В цветастом платье Татьяна Сатанеева мчалась на велосипеде по парку с зарумяневшим лицом.
В русскоязычной среде Луцка она, как мне представляется, выделялась. Между нами намечалась страстишка. Здесь я не имею ввиду исключительно телесность. Вероятно, она тоже чувствовала ко мне влечение. Она крепкая, чуть пухленькая девица. Двадцати одного года. С тяжело отвисшей грудью, собласнительно колыхавшейся под кофточкой. Вообще, она потрясала – эта грудь. Воображение, распаленное долгой аскезой, создавало упоительные фантазмы.
Я ожидал ее на лавке центральной аллеи.
О Татьяне я знал, что она рассеянна и квартира ее в крайнем запустении, что она учительница начальных классов и по характеру крайне депрессивна, что у нее имеется брат алкоголик, отсидевший десять лет. До меня доходило, что у Татьяны конфликты в школе с директором. Ходили толки о ее чересчур страстном отношении к девочкам, что вряд ли говорило о ее лесбийских наклонностях. Я предполагал, расслабленно сидя на скамейке, что она катит на велосипеде после очередного невроза: слишком уж вскидывала она свои полные коленки. У нее круглое лицо, в котором было что-то неуловимо крестьянское, и вкусный запах пота, которого она стыдилась и который не выветривался даже после подмывки.
Татьяна Сатанеева была осведомлена о моих жизненных невзгодах и не сомневалась в том, что я жажду ею овладеть.
- Вы в этом уверены? - полюбопытствовал я.
- А чего ж, - сказала она. - Неужели не видно? Ну?
- Когда-то был страстен ... - ностальгически заметил я.
Ей было неинтересно. Она прислушивалась: не пришел ли пьяный братишка, после чего можно было ожидать погрома, слезливой исповеди или прыжка со второго этажа. Ей была невмоготу эта неопределенность. Скорей бы уж что-то случилось. Пусть бы я даже ее трахнул.
Она дергалась:
- Ты пойми, он же идиот. Он тебе голову проломает, не задумается.
Ее беспокойство нарастало. Начались метания по комнате. Заламыва-ние рук. Умоляла овладеть ею. Наконец, я внял ее просьбе. В темноте послышалось прерывистое дыхание. Затем по ее телу пробежала дрожь, отдавшись во мне легким ознобом. Вдруг она тихонько захныкала. Чтобы приободрить ее, я сказал:
- Ты такая вся, ... - я сделал паузу, подыскивая нужное слово, - сладкая, как рахат-лукум.
Она вырвалась из обьятий. Нужно было сказать что-то более душев-ное. О ее мясисто развалившихся грудях. С багровыми, как у коровы, сосцами.
- Так ты, говоришь, писатель? Эрофутурист? – зыркнула бесовскими зраками и вдруг прошептала: - Это он! Он тебя замочит.
Я метнулся почему-то на балкон. Было тихо.
- Иди сюда, дурачок, - позвала Татьяна. – Иди ко мне, бинфляйник.
У нее начиналось. Я с опаской подошел, готовый к любым ее выходкам. Если что, сигану в окно, внизу клумба. Дальше плаксиво звать на помощь и бежать, бежать. У Татьяны оказалось редкая форма откровений. Во время оргазма она вещала. Чем больше нагнетаешь воздуха в ея чресла, тем отзвук проникновенней, родимей, что ли. Это вряд ли смахивало на спиритизм. Но в этом была, согласитесь, необычность. Провинциальные девушки слишком застенчивы и робки. Они трепещут в мыслях об интиме. Здесь же полная раскованность и в добавок еще эдакое уёбство, которое и объяснить-то нельзя. Таня Сатанеева была другой. В обычной жизни она ничем особенным не выделялась. Ей была свойственна истеричность, переходящая в депрессию, да еще склонность к патологической лживости. Она знала эсперанто и по воскресеньям ходила в костёл. Эта ее особенность грозила перевернуть мою тихую жизнь. В оргаистическом трансе она отвечала на вопросы и сама задавала их.
О, эти лобзанья…
2 декабря 2004г