчина средних лет – это Александр Вановский – стоит на склоне огромной величественной горы и смотрит вниз, на простирающееся у подножия горы озеро. Потом он отводит взгляд в сторону, куда-то вверх: на краю возвышающегося невдалеке отрога он видит силуэт седовласого самурая, глядящего ему прямо в глаза. Вановский встречает взгляд самурая какой-то сдержанной улыбкой,  словно ждал этой встречи всю жизнь… Старый самурай медленно растворяется воздухе, подобно призраку, но возникает вновь в другом месте, и неизвестно откуда теперь слышится диалог двух мужчин, говорящих на японском:

            П е р в ы й  г о л о с
Куда ведешь? Я дальше не пойду.

            В т о р о й   г о л о с 
Следи за мной.

           П е р в ы й  г о л о с
                Слежу.
          
   В т о р о й   г о л о с
                Настал тот час,
Когда я должен пламени геенны
Предать себя на муку.

           П е р в ы й  г о л о с      
                Бедный дух!

(На некотором расстоянии от седовласого самурая-призрака незаметно появился другой самурай, вдвое моложе первого)
         
           В т о р о й   г о л о с
 Не сожалей, но вверься всей душою
 И выслушай.

          П е р в ы й   г о л о с
                Внимать тебе – мой долг.
    
         
                В т о р о й   г о л о с
И отомстить, когда ты все услышишь.

          П е р в ы й   г о л о с
Что?

         В т о р о й   г о л о с
                Я дух родного твоего отца,
На некий срок скитаться осужденный
Ночной порой, а днем гореть в огне,
Пока мои земные окаянства
Не выгорят дотла. Мне на дано
Касаться тайн моей судьбы…
…Но вечность – звук не для земных ушей.
О, слушай, слушай, слушай! Если только
Ты впрямь любил когда-нибудь отца…

         В т о р о й   г о л о с 
О Боже мой! 

(Воронеж. Весна. 1899 г.). Пастораль: одинокий домик на самой окраине города окружают, с одной стороны, поле, на котором пасутся коровы, бродят чушки и прочий домашний скот, а с другой – обширный пустырь. В предзакатных лучах солнца собравшаяся на пустыре молодежь играет в чехарду. В углу кадра появляется рука, пишущая письмо на листе бумаги, и слышен голос молодого Вановского: «Моя дорогая Веруня! Получил от тебя целую бездну писем. Получил твои фотографические карточки. Верусенька, ты стала очень красива! Зачем тебе быть такой красивой? (Вера, расхаживая перед Марусей из угла в угол в своей бернской комнаты, читает про себя письмо Александра) …Как у вас там, в Швейцарии? У меня в Воронеже благодать, жарко, я греюсь на солнце как ящерица или ленивый кот, и думаю о моей Чипе… Работа моя вовсе не сидячая, как ты думаешь, а напротив, приходится все время ходить по городу и собирать сведения об имущественном положении домовладельцев для земского налога… Получил письмо из дому – сообщают весьма приятную новость: Виктора перевели на Канатчикову дачу. Это хорошо, всё лучше, чем было там, где он был… (Солнце уже почти скрылось за горизонтом, а молодежь на пустыре не собирается расходится; среди играющих появились двое на ходулях) …Я хотел было сегодня закончить письмо, - продолжает Александра свое послание, - и пустить его в ящик, но уже поздно, а выход в позднее время из моего жилища сопряжен с некоторой опасностью для моего костюма, потому как все местные собаки невзлюбили меня и стерегут меня так зорко, что стоит мне вечером высунуть нос, как на меня летят все эти “трезоры” и “полканы”… (флешбэк: мы видим целую свору дворняг, яростно гавкающих прямо на нас, но мы почему-то не слышим их лая) …Я подозреваю, что местная полиция, за неимением “агентов”, надзор за мной возложила на “Трезора” и компанию – вот потеха! Целую, твой любовничек Шушу, точнее, объект твоей абстрактной любви».

Улица токийского пригорода. Японец-почтальон проезжает на велосипеде мимо стоящего у входа в двухэтажное строение рослого старика с европейским типом лица. Почтальон останавливается около старика и отдает ему в руки конверт. Старик произносит на японском слова благодарности и поспешно идет внутрь строения. Войдя в комнату и сев за стол, дрожащими от волнения руками он вскрывает конверт. Старик читает письмо – мы слышим голос молодой женщины: «Дорогой дядя Саша! Пишет тебе Мира Яковенко, племянница тети Веры и двоюродная сестра твоей дочери Оксаны (флешбэк: та самая женщина, которая в Прологе унесла свою рукопись из Архива ИМЭЛа, поднимается куда-то на лифте; лифт останавливается, она выходит на тускло освещенную лестничную площадку, похоже, жилого дома и звонит в чью-то дверь). Живется им нелегко, но тетя Вера не унывает…»
Дверь открывает полная женщина лет пятидесяти.
- Кто там? - слышится из глубины квартиры старческий женский голос.
- Это я, Мира, - отвечает гостя.
- Проходи, Мирочка, дорогая, проходи, - говорит из дальнего угла бедно обставленной комнаты лежащая в постели седая престарелая женщина. - Оксана, поставь чаю для Миры, и варенье не забудь, оно там, в буфете.
Голос Миры продолжает: «Вот с кого нам всем надо брать пример. Ведь она даже ходить не может…»
- Я тут, тетя Вера, принесла вам кое-что, - говорит Мира Яковенко и достает из сумки пару бутылок молока, сушки и несколько консервов.
Тетя Вера благодарит Миру за принесенные продукты. При этом полная женщина, это Оксана, поставив на кухне чайник, возвращается в комнату, с хмурым видом садится в дальнем углу и начинает бросать на Миру полные подозрительности взгляды; в чертах её лица угадываются следы глубокой депрессии и каких-то фобий.
Старик читает письмо, а голос Миры звучит дальше: «…По ночам тетю Веру мучают страшные боли, у нее полиартрит, в полусогнутом положении она сидит, покачиваясь всю ночь, стараясь не испустить ни стона, чтобы не разбудить Оксану, с которой живет в одной комнате (флешбэк: ночные страдания Веры Владимировны). Но думает она только о жизни. Она не падает духом ни на минуту. И если она тебе не ответит – не обижайся. От неё не требуй писем. Если бы ты видел эти руки, которыми она пишет, эти скорченные, изуродованные болезнью руки, в которых она держит карандаш! Не вини её, если она не ответит, значит – она не смогла…» Слезы льются из глаз старика. Он подносит к лицу письмо и дрожащими губами целует исписанные страницы…

- Чипа, Чипа моя… - слышится шепот молодого Александра. За двумя маленькими окошками уже занялась ранняя майская заря, поют петухи; в поле, по которому стелется утренний туман, вышли на выпас чушки и несколько коров. Длинную пейзажную панораму сопровождает легкий звон колокольчиков…
- Я уже не верил, что когда-нибудь ты приедешь ко мне, моя Веруня, Чипа моя…
Рука Веры гладит лицо Александра…
- Но я здесь, я с тобой, Шушу, я с тобой, мой глупый Шушу…

За столом, посреди которого стоит самовар, в обществе трех мужчин разного возраста, Александр и Вера пьют чай, а голос Вановского в старости рассказывает: «В Воронеже вместе со мной отбывали ссылку еще трое марксистов – Щеколдин, Носков и Карпов. Они жили вместе, недалеко от моего бугра, и я часто бывал у них. Когда приехала Вера, мы стали посещать их вместе. Но в большинстве своем в Воронеже обитали народники. В конце девяностых между народниками и марксистами шли споры – быть ли не быть в России капитализму? В сущности, спорить было не о чем, так как народники хорошо понимали, что капитализм давно уже пустил корни в стране». Глаза молодого Вановского снова, как это уже бывало с ним раньше, видят отражение чего-то в поверхности самовара, и вновь ему слышится гул вулканического извержения, а Вера с удивлением смотрит на Александра, не понимая, что с ним происходит, что видит он в блеске мельхиорового корпуса… Затем слышен монотонный голос священника…

В церкви малолюдно. Александр и Вера стоят у аналоя. Священник совершает таинство бракосочетания. Голос Вановского-старика: «В воронежской ссылке я обвенчался с Верой Владимировной Яковенко, дочерью московского врача-психиатра. Как убежденные марксисты мы были атеистами, и через обряд венчания я только хотел узаконить свои права на Веру. Спустя несколько недель после венчания в жандармском управлении Воронежа мне было предписано отправляться для дальнейшего отбывания ссылки в Вологодскую губернию. Поскольку Вера уже ждала ребенка, и должна была продолжить свое медицинское образование в Швейцарии, ехать со мной в Вологду сразу она не могла, и отправилась из Воронежа в Москву к родителям…»

(Вологда. Зима. 1899-1900 гг.). Панорама зимней Вологды. Звучит голос Александра Алексеевича: «…Вологда была переполнена ссыльными самых разных сословий. В их числе был даже представитель крупного капитала в лице киевлянина Снежко. Над ним подтрунивали, говоря, что он угодил в ссылку за распространение на собственном заводе социалистических прокламаций, призывавших рабочих к стачке… (В большой комфортабельной гостиной мы видим щегольски одетого господина средних лет и несколько человек, окружающих его; посреди большого красиво сервированного стола шумит серебряный самовар, а элегантная молодая хозяйка приглашает к столу гостей, среди которых Александр и Вера) …У Снежко собирались преимущественно марксисты. Попав к ним на одно из таких собраний, я сразу обратил внимание на молодого человека с густо вьющимися темными волосами и с вдохновенным взором… (Мы видим среди гостей этого молодого человека) …Это был Николай Бердяев – восходящая звезда русской философии. В обществе он главенствовал, но нисколько тем ни кичился, что решительно всех располагало к нему…»
Со звоном поставив чашку на блюдце, находясь в самом разгаре дискуссии, Бердяев говорит собеседникам:
- …Раз все дело в экономической эволюции, то допущение внезапного переворота тут представляется лишенным основания. Логика эволюции требует постепенного перехода от капитализма к социализму. Никакой социалистической революции и никакой диктатуры пролетариата быть не может!
На это Бердяеву возражает Вановский:
- Если созреют производственные отношения, то, извините, и социалистическая революция будет маленькой и диктатура пролетариата весьма и весьма кратковременной.
- Нет и нет, - возражает Бердяев, - я решительно не могу согласиться и даже на самую маленькую социалистическую революцию и на самую кратковременную диктатуру пролетариата.

Теперь мы оказываемся в другой полной людьми гостиной, где снова посреди стола шумит самовар, и мы снова слышим голос Александра Алексеевича в старости: «…Заметной фигурой в Вологде был также местный адвокат Жданов, впоследствии каторжанин, а при правительстве Керенского, комиссар западного фронта. Он дружил с эсерами. Его квартира была их штабом… (В открытую дверь входит Александр) …Зайдя к нему как-то раз, я застал в гостиной молодого человека, студенческая тужурка которого совсем не гармонировала с достойной почтенного профессора порядочной лысиной… (Мы видим этого молодого человека; сидя в кресле, он с весьма сосредоточенным видом снимает копию с какого-то плана) …Это был Борис Савинков».
- Подождите немножко, Жданов сейчас придет, - говорит Савенков Вановскому, продолжая работу.
Не желая ему мешать, Вановский берет книгу, которая лежит тут же рядом на столе. Открывая страницу, Вановский с удивлением обнаруживает, что это «Откровение Св. Иоанна Богослова».
- Неужели вы интересуетесь Апокалипсисом? - вырывается вопрос у Вановского.
- А почему бы нет? - отвечает Савенков, не отрываясь от работы. - Помните, у Чернышевского Рахметов читает толкование Ньютона на Апокалипсис?
- Да, но я не знаю, зачем ему понадобился Апокалипсис? - отвечает Вановский. - В тюрьме, когда у меня не было других книг, я прочитал его, и он произвел на меня впечатление какой-то сумбурной книги.
- Апокалипсис – сумбурная книга? - восклицает Савенков, поднимаясь с кресла. - Если хотите знать о нем мое мнение, то это – одно из самых замечательных творений человеческого гения. Все в нем удивительно – и образы, и язык, и стиль, и слова. Вот послушайте, - и взяв у Александра книгу, Савенков читает каким-то особо торжественным голосом:
- «…И он сделает то, что всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам – положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя…» 
- Все это очень туманно, - обрывает Савенкова Вановский.
- Как вы не понимаете?
- Нам вся эта мистика не нужна. Нас интересует реальная экономика, диалектика которой приведет человечество к порогу нового мира, в котором все проблемы будут решаться оптимальным образом, с позиций справедливой экономики, во имя человека труда и для человека труда…
- Вы, марксисты, - отвечает Савенков заметно раздраженным тоном, - помешаны на своей экономике. А ведь то, что я вам прочел – это и есть конечный пункт всякой экономики! Именно здесь – она вся без остатка, одна ваша голая экономика! - потрясая книгой, говорит Савенков. - Вам, марксистам, это никогда не понять!
В ту же минуту в гостиную входит человек средних лет, видимо, хозяин дома Жданов, и приглашает всех присутствующих к столу пить чай. Взволнованный Вановский смотрит на стол, на шумящий самовар, потом смотрит на Савенкова, снова на самовар, и вновь, на мгновение, ему видится нечто никому неведомое в бликующем корпусе самовара… Не произнося ни звука, Александр поворачивается и уходит прочь из гостиной…
Быстрым шагом идет он по улице и только собирается повернуть за угол, как что-то останавливает его; Александр оглядывается, и теперь ему видится, что где-то в глубине перспективы улицы мостовую пересекает безликое существо на ходулях…
 
 

…Ноги в потертых ботинках шагают вверх по каменистому склону горы. Чей-то мужской голос читает текст: «Фудзи-сан живет как владетельный князь: он владеет бесчисленными стадами облаков, солнечных далей, небесных и земных угодий… Сперва густой, лиственный лес, затем чахлый кустарник, и за ним величественная пустыня, уходящая ввысь…»  Снежная вершина горы, солнце и вокруг ни души. Но вот на склоне появляются два самурая – один молодой, а второй седовласый, тот, что напоминает призрака. Они говорят по-японски:
               
 П р и з р а к
Отмсти за подлое убийство.
    
               М о л о д о й
Убийство?

                П р и з р а к
Да, убийство из убийств,
Как ни бесчеловечны все убийства.
               
                М о л о д о й
Рассказывай, что б я на крыльях мог
Со скоростью мечты и страстной мысли
Пуститься к мести.
               
                П р и з р а к
…Значит, слушай, Гамлет.
Объявлено, что спящего в саду
Меня змея ужалила…
В его короне .
 
К концу этих слов по горному склону скатываются небольшие камешки и улетают куда-то вниз, к океану…
 
(Вера по пути в Вологду. Март 1900 г.). Панорама движется по покрытому прогалинами снежному полю вслед за поездом, идущим где-то вдалеке. Гонимые мартовским ветром серые облака делают пейзаж тревожным и неприветливым. Долетает стук колес, и через некоторое время в углу кадра появляется женская рука, водящая пером по бумаге, и звучит голос Веры: «Мой дорогой Шушу, мне ужасно грустно без тебя. Хочу сказать тебе, что я люблю тебя и никогда не перестану любить… (Мы видим Веру, сидящую в поезде у окна; у нее на руках спит младенец; затем мы вновь видим равнину, едущий поезд и пишущую письмо женскую руку в другом углу кадра) …Хоть это и известная истина, но в то же время и такая, что никогда она не может надоесть, правда? (снова Вера со спящим на руках ребенком в вагоне поезда) …Дорогой мой, обязательно снимись и как можно скорее пришли мне фотографию с твоей рожицей. Я хочу расцеловать тебя крепко-крепко, сначала в глаза, потом в губы и вообще во всю физиономию… (колеса поезда стучат по рельсам) …Напиши подробнее, как ты теперь живешь, дошил ли ту голубую рубашку, у которой я прорезала ворот с обратной стороны? (ребенок у Веры на руках проснулся, куксится, видимо, просит грудь) …У меня теперь синяя шляпа с атласным донышком цвета бле-жандарм. Ты можешь быть довольным… (бегут навстречу шпалы) …Маруся тебя целует. Твоего брата Виктора переосвидетельствовали и нашли здоровым… (под мерный стук колес за окном поезда тянется бесконечный северный пейзаж; Вера кормит ребенка грудью, и улыбаясь чему-то, глядит в окно) …Дорогой Саша! Несмотря ни на что, я решила так: пусть у нас будет ребенок. Впрочем это, кажется, было твоё тайное желание, и ты вероятно будешь рад… (колеса стучат по рельсам; шпалы летят навстречу) …Дорогой мой Шушу – у нас дочка. Давай назовем ее Оксаной…»
Ночь, и все также стучат колеса. Вера и грудная Оксана спят. Вдруг слышится скрипение тормозов, поезд дрожит, замедляет ход, от произведенного шума младенец просыпается и начинает плакать. Вера пытается успокоить Оксану, но тут, откуда-то снаружи, слышится голос, вероятно, помощника машиниста, который предлагает всем пассажирам выйти из вагонов. Выясняется, что шедший впереди поезд потерпел крушение, и теперь всем предстоит перейти место крушения и пересесть в другой поезд, идущий на Вологду. Возле Веры, которая держит на руках ребенка и не знает, что ей делать с вещами, неизвестно откуда появляется оборванец, который предлагает за небольшую плату перенести вещи в другой поезд. Перепуганной Вере не остается ничего, как согласиться. Вера с Оксаной на руках и оборванец с вещами идут по темному пустынному полю… Оборванец оказывается честным малым и доносит багаж прямо до вагона, за что получает от Веры обещанное вознаграждение…
Поднявшись в вагон, Вера укладывает грудную дочь на лавочку, накрывает ее клетчатым пледом (этот плед вспоминается по штаб-квартире молодых революционеров на Малой Бронной), сама устраивается напротив, и утомленные ночным «марш-броском» мать и ребенок засыпают…
Вдруг Вера чувствует, как кто-то хватает ее за плечо, она с криком вскакивает...
- Верочка, не бойся, это я! я! - слышится знакомый голос. В полумраке Вера узнает Александра, который уже буквально сдавливает её в своих объятиях:
- Верочка, хорошая моя, я узнал о крушении в Вологде и страшно перепугался. Я поднял шум среди всех знакомых, и они посоветовали мне сесть в первый же поезд на Ярославль и ехать вам навстречу… Так вот я и добрался до вас и хожу по вагонам, ищу вас в потемках… Ты не поверишь, но если бы не наш клетчатый плед…
- Не может быть, не может быть, мой Сашуня, - приговаривает Вера, заключенная вместе с ребенком в крепкие объятия Александра, – наш плед, наш клетчатый плед…

(Сольвычегодск. Весна 1901 г.). Глубокий старик Вановский продолжает писать строки своих воспоминаний, сидя за столом в своей токийской квартире; через настенное радио по-прежнему одиноко поет шакухачи. Слышен голос Александра Алексеевича: «…Остаться в Вологде нам не разрешили, и когда тронулись реки, вместе с ними вниз по Сухоне тронулись и мы, ссыльные, получившие назначения в разные города обширной Вологодской губернии. Мне выпало ехать в городок под названием Сольвычегодск…»  К концу этих слов мы уже видим, как ранним утром маленький двухколесный пароход причаливает к совершенно пустынному берегу, над которым возвышаются огромный собор и монастырь. Моросит дождь. Александр и Вера с ребенком на руках сходят на берег. Попросив посторожить вещи сошедшую вместе с ними на берег молодую женщину, видно, тоже ссыльную, они идут к монастырю. Дождь усиливается, и Вера с ребенком на руках остается под арочным проемом у входа в монастырь. Александр проходит внутрь. В монастыре живут ссыльные. Многие из них только проснулись. Вановский объясняет им, кто они и откуда. Ссыльные принимают его с огромным радушием, и тотчас же двое из них вместе с Александром идут за Верой. Увидев Веру в арочном проеме монастырской стены с ребенком на руках и в капюшоне, один из ссыльных восклицает:
- Что это за новоявленная богородица!
Все дружно хохочут. Веру с Оксаной ведут на квартиру к одному из подошедших с Александром ссыльных, а Александр спешит к причалу за вещами, которые сторожила молодая женщина.

