*
Каждый день по дороге на работу я прохожу мимо древнего монастыря, где по приказу грузинской царицы Тамары Великой похоронено сердце её рыцаря и поэта Шота Руставели.
Иду, оставляя монастырь, построенный как неприступная крепость, по правую руку, и поднимаюсь склоном крутой горы. Когда монастырь уже у меня за спиной, я слышу удар колокола - 6 часов 50 минут.
Солнце встаёт над Городом.
Однажды я увидел вооружённого всадника. Дивный вороной жеребец, осторожно ступая между камней, которыми усыпана эта дорога, не торопясь, нёс его под гору, мне навстречу. Когда прозвучал его голос, я остановился, будто от удара в сердце:
- Мир тебе! Ты меня знаешь?
- Знаю, божественный Ашот, мир тебе! - сказал я, снимая шляпу.
Поклонился ему, как сумел. Меня ведь не учили кланяться никому, но мог ли я Руставели не поклониться? Его конь фыркал, всхрапывал и, раздувая нежно-алые ноздри, вдыхал свежий ветер восхода Солнца над Иудейскими горами, над Вечным городом. А Солнце, ослепительно сияя, всё выше поднималось в седую голубизну святых небес Иерусалима и отражалось от вызолоченного панциря Руставели волшебными лучами.
- Каждый день в эту пору, проходя мимо монастыря, ты останавливаешься на голос колокола. И я подумал, что ты меня знаешь или что-то слышал обо мне. Между тем, всегда я вижу, как ты здесь неподалёку исполняешь днём работу простолюдина. Ты похож на иудея, и на лице твоём достойный воина след удара, но ты не воин, и ты помыслы свои не посвятил пергаменту и перу белого гуся. Иудеи же – кого при жизни мне знавать доводилось – были воины или книжники, другие не встречались.
- Разве ты не знал иудеев – купцов?
- Да ведь это одно и то же. Как купцу свои товары оборонять, если не саблей и копьём?
Но я, взглянув на часы, сказал:
- В моё время – не всегда это так…. Но, прости меня за то, что из презренного ломтя хлеба малодушно отказался я от славы и чести драгоценных минут беседы с тобою, Ашотом Руставели! Мне не позволено опаздывать, и я могу работу потерять.
Тогда грузинский рыцарь сошёл с коня.
- Этого не бойся, добрый человек. Мы будем говорить с тобою, а земное время будет стоять. Моему разуму это недоступно, но в Вечности, где я живу, время идёт не так, как в мире тленном, и если мы в Вечности час проговорим, в мире и мгновения не пройдёт.
Мы сели на камни, ещё не раскалённые Солнцем в это раннее время. Сели так, чтобы можно было смотреть в лицо собеседника. Руставели привычным движением поправил длинную свою кривую саблю в украшенных рубинами ножнах, и я услышал всегда волнующий меня звук – холодное клацанье стали – тот же воинственный звук, что слышу в Израиле постоянно, когда солдаты размещаются в автобусе, возвращаясь в часть, или наоборот приезжая в отпуск домой. И я подумал: Вот, миновало без малого девять столетий, а чистая, честная сталь по-прежнему строгим звоном своим пробуждает в груди человека мужество – мужество, без которого каждый из нас подобен даже не скоту и не живому дереву, а скорее - мёртвому бревну.
- Много раз я, имея титул войскового казначея, участвовал в больших и малых сражениях, водил воинов за собою в бой и рубился сам. И не раз бывал ранен. В последней битве с персидскими храбрецами атабека Абубекра был ранен я тяжко – копьём под левую руку – и не знаю, отчего выжил. Тогда отбили мы с осетинским царевичем Давидом Сосланом у Ширваншаха весь западный берег Гирканского моря (Каспия) – для золотого престола нашей прекрасной дамы, которая пожелала потом стать возлюбленной супругою царевича, я же всю жизнь служил ей разумом, сердцем саблей и пером. На моём лице, однако, свирепый Марс и в той сече не пожелал оставить следа воинской доблести. К тебе же он был более благосклонен. Расскажи мне о том сражении.
- Великий меджнур (влюблённый безумец), я был ранен не в сражении, а в поединке. В молодые годы я совершал дальние морские путешествия. И там, где в твоё время ходили Океаном только драконы неустрашимых викингов, мы на своих кораблях ловили рыбу. Там в море плавают огромные льдины – будто горы. Море ледяное, всегда морозный ветер лицо обжигает, словно огонь, и грозные волны. Сражались мы там не с войском, а с Океаном. Многие мои товарищи в тех сражениях погибали, но я долгие годы оставался невредим. Среди товарищей моих, на беду, оказался такой, который ненавидел всех иудеев. И много раз он в лицо меня незаслуженно оскорблял. Я же не мог ударить его. Мы ведь в таких случаях не выходим на обидчика с оружием, а бьёмся на кулаках. Но по чести я его не должен был бить, потому что обучен коварным приёмам кулачного боя, которых он не знал – неуместно было бы мне сбить его с ног ударом кулака.
Рыцарь внимательно слушал меня, опершись локтем о колено, а подбородком о крепкий кулак. Круглыми соколиными глазами твёрдо с пониманием смотрел он мне в глаза. Только вежливо проговорил:
- На кулаках – поединок не воинский. Но много храбрости нужно иметь, чтобы думать о поединке, хотя бы и на кулаках, когда сам Океан идёт на тебя неодолимым войском своих беспощадных волн. За что же этот человек так иудеев ненавидел?
- Сам-то он ни в сон, ни в чох не верил, но предки его верили, будто иудеи распяли Иисуса из города Нацерета.
