В канун светлого Рождества Забойщик скота Ник Панфилов возвращался пустынной улицей домой.
Времени было – восемь вечерних часов, однако ни в одном из особняков, огороженных трехметровыми кирпичными заборами, не горел свет, ниоткуда не неслась уместная, в преддверии праздника, музыка – и голосов, и смеха тоже было не слыхать.
Одним словом, странная то была улица. А между тем, селились здесь наибогатейшие люди города, какие, во времена оны, не скупились на впечатляющие по масштабам праздничные салюты, фейерверки и иллюминацию.
Теперь же улица будто вымерла – но Забойщик и не думал удивляться. Размеренным и неторопливым шагом хорошо потрудившегося человека он мерил фигурную плитку. Тук. Тук. Тук. В закинутой на плечо суме цвета хаки солидно позвякивал рабочий, проверенный тысячи раз в деле инструмент.
Тишина – ну и пусть тишина, размышлял Забойщик. Тишина – это спокойствие. Человеку нужно спокойствие. В покое и тишине рождаются самые правильные мысли – нужные, важные мысли. Отбери у человека тишину – и что останется? Суета, бестолочь и сумбур. Никакого созидательного начала. Нет, это правильно, единственно правильно и верно – что тишина.
И Забойщик, искривляя утомленной улыбкой рот, продолжал путь свой.
Так он добрался до крайнего, отстроенного позже прочих особняка – и стал, шевельнув тревожно ушами. Что-то было не так, не вписывалось в общую картину, рождая так не любимую Забойщиком тоску.
Теперь, топчась напротив массивной калитки, он пружинил усиленно уши, пытаясь вычленить источник беспокойства – и вычленил: плач. Дикий, нежданный здесь человеческий плач. Еще малость послушав, Забойщик утвердился окончательно: в бежевом, с фигурным фронтоном, особняке, кто-то есть. И этот кто-то – плачет, отчаянно и навзрыд. Нуждается, должно быть, в помощи, поддержке, утешении – и не вмешаться, коли считаешь себя мало-мальски порядочным человеком, нельзя.
Забойщик тронул щеколду, после еще и еще – никакой реакции. А скулеж человечий, отчетливо слышимый даже на улице, продолжался – и, казалось ему, даже усилился.
Медлить не приходилось. Вынув из сумки невеликую, но весомую кувалду, так называемую "черную смерть", Панфилов хряснул что есть силы в калитку и заступил в свежий пролом.
Тут же откуда-то слева метнулась к нему удлиненная тень волкодава, но Забойщик не дремал. Отточенный свинобой вошел псу точно в горло, а Панфилов поднимался уже к парадному входу. Еще сокрушительно-точный "бамс!!!" – и Забойщик ступил на черно-белый мрамор холла. Требовалось спешить – возможно, здесь вершилось непоправимое.
...Он нашел её в огромной гостиной на втором этаже – хрупкую, в черном пеньюаре, женщину. В свете трепетном, исходящем от бронзового, в три свечи, светильника глаза её показались горестны и огромны.
-Кто вы? – едва выговорила сквозь слезы она, и Забойщик, внезапно смутившись, отвечал, подыскивая с трудом слова.
-Забойщик я. Забойщик скота Николай. Панфилов. Вот шел… Шел... Слышу – плачет кто-то. Страдает, поди. Думаю, помощь, может быть, какая нужна… Мы не удоды все же – должны друг другу помогать. А тут ведь кругом ни живой души...
-Очень приятно! Позвольте представиться: Шумова Наташа - Наталья Дмитриевна. Дизайнер гробов, владелица похоронного бюро «У Наташи». Вы присаживайтесь, в ногах правды нет, - женщина еще всхлипывала, однако с заметно меньшей интенсивностью.
Панфилов разглядел теперь, что собеседнице около тридцати, и собой она не так чтобы хороша – но и не отъявленная жаба. Милая, бледная, с полноватыми ляжками женщина.
-Помощь… - продолжала, запахнув плотнее пеньюар, она. – Помощь, конечно, нужна – только вряд ли кто-то сможет помочь мне. Выпьете?
И вскоре, странное дело, Забойщик, утопая в кожаном кресле, свободно беседовал с этой, обнаруженной случайно и совершенно чужой ему женщиной, и казалось ему, он знает Гробовщицу по меньшей мере лет пятьдесят: такое взаимопонимание установилось в момент между ними.