Находясь в кабинете исправника полицейского управления, Александр заполняет какие-то бумаги. Исправник берет одну из них, читает, затем испытующе смотрит на Александра, после чего улыбается и с теплотой в голосе говорит:
- Мы, голубчик вы мой, мы с папашей вашим – земляки. Он, так же, как и я – тамбовский, из села Ваново. А дедушка ваш был священником. От села Ваново и пошла ваша фамилия – Вановские.

Долгая панорама реки Вычегды, на берегу которой стоит город Сольвычегодск – и мы снова слышим голос Александра Алексеевича в старости: «…В Сольвычегодске в те времена ссыльных было около двадцати. Среди интеллигенции были студенты, часть из которых попали за студенческие беспорядки, другие за участие в Комитетах РСДРП. Те, кто были из рабочих, оказались в ссылке за стачки. Среди них особо выделялся человек по фамилии Фунтиков, токарь Путиловского завода, человек пожилой и религиозный, искавший новую веру и не придававший значения церковным обрядам. Почитая себя социалистом, он в то же время, любил говорить на евангельские темы (флешбэк: мы видим Фунтикова – его лицо кажется странноватым, но при этом и необыкновенно одухотворенным; расхаживая из стороны в сторону по просторной комнате перед аудиторией из двух десятков людей, Фунтиков, многозначительно поднимает к небу палец и произносит что-то, но голоса его мы не слышим). Едва ли он был не единственным ссыльным, думавшем в направлении свободного, христианского социализма, для возникновения которого в тогдашней России не было почвы…»
- За что вас сослали? - спрашивает Вановский Фунтикова за чашкой чая.
- За «волчиные следы», - точно смакуя каждый звук, отвечает Фунтиков, и видя недоумение на лице Александра, вскакивает из-за стола и с неожиданным воодушевлением, скоморошничая, поет частушку:

И не голь вам, и не пьянь,
Ходют люди чинные;
А потом, куды не глянь,
–Там следы волчиные!

…Пение Фунтикова всё еще разносится над округой, а Вановский уже шагает по улицам Сольвычегодска. Он в высоких сапогах и с большой папкой документов в руках. Вановский заходит в какое-то здание, через некоторое время выходит оттуда, идет дальше, и слышен голос Вановского в старости: «…В целом же в нашем новом пункте отбывания ссылки мы по местным меркам устроились сказочно хорошо. Мне как студенту Московского высшего технического училища удалось поступить в земство на работу техника. Я осматривал школы и больницы по всему району. Затем мне поручили руководство стройкой новых школ и больниц и жалованье положили – сто рублей. Для нас с Верой это было целое богатство…»
(Флешбэк: мы видим Веру, кормящую грудью ребенка; она с нежностью смотрит на маленькую Оксану, потом с улыбкой смотрит на нас и снова склоняет голову к прильнувшему к груди младенцу, и теперь слышен мерный плеск весел…)

…С двустволкой на плече, Александр налегает на весла, сидя в небольшой лодке; лодка скользит прямо по сосновой чаще – по заливным лесам Вологодчины, и голос Вановского в старости продолжает: «…Одним словом, служба в Сольвычегодске была мне по душе, тем более, что давала возможность разъезжать за казенный счет по всему огромному уезду и по весне охотиться всюду, где заблагорассудится…» Выплыв из леса к заливному лугу, Александр обнаруживает там стаю лебедей; они плывут по воде  и трубят один и тот же мотив «та, та, та…» Александр глядит на них, как завороженный, и во взгляде его читаются мысли о чем-то далеком, нездешнем… Сняв с плеча ружье, точно готовясь выстрелить, Александр устраивается затем поудобнее на дне лодки, положив ружье поверх груди, и, глядя в небо, продолжает слушать лебедей, и откуда-то в слух проникает одинокое и загадочное пение флейты-шакухачи…
Темнеет. Александр направляет лодку в сторону большого острова, прячет ее в камышах, поднимается в лес и собирает хворост. Он разводит костер и садится подле огня…
Совсем стемнело. Вдруг Александр замечает вокруг себя кольцо светящихся точек. Александр добавляет в костер хвороста, и точки сразу же отдаляются, но стоит огню поубавиться, светящиеся точки становятся ближе. Это волки. Вдруг один старый волк выходит из темноты навстречу костру, подходит к Александру вплотную и, словно бы улыбаясь, говорит ему человеческим голосом: «Зачем ты пришел в наш лес и пугаешь нас своим костром?»  После этого волк лижет Александру руку и медленно возвращается в темноту… 
 
(Токио. Генконсульство СССР. 1926 год). Пишущая машинка стучит по листу бумаги, и резкий мужской голос вторит напечатанному: «Заключение по делу Александра Алексеевича Вановского, возбудившего ходатайство о восстановлении гражданства. Составлено и подписано вторым секретарем Генерального консульства СССР в Токио товарищем Л. Сверчевским. – Вановский, будучи дворянином, принимал участие в революционном движении (до 1905 года), которое в зените своем выразилось в участии Вановского в организации Киевского вооруженного восстания… Состоял в Общемосковском революционном комитете. Там же сблизился с Лениным, который предложил ему сотрудничать в газете “Пролетарий”. Вскоре Вановский входит во фракцию большевиков, работает в войсках по военно-технической подготовке вооруженного восстания по поручению ЦК. Скрываясь в Киеве после разгрома восстания, Вановский узнает, что во время стачки на Еврейском базаре в Киеве было убито и ранено более двухсот организованных рабочих…»
- Событие это произвело на меня ужасное впечатление, послужившее истоком всей моей дальнейшей эволюции, - говорит пятидесятидвухлетний Александр Вановский, сидя в просторном кабинете перед Сверчевским, желчного вида человеком, который сверлит его хмурым взглядом. - Впервые для меня, правда, смутно, возник вопрос моральной ответственности партии за жертвы революции.
Снова лист бумаги, барабанящая по нему машинка и голос Сверчевского: «…В результате этого момента начинается отход Вановского от революционного движения».
- Я естественно пришел к мысли, - продолжает Вановский, - что внешний успех восстания сам по себе не является его оправданием. Только создание новой культуры, в которой лучшие чувства и мысли погибших бойцов найдут себе воплощение, может оправдать жертвы революции. Отсюда у меня возник интерес к проблеме возникновения пролетарской культуры. Я постепенно перешел к изучению литературы, особенно Шекспира, партийная деятельность стала отходить для меня на второй план.
Машинка стучит по листу бумаги. Голос Сверчевского: «Итак, от подлинно революционной деятельности, от участия в подготовке революционного восстания – к культурничеству, к изучению Шекспира – вот “эволюция” Вановского после подавления революции 1905 года. Приходит 1914 год. Вановский, будучи офицером в запасе, в это время проживает в Москве по чужому паспорту и имеет полную возможность не являться по мобилизации. Однако Вановский является в 1915 году к воинскому начальнику и зачисляется добровольно в армию…»
- Отношение моё к войне 1914 года было отрицательное, - говорит Вановский, - но я принял в ней участие в виду явных стремлений Германии превратить Россию в свою колонию.
Машинка, голос Сверчевского: «Итак, от участия в организации вооруженного восстания в 1905 году – к изучению Шекспира, от изучения Шекспира – к участию в империалистической войне во имя защиты “культуры” царской России – вот идеологическая “эволюция” Вановского. Ярый оборонец, шовинист – этим характеризуется второй этап “прогресса” Вановского после разгрома революции 1905 года…»
- Революция 17-го года застала меня в чине подпоручика, начальника военной радиостанции в Хабаровске, где я был избран членом Исполнительного комитета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.
Машинка и голос Сверчевского: «При отступлении красных от Хабаровска на запад Вановский имел полную возможность уйти вместе с красными войсками. Несмотря на это Вановский остается в Хабаровске с белыми…»
- Чем это объяснить? – спрашивает Сверчевский Вановского.
- У меня имелось много литературного материала, связанного с моими большими литературными планами, - отвечает Вановский, глядя в глаза Сверчевскому, - и я боялся потерять эти материалы при отступлении.
Машинка и голос Сверчевского: «Итак, бывший большевик Вановский, ради изучения Шекспира, остался у Колчака. Этим, однако, “эволюция” Вановского не исчерпывается. В апреле 1919 года подпоручик Вановский уезжает во Владивосток, где получает колчаковский заграничный паспорт и уезжает в Японию. Почему Вановский не испытал никаких репрессий за службу у красных? Какой ценой это было достигнуто – непонятно».
- Колчаковщина была в это время либерально настроена, - говорит Вановский.
Машинка и голос Сверчевского: «Что собой представляет в настоящее время Вановский? Хотя Вановский уклонялся от прямых ответов, но из долгой беседы с ним основные взгляды, понятно, удалось выяснить. Вот они: 1) революция – это прекрасное средство разрушения, но нисколько не созидания; 2) революция-де невидимо проявляет себя как некий комплекс моментов, на первый взгляд стихийного порядка, приводящие народ к разбитому корыту…»
- Существует целый ряд иррациональных величин, - толкует Вановский Сверчевскому, - которые толкают революцию по заранее определенному, намеченному пути, и все усилия вождей вывести ее из этого заколдованного круга, остаются тщетными и останутся таковыми впредь. Трагедия Ленина именно и заключается в том, что, несмотря на его гениальность, революция идет и пойдет далеко не по тому пути, который был намечен Лениным в октябре…
- Существование в природе каких-то не поддающихся учету и нашему пониманию разумных «иррациональных» величин граничит с признанием веры в бога! - на повышенных тонах говорит Вановскому Сверчевский.
- Что ж, если бы даже и так! - восклицает Вановский. - Каждый в понятие «Бог» вкладывает свое содержание.
Машинка и голос Сверчевского: «Представляет ли в настоящее время ту или иную опасность для СССР возвращение Вановского? На этот вопрос надо ответить утвердительно. Мистические поправки к учению Маркса и Ленина могут найти себе аудиторию среди некоторых групп интеллигенции, полуинтеллигенции и мещанских кругов, “принявших” революцию. Нужно признать, что возвращение Вановского в СССР, по крайней мере, в настоящий момент, нежелательно».

(Рыбинск. Весна. 1903 год). Маленькая Оксана катается на качелях в саду перед большим двухэтажным домом, стоящим на берегу Волги. Спрыгнув с качелей, она хватает куклу, бежит по саду, спотыкается, падает, плачет. Из дома выбегает Вера, журит Оксану, потом берет её в охапку, несет в дом и при этом с едва скрываемым удовлетворением оглядывается по сторонам… Мы слышим голос Вановского в старости: «Весной 1903 года я расстался с Сольвычегодском. А до этого Вера вместе с Меленевским, который закончил ссылку на год раньше меня, контрабандой через Литву доставили в Россию из Швейцарии типографскую машину типа “бостонки”. В этом им оказал помощь Карл Либкнехт. Для организации подпольной типографии мы выбрали город Рыбинск на Волге, недалеко от Ярославля. Там мы сняли большую дачу. Типографию назвали “Воля”».
Вера с Оксаной на руках входит внутрь дома. В доме находятся несколько человек. Среди них Александр, его брат Виктор, человек, которого мы можем помнить, как ссыльного, который приютил Веру и Александра в Сольвычегодске (это – Юлиан Меленевский) и домработница, которая на самом деле – революционерка Зинаида Грушевская. Кто-то пьет чай, кто-то читает модный журнал, а кто просто разгуливает по веранде. Откуда-то все время доносится глухой ритмичный стук. Оксана, вырвавшись из рук матери, снова выбегает в сад. Голос Вановского в старости: «…В организацию “Воля” в то время вступил и мой брат Виктор, бежавший из сибирской ссылки. Он работал с меньшевиками в Екатеринославле и привозил нам материалы для “Рабочей газеты”, которую мы издавали. Маруси с ним уже не было. Они расстались, и она жила теперь с Казимиром Петрусевичем (флешбэк: Петрусевич расчесывает гребешком мокрые волосы Маруси) – одним из тех девяти, кто был на Первом съезде в Минске (флешбэк: затем мы снова видим Оксану в саду). Маленькая Оксана хорошо маскировала нас: она играла в куклы, капризничала, Вера возилась с ней – это создавало впечатление мирной семьи, живущей на даче…» Оглушительный металлический стук сопровождает работу типографской машины, из-под которой одна за другой выходят передовицы с надписью «Рабочая газета» …
 
(Ярославль. Зима. 1903-1904 гг.). Глубокий старик Александр Алексеевич, сидя за письменным столом в своей токийской квартирке, продолжает писать текст воспоминаний, и слышен его голос: «Наступила осень, жить на даче становилось холодно, и мы перенесли нашу типографию в Ярославль, где был центр Северного комитета. Там мы сняли небольшой дом, расположенный на высокой горе недалеко от вокзала. Оксану мы отправили на зиму к родителям Веры…» Пыхтя трубой, паровоз медленно тащит за собой товарные вагоны, за которыми просматривается бугор с расположенными на нем небольшими деревянными строениями. В углу кадра появляется рука, скрипящая пером по бумаге; голос старика не прерывается: «…Мы были молоды, дружны, работа шла горячо. Печатали мы днем и вечером, пока на улице был шум». (флешбэк: женские руки бережно смывают текст с какого-то документа). Кроме типографии мы устроили у себя еще и паспортное бюро. Мы получали паспорта умерших в захолустных больницах людей, Вера смывала текст и вписывала новый (флешбэк: женские руки проделывают все описываемое; при этом постоянно слышен глухой ритмичный стук). Печати она научилась делать у настоящего специалиста. Я не помню случая провала с нашими паспортами. В этот же период произошел II съезд РСДРП, который объединил разрозненные комитеты и выбрал Центральный комитет». 

Мы видим молодого Александра, что-то стряпающего на кухне, откуда-то постоянно доносится ритмичный стук, а голос Вановского продолжает: «…В типографии на нашей “бостонке” мы работали по очереди, посменно; по очереди мы и стряпали». Александр дает Вере попробовать с ложки приготовленную им стряпню. Вера, с лукавой улыбкой глядя на Александра, ест с ложки, театрально облизывая ее, но выражение ее лица невольно меняется в худшую сторону.
 - Вот странно, - говорит Александр, - готовлю борщ, а получается мясной капустник!
Вера и Александр на кухне одни, и после дегустации они соединяются в страстном поцелуе… Кастрюля тем временем безнадежно выкипает, а ритмичная «бостонка», грохоча в сарае, печатает один лист за другим. Заглавие на передовице гласит: «Царский суд в Костроме». Сегодня в типографии трудится «домработница» Зинаида Грушевская…. Александр и Вера на кухне заняты любовью, в то время как Меленевский, ведя наружное наблюдение, обходит по заснеженному двору дом в поиске возможных соглядатаев. Неожиданно на задней околице он сталкивается с полусогнутой фигурой человека, который, явно стараясь быть не замеченным, прослушивает стену сарая.
Растерявшись, Меленевский кричит:
- Кто там? Выходи!
Тотчас же перед ним вырастает фигура огромного полицейского. С перепугу Меленевский теряет дар речи. Гигант-полицейский связывает ему руки и уводит…
В пылу любовной страсти Александр и Вера, конечно же, не слышали происшедшего на заднем дворе. Оправившись, они возвращаются в комнату...
- А где Юлиан? - задается вопросом Александр. - Пойду-ка гляну.
Александр выходит во двор, и Вера через окно видит, как на него набрасываются сразу три полицейских. Крупному плечистому Александру поначалу удается раскидать их в стороны, но со второй попытки они связывают ему руки. Затем полицейские врываются в дом и начинают обыск. Вера успевает проглотить какой-то листок бумаги и тут же выставить в окно лампу. Зинаида, увидев из сарая лампу, бросает в печь рукописи статей, и в ту же минуту полицейские врываются в сарай…
…Полицейские увозят женщин на санях с извозчиком…

(Ярославль. Губернская тюрьма. Зима. 1904 г.).  Перед глазами медленно проплывает панорама зимнего Ярославля. Ненадолго в углу кадра возникает рука, пишущая пером по бумаге, и слышен голос Вановского в старости: «…Как нас тогда выследили, мы так и не узнали. Возможно, что какой-нибудь любопытный сосед проник во двор и, подслушав ритмичный стук “бостонки”, решил: “Ага, они печатают фальшивые деньги!”  Не знаю… Мой брат Виктор в тот раз счастливо избежал ареста. Воровский, который в Ярославле присоединился к работе типографии, тоже уцелел, а жена его попала в тюрьму. Но главное, что во время обыска Вера успела проглотить адреса с явками…»  Панорама заканчивается общим видом Ярославской тюрьмы… 
Огромного роста надзиратель ведет Веру по тюремному мостику. Вдруг Вера кричит на всю тюрьму:
-  Что это?! Какие странные здесь балконы!
И в ответ из разных камер тут же раздается:
-  Вера! …Вера! …Вера!
Это голоса Вановского, Меленевского, Грушевской...
Александр прильнул к глазку двери и кричит:
- Вера! Веруня! Я здесь!
Он находится в крохотной одиночной камере с двумя маленькими зарешеченными окнами под потолком...
За Верой запирается засов, и она оказывается в похожей камере.
 Александр, сидя на скамье, раскачивается в разные стороны. Вера же в своей камере на скамью не садится, и начинает мерить помещение шагами: в длину пять шагов, в ширину три, и наоборот…
Снова мы наблюдаем Александра в камере, а потом Вере в глазок просовывают свернутый клочок бумаги. Делает это великан-надзиратель, у которого при ближайшем рассмотрении оказывается весьма добродушное лицо. На клочке бумаги написано: «Если хотите, мы можем передавать от вас записки в мужское отделение. Опускайте записки по ниточке из окна».

Сыплет снег. Арестанты гуляют по маленькому тюремному дворику. В углу кадра появляется рука, пишущая текст на листе бумаги, и слышен голос Вановского в старости: «Это была Ярославская губернская тюрьма. Всех четверых нас посадили в одиночные камеры. Кормили нас плохо, но мы имели право за свой счет заказывать повару обеды, но и эти обеды не были хороши…» Теперь мы видим, как на ниточке вдоль кирпичной стены спускается записка; через какое-то время она опускается до решетки нижнего окна, и чья-то рука тут же хватает записку, а голос Вановского продолжает: «…Моей жене разрешили передать швейную машину и материалы, и она стала заниматься вышиванием ковриков, а также шила приданное новой кукле – в подарок нашей маленькой дочке».
Услышав в тюремной камере доносящиеся издалека голоса, Вера откладывает в сторону свое шитье, сдвигает со стола швейную машину, ставит на ее место скамью, забирается на нее верхом и прилипает к зарешеченному окну: через тюремный двор и стену видно засаженное огородами большое поле, откуда гимназисты и гимназистки выкрикивают последние политические новости. Из разных окон тюрьмы слышатся ответные выкрики, и теперь навстречу гимназистам бегут надзиратели. Под смех и улюлюканье всей тюрьмы проворные гимназисты убегают от них, успевая напоследок выкрикнуть что-то еще, и, наконец, разбегаются…
Стены тюрьмы наполнены стуком, резонирующим по всему зданию. Это перестукиваются заключенные, в том числе Александр и Вера, Грушевская и Меленевский. Огромного роста надзиратель открывает дверь Вериной камеры и, скорчив строгую мину, говорит:
- Прекратите стук немедленно!
Вера, демонстративно отстучав, что хотела, прячет руки за спину. Надзиратель расплывается в невольной улыбке и с восхищением произносит:
- Ну, артисты же вы! Работаете, как на телеграфе!
Александра ведут по коридорам тюрьмы, и слышен голос Вановского в старости: «…Еще будучи на воле, мы сговорились, что в случае ареста не будем давать никаких показаний и только объявим о своей принадлежности к РСДРП. Все четверо мы на первом же допросе написали: “Я – член Российской социал-демократической рабочей партии от всяких показаний отказываюсь”».

