Был я сторожем на стройке. Вагончик стоял на окраине города возле котлована. Рядом панельный цех, башенный кран, связки арматуры в снегу.
Лежишь на топчане под фуфайкой и бодрствуешь, прижавшись к теплому обогревателю, мерно булькающему в сладостной дрёме.
А выйдешь по нужде или просто так - дивная тишина вокруг... Заснеженное поле волнистыми перекатами уходит к голубеющему горизонту. Постоишь обалдело на ветру и опять залазишь в утробное тепло вагончика. Грустно наигрывает в приемнике джаз. Тут же стол, телефон, чайник и на стене большой портрет Брежнева. В окошке налипшый снег и - плотная пустота зимних небес.
Напарниками моими были Данилыч да тетка Марья.
Данилыч средних лет мужичонка с землистым лицом. Когда он смеялся, на тебя вдруг вываливалось дрожащее мясо вонючей глотки в слизистых пупырышках. В опухших щёлках глаз мелькало хмельное безумие.
Тетка Марья была толстой слезливой истеричкой.
Пили мы жутко, ужираясь до желчной рвоты, пота и кровавого, обугленного поноса. Данилыч лихо наяривал на баяне.
- Ну, Алька, твою мать! Живем, а?! - хрипло завывал он и валился в угол, на кучу тряпья, и там засыпал.
Тетка Марья вожделенно посматривала на меня и в глазах ее разгоралась задавленная бабья страсть. В конце концов, она сгребала меня в охапку и тащила на топчан. Сквозь пьяный угар я чувствовал ее обжигающие поцелуи. Расплывшиеся груди теплым тестом валились на лицо. Возле самых глаз торчали багровые соски.
Затем она льнула к моему паху. Сопя, нащупывала жирными губами *** и присасывалась к нему, чмокая скользящими заглатываниями жаркого рта.
На дежурство я брал стопку книг, блокнот, маленький телевизор, какой-нибудь харч и так мог жить неделями. Утром трудно было открыть дверь. Казалось вагончик, как шаланда, плыл куда-то в этом непроглядном вьюжном мраке.
В тот год я увлекался Набоковым. Помнится читал «Лолиту», то и дело уподобляясь в мечтах незадачливому Гумберту. Закипал чайник. В телеприёмнике мелькала Ма-льта и мягкий баритон Сенкевича рассказывал о городах и весях.
Я наслаждался этим беззаботным житьём. Это было мое маленькое счастье, которое принадлежало одному мне и никому больше.
А вечером приходила, запыхавшись, Марья. Мы валились на топчан. Зажмурившись, я представлял на месте этой похотливой бабенки, - Ло, Лоли, Лилит, мою прелестную Лолиточку. И все, что происходило во время этого бесстыдства, было тоже жизнью, которая изящно и непринужденно соединяет несоединимое, - золото-волосого ангела Ло и эту елозящую титьками животную суку, от которой во время соития исходил такой влага-лищный смрад, что меня мутило...
Конечно, эта бурная жизнь надломила Данилыча. Попал он, бедолага, в ЛТП на излечение. Взамен отдел охраны прислал застенчивого студента и потекли наши деньки да-льше покойно и размеренно.
Все реже я вспоминал о Данилыче.
Завеснело. Поле укрылось зеленеющей просадью. Я затосковал, потянуло куда-то к морю, на юг, в леса. Куда-ни-будь подальше от этого пидарского Луцка.
Подолгу простаивал я возле обледенелого котлована, глядя на догорающий закат...
Я любил свой уютный вагончик. Тишину окраинной пустоши. Свингующий джаз. Звонки по телефону. Крепкий чай и эти долгие зимние ночи, когда к теплому обогревателю я прижимался как к женщине. И мы любили, любили друг друга, впадая в дремлющую сонливость.
Однажды утром кто-то резко бухнул в дверь и матюкнулся. Я поспешно отпер и увидел Данилыча: он был чисто выбрит, в аккуратной шинели, из-под козырька фуражки злобно поблескивали глаза. На рукаве краснела повязка контролера охраны.
- Спишь, падла! - крикнул Данилыч и завел руки за спину.
Я промямлил что-то неопределенное.
- Ну, теперь я за тебя возьмусь! Разболтался, дрыхнешь, обходов не делаешь, бери со стройки все, что хочешь! Ну? - срывающимся голосом кричал Данилыч.
В уголках его рта выступила пена. Глаза яростно побледнели от долгожданного упоения. Его душило бешенство, восторг..
Хряснув дверью, Данилыч ушел. Я выглянул: он быстро удалялся, размахивая руками. Вдруг обернулся и показал кулак.
Заварив чай, я немного успокоился. Ничего особенного, в сущности, не произошло. Ну, обматюкал, ну, орал, грозился... Но, конечно, такого поворота я не ожидал. Ай, да Данилыч! Ну, теперь держись. Спать ведь не даст, хоть увольняйся, вот падла.
За окном смеркалось. Подул ветер и нехотя закружился снег, может быть, последний снег...
Я вспомнил зиму в этом вагончике. Посмотрел на топчан. Нет, этого никто у меня не отнимет. Даже этот болван Данилыч.
Но, увы, беззаботность моя уже не была прежней. Призрак Данилыча покалывал неприятным воспоминанием и судьба еще раз свела меня с этим чудаком.
В одно из дежурств я вышел из вагончика размяться. Закатное солнце низко освещало арматурную решетку в дальнем углу цеха. Вдруг послышались какие-то странные всхлипы за сложенными возле котлована досками. Приблизившись, я увидел копошащегося в блевотине Данилыча. Спущенные портки его были мокры. Увидев меня, Данилыч попытался встать, но ослабело рухнул навзничь.
- Вот, Алька, сняли меня, вы-ы-ы-гнали, - плакал Данилыч.
Я смотрел на него и сердце мое медленно наполнялось жалостью.