-Я больна, и болезнью неизлечимой, - говорила, нервно похаживая, Наталья Дмитриевна. – Имя болезни моей – одиночество. Уж не знаю отчего, но вокруг меня постоянно образуется какой-то вакуум общения и человеческого тепла. Может быть, дело в профессии - не знаю. Но что, скажите, плохого в том, что я – дизайнер гробов? Ведь это приятно, в конце концов – отправиться на тот свет не в дешевой китайской коробке, а в авторском гробу ручной работы. Есть все же кое-какая разница… И люди состоятельные, к счастью, хорошо это понимают. За последние годы я сколотила целое состояние. Отгрохала особнячок в престижном районе… Но... И здесь меня словно преследует злой рок. Большинство моих клиентов в последнее время – родственники моих бывших соседей. Вы обратили внимание, что все особняки, кроме моего, пустуют? В нашем районе завелся маньяк, и этот маньяк буквально выкосил всех, живущих... простите, живших на этой улице. Остальные, кто успел, разбежались. Такая ужасная, ужасная и не поддающаяся объяснению череда кровавых смертей! Очередь теперь за мной… Да я, признаться, давно уже внутренне готова. Что так, что этак - везде край... И это мучительное, беспросветное одиночество… Как тяжело, беспросветно тяжело жить!
Здесь, услыхав сдавленные рыдания, Гробовщица невольно смолкла, вглядываясь в искаженное лицо собеседника. А Панфилов, утирая слезы заскорузлой, в трудовых мозолях и пятнах засохшей крови, рукой, плакал - рыдал и не мог остановиться.
-Как это верно! Как верно все, что вы говорите! - несколько успокоенный водкой, молвил, наконец, он. – Как это верно! Ведь и со мной то же самое. И я страдаю от жуткой этой болезни – одиночества. (Здесь в комнату вбежал развеселый эгоист-мопс и стал было прыгать у ног Забойщика, явно надеясь на ответную ласку, но Панфилов быстро и навсегда успокоил его извлеченным из сумки ножичком. Шел серьезный разговор и было не до развлечений. Извинившись, Забойщик продолжал.
-Знаете, Наташа – я ведь, по сути, добрый, отзывчивый, рожденный для любви человек. Но и я всю жизнь испытываю этот самый вакуум душевного тепла, о каком вы так верно сказали. На работе, знаете ли, забиваешь и забиваешь, не покладая рук, напарник глухонемой – не с кем и словцом перекинуться, не то что поговорить по душам.
Хибара моя в сосновом бору, неподалеку, и потому на работу и с работы я хожу именно здесь. Если бы знали вы, Наташа, с какой завистью вслушивался я в полные радости, счастья и беззаботного веселья звуки, доносящиеся из-за заборов. Я завидовал – но белой завистью. Здесь живут люди, каким досталось в жизни так много – так неужто они откажутся поделиться, от щедрот своих, со мной – так думалось мне порой. Ведь мне и не надобно много – посидеть где-нибудь в уголке, погреться у чужого костра жизни, перекинуться, может быть, словцом с кем-то из живущих там, за забором – и я вполне был бы счастлив. Так неужто кто-то из них, имеющих полную чашу, сможет отказать в этой малости мне - скромному философу, простому Забойщику скота!? И однажды, не удержавшись, я позвонил.
Открыл мне охранник – и, не вступая в долгие разговоры, лишь бросив презрительный взгляд на мою поношенную, забрызганную кровью одежду, послал меня по матери и захлопнул тяжелую чугунную калитку. Челядь – что с него взять? Я позвонил еще, и когда он вышел и попытался меня ударить, быстро и безболезненно упокоил его кувалдой – я ведь профессионал. Та же участь постигла повара и домработницу, пытавшихся мне воспрепятствовать. Но и сам хозяин, вместо того, чтобы проявить подобающую его положению снисходительность и понимание, повел вдруг себя самым идиотским образом и стал кричать о какой-то милиции.
Обида моя была столь велика, что я ударил кувалдой целых три раза, забрызгав хозяйской кровью не только стены, но и лепнину потолка. А заодно порешил и красотку-жену, под горячую руку. С этого и началось.