Записной книжкой, исписанной какими-то цифрами, вертит перед носом Александра жандармским полковник. Ехидно улыбаясь, он говорит:
- Мы это скоро разберем. У нас есть такие математики, которые любой шифр разгадают!
- Вряд ли у вас это получится, ваше благородие, - криво улыбаясь, говорит Александр. - Это мой личный шифр, а математик я – отменнейший! Не разгадают ни за что!
- Ишь!  …В карцер его!! - кричит полковник.
…Александра вталкивают в двери карцера, и слышен голос Вановского в старости: «…Это было тюремное подземелье. Каждый вечер, когда в тюрьме шла проверка заключенных, мне приносили кружку воды и кусок черного хлеба. При этом я мерз, так как стояли морозы, а у меня было только легкое осеннее пальто…» Спустя некоторое время в кромешную тьму карцера, на полу которого полусидит-полулежит Александр, проскальзывает лучик света, и чья-то рука просовывает кружку воды с куском хлеба, и Александр, жадно выпивая воду, тотчас же съедает хлеб, а голос старика продолжает: «…На третьи сутки своего подземного житья я начал разговаривать сам с собой, причем мои мысли вращались около библейской истории о пророке Ионе. Вот, бредил я, Иона пробыл три дня и три ночи во чреве кита, и похоже на то, что ему было не так уж плохо. А потом тепло…»
И теперь слышен голос молодого Александра: «…И повелел Господь большому киту поглотить Иону… И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня (флешбэк с применением живописной анимации: из ночной пучины, с шумом пеня воды, выныривает разинутая пасть огромного кашалота, и затем с грохотом обрушивается в воду); из чрева преисподней возопил, и Ты услышал голос мой… (флешбэк: Александра в его осеннем пальто шатает, как при сильной качке, внутри какой-то покрытой слизью шаровидной капсулы с двумя круглыми иллюминаторами, которые в такт качке заливает вода; Вановского бросает от одного иллюминатора к другому, и он поочередно всматривается то в один, то в другой, и сквозь глухое бульканье встречных вод ему открывается удивительный подводный мир, весь пронизанный лунным свечением) …Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои проходили надо мною… (флешбэк: снова из черных вод вырывается кит, и Вановского по-прежнему качает в его резиновой капсуле) …Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя, до храма святаго Твоего… у Господа спасение! И сказал Господь киту, и он изверг Иону на сушу…»  (флешбэк: мощный взмах огромного хвоста, и, поднимая пенящуюся волну, морской исполин исчезает в ночи…) 
…Еще не умолк шум вод, а двое надзирателей уже волокут по тюремным лестницам до неузнаваемости исхудавшего Александра. Уныло звеня цепями, по лестницам и мостикам тюрьмы шагают другие арестанты. В обычной тюремной камере Александра кладут на койку, и здесь ему становится хорошо – светло и тепло, и на его изможденном лице появляется едва заметная улыбка, и как-то необыкновенно сладко поет теперь флейта-шакухачи, и два самурая, Призрак и Гамлет, стоят на склоне великой горы, откуда открывается чудесный вид на тающий в предрассветных лучах океан, и ведут они разговор на японском:

       П р и з р а к
 В мой уголок прокрался дядя твой
 С проклятым соком белены во фляге
И мне в ушную в полость влил настой,
Чье действие в таком раздоре с кровью,
Что мигом обегает, словно ртуть,
Все внутренние переходы тела,
Створаживая кровь, как молоко,
С которым каплю уксуса смешали…
…Так был рукою брата я во сне
Лишен короны, жизни, королевы;
Так был подрезан я в весне грехов,
Не причащен и миром не помазан;
Так послан второпях на Страшный суд
Со всеми преступлениями на шее.
О ужас, ужас, ужас! Если ты –
Мой сын, не оставайся равнодушным…
…Прощай, прощай и помни обо мне!
                (Уходит)

                Г а м л е т
…Да, бедный дух, пока есть память в шаре
Разбитом этом. Помнить о тебе?
Я с памятной доски сотру все знаки
Чувствительности, все слова из книг,
Все образы, всех былей отпечатки,
Что с детства наблюденье занесло,
И лишь твоим единственным веленьем
Весь том, всю книгу испишу,
Без низкой смеси. Да, как пред Богом!
О, женщина-злодейка! О, подлец!
О, низость, низость с низкою улыбкой!

Тихий шум прибоя. Глубокий старик Александр Вановский стоит на причале, около которого пришвартовано несколько небольших рыбацких лодок и одна шхуна; рыбаки готовят снасти для выхода в море; один из рыбаков узнает стоящего на причале высокого старика и, приветливо улыбаясь, кланяется ему. Вановский также отвечает поклоном. Потом он смотрит в сторону виднеющейся вдали Фудзиямы. Постояв на причале с минуту, он поворачивается и медленно уходит. За время нахождения старика на причале мы слышали его голос: «…Наступил 1905 год. За стенами тюрьмы бушевала революция. Все “свободы” были осуществлены захватным путем (видео-арт: российская кинохроника начала ХХ века). Продолжать держать нас в заточении за принадлежность к партии, которая выступала сейчас совершенно открыто, не было смысла. В июне того же года нас всех выпустили на волю. За несколько месяцев до этого моя жена в тюрьме захворала, и ее выпустили раньше меня под залог в 3000 рублей, который внесли ее родители (флешбэк: больную Веру на своих сильных руках несет великан-надзиратель; он бережно кладет Веру на возок, и можно расслышать, как он прощается с уезжающей: “Счастливого пути, счастливого пути, барыня”). Вместе с дочерью Оксаной она отдыхала у своих родных на хуторе Бутова гора, что находится недалеко от Полтавы, на родине ее отца. Выйдя из тюрьмы, я сразу же поехал к ним. А еще, перед отъездом из Ярославля, мне удалось выяснить, что наша ”бостонка“ поступила в ведение жандармского управления, и они на ней печатали свои объявления…»

 (Полтава. Лето. 1905 год.) Заметно подросшая Оксана с букетом полевых цветов бежит по полю в сторону стоящего невдалеке дачного дома, а где-то поодаль мужчина в широкополой шляпе сочком ловит бабочек. «…Но и в Полтаве, – продолжает голос старика Вановского, – призрак тюрьмы вновь встал надо мной. Неожиданно на Бутову гору явился становой пристав с обыском…» Оксана, взбежав на веранду, где пьют чай Александр, Вера, отец и мама Веры, забирается на колени к Александру и, отрывая цветы от стеблей, сорит ими на стол. В ту же минуту выражение лица Александра от безмятежно-радостного меняется на настороженно-хмурое: с веранды видно, как к дому приближается пристав с двумя понятыми. Поднявшись на веранду, он говорит отцу Веры:
- Господин Яковенко! У вас хранится нелегальная литература, и я должен обыскать дом.
- Как, то есть…? Что это значит? - возмущается поначалу отец Веры, но потом, вынужденный согласиться, пускает пристава в дом. Видя, что пристав собирается заглянуть под кровать, отец Веры укоряет его:
- Как вам не стыдно! Человек пожилой и солидный, а лазите под чужие кровати!
Смущенный пристав начинает оправдываться, ссылаясь на служебной долг. В результате, ограничившись поверхностным осмотром, пристав с понятыми удаляется, и слышен голос Вановского в старости: «…Отец Веры Владимир Иванович спас меня, потому как в доме хранился сверток революционных прокламаций, который перед отъездом я получил в Ярославле…» Уже вечер: все члены семьи, сидя на веранде за чаем, дружно смеются, глядя на Оксану, которая изображает пристава, заглядывающего под кровать. Голос старого Вановского продолжает: «Если бы его нашли, то меня бы арестовали и мне, для разнообразия, пришлось бы посидеть ещё и в Полтавской тюрьме. Страшная бестолковщина царила в то время – арестовывали и освобождали, снова арестовывали и снова освобождали…»

Вновь утро, и на веранде появляется Меленевский с саквояжем в руках. Вера и Александр обнимают его. Голос старого Вановского: «Я думал пробыть то лето в кругу семьи, с которой так долго был в разлуке. Но вышло иначе. Приехал Юлиан Меленевский и развернул передо мной картину широкого революционного движения в Киеве…». Александр, Вера и Меленевский, прогуливаясь в поле, о чем-то доверительно беседуют; где-то вдалеке мужчина в широкополой шляпе по-прежнему ловит бабочек.  Голос Вановского: «Я не заставил себя уговаривать».

(Киев. Лето. 1905 год.)  Происходит нечто непонятное: куда-то скачет взвод казаков; следом доносятся выстрелы; несколько перепуганных человек выбегают из-за поворота и прячутся в ближайшей подворотне; слышен звон разбитых стекол – еврейская семья в посудной лавке прячется под стол; опять откуда-то слышаться выстрелы; пацан лет тринадцати, держась за окровавленный живот, падает прямо на мостовую; на всем скаку казаки врезаются в толпу, «хвост» которой еще не успел скрыться за поворотом; генерал в эполетах, сидя с адъютантом в пролетке, на полном скаку проносится куда-то…
С какого-то момента мы слышим голос старого Вановского: «В Киеве меня поразило большое общественное возбуждение. Революция шла полным ходом. Летучие митинги на улицах, демонстрации, против которых действовали войска и казаки. Кроме того, шли еврейские погромы и грабежи, вызывавшие всеобщее негодование. В Киеве преобладали меньшевики, как и всюду на юге, и я, недолго думая, примкнул к ним. Стрельба по демонстрантам и казачьи неистовства, погромы и грабежи заставили обратить внимание на работу в армии и отказаться от тактики “скрещенных рук”, которую проповедовал Троцкий. Решили подумать о самообороне. Все это дело поручили мне».
Раздается стук в дверь.
- Кто там? - спрашивает Александр, сидя за столом над какими-то бумагами в сумрачной комнате.
- Это я, Сережа, - отзывается кто-то тихим голосом.
Александр встает, открывает дверь: на пороге студент – субтильный молодой человек лет двадцати со сползающими на нос круглыми очками.
- Здравствуйте, товарищ Василий, - говорит студент Александру. В руках он держит какой-то предмет, завязанный в платок, основание которого походит на тарелку.
- Это пятифунтовая бомба, - тихим голосом поясняет студент. - Но учтите: она со стеклянным запалом и без предохранителя.
- Ага, молодец. Испытаем в воскресенье, - отвечает Александр и ставит бомбу на стол.
- Ну ладно, я пошел, - потоптавшись на месте, говорит студент. Уже в дверях он добавляет:
- Только вы поосторожней. Она без предохранителя…

Солнечным летним утром Александр энергично шагает по киевским улицам; рядом с ним идет симпатичный улыбчатый парень с пролетарской внешностью; в руках у парня связка с бомбой.
- Куда идем, Ваня? – спрашивает у парня Вановский.
- В парк, товарищ Василий, – жизнерадостно отвечает Ваня.
- Далеко?
- Да, порядочно. Но можно и на трамвае. Во, едет как раз…
Александр и Ваня с бомбой в руках вспрыгивают в подъехавший трамвай. В трамвае полно народу.
- Слушай, Ваня, ты с апельсином поосторожней – без предохранителя ведь, - шепчет парню Александр.
 - Ничего, - улыбаясь, отвечает Ваня, - будем ехать на задней площадке, народу тут мало.
На следующей остановке публики в трамвае прибавляется, и Александр с Ваней оказываются зажатыми в угол. Какой-то хмурый пожилой пассажир с явным недовольством смотрит на связку, которую Ваня неуклюже прижимает к себе.
- Нет, Ваня, - шепчет Александр, - лучше пошли пешком.
Спрыгнув с трамвая, бомбисты продолжают свой путь по одной из центральных улиц Киева. Наконец, они оказываются в парке, в котором много прогуливающихся, отдыхающих. Побродив недолго, Александр и Ваня останавливаются на краю довольно глубокого оврага, на противоположной стороне которого по аллеям дефилирует публика. Не придавая этому ни малейшего значения, Ваня с размаху бросает бомбу в овраг – громкий взрыв потрясает округу! С той стороны оврага раздаются одобрительные восклицания.  Кто-то кричит:
- Бомбу, товарищи, пробуете? Хорошее дело!
  Александр и Ваня сбегают вниз, чтобы обследовать получившуюся воронку: она оказывается достаточной большой, а земля вокруг вспаханной в радиусе несколько метров… Но вдруг Александру мерещится, что эта воронка – жерло вулкана, и перед глазами мелькает кривое отражение горы в цилиндре самовара, и на мгновение под ногами начинает шевелится, ходить ходуном земля, а наверху, от края оврага удаляется куда-то фигура безликого существа на ходулях…

(Киев. Вооруженное восстание. Ноябрь. 1905 год.)  Стоя перед зеркалом, Александр тщательно приклеивает к лицу светлую вьющуюся бороду, в точности под цвет своих тоже вьющихся и уже довольно длинных волос, и слышен его голос: «…Здравствуй, Веруня! Когда я увижу тебя, моя детка, моя славная дорогая рыбка, моя нежная красавица, моя Чипа, моя любимая Чипа…?» С приклеенной к лицу бородой Александр приходит в казармы к военным, где его ждут товарищи из батальонного комитета. Они тотчас же выдают ему солдатскую шинель и винтовку «…Если я увижу Чипу, то замучу её своими поцелуями, чтобы она не говорила о настроении, о том, что не может прыгать козочкой, Шушу ничего не будет слушать, а будет только ласкать свою милую детку, свою бесконечно милую Верочку…» Фельдфебель, видимо являющийся председателем комитета, дает знак строиться, и солдаты с веселым шумом разбирают винтовки. В этот момент в казармы входит ротный командир. Видно, что он пытается призвать солдат к благоразумию, но все его попытки оказываются тщетны «…Чипа, напиши мне, что ты меня любишь, что я твой милый Шушу, что ты будешь любить меня вечно, по крайней мере, что ты не можешь себе представить никого, красивее Шушу…»  Рота строится и начинает движение по плацу; по ходу к ней присоединяются другие части; Александр шагает в первом ряду, периодически отдавая солдатам какие-то указания  «…Серьезно, Чипа, я тебя ужасно люблю, более того, я влюблен в тебя также сильно, как и раньше…» Навстречу шествующим выходит группа офицеров во главе с командиром:
- Вас никто не накажет, если вы выйдете на военную прогулку с музыкой! - кричит им он. - Станьте в порядке, по своим частям. Оркестр вперед! Я иду вместе с вами!
Среди солдат заметна растерянность, и тут Александр, взобравшись на возвышение, обращается к солдатам:
- Солдаты! Вы являетесь сынами своего народа, и вы должны поддержать народ в борьбе за лучшее будущее!
Обернувшись к офицеру, Вановский добавляет:
- Благодарим вас за ваше предложение пойти с нами, но нам не по пути с представителями старого, прогнившего режима!
Слова Александра покрывают крики всеобщего одобрения. Офицеров отодвигают в сторону, оркестр начинает играть Марсельезу, и с этой музыкой отряд демонстрантов выходит на широкую улицу «…Мы, Чипа, так близки между собой, что в разлуке переживаем одинаково. Детка моя дорогая, я хочу, чтобы моё письмо хоть чуточку передавало бы тебе моё нежное и глубокое чувство, хорошее и светлое, как твои глазки…» Всё громче звучит Марсельеза, но тут демонстрантам неожиданно перерезает дорогу казачья сотня. Казаки останавливаются и начинают заряжать винтовки «…А вдруг Чипа хитрянка? Она разлюбила Шушу, чтобы и он разлюбил её. Если это так, то Чипа ошибается. Не легко заставить Шушу разлюбить Чипу…» Солдат-бородач – это Вановский – энергичным жестом дает команду идти напролом, и отряд движется прямо на казаков, и когда демонстранты приближаются к ним на расстояние двадцати шагов, казаки неожиданно расступаются, и отряд проходит по улице дальше под ликующие крики собравшихся толп народа… На площади Еврейского базара к солдатам присоединяются толпы рабочих с окрестных улиц, создавая тем самым сутолоку вокруг отряда «…Если ему нельзя будет любить реальную Чипу, так он будет любить грёзу о Чипе. Всегда Чипа будет жить в его душе, как сама поэзия жизни…» Вдруг музыка обрывается, и оркестр пятится: перед демонстрантами возникает рота, готовая открыть огонь… Залп, один, второй… Толпа разворачивается и с криками бежит прямо на отряд повстанцев, сбивая с ног солдат, в том числе, и Александра… Тишина… Скорее, тишиной кажется одинокое пение флейты-шакухачи, и всё кругом выглядит ватным, почти невесомым…  «Ты пойми меня, я вполне допускаю, что вечной любви нет, что ты можешь полюбить другого, но я даже теоретически не могу согласиться, что твоя новая любовь будет лучше прежней. Мне нет дела до “лучших”. Это призраки. Я сам хорош. Целую, твой Шушу» …Александр встает, когда стрелявшей роты уже не видно. На брусчатке базарной площади – человеческие тела. Впрочем, они больше напоминают вздутые полиэтиленовые мешки, и легкий ветер гоняет меж них огромные павлиньи перья, и вот уже с разных сторон к Александру приближается множество странных фигур на ходулях с подобиями стрекозьих крыльев вместо рук и с противогазами вместо голов. Словно бы продолжая пребывать в невесомости, Александр уходит с площади…

…Александр идет дворами и переулками, идет он быстро, на ходу срывая бороду с лица. По пути он встречает казаков, они не окликают его.  «Пару лет спустя после Киевского восстания, - слышим теперь мы голос Вановского в старости, - родной брат большевистского писателя Бонч-Бруевича – полковник Генерального штаба царской армии – рассказывал мне, что в момент выступления инженерных войск на верхах царила паника, ибо в распоряжении штаба не было ни одной воинской части, на которую можно было вполне опереться, не рискуя, что она перейдет на сторону восставших. Оказывается, спас положение командир Азовского полка, который собрав на скорую руку учебную команду, вышел с ней навстречу демонстрантам, чтобы не допустить их до своих казарм…» Проскочив дворами и переулками, Александр, входит в какой-то подъезд, а затем – в квартиру, по-видимому, конспиративную. Здесь он снимает с себя солдатское обмундирование, и хозяин квартиры сразу же бросает его в печку; сидя в кресле, Александр пьет чай и смотрит на языки пламени в печи… «Кроме того, - рассказывает дальше голос старого Вановского, - полковник Бонч-Бруевич сказал еще, что один капитан, георгиевский кавалер, все время пытался пробраться к руководителю восстания, чтобы пристрелить его, но никак не мог, так как солдаты не подпускали к нему (флешбэк: офицер со взведенным револьвером пытается прорваться к кому-то сквозь окруживших его солдат). Этим руководителем был я, но я и не подозревал о такой опасности».

