В поисках утраченного себя

               

Я любил вдруг попасть в какой-нибудь захолустный городок и прожить в

нем несколько дней. Или сойти на любой станции и, после того как

отойдет, изгибаясь, поезд, завороженно смотреть на открывшуюся

вокзальную местность... Сам факт того, что я мог прожить жизнь и не

быть здесь, казался мне невероятным. Любил представить себя на хуторе

среди обширно движущегося черноземья - смотрящего на ползущий вдали

поезд с промельком блеснувших на солнце окон... Жить месяц на одном

месте было тягостно до недавнего времени, когда я был еще молод. Ведь

старость неожиданна. Однажды ты спокойно говоришь себе: все, ты старик,

и начинаешь любить оседлость, размеренный ход времени, уют маленьких

радостей. Обретаешь  п о с л е д н е е  свое место на земле. Его можно

выбрать, если посчастливиться. Вся оставшаяся жизнь будет смиренным

ожиданием перехода в прах сырой землицы. Как просто, легко. Надо только

решиться.
Помню ожидал поезд в Казатине. Вокзал старинный, на фасаде углубленные

в кирпичной кладке надписи: 1 класс и дальше 2 и 3 класс. Было начало

теплого сентября. Я бродил по перрону. Вокруг был один и тот же обычный

железнодорожный пейзаж, состоящий из рельсовых путей, тянущихся

составов из пломбированных вагонов, прокопченных цистерн, станционных

домиков; за ними среди деревьев виднелись жилые дома, ходили люди,

которым я был бесконечно чужд и которые никогда не узнают о моем

существовании - так являлась тема одиночества человека в мире. Среди

гнойно-кровавого житейского океана прозябала моя одинокая душа. Я

поднимал взгляд к небу и видел потрясающее зрелище: в голубеющем

безбрежье прочерчивал сначала идеально ровную линию самолет, оставляя

расходящийся затем волнистый след... На лавках сидел деревенский люд,

какой-то монах с длинной бородой, шаталась пьяненькая бабенка, робко

прося копеечку на винишко. Где-то был шум и блеск огромных мегаполисов,

а здесь было тихо, дремотно, пялились чумазые мордашки подсолнухов на

пристанционной клумбе. Хохотали щекастые девки, их раздутые попки были

плотно обтянуты рейтузами, а у одной спереди явственно выпукливалось

истекающее горячим соком лоно с отчетливо заметными губками и прочей

срамотой. Я отворачивался, напоминая себе, что я старик и негоже мне

распаляться, а глаз все косил на эти девственные литые прелести, на

юную розовость рук, гибкие фигуры студенток , сильную поставу крепких

ножек с ямками под коленями и короткие юбочки обнажали в закинутых

ногах полупрозрачные трусики, почти не существующие.. - ах, ты старая,

развратная сволочь, каналья, пшют, сказал я себе, когда же, наконец, ты

охладеешь к эросу - когда?   
Прожить несколько дней в незнакомом городке, в котором буйствуют те же

страсти, что и на каком-нибудь диком Западе: любовь, ненависть, деньги,

собственность, идеология. О, здесь прет жизнь из всех сот и пор!

Обманчив этот покой, сквозь поверхность провинциальной скуки нет-нет да

и проглянет кровеносный ток почвенной житухи! Закрутить бы роман с

местной вдовицей какой, солдаткой ли, теткой грудастой - окунуться в

жизнь простую, животную, чтоб молочко хлебать на перине возлегая по

утрам да чтоб рядышком грела бочок полнотелая Фемина, всхрапывающая от

обвалившегося на нее счастья,  - то есть меня, - заезжего коммивояжера,

привезшего сбагрить шкурки казенного каракуля, вырезанных из живых овец

на галицийских пастбищах.
И вот я опять в вагоне и поезд медленно тащится в полях, в плотно

подступающем с обеих сторон лесе, через селенья катим все дальше. Я

задремал на лавке и что-то снилось мне, вероятно, прислушиваясь к

говору пассажиров, которых я видел вчера, и месяц назад, так они

особенно не отличались: бабы, мужики, молодайки да парни, старики,

старушки - одним словом: народ. Ввалилась толпа цыган, засновали

цыганчата, прося деньжонки, цукерки, пряники на меду. Наглые цыганки

трясут вонючими юбками и базарят по своему живо, артистично и во всем

их облике проступают два чувства: подайте, мужички, на бедность и

презрение ко всему, не цыганскому миру. Своя жизнь, свой мир и своя,

если хотите, философия. Их вылупленные зраки, отливающие желтью и карим

блеском, смотрят выжидающе и отнюдь не просяще. Они просили, кто давал,

кто нет, цыганчатам все-таки давали больше, и если одному дали, то к

сердобольной старушке тут же устремлялась орава просящих детенышей,

благо брешь была пробита и почему бы не попытать счастья.
Есть тип людей, кому не понятна эта бродяжья жизнь, перемена городов,

людей, климата, стран, материков - чего угодно. Всю жизнь они живут на

одном месте, в одном доме от рождения до смерти. Выйти за порог - уже

событие. Или работать на одном месте всю жизнь. Прийти на работу юнцом,

а покинуть ее старцем. Наверное, что-то в этом тоже есть, но такая

жизнь - не для меня. Остановка - смерть. Как говаривала незабвенная

Фаина Раневская: «Жизнь - это затяжной прыжок из ****ы в могилу».

Именно, именно, дорогая. Я бы еще добавил: из могилы - еще дальше в

небытие. Как ужасна христианская концепция смерти: после смерти или ад,

или рай. На востоке этот вопрос решается как перевоплощение в разные

объекты до тех пор, пока не вырвешься, очистив сознание, в нирвану или

куда там. А как на  с а м о м  деле? Был как-то в городке Клевань.

Бродил между домов в высоких соснах и вышел к кладбищу. Их было

немного, этих могилок, все так благостно, жалостно. Лежать бренным

останкам под разлапой елью - это славно, если можно так выразиться по

отношению к такой почтенной категории как смерть. Полюбовавшись на

могилы - бросаешься в другой крайность - дикий разврат. Испугавшись

падали - бежишь к эросу. Вот удел человека прискорбный: метаться меж

сих состояний.
А затем была Одесса, море, Ланжерон, накатывающий прибой, крик чаек,

хрустящая галька, обворожительные южанки, Строгановский мост, дом

Трани, порт, Ришелье, конечно, Потемкинская лестница, одесский говорок,

трамвай №3, немилосердно визжащий на поворотах, вокзал, верхняя полка,

тухлая вагонная жара, усталый сон, когда проснувшись видишь ночной

полустанок, фонарь, тусклые рельсы, позвякиванье, легкий толчок, едем,

едем и опять убаюкивающая дремота, выгнутое бедро внизу и всю женщину

сквозь прищуренные веки рассматриваешь, вдыхая запах ее духов...

Прощай, моя хорошая. Вот за эти мгновения я и люблю жизнь: она дарит

встречи с теми, кого больше никогда не увидишь.