Милиция искала где угодно, но только не там, где нужно. Грешила на конкурентов, родственников и друзей убитых; никому и в голову не могло придти, что это дело рук скромного трудяги-забойщика – то есть, моих, вот этих самых рук (Панфилов, застенчиво улыбнувшись, поднял вверх две волосатых ручищи, чтобы Наташа смогла разглядеть их, как следует). Да, милиция искала – но не нашла. Я заказал панихиду по убиенным и молился за них каждое утро и вечер. А одиночество, неизменный и проклятый спутник, вгрызалось в душу мою все глубже.
Три месяца я кое-как держался, но после, измученный до предела, надавил очередную кнопку. Я надеялся, что здесь, может быть, меня ожидает иной прием. Напрасные мечты! Напрасные старанья! Все повторилось, разве что теперь мне пришлось потрудиться гораздо основательней – я убил целых восемь человек, трех кошек, бультерьера и двенадцать аквариумных рыбок. Трудовой азарт, знаете ли… Профессиональная привычка. Начинаю и не могу остановиться. Постепенно я перебил-перекрошил всю улицу – остались только вы. И только вы, Наталья Дмитриевна, оказались способны понять меня. Только вы даже не пытались указать мне на дверь - что, надо сказать, очень разумно с вашей стороны. Что бы ни случилось, до конца дней своих я буду благодарен судьбе за эти минуты душевного родства. Что бы ни случилось!..
В комнату, на беду свою, вбежала ангорская кошка Мэгги, любимица хозяйки, избалованная сверх меры себялюбивая тварь - вбежала и тут же погибла, сраженная не знающим промаха топориком Забойщика. Однако Наталья Дмитриевна, казалось, не замечала рефлекторных действий собеседника. В глазах ее, просветленных и прекрасных, какими бывают глаза всех нашедших свою любовь людей, блестел счастливый хрусталь.
-Это судьба! - воскликнула чуть гнусаво она. – Неужто завершились они – бесконечные двадцать лет одиночества? Неужель возможно, что каждый из нас, здесь и сейчас, нашел свою вторую, только ему предназначенную половину? Неужели возможно это, скажи? О, Коля... Я сделаю тебе в подарок лучший авторский гроб, который когда-либо видело похоронное дело. Ты отправишься на тот свет в эксклюзивном купе, где каждый квадратный сантиметр будет обласкан моими любящими руками - но до этого, к счастью, еще далеко! Ты нужен мне - и ты мой! Ты ведь не оставишь меня, суровый, многострадальный, но нежный и чистый душой мой человек?
-Никогда! - отвечал еще несмело, не до конца еще уверенно Забойщик, но радость возгоралась в крыжовенных глазах его. – Я слишком долго искал и слишком много раз ошибался, прежде чем найти тебя… Я угробил уйму народа и зверья в этих бесплодных поисках - и едва не утратил надежду. Но - нашел! Нашел тебя, Наташа! А теперь не хочу, не могу и не стану тебя терять. Я никогда тебя не забью, любимая, даже если и разозлюсь! Ты первая, кто слышит от меня эти слова! Мы выстрадали больше, чем другие в состоянии себе просто представить. Так почему ж не быть ему – празднику? Ведь должен, должен он наступить – праздник на нашей улице!
И он таки наступил – долгожданный и красочный праздник. Праздник на этой улице. Праздник для двоих. Больше здесь не оставалось никого: любовь редко обходится без жертв, и заколоченные сплошь окна роскошных жилищ служили красноречивым тому свидетельством.
Ни одна живая душа не внимала обретенному только что счастью - разве что поседевший в две секунды Наташин любимец, попугай Артём, забившийся в смертном ужасе под лестницу и ждущий неминуемой погибели от безжалостно-умелых рук Забойщика. Его, однако, и не думали брать в расчет: любовь – чувство прекрасное, однако на редкость эгоистичное, и ей совершенно нет дела до каких-то попугаев.
Ровно в полночь заполыхал соседний пустующий дом.
Наташа и Забойщик звякнули бокалом о бокал, выпили на брудершафт и слились в яростном, до крови, поцелуе.
Впереди была долгая, счастливая жизнь вдвоем: ведь каждому, будь ты супербалерина, забойщик скота, астронавт, олигарх, священник, дизайнер гробов, учитель, проститутка, фермер или слесарь шестого разряда - всем, абсолютно всем положено от рождения поровну счастья, тютелька в тютельку, и беда лишь в том, что не всем удается найти и взять его.