Глубокий старик Александр Алексеевич, сидя за письменным столом в своей токийской квартирке, отрывается от исписанного листа бумаги и смотрит в окно, на улицу: мимо, в обратном направлении, проезжает на велосипеде знакомый почтальон. Александр Алексеевич возобновляет писание текста, и мы снова слышим его голос: «…Ровно через неделю я был в Москве, где начал подготовку к вооруженному восстанию. В Москве между большевиками и меньшевиками царила неразбериха. Я предлагал действовать без промедления и взять Кремль, но не нашел понимания ни у меньшевиков, ни у большевиков. В декабре 1905 года восстание в Москве было подавлено силами подтянутых из Петербурга Семеновского и Ладожского полков, что вошло в историю как разгром Красной Пресни».

(Токио. Генконсульство СССР. Лето. 1926 год.)  Пятидесятидвухлетний Вановский сидит в приемной какого-то учреждения. Из дверей начальственного кабинета выходит строгая секретарша и выносит на большом круглом подносе пустые из-под чая стаканы в серебряных подстаканниках.
- Проходите, товарищ генеральный консул ждет вас, - ледяным тоном говорит она Вановскому. Вановский встает и поспешно проходит в кабинет консула.
Пишущая машинка стучит по листу бумаги, и спокойный мужской голос вторит напечатанному: «Заключение по делу о восстановлении в гражданстве СССР г-на Вановского А.А. Составлено генеральным консулом в Токио Лиговским…»
…Теперь мы видим, как весьма подтянутая, опрятная женщина средних лет, в которой мы достаточно быстро узнаем Веру Владимировну Вановскую, выходит из небольшого двухэтажного деревянного дома и идет к трамвайной остановке. Стук машинки не умолкает, мужской голос продолжает: «…Вановский был ранее членом РСДРП, одним из основателей партии, в период 1905-10 годов состоял во фракции большевиков. Неоднократно подвергался репрессиям (тюрьмы, каторга, ссылка). С 1910 года Вановский отошел от революции…» Подъезжает трамвай, Вера Владимировна поднимается в вагон и садится на свободное место, предварительно оплатив у кондуктора проезд. Голос под стук машинки читает: «…До 1919 года жил в Хабаровске в качестве частного лица. В 1919 году уехал во Владивосток, откуда через три недели выхлопотал заграничный паспорт и перебрался в Японию. С 1919 по 1921 год жил в Иокогаме, перебиваясь случайными заработками, а с 1921 работает в качестве лектора по русской литературе в университете Васэда…» Трамвай едет по городу, Вера Владимировна глядит в окно, и теперь мы видим черно-белые кадры кинохроники Москвы 20-ых годов. «…По моему личному впечатлению – это человек с тонкой нервной организацией, болезненно реагирующий на все более или менее крупные внешние явления. Временами производит впечатление настоящего ребенка со всей непосредственностью последнего…» Трамвай останавливается на зеленой тенистой улице; Вера Владимировна выходит из трамвая и идет в сторону какого-то казенного кирпичного здания.  «…Очевиден уклон к мистике, который начался в 1905 году после разгрома вооруженного восстания в Киеве и в Москве. Занимался много литературой, специализировался на Шекспире, уже имеет много собственных работ…» Вера Владимировна вошла в кирпичное здание и поднимается по широкой каменной лестнице на второй этаж; с ней здороваются сослуживцы в белых халатах; она входит в кабинет, сама надевает белый халат и тщательно моет в умывальнике руки. «…Гражданин Вановский – инвалид революции, в контрреволюционных организациях никакого участия не принимал, по своей специальности может быть в СССР очень полезным, бременем для государства даже в случае болезни быть не может, так как жена его, работающая врачом в Москве, дала подписку о том, что берет его на свое иждивение…» 
Вымыв руки, Вера Владимировна открывает дверь и приглашает первого больного…
Вновь слышен стук машинки: на специальном бланке Народного комиссариата иностранных дел СССР печатается текст, которому официальным тоном вторит всё тот же мужской голос: «Товарищу Вановскому Александру Алексеевичу. Генеральное консульство сообщает, что согласно постановлению ЦИК СССР, Вы восстановлены в гражданстве, просит явиться для получения документов. Приемные часы в Генеральном консульстве, кроме субботы, воскресенья и праздничных дней с 10 часов до часу дня. Консул СССР в Токио».

(Москва. Санкт-Петербург. Ленин. «Тактика уличного боя».  1906-1907 гг.).  По крутым деревянным лестницам энергично взбегает невысокий человек с внушительным лысым черепом и аккуратно подстриженной маленькой бородкой. Его сопровождают двое. Не снижая скорости, невысокий человек вместе с сопровождающими входит в дверь и попадает в довольно просторное помещение, полное людьми. Этот человек – Ленин.
- Здравствуйте, товарищи! – слегка картавя, приветствует он присутствующих, как раз в ту минуту, когда с свойственным себе темпераментном свою точку зрения доказывает окружающим Александр Вановский:
- Я, товарищи, тактику вооруженного восстания, которую проповедуют большевики, осуждаю, - говорит Вановский. - И вот почему: это ничто иное – как тактика партизанской войны. Да ни к чему она! Убивать из-за угла и скрываться. Моя тактика другая – это наступательная тактика: с помощью дружин поднять военные части, захватить город, создать Советское правительство. А эта партизанская война, которую ведут большевики, она собственно значения не имеет…
В разговор вмешивается Ленин:
- Абсолютно согласен с товарищем… - он запинается, не зная, как зовут говорящего, и ему тут же подсказывают, - … товарищем Василием, - продолжает Ленин. - От тактики «пятерок» необходимо отказаться. Это порочная практика, и она ни к чему не приведет. Уроки Московского восстания наглядно подтверждают, товарищи, еще одно глубокое и забытое оппортунистами положение Маркса, писавшего, что восстание есть искусство – отчаянно смелое и бесповоротно решительное наступление. Полностью согласен с товарищем Василием, полностью…

Мы наблюдает, как Ленин, отойдя с Александром в сторонку, что-то очень живо с ним обсуждает, и мы слышим голос Вановского в старости: «…В апреле 1906 года было принято решение создать глубоко законспирированное Московское Военно-Техническое бюро – МВТБ. Возглавить генеральный штаб МВТБ было поручено мне. В него входили бомбистская лаборатория,  хранение бомб, учебные мастерские (флешбэк: хрупкая темноволосая девушка с грустными глазами угощает чаем сидящих в роскошно обставленной гостиной простоватого вида молодых людей, среди которых презентабельностью отличается только Александр). От ЦК мне выделили всего 500 рублей. Меньшевики не дали ни копейки. Средства дала барышня по фамилии Лившиц, состоявшая членом военной организации. Она была дочерью банкира. У них в доме устраивали сходки солдат (флешбэк: где-то на окраине города полицейские врываются в какой-то деревянный дом, а потом выводят из него связанными несколько человек). Не прошло и недели после первого собрания МВТБ, как начались арест за арестом и длились всё лето до августа. На свободе остались только я и Виноградов по кличке “Юрьев”, возглавлявший учебные мастерские бомбистов…»

Ленин, стоя с Александром у окна, за которым просматривается шпиль Адмиралтейства, доверительно похлопывает Вановского по плечу и одобрительно кивает головой. Голос Вановского в старости продолжает: «…Я неоднократно встречался с Лениным в то время и в Москве, и в Петербурге. У нас с ним началась дружба…»
- Вы знаете, Александр Алексеевич, - говорит Вановскому Ленин, - я познакомлю вас с Красиным. Он будет вам очень полезен.
Ленин и Вановский продолжают беседу за чашкой чая, сидя у самовара в кругу интеллигентного вида людей, среди которых можно узнать и Надежду Крупскую, а голос старика повествует дальше: «…Ленин мне нравился тем, что он был на целую голову выше окружающих, при этом он всех внимательно выслушивал. Только мне казалось, что он немного легкомысленно относится к массовому восстанию, в том отношении, что не считается с жертвами…»
- Да, - говорит Ленин, - ничего не поделаешь, батенька. Без жертв ничего не будет… Как вы хотите сделать революцию, не имея опыта? А вдруг бы у него тогда вышло, - говорит он остальным собседникам, указывая на Александра. - Вдруг факт такой, что взяли Киев, взяли Москву, вдруг полки, которые вызвали подавлять, перешли бы к нам? Это война – там присутствует элемент случайности. И в Государственную Думу надо вступать, вы правы, Александр Алексеевич, правы, - снова обращается Ленин к Вановскому. - Нужно использовать все методы, которые пойдут на пользу революции.

Длинная панорама Петербурга; ненадолго в углу кадра появляется рука старика, пишущая строки на листе бумаги, и голос Вановского в старости продолжает: «…Ленин свел меня с Красиным, а Красин познакомил с инженером Гопиусом по прозвищу “Парабола”. Так я собрал группу инженеров-специалистов, которые разрабатывали различные вопросы вплоть до ракет. Я поднял вопрос о них… (флешбэк: Александр и еще трое человек – один из них Парабола – склонили головы над какими-то чертежами и справочниками) …Это должны были быть боевые ракеты для восстания. Ракеты, заряженные картечью и иногда гранатами, летели, наводя панику… (флешбэк: в небе со страшным свистом пролетает какой-то снаряд, и где-то далеко слышен разрыв; Александр с удовлетворением смотрит в бинокль, затем переглядывается со стоящим рядом Параболой, также весьма довольным увиденным) …На случай восстания мы хотели применить эти ракеты… (флешбэк: снова свист снаряда, и снова разрыв) …Потом я познакомился с Павлом Карловичем Штенбергом, приват-доцентом Московского университета. Он возглавлял разведку в МВТБ... (флешбэк: интеллигентного вида господина с характерной для ученого бородкой делает доклад с трибуны перед аудиторией себе подобных господ) …Решено было составить план так называемой “проходимости дворов” и пригодности зданий к обороне. Штенберг решил замаскировать ее и провести под видом научных исследований. Он выступил на ученом совете Университета с докладом, где доказывал возможность определения магнитной аномалии посредством нивелиро-теодолитной съемки. На докладе присутствовал представитель градоначальства. Он этим заинтересовался и, ничего не понимая, помог с разрешением на ведение работ (флешбэк: на улицах и во дворах Москвы молодые разведчики осуществляют нивелирно-теодолитную съемку; постовой городовой помогает одному из них взобраться на забор) Были описаны подступы к Кремлю и к Хамовническим казармам, в которых хранились патроны (флешбэк: другой городовой с довольным видом стоит с вешком, пока один из разведчиков делает замер) Эта работа проводилась в течение весны, лета и осени 1907 года, и городские власти оказывали разведчикам всяческое содействие. Но однажды на имя Штенберга пришло анонимное письмо (флешбэк: мы видим, как Штенберг, стоя в аудитории у окна, читает какое-то письмо, а потом задумчиво глядит вдаль) “Ваша работа, – говорилось в нем, – внушает подозрение охранке. Советую прекратить. Доброжелатель”.  Специально созванное собрание разведчиков приняло решение – работу временно прекратить».

На большой поляне, которую окружает парк, не меньше двух сотен человек заняты рытьем окопов, построением брустверов из мешков с землей, установкой проволочных заграждений, ведением примерного боя. Наблюдая все это, мы слышим голос Вановского в старости, продолжающего свой рассказ: «Литературно-издательскую деятельность МВТБ также пришлось возглавить мне.  Мы старались дать рядовым бойцам пособие по основам боевого дела, для чего мною под псевдонимом “Вычегодский” (в честь реки Вычегды, где я когда-то отбывал ссылку) была написана книга “Тактика уличного боя” (флешбэк: в типографии печатается тираж книги) Потом ее можно было встретить не только в Москве, но и в области, в Петербурге, в Финляндии, Прибалтике, на Украине и на Урале. Говорят, ее использовали в Москве в октябре 17-го (флешбэк: в книжную лавку врываются полицейские и начинают тщательный обыск) Получив признание революционеров, книга вызвала переполох в охранке. В Москве во многих книжных магазинах были произведены массовые, но совершенно безрезультатные обыски (флешбэк: во время обыска полицейским попадаются разные книги, например, “Гамлет” Шекспира, “Повести Белкина” Пушкина, попадается богословский труд “Историко-критическое исследование. Русский перевод и объяснение апокалипсической книги Еноха” священника Ал. Смирнова, и весьма редкие книги, например, “Естественная история чорта” Бернса) Наконец властями было принято решение наложить арест на книгу и возбудить судебное преследование против лиц, виновных в ее составлении…»
Старик Александр Алексеевич отрывается от исписанного листа бумаги, загадочно смотрит куда-то вдаль, и мы снова слышим его голос: «…Ни автора, ни склада изданий полиции так и не удалось обнаружить. А на самом деле младший брат моей жены Мстислав спрятал рукопись под досками пола в доме Смирновых и Румянцевых на Малой Бронной, в той самой квартире моей тещи, где в своё время была штаб-квартира “Московского союза борьбы” (флешбэк: совсем еще молодой Александр с саквояжем в руках врывается в комнату, где его ждут юные Вера и Маруся, а также старший брат Виктор и некоторые другие, после чего комната на глазах пустеет, в ней меняются мебель, обои…) Говорят, что году в 29-ом то ли в 30-ом он пришел туда, чтобы взять рукопись, но полы были перекрыты – рукопись исчезла».

(Финляндия. Ленин. Лето. 1907 год.) Пухленькое тело семилетней Оксаны Вера и Александр обкладывают страницами какой-то рукописи, потом обвязывают вокруг бинтами, отчего Оксана начинает казаться настоящей толстухой. Чтобы скрыть необычную полноту девочки, Вера одевает на ее пелеринку. Голос Вановского в старости: «Мне надо было показать Ленину новую большую работу “Стачка и революция”. В то время Ленин жил в Финляндии, в Кваколе. Он жил на даче у Богданова. Они оба находились там под собственными фамилиями. Русская полиция теряла там свою власть…» 
- Оксана, знай, мы едем к дяде Ленину, - говорит девочке Вера. - Мы везем ему книжку, которую обязательно надо ему передать, и ты никому, слышишь, никому не должна об этом говорить. Иначе жандармы могут книжку отобрать и причинить много зла папе и маме.
Перекрашенный в брюнета Александр, Вера и толстушка-дочь садятся на вокзале в поезд.  Поезд трогается.  Оксана сидит между родителями невероятно серьезная, полная осознания своей миссии. И вот поезд останавливается, видимо, на финской границе. По вагону идет железнодорожный контролер в сопровождении жандарма. Вера искоса смотрит на дочь, которая насупилась еще больше. Жандарм уже поравнялся с Вановскими и проверяет у них документы. Обратив внимание на очень серьезный вид ребенка, жандарм наклоняется к Оксане:
- Что это ты такая надутая, а? Куда едешь? - смеется он.
По побледневшим лицам Веры и Александра видно, что душа у них ушла в пятки. Жандарм благодушно треплет Оксану за щеку.
- Нет, ты скажи, что это ты такая надутая? - вновь повторяет он, и снова смеется.
Однако Оксана хранит гробовое молчания, боится шевельнуться. Наконец, отвязавшсь от ребенка, жандарм идет по вагону дальше.

На веранде красивой деревянной дачи слышен громкий смех. Это Ленин, подбрасывая Оксану в воздух, восклицает:
- Вот какие у революции помощники!
 Ленин целует Оксану в щечку и говорит Вере и Александру:
- Присаживайтесь, товарищи, попейте чайку…
Сам, начав тут же листать рукопись, Ленин одобряет работу Александра, но говорит, что не может её оставить у себя, так как через два дня должен пересечь границу.
- Вот вам адрес Надежды Константиновны в Женеве, переправьте рукопись ей.
За окнами веранды поют птицы. Недалеко от дачи начинается лес. Александр смотрит куда-то вдаль и вдруг замечает, как по опушке леса движется безликое существо на ходулях, почти сливаясь с деревьями. Вановский оглядывается на Ленина, который снова стал играть с Оксаной, смотрит на Веру, которая улыбается, глядя на Ленина и Оксану, потом снова смотрит на опушку леса: фигура сделала еще несколько шагов и исчезла среди деревьев… 
            
 (Москва. Осень. 1907 год.) Видео-арт из кинохроники России начала ХХ века. Голос Вановского в старости: «Я повез Ленину в Финляндию целый трактат о возможности вооруженного восстания. Для этого я ровно год изучал военное дело. Ленин мою работу одобрил, но в последствии печатать ее нашел несвоевременным. Пожалуй, он был прав, времена изменились, и публиковать ее было уже не время… После 1907 года пришлось постепенно ликвидировать Военно-техническое бюро. Работать становилось невозможно. Моё положение было очень опасным, гораздо опаснее, чем у других (флешбэк: изменивший свой облик до неузнаваемости Александр идет быстрым шагом через московские дворы и переулки). Кто-то уехал в эмиграцию или легализовался. Один я не мог этого. Пришло письмо из Киева, что мой псевдоним установлен. Мой приятель – адвокат по политическим делам – сказал мне, что если меня арестуют в Москве, меня ожидает виселица, если же меня будут судить в Киеве, то судить станут военно-полевым судом и расстреляют».
- Я живу по фальшивке, - говорит Александр щегольски одетому молодому господину, который сидя в кресле, курит папиросу. Щеголь отвечает Александру:
- Это не надежно. Случайно встретите сыщика, который узнает вас, и тогда всё пропало. Уезжайте из Москвы в какое-нибудь глухое место. Это для вас лучше всего.

(Саратовская губерния. Весна. 1908 год.) Заунывно и одиноко поет флейта-шакухачи, и длинная пейзажная панорама движется вслед за Александром, который с увесистым набором измерительных инструментов на плече шагает по бескрайнему лугу; снег растаял еще не везде, и Александр идет между озер, то и дело увязая в рыхлой влажной почве. На некоторое время в углу кадра появляется мужская рука, пишущая письмо, и слышен голос Александра: «…Вторую неделю нет от тебя никаких известий. Неужели Чи забыла меня? Время у меня идет незаметно, некогда думать о чем-либо, кроме работы. Газет не читаю, что творится в жизни – не знаю. Недавно поймал ежа, он жил у меня неделю, стучал лапами по полу, затем сбежал (флешбэк: упитанный еж сползает с крыльца и бежит куда-то в сторону изгороди). Верочка, мне скучно, мне все наскучило. Видно, судьба моя – маяться в погоне за чем-то увлекательным и находить одну тягостную канитель. Я точно двигаюсь в сером тумане… (флешбэк: Александр с инструментами на плече идет по какому-то перелеску) …Ты скажешь сам виноват, уходи из среды, которая тебе чужда. Но куда, Верочка? Нет мне теперь родной среды, все опротивело. Куда ушла моя жизнь? На борьбу за народные интересы? Но народу ровным счетом наплевать на меня и на всю интеллигенцию. Я ни в чем не раскаиваюсь и ничего не жалею, я только хочу подчеркнуть бессмысленность жизни. Ты увлекаешься своей профессией, а я ничем не могу увлечься, вернее безнадежно ищу, чем же мне увлечься…»
  Александр сидит при свете керосиновой лампы и пишет очередное письмо, и мы снова слышим его голос: «…Что такое ты написала мне и, пожалев меня, раздумала посылать? Чипа, я люблю тебя, моя ненаглядная… Не мучай меня, напиши прямо. Ужасная правда лучше, чем мучительные догадки… Чипа, я рвусь к тебе, я приеду к тебе в Питер непременно, я настрадался по тебе… Вчера у нас в один день умер рабочий. Фельдшер говорит – чума. А может, пугает? Отовсюду потянулись черные тени, но несмотря ни что я приеду к тебе в Питер…» К концу этих слов мы слышим густой басистый гудок теплохода…

(Токио. 1926 год.) В Токийский порт прибыл пассажирский теплоход. В порту много встречающих. Среди них можно заметить высокого мужчину средних лет с европейским типом внешности – это Александр Вановский. Среди множества прибывших на теплоходе Вановский не находит того, кого ждал. В это время полноватая девушка, в которой мы узнаем Оксану, прячется на палубе теплохода, боясь встречи с отцом. Встревоженный Александр ищет дочь, бегая вдоль парохода… Наконец, отец и дочь встречаются: двадцатисемилетняя Оксана бросается в объятия к отцу.
- Ну, зачем ты так? – упрекает Александр дочь за её странное поведение.
 После долгих поцелуев, Александр оглядывает дочь с ног до головы:
- Боже, как я ты полная… Как это Вера позволила тебе полнеть?
- Хм, - кокетливо ухмыляется Оксана. - Я поесть люблю, - говорит она и смеется. - Было время – мы с мамой голодали.

В скромной квартире Вановского отец и дочь говорят о всяком разном.
-…Сначала Юлиан подлизывался ко мне, делал подарки, пока за мамой ухаживал, - рассказывает Оксана, - а когда она склонилась к нему, все это бросил.
(Флешбэк: Юлиан Меленевский, улыбаясь, дарит «нам» какую-то игрушку…)
- Когда впервые он остался у нас, я ушла из дому и сидела в парке, - говорит Оксана.
(Флешбэк: полненькая десятилетняя девочка сидит на скамейке в парке одна, готовая вот-вот расплакаться).
- Затем меня отправили в Минск, к тете Марусе.
(Флешбэк: подругу юности Веры Маруся и Казимир Петрусевич сидят молча порознь в большой светлой комнате. Маруся сидит с каменным лицом, Петрусевич спрятал лицо за газетой. Оксана смотрит на обоих и не может понять, в чем дело).
- Они сидели и молчали часами, - продолжает свой рассказ Оксана.
Вдруг Александр замечает, что за окном, в крохотном садике перед его домом какой-то человек выщипывает траву. Вановский из окна здоровается с ним и спрашивает по-японски, зачем он это делает? Человек отвечает, что он его сосед, и не может видеть около себя такую длинную некрасивую траву, поэтому он ее выщипывает, чтобы трава стала коротенькая и красивая, а еще он скоро проведет в садик Александра ручеек и перекинет через него мостик... Вановский смущенно благодарит соседа и разводит руками, как бы объясняя, что сам на подобное не способен…
- Надо же! - говорит он Оксане, возвращаясь внутрь комнаты. - Необыкновенные люди! Совсем другие. Нам такое бы и в голову не пришло… 
 - Папа, - улучив момент, обращается к отцу Оксана, - мама настоятельно просила тебе передать, чтобы ты сто раз подумал, прежде чем возвращаться. Там всё очень непросто. Мы ведь с мамой уже такое пережили…
Александр смотрит на дочь и не говорит ни слова. Видно, что эти слова заставляют его задуматься. Оксана продолжает:
- Ты еще был в России, в Хабаровске, а мы с мамой уехали в Крым. Мама устроилась там на работу в санаторий для туберкулезных в Ялте, в Ливадии. Я ей помогала. Ливадия тогда переходила от красных к белым и наоборот... Когда белые отступали, они предложили нам с мамой уехать с ними. Но мама отказалась. Оставшихся врачей красные стали рассматривать как «трофейных». Красными тогда командовала комиссар Землячка на пару с венгерским коммунистом Бела Куном…
(Флешбэк: Вера делает сложную операцию, похоже, трепанацию черепа. Ассистенты уже накладывают швы, и в этот момент Вере становится дурно, она теряет сознание).
 Оксаны продолжает рассказ:
- Я пыталась урезонить Землячку…
(Флешбэк: решительной походкой Оксана шагает по территории Ливадийского дворца, и затем заходит в одну из дворцовых гостиных, где на краю большого орехового стола сидит мужеподобная женщина в очках, в кожанке и с маузером на боку. Женщина курит папиросу, стряхивая пепел в изумительной красоты вазу, выполненную в стиле ар-нуво:
- С чем пожаловала? - мужским голосом говорит женщина.
- Товарищ Землячка, - обращается к ней Оксана, - Мы не можем жить и работать без еды. Будете ли вы нас кормить?
- А зачем вас кормить? - с сарказмом в голосе говорит Землячка. - У тебя, моя ципа, цветущий вид. Бела, погляди на нее, - добавляет она, обращаясь к мужчине, который тоже одет в кожанку и имеет маузер на боку).
 - В результате кормить нас стали больные, - рассказывает отцу Оксаны, - каждый понемножку выделял нам из своего пайка (флешбэк: Оксана складывает в платочек кусочки сала, редиску и яблоки) А потом со мной случилась беда. Я дежурила в ночь, когда ко мне явился один комиссар, бывший портной.
(Флешбэк: в маленькую полутемную комнату, где за письменным столом сидит полусонная Оксана, входит небритый мужчина в кожанке, без предисловий ложится на застланную простыней койку и говорит Оксане:
- Ложись, я хочу с тобой посношаться.
- Если вы сейчас же не уйдете, - отвечает Оксана, - я оболью вас водой.
- Да как ты смеешь, сука! – говорит небритый комиссар.
Оксана выходит из дежурки, через несколько секунд возвращается с тазиком воды, и не раздумывая, обливает лежащего комиссара. Как курица, мокрый, комиссар вскакивает и со свирепой гримасой на лице произносит:
- Ну, ты у меня наплачешься, сучка! Ух ты у меня наплачешься!
Утром в ту же дежурку за Оксаной приходит солдат, арестовав ее и отводит в подвал. В подвале по щиколотку воды. Там же находятся арестованные турки-мужчины. Оксана то стоит, то пытается полусидеть на выступе стены. Приводят пьяную проститутку, которая тут же падает в воду и лежит в ней, распевая матерную песню. Симпатичный турецкий юноша, приблизившись к Оксане, по-русски, но с сильным акцентом, предлагает ей, когда их выпустят, плыть с ним на фелюге в Турцию, чтобы стать его любимой женой в гареме…)
-…Потом, - продолжает Оксана, - меня водили мыть уборные (флешбэк: отвращение на лице Оксане, в то момент, когда руки ее, по-видимому, делают что-то предельно неприятное), но как только начальство уходило, солдаты выручали меня…
(Флешбэк:
- Барышня, дайте вымою! – улыбаясь, говорит круглолицый краснощекий красноармеец).
 Оксана продолжает рассказ:
- Потом меня повели на допрос. Мне пытались инкриминировать кражу продуктов у больных.
(Флешбэк: солдат ведет Оксану по какому-то двору в сторону небольшой одноэтажной постройки.
- Выбирайте сами, – говорит конвоир, указывая на одну из трех дверей).
Оксана:
- Меня спасло то, что я выбрала дверь посередине (флешбэк: Оксана проходит в среднюю дверь) Следователем оказался друг Ивана Аполлоновича Фабри, ученого-энтомолога, который постоянно проводил у нас время в Полтаве, на Бутовой горе, собирал насекомых ( флешбэк: маленькая Оксана дразнит человека в широкополой шляпе, который ловит бабочек…)
(Флешбэк:
- Принесите мне стакан воды, - говорит следователь конвоиру, и как только тот выходит, скороговоркой шепчет Оксане:
-  Я вам друг, я вас спасу, я всё напишу сам. Вы только подпишите. Сейчас сразу не могу вас освободить, но через неделю подведу под амнистию).
Оксана:
- А когда меня освободили, комиссар, приказавший меня арестовать, позеленел от злости…
(Флешбэк:
- Почему, на каком основании, сучка, тебя выпустили? - опять гримасничая, говорит небритый комиссар).
Оксаны продолжает:
- Но к тому моменту комиссаром стал один из больных, который давал нам хлеб. Это был хороший комиссар, и меня больше не трогали.
(Флешбэк: Оксана ухаживает за одним из больных, когда в палате, полной раненных, распахивается дверь, и входят Землячка и Бела Кун. Мужским голосом Землячка говорит:
- Тут офицерским духом пахнет! – Она театрально морщит нос и вопрошающе смотрит на Белу Куна. Венгр одобрительно кивает головой, и подает кому-то знак. Тут же в палату врываются шестеро красногвардейцев, хватают по очереди нескольких тяжелобольных офицеров, в том числе и больного Оксаны, и выносят их из палаты… На выходе из больницы красногвардейцы под наблюдением Землячки и Белы Куна грузят стонущих офицеров штабелями в телегу и везут к морю. Онемевшая от ужаса Оксана смотрит на происходящее. Телега едет по молу, потом останавливается. К ногам больных привязывают камни и всех вместе живыми сбрасывают с телеги в море…
…Очень медленно ступает Оксана по каменной гальке мола; на самом его краю, у кромки воды, распласталась пожилая женщина. Опуская руки в воду, словно пытаясь ее погладить, женщина разговаривает с кем-то: «…Детка, сына, может тебе бульенчику принести, а? …Детка, сына…» Оксана приближается к краю мола – в неглубокой прозрачной воде она видит десятки утопленных офицеров. Они стоят на дне и покачиваются…)

Удрученный рассказом дочери, Вановский хмурит брови, долго молчит. Затем он осеняет себя крестным знамением. Удивленная этому, Оксана, не без некоторого замешательства, говорит отцу:
- Папа, ты ведь знаешь, мама – атеистка… Но, когда меня арестовали тогда в Ливадии, мама две ночи подряд молилась перед иконой Божьей Матери, просила, чтобы меня не расстреляли. Она потом мне сама рассказала…
(Флешбэк: Вера на коленях молится пред образом Богородицы).
Вановский старается скрыть внезапно появившиеся на глазах слезы и поворачивается к окну. За окном, в садике, все еще продолжает находиться услужливый сосед… Но странное дело, теперь он – вылитый самурай, точь-в-точь как тот, что беседовал с самураем-Призраком на склоне горы. Сидя на корточках, самурай держит в руках охапку выполотой травы. Улыбаясь Александру, но сейчас какой-то совершенно иной улыбкой, сосед-самурай встает и приближается к окну. Он смотрит Александру в глаза, затем снова отходит вглубь садика и говорит по-японски, как бы обращаясь к охапке травы в руках: 
               
 О, если б ты, моя тугая плоть,
Могла растаять, сгинуть, испариться!
О, если бы Предвечный не занес
В грехи самоубийство! Боже! Боже!
Каким ничтожным, плоским и тупым
Мне кажется весь свет в своих стремлениях!
О мерзость! Как невыполотый сад,
Дай волю травам – зарастет бурьяном.
С такой же безраздельностью весь мир
Заполонили грубые начала .

Завороженный внезапным видением, Александр вдруг вспоминает о находящейся в комнате дочери, смотрит на нее, при этом вполне отдавая себе отчет в том, что наваждение касается его одного, вновь поворачивается к окну, но сейчас уже сосед предстает перед ним в своем обычном облике: удаляясь от садика вглубь улицы, он толкает перед собой полную выполотой травы небольшую тележку…

(Саратовская область. Вещий сон Вановского. 1909-1912 гг.) Фотография молодой Веры в рамочке стоит на столе перед Александром. Александр пишет письмо, и слышен его голос: «…Хотя мы разошлись, но все же ты для меня самый близкий и дорогой человек – и душа моя всегда будет с тобой. Я останусь одинок и верен тебе, своей знатной даме с властными наклонностями, такой далекой и прекрасной...»
Теперь Александр шагает по проселочной дороге с измерительными инструментами на плече, длинная панорама тянется вслед за ним по хмурому осеннему пейзажу, в углу кадра появляется мужская рука, пишущая письмо, и голос Александра продолжает: «…Вдумываясь в свою жизнь, я скажу, что такого кризиса надо было ожидать, ибо в основе его лежит горечь реальной жизни, в которой я беспомощен. Мое противоречие в жизни более глубоко, чем несходство наших характеров. Поэтому я, разойдясь с тобой, остаюсь под обаянием твоей душевной красоты, такой прелестной и человечной…» За это время на фоне пейзажной панорамы успела появиться вторая рука, пишущая следующее письмо, и к первому голосу Александра добавился второй его голос: «…Ты писала мне, чтобы я вырвал с корнем из своего сердца нежность к тебе. Я этого никогда не сделаю, ибо она освещает потемки моей души, без нее жизнь станет черствой, как засохшая грязь…»  Наряду с двумя прежними, в кадре появляется третья рука, пишущая третье письмо, панорама плывет по хмурому осеннему небу, и уже три голоса Александра продолжают: «…Я на политику и “общественную жизнь” ставлю крест. Может, тебя поразят мои слова, но я не могу заниматься делом, раз вижу, что оно безнадежно… Одного я не могу заглушить в себе – это какого-то беспокойства, тоски, желания искать лучшее, утерянное, видно с этой неудовлетворенностью я останусь навсегда…» Вместе с тремя остальными в бесконечно плывущем небе появляется четвертая рука, пишущая еще одно письмо, и уже четыре голоса Вановского звучит дальше: «…Я писал тебе летом, что я – поэт. Мой талант как огонь под пеплом не виден постороннему глазу; но я-то знаю, что он у меня есть, и это самое важное. Я начал писать, не потому, что у меня есть к этой работе склонность – их у меня много – но потому что меня заставляет писать необходимость найти уравнение своей личности и решить его…» Уже пять разных по крупности писем, пять рук Александра заполнили собой практически весь кадр и пять голосов Вановского продолжают: «…Я по уши в работе, дохожу временами до полного одурения. Я буквально открыл кладезь премудрости – нашел “Сезам”, которым открывается сокровищница Шекспира. Открытий новых сделал уйму, ты даже представить себе не можешь» …И вот уже десять, пятнадцать, двадцать рук одновременно пишут свои бесконечные письма, и столько же голосов Александра вторят им, и в этом гомоне слов уже не разобрать, и теперь в слух начинает проникать странный, таинственный звон, и незаметно одна за другой руки превращаются (живописная анимация) в огненные шары планет, вокруг которых в черном, как мазут, небосводе рассыпаются искры многоцветного фейерверка и неслышно падают на крыши домов большого незнакомого города, и на одной из пустынных улиц этого города стоит Александр и наблюдает игру небесных огней. Потом огни становятся похожими на извержение вулкана, а по черному небу продолжают двигаться сверкающие шары-планеты, оставляющие за собой огненные следы… Вокруг одной из планет вьются огненные вихри, и она постепенно превращается в раскрытую книгу, листы которой треплет ветер. Следы на небе, оставляемые движущимися светилами, складываются в сложные узоры, похожие на иероглифическое письмо; в каждом из них уже можно угадать: «Кодзики», «Библия», «Гамлет»…
Александр бежит от своего видения по пустынным улицам города в сторону огромной горы, снежную вершину которой осветили первые лучи солнца…
Александр сидит при свечах за исписанным листом бумаги и опустошенным взором глядит куда-то в пространство, затем откладывает перо в сторону, гасит свечи, опускает голову поверх рук и прямо за столом предается забытью...

...Мы слышим шаги по каменистому грунту и дыхание идущего в гору человека; в какой-то момент наш взгляд встречается с тремя силуэтами. На склоне Фудзиямы стоят трое молодых самураев. Один из них нам уже хорошо знаком – это самурай Гамлет. Он обращается к двум остальным:
               
 ...Гораций, много в мире есть того,
Что вашей философии не снилось.
Но к делу…
…Клянитесь, если вам
Спасение мило, как бы непонятно
Я дальше не повел себя, кого
Ни пожелал изображать собою,
Вы никогда при виде этих штук               
...Вот эдак не покачнете головой…
                ...А дальше, господа,
Себя с любовью вам препоручаю…
…Пойдемте вместе все.
И пальцы на губах – напоминаю.
Порвалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить!

Самураи уходят со склона, исчезая за ближайшим отрогом. Взошедшее солнце зависло над океаном...
               
(Москва. Третьяковская галерея. Бердяев. 1912 год.) Вановский ходит по залам Третьяковской галереи; его шаги замедлены, они словно тонут в тишине созерцания. Александр останавливается возле картин на евангельские сюжеты, внимательно всматриваясь в каждую: «Христос в пустыне» Ивана Крамского; «Что есть истина?» и «Голгофа» Николая Ге; вот и гигантское полотно «Явление Христа народу» Александра Иванова. Параллельно мы слышим голос Вановского в старости: «…Долгие размышления того времени, ставили новые, ранее не существовавшие передо мной вопросы: что даст грядущая революция народу? И ответ стал являться мне сам собой. Прежде всего, отомкнув бездну духа, она развяжет страсти, даст ход подавленным желаниям, вызовет к жизни скрытые силы. Материальное благополучие, которое должен принести за собой социальный переворот, конечно, нужно, но не менее нужно рождение нового более совершенного человека. Но как в душе человека зарождается новая личность, творящая культуру? Надо изучить, думал я, процесс преобразования личности, чтобы быть в состоянии помочь новому человеку появиться на свет». В какой-то момент Александр оказывается перед «Поверженным ангелом» Врубеля, и некоторое смятение охватывает его. Александр всматривается в картину так, словно ждет, что из плоскости полотна изойдет ответ на что-то очень важное, а голос старика продолжает: «…Под воздействием произведений искусства я начал свои искания с легенды о восстании Первого ангела против Бога. Что подвигнуло первенца творения нарушить гармонию рая и поднять знамя восстания?  Как мог безгрешный ангел, созданный с влечением ко всему прекрасному, дать место таким низким чувствам как зависть и гордыня? Нет, тут играла другая причина, но какая? И вдруг мне подумалось: не в любви ли к женщине кроется источник падения светозарного ангела? Смутная догадка о том, что падение первого ангела и возвышение Христа представляют собой две стороны одного процесса борьбы за личность, зародилась в моем уме». Теперь Александр возвращается к картине «Христос в пустыне» Крамского, потом ищет полотна Ге, снова возвращается к Врубелю…

Потом Александр шагает по переулкам Замоскворечья, мимо проскакивают редкие экипажи, идут прохожие, а голос Вановского в старости продолжает: «В это же время я уже начал работу над “Гамлетом”, почувствовав, что именно в нём скрывается ответ на занимавший меня вопрос о возрождении личности. Откладывание мести побудило меня рассматривать его переживания в свете рассуждений о критической полосе земной жизни Иисуса. В итоге я пришел к заключению, что под видом Гамлета поэт изобразил Спасителя, когда Он переживал жестокую борьбу ветхозаветного ортодокса с нарождающимся в Нем христианином…»

Вановский находится в гостиной комнате среди сидящих за чашкой чая множества интеллигентного облика людей. По всему заметно, что хозяином дома является Николай Бердяев, которого мы помним по Вологодской ссылке.
- Александр Алексеевич, дорогой, - шутливо говорит Александру один из гостей, - женщина не только ангела, но и самого черта вокруг пальца обведет.
- Но вспомните сцену “о рыбаке”, в которой Гамлет ведет разговор с Полонием с какой-то книгой в руках, - возражает Вановский. Помните, что это за книга? Не содержит ли она знания о падении ангела через любовь к женщине?
Заметно, что и Бердяев начинает вслушиваться в разговор двух гостей.
- В самом начале Гамлет – это падший ангел, - развивает свои мысли Вановский. - Гамлет спрашивает у Полония: «У вас есть дочь?» Он спрашивает об Офелии как о некой общечеловеческой «дщери». «Есть, милорд», - отвечает Полоний, на что Гамлет говорит ему: «Не допускайте её на солнце. Зачатие благодатно, но не для вашей дочери». Так вот, подтекст этих слов таков: «Я потомок ангела и, если вступлю в связь с твоей дочерью, то у нас родятся не люди, а чудовища, «злые духи». Брак с ней будет для меня падением, а встреча с ней – искушением». О том же говорят и слова Лаэрта. Своей сестре он говорит о Гамлете: «Подумай, кто он, и проникнись страхом».  И дальше: «Он сам в плену своего рождения… Не вправе он, как всякий человек, стремиться к счастью. От его поступков зависит благоденствие страны...». Но почему благоденствие зависит от принца, если есть король? Выходит, Гамлет – мессия. Я догадываюсь, что кроме канонических библейских сюжетов, могло вдохновить Шекспира. Это был иудейский Апокалипсис Еноха, известный как «Книга Еноха»!
Теперь уже все присутствующие внимательно и с нескрываемым удивлением слушают Вановского. Вдохновленный этим он продолжает:
- Бог говорит Еноху, что вступление в брак и рождение детей дано людям, а не ангелам. «Поэтому я не сотворил для них жен, ибо духовные имеют свое жилище на небе. А теперь исполины, которые родились от тела и плоти, будут называться злыми духами и на земле будет их жилище». Неспроста Шекспир сделал настольной книгой Гамлета книгу Еноха. Окружающие, уличая Гамлета в безумии, не ведают, что после общения с призраком отца в Гамлете начался процесс преображения, как в Иисусе из Назарета.
   - И что, Александр Алексеевич, вы полагаете делать со всеми вашими открытиями? - перебивает Вановского заинтригованный Бердяев. 
- Через два-три года я собираюсь выпустить небольшую книжку, - уверенно отвечает Александр.
Бердяев лукаво улыбается и говорит:
- Любезный вы мой, на такую тему и двадцати лет не хватит…
И вдруг, неожиданно, как это бывало раньше, взгляд Александра привлекает отражение в поверхности самовара, однако видит ли он сейчас там нечто необычное, сказать трудно. Слышен голос Вановского в старости: «…С мировоззрением революционера подошел я к Шекспиру, и оно поддержало меня в борьбе с веками, ревниво берегущими свои тайны…»
            
(Саратовская губерния. Лето. 1912.) Поезд стучит колесами по шпалам. Александр, прислонив голову к оконному стеклу, смотрит в одну точку. Погруженный в закатные лучи пейзаж навевает грустные мысли. В углу кадра ненадолго появляется рука Вановского, пишущая письмо, и его голос вторит тексту письма: «...Жизнь всё грозней наступает на меня, замыкая все выходы. Я изнываю по своей настоящей работе, а вместо нее делаю нудное дело. Всё культурное человечество чествует Шекспира, а я, как никто разгадавший тайну Гамлета, пропадаю в болотах. Ни откуда нет ни слова привета, всюду холодные торжествующие лица, гнетущие меня своим непониманием. И ты перешла во враждебный мне лагерь других людей, ничего не пишешь, молчишь. Моя дочь тоже совершенно забыла меня, ничего не пишет, а в прошлом году писала… Виктор не отвечает на мое письмо... Я больше не буду писать тебе ни слова. Ты оттолкнула меня, когда я просил тебя о моральной поддержке... Кончено». Поезд стучит колесами, Вановский сидит все также прислонив голову к стеклу, и в глазах его теперь заметны слезы. Потом он рвет в клочки написанное письмо, опускает голову и, видимо, плачет еще горче. Одиноко поет свою песню флейта-шакухачи...

...Молодой самурай Гамлет стоит на склоне Фудзиямы и, держа занесенный перед животом меч, произносит на японском следующие слова:
               
Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивление
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка…
…Кто бы согласился,
Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
…Но довольно…!

(Токио. Лето. 1926 год.) Басистый гудок извещает отъезжающих о скором отплытии теплохода. В переполненном людьми морском порту Вановский провожает Оксану.
- Может, ты еще как-нибудь приедешь?
- Постараюсь, папа, - отвечает Оксана.
- Береги маму, - говорит Александр и затем, потупив взор, добавляет:
            - Она запретила мне возвращаться… Но почему? Неужели всё так серьезно? Может, она просто не хочет, чтоб я ей мешал?
- Нет, папа, она ведь любит тебя, любит, поверь, и потому она боится за тебя. Тебе могут не простить измены.
- Измены? В чем моя измена? …Но Виктор, он же у них на хорошем счету…
- Это в расчет не возьмут, папа…
Новый гудок заставляет отъезжающих поторапливаться, и вот уже Оксана поднимается по трапу на палубу корабля.
- Оксана, пиши мне почаще, хорошо? – кричит ей Александр.
- Ты тоже пиши. Я скоро приеду. Я буду скучать, папа...

...Покинув порт, Вановский едет в трамвае по городу. На одной из центральных улиц он сходит с трамвая и идет дальше пешком. Он останавливается у входа в какое-то здание. Это – театр «Кабуки». Александр покупает билет, и тихо, буквально на цыпочках, проходит в зал. Идет представление. Не сразу Вановский понимает, что перед ним «Гамлет» Шекспира.  В полной тишине разыгрывается пантомима «Гонзаго», в которой отравитель вливает яд в ухо спящему в саду королю. В качестве зрителей на сцене за пантомимой наблюдают Король, Королева Гертруда, Гамлет, Офелия, Полоний, Горацио, Гильденстерн и Розенкранц. В конце пантомимы отравитель добивается благосклонности Королевы на сцене. Вановский смотрит на сцену, как завороженный. Он не верит своим глазам. В игру вступают основные действующие лица; они говорят по-японски:

Г а м л е т
Сударыня, как вам нравится пьеса?

К о р о л е в а
По-моему, леди слишком много обещает.

Г а м л е т
О, но она сдержит слово!

К о р о л ь
Вы знаете содержание? В нем нет ничего предосудительного?

Г а м л е т
Нет, нет. Все это в шутку, отравление в шутку. Ровно ничего предосудительного.

…Теперь Вановский слышит собственные шаги по каменистому грунту, и ноги в изношенных ботинках уже шагают вверх по склону Фудзиямы. В театре продолжается представление:

К о р о л е в а
Что с его величеством?

П о л о н и й
Прекратите пьесу!

К о р о л ь
Посветите мне. Прочь отсюда!

В с е
Огня! Огня! Огня!
(Уходят, все кроме Гамлета и Горацио)

 …Вновь ноги шагают в гору, катятся камешки, слышно дыхание идущего...
               
К о р о л ь
(один на сцене)
Удушлив смрад злодейства моего.
На мне печать древнейшего проклятия:
Убийство брата. Жаждою горю,
Всем сердцем рвусь, но не могу молиться.
Помилования нет такой вине…
…Что делала бы благость без злодейств?
Зачем бы нужно было милосердие?
Мы молимся, чтоб Бог нам не дал пасть
Иль вызволил из глубины падения.
Отчаиваться рано. Выше взор!
Я пал, чтоб встать. Какими же словами
Молится тут? «Прости убийство мне?»
Нет, так нельзя. Я не вернул добычи.
При мне все то, зачем я убивал:
Моя корона, край и королева.
За что прощать того, кто тверд в грехе?
…Так что же? Как мне быть?
Покаяться? Раскаяние всесильно.
Но что, когда и каяться нельзя!
Мучение!
…Ангелы, на помощь!
Скорей, колени, гнитесь! Сердца сталь,
Стань, как хрящи новорожденных, мягкой!
Все поправимо.
(Отходит в глубину и становится на колени)

Входит  Га м л е т

Г а м л е т
Он молится. Какой удобный миг!
Удар мечом – и он взовьется к небу,
И вот возмездие. Так ли?
…Он моего отца лишает жизни,
А в наказанье я убийцу шлю
В небесный рай.
…Так месть ли это, если негодяй
Испустит дух, когда он чист от скверны
И весь готов к далекому пути?
Нет…
Назад мой меч, до боле страшной встречи!
Когда он будет в гневе или пьян,
В объятьях сна или нечистой неги,
За картами, с проклятьем на устах
Иль в помыслах о новом зле, с размаху
Руби его, чтоб он свалился в ад
Ногами вверх, весь черный от пороков.
– Еще поцарствуй!
Отсрочка это лишь, а не лекарство .

...Шаги идущего по каменистому склону горы какое-то время продолжаются, а потом останавливаются. Снова откуда-то катятся камешки. На некотором отдалении – на отроге горы появляется силуэт старого самурая. Это Призрак. Возникнув, он сбегает по отрогу вниз, точно спешит куда-то...

                К о р о л е в а
                Гамлет, пощади!
Твои слова – как острия кинжалов
И режут слух.

                Га м л е т
                ...с убийцей и скотом,
не стоящим одной двухсотой доли
Того, что тот. С петрушкой в королях.
С карманником на царстве. Он завидел
Венец на полке, взял исподтишка
И вынес под полою.

              К о р о л е в а
                Гамлет, сжалься!
               
                Га м л е т
 Со святочной игрушкой…
               
(Входит  П р и з р а к)

Под ваши крылья, ангелы небес! –
Что вашей статной царственности надо?

                К о р о л е в а
О горе, с ним припадок!
 
               П р и з р а к
Цель моего прихода – жизнь вдохнуть,
В твою почти остывшую готовность.
Но посмотри, что с матерью твоей.
Она не в силах справиться с ударом.
Кто волей слаб, страдает больше всех.
Скажи ей что-нибудь.

                Г а м л е т
                Что с вами, леди?

               К о р о  л е в а
Нет, что с тобой? Ты смотришь в пустоту,
Толкуешь громко с воздухом бесплотным,
И дикостью горят твои глаза…
…О сын мой,
 …Чем полон взор твой?

                Га м л е т
Да им же, им! Смотрите, как он бел!
…Она рыхлеет, твердость чувств сдает,
И я готов лить слезы вместо крови.
            
К о р о л е в а
С кем говоришь ты?

               Га м л е т
Как, вам не видать?

            К о р о л е в а
Нет. Ничего. Лишь то, что пред глазами.
 
                Г а м л е т
И не слыхать?

                К о р о л е в а
 Лишь наши голоса.
               
                Г а м л е т
Да вот же он! Туда, туда, взгляните:
Отец мой, совершенно как живой!
Вы видите, скользит и в дверь уходит.
              (П  р и з р а к  исчезает)

                К о р о л е в а
Все это плод твоей больной души.
По части духов бред и исступление
Весьма искусны.

                Га м л е т
…Не тешьтесь мыслью, будто все несчастье
Не в вашем неведенье, а во мне...

             К о р о л е в а
Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!

                Г а м л е т
Вот и расстаньтесь с худшей половиной,
Чтоб с лучшею потом тем чище жить… 

…Шум города. Задумчивый, Вановский возвращается домой. Он идет по маленьким улицам своего квартала. Подойдя к двери своего дома, он видит соседа в рабочей одежде, который вновь возится в его садике, сев на корточки около свежевскопанной небольшой ямки. Александр, поклоном приветствует соседа, при этом продолжая пребывать в глубокой задумчивости. Сосед отвечает ему приветственной улыбкой; лицом он сильно напоминает актера, что часом раньше играл в театре роль молодого самурая Гамлета… Вставив ключ в замочную скважину, Вановский невольно еще раз бросает взгляд на соседа и теперь видит перед собой именно того самого молодого самурая Гамлета! Сидя на корточках, самурай держит в руке череп, точно вынутый только что из раскопанной земли, затем смотрит Александру в глаза и произносит по-японски: «Бедный Йорик!» …Стремясь быстрее избавиться от наваждения, Вановский поспешно входит в дом и запирает за собой дверь. Но спустя полминуты он подходит к окну: в садике, как ни в чем не бывало, сидя на корточках в рабочей одежде, продолжает свою работу сосед…

(Первая мировая война и две революции. Ленин. 1914-1917 гг..) …Разрывы и свист снарядов…  Видео-арт: кинохроника Первой мировой войны – боевые действия перемежаются с кадрами отправки войск на фронт, их передвижением и передвижениями боевой техники. Звучит голос Вановского в старости: «Когда началась война, передо мной стал вопрос: идти на фронт или нет. Воинское начальство могло ведь знать о моих революционных похождениях и, если бы я явился, то вместо фронта мог попасть на эшафот. Я долго мучался нерешительностью, но чувство патриотизма взяло верх. Меня выручила путаница, которая была в военном ведомстве – меня давно уже путали с родственником тогдашнего военного министра Ванновского. В чине подпоручика я попал на Западный фронт – в главную радиостанцию при штабе главнокомандующего фронтом. На фронте я пробыл два года. Меня наградили орденом св. Анны третьей степени с мечами и бантами (флешбэк: сорокадвухлетний Вановский едет в поезде; он в военной форме и при ордене св. Анны). В 1916 году меня откомандировали в Хабаровск – начальником военной радиостанции. Там меня застала февральская революция. Настала эпоха митингов и съездов. Я стал делегатом от Хабаровского военного округа и был избран в гласные Хабаровской городской думы. В августе 17-го я был в Петербурге на офицерском съезде делегатом от Приамурского военного округа и имел полную возможность восстановить свою работу с Лениным, но между нами уже была пропасть…»

Ленин ведет заседание в огромной зале особняка Кшесинской в Петербурге, где среди присутствующих находится и Вановский в своей офицерской форме.
- Товарищи, без всяких колебаний нужно понять и принять, - темпераментно говорит Ленин, - война с Германием нам не нужна, товарищи! Нет, нет и нет, товарищи! С Германией нужен мир любой ценой, как можно быстрее, мир и только! Поддерживая войну, мы плетемся в хвосте Временного правительства, а это означает конец делу социалистической революции! Её, в таком случае, можно считать проигранной, товарищи!
Не выдержав, Вановский выкрикивает с места:
- Но это же – пораженчество! Если заключить сепаратный мир, то Германия захватит Россию, и будет еще хуже, чем было раньше! Под властью кайзера будет хуже, чем под властью царя!
- Вы что, Вановский?  Что вы понимаете?! …Шли бы вы отсюда, Вановский! …Всё, всё! …До свидания! До свидания! …Когда одумаетесь, тогда и приходите! …До свидания!
Александр сбегает по широким мраморным лестницам особняка, потом выходит на улицу и шагает по набережным летнего Петербурга. И снова мы слышим голос Вановского в старости: «Я сразу занял враждебную позицию по отношению к коммунизму, с которой никогда уже не сходил. Вернувшись в Хабаровск, я пошел в “Союз земств“, пытавшийся бороться с коммунистическим движением. Радиостанцию, на которой я работал начальником, при правительстве Керенского было решено передать почтовому ведомству. Но дело затянулось благодаря второй революции, которая случилась в октябре 17-го. Когда в 18-ом утвердилось правительство Колчака, новый начальник инженерного Управления согласился с передачей станции почтовому ведомству, а мне предложил занять место в его штабе, но я, решительно не желал служить в Белой армии и участвовать в братоубийственной войне» …Слышны разрывы снарядов, цокот копыт…

(Хабаровск. Болезнь. Брошюра «Знамя возрождения». Отъезд. 1918-1919 гг.) Видео-арт: кинохроника Гражданской войны, разрывы снарядов, цокот копыт, выстрелы ружей… Печатная машинка стучит по листу бумаги, и чей-то мужской голос сухим официальным тоном вторит напечатанному: «Приказ по Управлению инспектора инженерной части Приамурского военного округа № 23 от 5 апреля 1919 г., г. Хабаровск. Начальник Хабаровской исковой станции подпоручик Вановский комиссией врачей при Хабаровском местном лазарете признан подлежащим увольнению по службе, как совершенно к ней неприспособленный, а потому с пятого апреля сего года подпоручик Вановский увольняется в отпуск без сохранения содержания вплоть до увольнения в отставку…»

Раннее утро. Сорокапятилетний Вановский сидит на скамейке у берега моря, и зажав ладони между колен, равномерно покачивается, глядя куда-то в одну точку за горизонт. Длинную панораму вдоль морского горизонта сопровождают тихий плеск прибоя и крики чаек, но к этим умиротворяющим звукам откуда-то примешиваются разрывы бомб и выстрелы ружей… Незаметно, как облако в небе, над горизонтом возникает книга (живописная анимация), страницы которой, медленно и с шуршанием переворачиваются на ветру, и слышен голос Вановского: «…Не так давно в одном из московских госпиталей мне пришлось познакомиться с солдатом Шидловским, тяжело раненным в боях с австрийцами. Шидловский, помимо других ран, страдал раздроблением челюсти, что лишало его возможности делится с кем-либо своими переживаниями, и он начал писать записки…»

…Несколько оглушительных взрывов взметают в воздух комья земли, слышен свист пуль, а потом глаза нам заливают брызги крови, и мы падаем лицом в землю; кругом все затихает; сначала мир кажется перевернутым, потом полуперевернутым… Голос Вановского: «…Во время перебежки при движении в атаку австрийская пуля ранит Шидловского в рот, и он, обливаясь кровью, остается в своей ложбинке, в то время как рота подвигается вперед. Линия боя постепенно удаляется, и на поле сражения появляются санитары…» Где-то в углу опрокинутого мира возникли два санитара: некоторое время один из них смотрит в нашу сторону; от нас слышится бессвязное бормотание, скорей похожее на мычание, кровь заливает глаза; подумав с минуту, санитары уходят дальше, и поблизости уже никого нет… Впрочем, есть: это кто-то, очень высокий, на ходулях, с противогазом вместо головы, в белом саване… Приближается из перевернутого мира, тяжело сопит, ищет кого-то… ищет нас… «Господи, Пресвятая Богородица, спаси и сохрани, Мать-заступница, спаси, Царица Небесная!», – слышится из самой глубины сердца ясный и чистый голос юного человека… Но что это? Перевернутый мир поворачивается обратно, и на пути савана в огненном вихре возникает сияющий столп. Саван останавливается, замирает, затем разворачивается на ходулях и, учащенно сопя в противогаз, пытается уковыляет прочь, но не успевает и бесшумно проваливается сквозь землю. Остается сияющий столп, и в какой-то момент сквозь свечение огненного вихря мы угадываем едва заметные иконографические очертания Богородицы (живописная анимация) ...Затем столп медленно сворачивается и превращается в солнечный диск, повисший над морским горизонтом. Снова слышен шум прибоя и крики чаек. Вановский сидит на скамейке все в той же позе, глядит куда-то за горизонт, и голос его продолжает: «…Стихийное бедствие обращает сердца человеческие к помощи веры. Божья Матерь явилась раненному солдату, и Шидловский нашел в себе силы отползти к дороге, его обнаружили проходившие солдаты…»

Киль корабля рассекает морские волны. Вановский одиноко стоит на корме большого морского судна и смотрит на широкой пенящийся шлейф, который оставляют за собой его могучие винты «…Наше положение сейчас не менее тяжко, - продолжает голос Вановского, - чем положение раненного Шидловского на поле брани, мы истекаем кровью гражданской войны и взаимной ненависти, и никакая сила на земле не может спасти нас от грядущего рабства. Все существующие политические партии, пропитанные мракобесием, нигилизмом, обывательским эгоизмом и человеконенавистничеством, – большевики, меньшевики, эсеры, кадеты, монархисты, анархисты – должны пройти сквозь пламя борьбы за личность, всё должно вывариться в котле человеческого духа…» Во внешне отрешенном взгляде Вановского, глядящего с кормы на оставляемый кораблем след заметна грусть, смешанная с надеждой «…И если мы поймем, что великое будущее нашей страны требует от нас великого единения  в борьбе за лицо гражданина нового, действительно трудового общества, в котором “несть ни эллин, ни иудей”, “ни пролетарий, ни буржуй”, а есть только работники духа, творцы общечеловеческих ценностей, то мы поймем также и бессмыслицу кровавого хаоса, в котором пребываем и найдем средства к его преодолению…»

…В чайнике кипит вода. Глубокий старик Александр Алексеевич снимает чайник с горелки и наливает в чашку с заваркой кипяток. Дрожащей рукой он доносит её до письменного стола, ставит, потом садится за стол и берется за перо. Он продолжает писать свои воспоминания, и мы слышим голос старика: «В 18-ом, живя в Хабаровске, я опубликовал небольшую брошюру “Знамя возрождения”. Она стала моим прощальным манифестом в революционной России. Вскоре я уехал в Японию, куда мне посоветовали отправиться врачи для лечения от нервного расстройства. Так я оказался на курорте Иокогама (флешбэк: живописные панорамы Иокогамы; на морском пляже – много отдыхающих, среди которых немало людей с европейским типом внешности) В Иокогаме морская вода была теплой, люди приветливы, пейзажи удивительно красивы. В это время на Дальнем Востоке шла ожесточенная гражданская война. Возвращаться было некуда. Встал вопрос, что делать дальше? Я уже начал привыкать к Японии, и мне было жаль с ней расставаться, но без знания языка я не мог обеспечить себе постоянный заработок. Я получил визу США и стал собираться в Америку, как тут последовало приглашение от профессора Катаками (флешбэк: Вановский, находясь на веранде какого-то дома, расположенного у самого моря, вскрывает конверт с написанными на нем иероглифами) занять место преподавателя русского языка и литературы в университете Васэда – там, на филологическом факультете открылось русское отделение (флешбэк: Вановский с большим саквояжем в руках идет по токийской улице в поиске нужного ему дома, потом входит в здание университета Васэда) Так я остался  в Японии». 

…С горы опять покатились камешки, затем они катятся снова, и вот уже какой-то подземный гул потрясает всё кругом, и почва начинает ходить под ногами. Александр, в эти мгновения находившийся в аудитории университета перед слушателями, выбегает со всеми вместе на улицу. Уже на улице он наблюдает, как дерево сакуры шевелится в почве, точно пытаясь вырваться из нее. Потом, где-то далеко, в самом конце улицы, мелькает быстро уходящая фигура на ходулях… Голос Вановского в старости продолжает: «Оказавшись в Японии, я понял, что она и есть страна моего космического сновидения, когда-то увиденного мною в приволжских болотах Саратовской губернии. Страна эта стоит на зыбкой земле и так близко соприкасается с раскаленной магмой, что в ней постоянно ощущается пульс из чрева планеты. Первое время вместе со страхом землетрясения вызвали у меня чувство восторга, пока не случилась катастрофа 23-го года. Непонятным образом я чувствовал ее приближение. Я говорил: “Уезжайте! Уезжайте из Токио на Север!”. Но никто не поверил мне… (флешбэк: нескольких горящих как факелы людей, бегущих по разрушенной токийской улице; все это происходит в полной тишине) …Сам я уехал в Хакодате и спасся».
      
(Москва.  Лето. 1962 год.) 
- …Маруся, ай, где моя Маруся? Маруся бы вылечила меня…ай, ай, - страдая от невыносимых болей, причитает лежащая в постели престарелая женщина. Это – Вера Владимировна Вановская. Подле нее, потупив взор, сидит полная женщина лет пятидесяти её дочь Оксана. В комнату поспешно входит знакомая нам Мира Яковенко со стаканом теплой воды и болеутоляющим порошком в руках. Она дает больной выпить лекарства и садится у изголовья кровати. Кажется, Вера Владимировне становится легче, и больная, прикрыв глаза, откидывается на подушку.
- Оксана, послушай меня, - выбирая момент, полушепотом обращается к Оксане Мира, - я получила письмо с его адресом из университета Васэда еще год назад. Я сразу же написала ему, и он мне ответил. Он жив, ты понимаешь, жив… Ему восемьдесят восемь, но он на ногах, работает. Вот, что он пишет, послушай: «…Наконец выходит в английском переводе моя большая работа о Шекспире. Передай Оксане и Вере, что если я заработаю на этой книге, то приеду в Европу. Все-таки буду ближе к вам, чем теперь. До недавнего времени я преподавал в двух университетах. Из последнего ушел совсем недавно, благодаря несчастному случаю. Упал на улице и сломал себе правую руку у самого плеча…»
На этих словах Вера Владимировна едва заметно вздрагивает, а Мира продолжает читать письмо:
- «…С год перелом давал о себе знать, но теперь все прошло. Я даю уроки и пишу новую книгу. Японская природа скрашивает мое одиночество. Люблю море, горы и, особенно, вулканы. Чуть ли не все вулканы излазил и наблюдал большие извержения. Собираюсь к самому большому – Асо. В нем раньше жили японские боги, но теперь им вообще приходится плохо, так как в них уже не верят», - Мира отрывается от письма и говорит Оксане:
- Напиши ему, Оксана… Почему ему пишу я, а ты нет? Ведь меня он даже в глаза не видел.
- Написать? - удивленно реагирует Оксана. - Кому написать? Призраку? Ну, нет его, нет и не может быть! …Эти письма – якобы от него – они пишут нам сами, понимаешь, на Лубянке сидят и пишут, чтобы я призналась им, что ездила к нему. Если я ему напишу, нас опять арестуют и сошлют навсегда. Но мама этого больше не вынесет. Я тоже не вынесу, нам хватит одного раза, нам Юлиана хватит, - заводится Оксана. - Он умер, даже до лагерей не доехав, а мы с мамой мыкались потом двадцать лет. А теперь прикажешь мыкаться из-за твоего японского призрака? Нет, нет, не хочу больше, нет…
- Да будет тебе, что ты такое говоришь, Оксана? - обрывает свою дочь Вера Владимировна. - Ну что ты говоришь? Какой призрак? …Ой, это у нее от Вановских... Папа был прав – это наследственное. Больные у них головы. За грехи прадеда расплачиваются…
Вере Владимировне становится трудно говорить, и она замолкает.
- Оксана, пойми, времена изменились, идет реабилитация, - пытается настоять на своем Мира. - И Юлиана Давыдовича реабилитировать могут, и отца твоего простить…
Лицо Оксаны искажает гримаса, она готова расплакаться. Потом она говорит, словно выдавливая из себя каждый слог:
- Не могу я – боюсь! А-рес-ту-ют. И мама заграницу писать не будет, не проси ее... Мама, ты обещаешь?
Но Вера Владимировна уже не слышит причитаний Оксаны. Она повернулась к стене и, едва заметной улыбкой на губах, похоже, вспоминает о чем-то...

(Деревня в Пензенской губернии. Ранняя весна. 1911 год.) …Вера с марлевой повязкой на лице проводит прием больных в уездной больнице. Настенные часы показывают полдень. Во время осмотра больного в кабинет к Вере заходит сестра и говорит:
- Сударыня, к вам супруг ваш Александр Алексеевич приехали, там…
Через некоторое время Вера выходит на крыльцо больницы, не снимая с лица марлевой повязки, отдает Александру ключи и просит, чтобы он ехал к ней и ждал до пяти вечера. Взяв у Веры ключи, Александр садится на извозчика и едет к Вериному дому.
Вера принимает следующего больного, потом еще одного, потом еще… Часы бьют час по полудню, потом бьют половину второго…
Александр, оказавшись в небольшой скромно обставленной комнате, не может найти себе места. Он садится, встает, глядит в окно, потом снова садится, листает какую-то книгу, затем снова смотрит в окно… Больничные часы пробили половину третьего, затем три вечера; Вера продолжает прием больных… Александр садится за стол, берет перо и бумагу и пишет письмо, и мы слышим его голос: «Пробовал читать – не выходит, так как мысли вращаются вокруг тебя. Лучше буду писать, это сократит ожидание…»  Вера, продолжая прием, делает очередному больному какую-то несложную операцию; часы бьют четыре. Александр продолжает писать письмо «…Я ушел от тебя не потому, что меня угнетала твоя личность, а потому, что определенность твоих требований к семейной жизни была для меня непосильна…» Вера продолжает операцию, часы бьют половину пятого «…Несомненно, я и теперь люблю тебя, иначе, почему бы мое сердце заныло, когда я увидел тебя на крыльце больницы…?» Вера продолжает прием больных, часы бьют пять вечера. «Когда любишь, гораздо легче расходится врагами, чем друзьями. До чего мне тяжело встречаться с тобой, вся нежность к тебе просыпается... Прощай, моя несравненная красота, с болью в сердце желаю тебе новой жизни и с болью в сердце уезжаю. Ведь ты даже не захотела, чтобы я хоть на секундочку посмотрел на тебя, на твое личико, сказала мне, чтобы я ехал и ждал, как бы ты поступила со всяким чужим человеком…» Вера выходит из больницы, садится на попутного извозчика, а Александр продолжает писать свое письмо: «Конечно, это похвально, что ты так хорошо исполняешь обязанности врача, но минутку могла бы мне уделить. Я ехал к тебе как к другу, ты встретила меня как чужого. Юлиана ты не встретила бы так сухо. Нечего мне тебя ждать, надо собираться и ехать. И в жизни, и в личных отношениях я всегда ошибаюсь…» Отпустив лошадей, Вера спешит войти в дом; еще со двора она заглядывает в окно и видит в комнате Александра, складывающего письмо. Через это же окно мы затем наблюдаем, как Вера вбегает в комнату и бросается в объятия к Александру, и слышим через стекло едва различимое: «…Чипа, Чипа моя…»    
Вера и Александр лежат в постели и молчат. Александр уставил влюбленный взгляд на Веру. Вера, глядя на стену, бессмысленно водит по ней пальцем…
Дрожащий палец старой женщины касается стены, и голос Вера Владимировны после тяжелого вздоха тихо произносит: «Прости меня, Саша, прости за всё, любимый мой Шушу…»
- Что, что вы сказали, тетя Вера? – спрашивает Веру Владимировну Мира, но престарелая женщина ничего не отвечает. Рука ее скользнула по стене и безжизненно упала на простыню...
- Тетя Вера…
- Мама…
Обнявшись, Мира и Оксана плачут. 

(Токио. Лето. 1932 год.) Пятидесятивосьмилетний Александр Вановский читает доклад на русском языке в обществе «Мейдзи» в Токио. В большом помещении находится не менее двухсот человек из числа студентов и профессуры. Многие за Вановским записывают. 
- Я хочу поделиться с вами выводами, полученными в результате сравнения мифа о творении в древнейшем мифологическом источнике Японии «Кодзики» и в Библии, – продолжает Вановский свое, видимо, недавно начатое выступление.
Среди сидящих в зале волной пробегает шепот. Аудитория заинтересованно слушает докладчика. Вановский цитирует миф:
-  “Вначале неба и земли появились в стране Такама-но-хара боги – имена их: Амэ-но-Минакануси-но-ками (бог – Властитель Небесного Центра), затем Таками-Мусуби-но-ками, затем Каммасуби-но-ками”. Таковы начальные слова мифа, вызывающие вопрос, что это за страна Такама-но-хара, существовавшая в самом начале творения?
Вановский говорит, а наш взгляд поднимается высоко над аудиторией, витает под потолком, выходит через открытое окно в изысканно убранный сад, возвращается обратно, приближается к кафедре, стоя за которой Вановский делает свой доклад, и затем устремляется к аудитории: заметно, что не все присутствующие понимают русский, и одни переводят другим, тихо шепча на ухо.
- Возможно, - продолжает Вановский, - что страна Такама-но-хара, которая противостоит миру мрака и хаоса, является страной света. Можно сказать, что она возникла в результате акта отделения света от тьмы, с чего, и по библейскому мифу, начинается творение мира.
Присутствующие перешептываются.
- …Профессор Цуда, полагая, по-видимому, что страна Таками-но-хара противостоит стране Иоми, как свет противостоит тьме, задается вопросом: “Страна тьмы предполагает существование над собой света, как это могло быть, когда еще не было солнца?” С подобным вопросом мы сталкиваемся и в Библии, ибо в ней свет отделяется от тьмы в первый день, а солнце создается в четвертый.
Заинтригованные слушатели переглядываются, на их лицах проскальзывают одобрительные улыбки.
 (Флешбэк с применением живописной анимации: светящиеся планеты, ползущие по черному небосводу, похожие на то, как это привиделось однажды Александру в Саратовской губернии в его космическом видении).
Вановский:
- Согласно Библии за образованием неба следует творение земли. То же самое и по Кодзики. Согласно Библии, - продолжает Александр Алексеевич, - Бог сотворил мир с помощью слова, как это сказано у пророка Ездры: “Слово Твое исходило, и тотчас являлось дело” . Но, исходя от Бога, слово сообразно своему заданию, проникало в пучину хаоса, где творило, разделяя и организуя самобытные стихии…
   Вановский:
- Можно сказать, что принципы творения в Библии и в первом мифе Кодзики совпадают. Все это дает мне основание полагать, что боги первого мифа Кодзики можно сопоставить со словами Бога, с помощью которых по Библии творился мир. Все это вместе взятое наводит на мысль, что сопоставляемые мифы произошли из общего древнего источника, получившего лишь разную отделку. Переселенцы из Месопотамии занесли этот древний источник в Японию, где, под влиянием местных условий, начала складываться совершенно новая мифологическая система.
В аудитории раздаются аплодисменты. Волна одобрительного шепота пробегает по аудитории. Вановской сходит с трибуны, японские ученые подходят к нему, пожимают руку. Кто-то из них задает ему приватные вопросы…
С удовлетворенностью на лице Вановский шагает по токийской улице. Шумит город…

(Токио. Смерть Виктора. 1934 год.) Глубокий старик Александр Алексеевич, сидя за письменным столом, продолжает писать свои воспоминания: “В 34-ом году я получил извещение из посольства СССР. В нем предписывалось прекратить переписку с родиной (флешбэк: шестидесятидвухлетний Вановский, сидя в парке, вскрывает конверт и читает написанное) Теперь я не мог уже знать ничего об Оксане и Вере. Но вскоре мне прислали еще один конверт (флешбэк: Вановский, сидит за столом, вскрывает конверт и достает оттуда газетную вырезку). В нем был вырезанный из газеты «Сибирский рабочий» некролог о смерти моего брата Виктора Вановского. О нем говорилось как об одном из зачинателей революционного дела и основателе РСДРП. Живя после революции в Тюмени, он работал адвокатом. Последние десять лет, говорилось в некрологе, Виктор Вановский был бессменным председателем Общества народных защитников. Вот и брата не стало…”

(Каруйзава. Вторая мировая война. «Гамлет». 1939 – 1945 гг.).  Панорама горного курортного города Каруйзава. На короткое время в углу кадра появляется рука старика, пишущая строки на листе бумаги, и слышен голос Вановского в старости: «Вторая Мировая война застала меня на горном курорте Каруйзава (флешбэк: Вановский в окружении японских детей на одном из горных склонов в окрестностях Каруйзавы). Здесь в летние месяцы я спасался от Токийской жары. Небольшой заработок мне давали экскурсии с детьми по горным тропам. Помимо денег мне это доставляло несказанное удовольствие. Теперь мне предстояло провести в Каруйзаве безвыездно целых пять лет…»
Шестидесятишестилетний Вановский, когда к нему стучат в дверь, читает какую-то книгу. Вановский открывает. На пороге стоит японский полицейский.
- Вы господин Вановский? – спрашивает он.
- Да, - отвечает на японском Александр Алексеевич.
- Вы являетесь гражданином СССР. Полицейское управление города Каруйзава предписывает вам как иностранному гражданину оставаться в пределах города Каруйзава. Поездка, даже на очень близкое расстояние, будет возможна только по разрешению полиции.
Полицейский вручает Вановскому письменного уведомление, просит его расписаться, и уходит. Оставшись один, Вановский подходит к окошку и смотрит на виднеющуюся отсюда горную гряду. Голос Александра Алексеевича в старости: «…Будучи все годы войны запертым в Каруйзава, я избежал страшных бомбардировок Японии. Так, Иокогама, с которой когда-то началась моя японская жизнь, была разрушена налетом американских бомбардировщиков в марте 45-го года. Город сгорел. 110 тысяч человек задохнулись в дыму. Это было еще до атомной бомбардировки Нагасаки и Хиросимы… Здесь, в Каруйзаве, я решился взяться за большой труд о Шекспире».
К концу этих слов мы уже слышим свист и разрывы снарядов, рев штурмовиков и стрекот пулеметов. Видео-арт: кинохроники Второй мировой войны, одновременно дальневосточного и западного театров военных действий. С какого-то момента кадры военной кинохроники начинают перемежаться с крупными планами листов бумаги, на которых рукой Вановского пишется какой-то бесконечно длинный текст, и слышен голос Александра Алексеевича:  «Убив отца Гамлета в “весне грехов”, Король не только лишил его земного счастья, но и душу его обрек на загробные муки в “огненной темнице” (с какого-то момента шумовой фон войны становится отдаленным, а потом и вовсе стихает, и дальше хронику войны мы видим беззвучной; в пространство проникает таинственный звон). И чтобы отомстить за отца, Гамлет тоже должен лишить жизни Короля и отправить его душу в тот ад, в котором страдает душа отца Гамлета (в цепь военной кинохроники начинают вторгаться короткие бесшумные черно-белые сцены «Гамлета», поставленных в «Кабуки»). Таким образом, стремление отомстить за душу отца приводит Гамлета к полному преобразованию самой природы мести (страницу за страницей пишет свой труд Вановский, и с какого-то момента мы видим его ходящим по горным тропам в окрестностях Каруйзавы, и теперь уже именно здесь, на горных тропах, появляются герои трагедии “Гамлет” в костюмах актеров “Кабуки”, а кинохроника войны продолжается дальше) . Пробуждая раскаяние в Короле, Гамлет не только исполняет сыновний долг, но и спасает душу врага. Видимым завершением диалектики мести за душу и служит евангельская заповедь о любви к врагам, родившаяся путем внутреннего преодоления ветхозаветной заповеди “око за око” (в хронику войны включены и факельные шествия нацистов (Лени Рифеншталь), и кадры Тегеранской конференции, и парад на Красной площади 1941-го года). Гамлет восстает против смерти. Страстная жажда встретиться с отцом – почва, на которой развиваются мессианские чаяния принца (в горах начинается сильный ветер, и порыв ветра выхватывает из рук Вановского несколько исписанных листов бумаги, поднимая их высоко в небо). Отныне целью жизни Гамлета является спасение отца от огненной темницы, и он готов для этого на все. Он отказывается от любви к Офелии – во имя любви к отцу. Любовь против любви. Любовник в Гамлете отдает себя в жертву Мессии. В самоутверждении Гамлета таится зародыш полного отрицания мести людям и утверждение мести Злу (кинохроника Сталинградской битвы, смешивается с кадрами бомбежек западноевропейских городов, в том числе германских).  Отец Гамлета, пройдя преисподнюю, поднялся в небо и слился с Богом. Отец земной превратился в отца небесного. Бог приобрел черты родного отца, становясь уже не только отцом Гамлета, но и отцом всего человечества. Вот какой космический смысл вложил Шекспир в свою бессмертную трагедию…» К концу этих слов в полной тишине мы наблюдаем ядерный взрыв: концентрические круги разбегаются в стороны, и появляется огненный шар, а затем – гигантский гриб. Далее следует хроника разрушений Хиросимы и Нагасаки, и одиноко и заунывно стонет флейта-шакухачи, и теперь с высоты птичьего полета, можно разглядеть, как по золистому ландшафту разрушенных городов шагают странные существа на ходулях. Их головы-противогазы покрыты пеплом, и слышится их нечеловеческое дыхание…

Руки Вановского аккуратно складывают страницы рукописи в папку, завязывают на папке бантик, после чего папка опускается в саквояж. Голос Вановского в глубокой старости: «К концу войны я закончил свою книгу о Шекспире. И тогда я вспомнил слова Бердяева на литературной вечеринке у него дома. Он сказал мне (флешбэк: лукаво улыбающееся лицо молодого Бердяева), что для такой темы и двадцати лет не хватит. Он оказался пророком, ибо наш разговор был в 15-ом году, а сейчас уже шел 45-ый!»   

Стучат колеса по шпалам. Семидесятиоднолетний Вановский сидит в битком набитом вагоне поезда. Он возвращается в Токио…

(Токио. 1967 г.) Девяностотрёхлетний Александр Алексеевич стоит на причале, глядя куда-то за горизонт. В море, что простирается перед стоящим на причале стариком, можно заметить несколько рыболовецких шхун, потом панорама движется вдоль виднеющихся вдали островов, после чего нашему взору открывается вид на розовеющую в предзакатной дымке вершину Фудзиямы. За время панорамы в углу кадра появилась рука старика, пишущая строки на листе бумаги, и слышен его голос: «Моя жизнь в Японии – это долгая история. Вкратце могу сказать, что живу одиноко с самого своего приезда. В 20-х годах я чуть было не сошелся с одной русской интеллигентной девушкой, но она погибла во время великого землетрясения в 23-ем году (флешбэк: красивое женское лицо, чем-то напоминающее Веру, нежно улыбается нам, а потом с той же улыбкой уходит под воду прямо под причалом). После этого у меня не было случая найти себе спутницу жизни. Так я остался один. А теперь я к тому же и очень стар…» К причалу пришвартовывается небольшая рыбацкая шхуна. Рыбаки, как и утром, приветствуют старика поклонами и улыбкой – они удивительно похожи на актеров из театра «Кабуки». Вановский тоже отвечает им поклоном, затем поворачивается и шагает в направлении своего дома. Он идет по узенькой улочке, а из соседних домов вовсю громыхает радиореклама, рассказывающая о каких-то электротоварах. Войдя в дом, Вановский застает там гостей. Один из них – японец, старичок лет восьмидесяти, второй – европеец, холеного вида мужчина лет за пятьдесят.
- Здравствуйте, дорогой Симано-сан, - говорит Вановский старику-японцу. - Привет тебе, дорогой Сергей Григорьевич, рад тебя видеть. Что же вы чайку себе не поставили, не налили?
- Спасибо, Александр Алексеевич, не беспокойтесь. Я тут принес вам кое-что, вот в пакетах, а конвертик на столе лежит, - говорит Сергей Григорьевич.
- Спасибо тебе огромное, Сергей Григорьевич, кабы не ты… - подходя к газовой горелке, отвечает Вановский и ставит на нее чайник.
- Не стоит благодарности, дорогой Александр Алексеевич. Обращайтесь, когда нужно. Всегда рад помочь, вы же знаете…
- Алесандро-сан, вот мы с Виштяк-сан смотлим, ты что-то новое писать стал? «Опять про Апо-ка-лип-сис?» - спрашивает Вановского Симано-сан, указывая на рукопись на письменном столе.
- Да нет, так, решил воспоминания о жизни своей написать, а то ведь старый я уже очень, вдруг не успею…
- Да бросьте вы, Александр Алексеевич, вы еще нас всех переживете, - говорит ему Сергей Григорьевич.
После этих слов Вановский мрачнеет, с полминуты молчит, а потом говорит:
- И так я уже всех пережил, брата, жену, теперь вот и дочь свою пережил…   
- Ка-ак дочь? – удивляется Симано-сан.
- Сон я видел. Видел всё, как наяву. Она умерла от рака груди. Недавно. Мне Мира намекала в письмах, что она стала болеть после смерти Веры… И вот теперь умерла. Всё. Нет её.
- Но это же сён, Алексадро-сан, только сён…
- Мои сны – вещие, Симано-сан, вещие. Мои сны – это моя жизнь. Скорее, наоборот: вся моя жизнь – это один долгий сон. Сон да и только…
Воцаряется тишина. Сквозь шум закипающего чайника сейчас снова становится слышна радиореклама, к которой прибавляются голоса соседей и доносящийся издалека стук железнодорожных колес. Молчание нарушает сам Вановский:
- Сергей Григорьевич, ты единственный русский, кому я доверяю. Не потеряй мой архив. Там много ценного. Придет время, и кому-нибудь это всё станет нужным.
- Можете рассчитывать на меня, дорогой вы мой, ни одной страницы не потеряется никогда, - отвечает Сергей Григорьевич, подходит к старику и обнимает его. - Не сомневайтесь.
- Рукописи, рукописи… - сдерживая от охватившего его волнения слезы, начинает скороговоркой говорить Вановский, - я не все ведь публиковал, многое я никому не показывал, там есть кое-что важное, для истории важное, для будущих поколений. Дочери у меня уже нет. Племянница жены иногда мне пишет, но у них там всё непонятно, туда я не пошлю, только ты, только тебе доверяю, вот при Симано говорю…
- Да, да, я усё слисю, – понимая важность момента, подтверждает старичок.   
 - Так ты когда, Сережа, уезжаешь? - уже более спокойным тоном спрашивает Вановский.
- Через три дня, а через три недели вернусь.
- Как вернешься, заходи ко мне сразу, может, живым еще застанешь…
- Опять вы за свое...
Но тут Вановский вдруг встает с кресла, выпрямляется, на его лице появляется озорная улыбка, и он неожиданно заявляет:
- Вчера меня посетили зеленные человечки, наверное, марсиане.
- Да?! – изумляется Симано-сан. Виштяк радостно улыбается.
(Флешбэк: в струящемся из окна лунном свете как на полу топчутся маленькие зеленные гуманоиды; они настроены очень игриво, и видимо что-то говорят друг другу, попискивая, как мышата…)
Довольный реакцией гостей Вановский продолжает: 
- Я угостил их чаем, и они мне рассказали, как у них там на Марсе живется.
- И как же? – делая серьезный вид, спрашивает Виштяк.
- Коммунизм, голубчик вы мой, ком-му-низм – и без всяких революций! Живут очень дружно. А главное – у них нет денег.
-  А как же они живут? – спрашивает Виштяк почти серьёзно.
- А так вот и живут. Не торгуют. Торговли у них вообще нет, только – натуральный обмен через единый информационный центр. Каждому по потребности, с каждого по труду.
- Ха-ха-ха! – смеется Виштяк. – Здорово! Здорово, ничего не скажешь…
- Коммунизьм на Марсе – это оцень холёсо! – поддерживает разговор Симано-сан, – а на земле, наверное, плёхо, да?
- Не знаю, что тебе и сказать, - улыбаясь, отвечает Александр Алексеевич, и потом все вместе дружно смеются…
- Но это вот радио, радио, - имея ввиду доносящуюся от соседей радиорекламу, - этого я вынести не могу, Сережа, - всё еще продолжая смеяться, говорит Вановский. - Сергей Григорьевич, объясни мне, для чего это? А ты, Симано-сан, можешь мне сказать…? Знайте, однажды ночью мне приснилась радиособака, да-да, не смейтесь, радио-собака…
(Флешбэк: на спящего старика взгромоздилась ультрасовременная японская игрушка – собака-робот, которая с садистическим упорством повторяет по-японски: “Купи меня, купи меня, купи меня…”)
- Она хотела загрызть меня, старика, представляете? - объясняет Вановский.
- Радиособака… Ха-ха-ха! - смеются гости.
- Ну, вот и чайник вскипел, - говорит Александр Алексеевич, и идет к горелке, и уже слышится шум большого города и жизнерадостный голос советского теледиктора: «…Колонны демонстрантов приветствуют горячо любимого…»

(Москва. 1 мая. 1968 год.)  «…Леонида Ильича Брежнева…» На маленьком черно-белом экране телевизора идет трансляция с Красной площади о проходящей там первомайской демонстрации, а Мира Яковенко, находясь у себя дома, распечатывает бандероль с прочитываемыми на ней иероглифами, вынимает из нее книгу с названием на английской языке и аккуратно сложенное письмо. Мира открывает письмо, читает, и мы слышим её голос: «…Многоуважаемая Мира Мстиславовна-сан! В субботу, 16 декабря 1967 года, после непродолжительной болезни тихо скончался Ваш дорогой дядя, Александр Алексеевич Вановский, в больнице имени Божьей Матери (Сейсо-бейн) в Токио. Панихиду у гроба отслужили по христианскому обычаю в той же больнице 18 декабря. Все расходы взял на себя Сергей Виштяк-сан. Прах Александра Алексеевича хранится у меня и будет погребен на кладбище в “Такао”, что находится совсем недалеко от Токио.
Случилось всё так: 28 ноября утром, часов в десять, с ним произошел сильный припадок, и он моментально потерял сознание. Как раз в это время я случайно оказался при нем (флешбэк: старичок Симано-сан пытается перенести с пола на кровать потерявшего сознание крупного старика Александра Алексеевича). Поэтому, не теряя времени, я смог заказать по телефону амбуланс и повезти его в больницу имени Божьей матери (флешбэк: Вановского везут на самокатной кровати по коридорам больницы; по пятам за санитарами едва поспевает маленький старичок Симано. Потом Вановского привозят в палату и перекладывают на больничную кровать). Говорят, что не надо печалиться, что друга уже нет, а радоваться тому, что друг был, но меня эти слова нисколько не утешают…»
 
Мира Яковенко, сидя за столом, читает письмо; по телевизору по-прежнему идет трансляция с Красной площади. Голос Миры: «Высылаю Вам последнюю книгу Вашего дяди “Третий завет и Апокалипсис“, изданную здесь в Японии в английском переводе. Я не большой специалист в христианском богословии, но, по-моему, его гипотеза, что Откровение явилось не Иоанну Богослову, а самому Иисусу, который завещал своему любимому ученику Иоанну рассказать о нем миру…» Колонны демонстрантов машут флажками, приветствуя на трибуне Мавзолея Брежнева и остальных членов Политбюро. «Только разгадав свои видения, как предначертания будущего, Иисус понял, что является Сыном Божьим и что должен принести себя в жертву…» Юные гимнастки создают сложные композиции со звездами, серпом и молотом на движущейся мимо Мавзолея платформе. «Александр Алексеевич часами разъяснял мне разные места Апокалипсиса, и всё это есть в его книге. С глубоким уважением, горячим пожеланием Вашего здоровья и счастья, Сабуро Симано».

Отложив в сторону письмо, Мира берет книгу, вертит ее в руках, потом открывает, листает. На черно-белом экране телевизора не умолкают здравницы в адрес руководителей партии и правительства…

…Ночь. Вановский лежит на больничной койке. В палате никого нет, полная тишина. Глаза Вановского закрыты. Спит он или находится без сознания, сказать трудно. В какой-то момент кажется, что Вановский хмурит брови, будто внутренним взором созерцает что-то предельно важное, после чего в тишину вкрадывается его голос, голос глубокого старика: «…Я, Иоанн, брат ваш и соучастник в скорби и в царствии и в терпении Иисуса Христа, был на острове, называемом Патмос, за слово Божие и за свидетельство Иисуса Христа. Я был в духе в день воскресный, и слышал позади себя громкий голос […] который говорил: Аз есмь Альфа и Омега, Первый и Последний; то, что видишь напиши в книгу и пошли церквам…»  И вот напротив лежащего в постели старика в палате появляется полупрозрачный силуэт седого самурая – самурая-Призрака. Невозмутимо и строго смотрит он на Вановского. И вдруг от лежащего старика начинает отделяться тело, в котором мы легко узнаем юного кадета Сашу Вановского. Кадет встает с кровати, глядит в сторону самурая, но Призрака в палате уже нет. Юноша выходит из палаты в больничный коридор: в коридоре нет ни души. Однако, чуть позже, в самой глубине коридора кадет замечает молодого самурая – самурая-Гамлета. Тот молча зовет его, и юноша, неслышно шагая по больничному полу, следует за самураем. Голос старика не прерывает чтения: «…Глава Его и волосы белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень огненный; и ноги Его подобны халколивану, как раскаленные в печи, и голос Его, как шум вод многих...»   Кадет выходит из здания больницы в город. Город пуст. В небосводе над ночным городом в разные стороны движутся светящиеся планеты-шары (живописная анимация), оставляя после себя огненные шлейфы. Совсем рядом оказывается седовласый самурай-Призрак. Движением головы Призрак указывает кадету направление дальнейшего пути «…Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей. И когда я увидел Его, то пал к ногам Его, как мертвый…»  Кадет идет по пустынной улице города в сторону виднеющейся в ее перспективе огромной горы правильной формы; гору и путь к ней освещают скользящие по небосводу планеты…   «И Он положил на меня десницу Свою и сказал мне: не бойся; Аз есмь Первый и Последний, и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти…»  Вновь проводником юноши становится самурай-Гамлет. Кадет взбирается в гору, двигаясь вслед за молодым самураем, который как ориентир возникает то тут, то там выше по склону. В какой-то момент с горы начинают катиться камушки, а затем камни покрупнее, и уже ощущаются первые подземные толчки. Кадет теряет из виду молодого самурая и в замешательстве останавливается, но рядом появляется седовласый самурай-Призрак и движением глаз показывает кадету куда идти дальше, и кадет продолжает свой путь в гору.  «…Итак, напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего. Тайна семи звезд, которые ты видел в деснице Моей, и семи золотых светильников есть сия: семь звезд суть Ангелы семи церквей; а семь светильников, которые ты видел, суть семь церквей…»   Из трещин каменистой почвы начинает струиться дым и пар, слышен подземный гул, и несколько новых толчков сотрясают гору, но кадет идет, карабкается дальше, гул усиливается, и голоса старика уже не слышно, гору трясет всё сильнее, дыма и катящихся камней становится больше, и уже не видно самураев, ни молодого, ни Призрака. Но кадет понимает, что ему во что бы то ни стало нужно успеть вскарабкаться на вершину. И вот, когда кажется, что до извержения остались секунды, юноша, изранив о камни лицо и руки, добирается, наконец, до вершины горы – точнее, до края кратера на ее вершине. Он смотрит вниз: в обеих его зрачках отражается жерло вулкана, в котором творится нечто невообразимое – от вскипающей лавы идет ужасающий жар, сопровождаемый оранжевым дымом и белым паром... Но что там еще? Увязая ходулями в лаве, по дну раскаленного кратера движутся по круговой траектории высоченные безликие существа. Их десятки, сотни, тысячи… Вытаращив от ужаса глаза, юноша простирает обе руки к жерлу вулкана, как бы пытаясь остановить извержение, и с простертыми руками падает в горящую бездну… И вот уже вулканический гул начинает стихать, превращаясь в чей-то многоголосый стон, и голос старика можно слышать снова: «…И ничего уже не будет проклятого; но престол Бога и Агнца будет в нём, и рабы Его будут служить Ему. И узрят лице Его, и имя Его будет на челах их. И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их; и будут царствовать во веки веков […] Се, гряду скоро: блажен соблюдающий слова пророчества книги сей…»  И за то время, пока голос старика произносил эти слова, наш взгляд постепенно оторвался от кратера, и поднялся к черному, как мазут, небосводу, в котором по-прежнему плывут светящиеся планеты-шары, и теперь с двух сторон, справа и слева, в небо восходят два самурая, седовласый и молодой. Они движутся вверх к нам спиной, словно восходят по двум сходящимся невидимым лестницам. Между идущими самураями барашком мелькает белое облако, видно, вознесшееся из глубины кратера, и на месте облака между двумя самураями незаметно обозначается некто третий, идущий с ними, и становится ясно, что этот третий – юный кадет Вановский. И вот уже трое, взойдя к самому небосводу, медленно превращаются в огненный вихрь, который затем раскрывается в сверкающую сусальную книгу. Золотые страницы ее с шуршанием треплет ветер…

Молодая японка выносит из специального помещения урну с прахом, отдает ее старичку Сабуро Симано и с трудом произносит:
- Ванёвски Алесандр Алесеевич-сан.
Девушка просит Симано расписаться в каком-то документе.
…Бережно неся урну, старичок Симано шагает по токийской улице. На глазах его заметны слезы… 
 
(Эпилог. Москва. 1 мая 1968 года.) Рука Миры Яковенко нажимает на кнопку вызова лифта. Лифт подъезжает, Мира открывает железную дверь, с металлическим лязгом захлопывает за собой, лифт спускается вниз.
Мира едет в трамвае. На московских улицах то и дело встречаются идущие с демонстрации многочисленные группы разгоряченных людей с красными тюльпанами в руках.
Мира, купив две пары гвоздик у входа на кладбище, шагает по тихой аллее вглубь его. В кронах деревьев, покрытых весенней листвой, разливается пение птиц.
Непонятно откуда, но с какого-то момента к пению птиц прибавляются голоса двух мужчин, говорящих между собой по телефону по-испански:
- Ты получил перевод книги?
- Нет еще, но спасибо тебе заранее… Надеюсь, там есть для нас что-то полезное?
- Конечно. Сам убедишься – работа толковая.
- Она нам может пригодиться в Ла-Пасе?
- Обязательно. Сам увидишь.
- Как ты говоришь, называется?
- «Тактика уличного боя».
- А когда издана?
- В 1906 году.
- Не устарела, как думаешь?
- Нет, сам убедишься…
- А кто автор, узнал?
- Какой-то Вы-че-годский…
- Кем он был?
- Не знаю, ничего о нем не нашел… Меньшевик, наверное, но судя по книге, дело знал. Говорят, этой книгой пользовались в октябре 17-го… Одним словом, русский писал, а они в революциях толк знают…
- Ладно, поживем увидим.
- Ну, привет тебе. Будь острожен.
- До встречи в Ла-Пасе…
Раздаются гудки отбоя. За время телефонного разговора между мужчинами на испанском Мира прошла вглубь кладбища, остановилась подле двух скромных могил, находящихся за одной общей оградой, и на каждую из могил положила по паре гвоздик. На черных табличках белой краской написано: “Вера Владимировна Вановская, гг. рождения и смерти” и “Оксана Александровна Вановская, гг. рождения и смерти”.
Постояв у могил с минуту, Мира направляется по аллее обратно.
Мира едет в трамвае. На одной из остановок в трамвай с веселым шумом запрыгивает большая группа физкультурников с совершенно одинаковыми транспарантами в руках: на кумачово-красных тканях, натянутых на круглые обручи, изображен Че Гевара. Физкультурники распевают какую-то студенческую песенку, трамвай едет по московской улице. Москва, весна, солнечно…
Слышится пение флейты-шакухачи...

  (Финальные титры.) …Безмятежно сладко поет шакухачи, и струны азиатской цитры мерно оттеняют это пение. Перед глазами плывут прозрачные японские акварели с изображением горы Фудзиямы. Звучит голос Вановского: «…Как-то раз, более двухсот лет тому назад, наш богатырь Фудзи-сан развел такой сильный огонь в своем очаге, что зарево от него в облаках было видно за сотни верст. Пепел из очага выпал в столь огромном количестве, что сплошь засыпал не только окрестные деревни, но и самое озеро Хаконе, лишив, таким образом, облачных барашков их водопоя. Жалея людей и свое воздушное хозяйство, Фудзи-сан решил больше не пользоваться очагом и вскоре совершенно засыпал его песком».
Тихо поет флейта-шакухачи. Поверх акварелей следуют финальные титры.


*                *                *