- Я слышал эту нелепую басню – и всегда от людей невежественных или просто злых и неверных. Ты достойно поступил, что за правду вступился и за честь народа своего.
Сердце моё вспыхнуло и затрепетало, и я – будто всё это вчера было – вспомнил:
У восточного побережья Гренландии ослепительно-белые льды, бездонное синее небо над нашим ржавым, штормами битым СРТ, и в небе ветер гонит белоснежные, будто льдины, облака. При ветре до 15 метров в секунду волны, прозрачные, зеленовато-синие, до 5 метров в высоту. Только что выбрали почти совсем пустой трал. Отдавать трал снова - опасно, потому что ветер усиливается, да и бесполезно – рыба ушла. По трансляции гремит:
- Палубной команде! На рабочей палубе закрепить все механизмы и бочки по-штормовому! Трал и распорные доски! Тралмейстер, выполняй, чего встал?! Задраить люки и уйти в укрытие! Боцман! Проверить состояние шлюпбалок и ботов на спардеке! Всем по сто грамм спирту! – всё с восклицательными знаками.
Но, Господи, как это было давно! Ещё не тралмастер говорили, а тралмейстер. Мне двадцать лет. Зубами, которых теперь почти не осталось, я легко перекусывал сталистую проволоку. Намотавши на ладони капроновый шпагат, рвал его – одним резким рывком рук. И мне тогда казалось, будто я ничего и никого на свете не боюсь и всё на свете понимаю: Я моряк – бывал повсюду!
Никому не хотелось уходить в носовой кубрик, душный и пропахший прелыми портянками и тухлой рыбой. Кричали:
- Чиф (старпом), пусть чарку выдадут на палубе! Дай ветру наглотаться! - никому из нас тогда холодно не бывало, молодые – всё нипочём.
Судовой плотник принёс анкерок со спиртом. Я глотнул свои сто грамм, и стало мне жарко. Тогда этот парень и подошёл ко мне:
- Ну что, жидовня пархатая, на природу любуешься?
И это сошло б ему с рук. Но он добавил:
- … твою мать!
А моя мама в этот момент находилась совсем неподалёку, у Исландии. Она командовала оттуда, со своего флагмана, всей нашей Атлантической рыбопромысловой экспедицией. Поэтому терпение моё лопнуло. Я ударил его левой, коротко, боковым по печени. И он упал, не смотря даже на толстый свитер и телогрейку. Сознания он не потерял, но ему было очень больно – это такой удар.
Я ушёл в кубрик. Бросил шапку на свою койку, сел за стол и закурил. Тяжёлые яловые сапоги прогрохотали по трапу, и я его увидел со стальной монтировкой в руке. Я не поверил, что он станет бить монтировкой, и не встал. Он бил прямо по голове. Я уклонился, и пришлось по левому плечу – перелом ключицы. Я лежал на палубе, а он надо мной стоял и думал. И я тоже подумал: Вот, меня не станет на этом свете, и куда уйти мне суждено? Но он только ткнул мне в переносицу тем концом монтировки, где гвоздодёр. С тех пор нос у меня сворочен вправо и перебит – меня это не сильно красит, тем более что и до того я красавцем не был.
Лежал я в кубрике с распухшим носом, а старпом, связавшись по радио с плавбазой, где был врач, получил инструкции и сам сделал мне какое-то, уж не помню, приспособление вроде кронштейна, чтобы срасталась правильно ключица, от чего левая рука торчала вверх, упираясь в верхнюю койку. И ко мне спустился капитан. Это редкий был случай, чтобы капитан в наш носовой кубрик спустился. Он сел у меня в ногах.
- Э-э-эх, братишка! Ну, как оно? Актировать надо дело это, а как? Если ты сейчас мне рапорт (обязательно с ударением на последнем слоге) подаёшь, конечно, я дурака этого арестую сразу, и дело его дрянь. Но и всю команду лишат ста процентов премиальных. За восемь месяцев каторги получим, значит, дырку от бублика…. Будь ты не салагой, а моряком, рассуди по-людски, а!
- Твой капитан был несправедлив.
Что они за люди были, капитаны наши, советские? У меня есть одно стихотворение, и я решился прочесть первую строку этого стихотворения: «Невысокого роста, как чайка, седой….», - я прочёл это Руставели. Он кивнул мне:
- Знал я среди воинских вождей таких людей, как он. Но ты слагаешь стихи? По-русски? Когда-то единоверные мне беглецы от суздальского дьявола, Андрея Боголюбского, кто Киев спалил, будто малую деревню, пели мне песню о несчастном походе неудатного князя Новгород-Северского на половцев. Песню ту сложил человек, и дарования великого, и мастерства, и ума острого. Поистине то стадо доброе не пастухи пасут, а волки.
- На моём родном языке писали многие великие поэты. Некоторые их творения с твоими - вполне соизмеримы. И многие думали так, как ты сейчас сказал, и я, маленький человек, сейчас так думаю.
Рыцарь задумчиво помолчал. И я изумился, услышавши внезапно по-древнерусски:
- О, Руская Земле! Уже не шелом нем еси…. О, Русское Племя! Уже не шлемом оглушено ты…. Слышал ты это?
- Не слышал, но читал.
- Знаешь, кто мне припомнился сейчас? – он положил ладонь на рукоять сабли. – Проклятые Мономаховичи. А я, великогрешный, ведь присягнул сыну Боголюбского, Георгию Андреевичу, и как меня громом не убило, не пойму! Великая царица, подобная ангелу небесному на троне, взяла его в мужья, понуждаемая безмозглыми и корыстными монахами. И терпела его как муку сердечную и телесную во имя народа и Отчизны – два года. Когда же, помимо его пьянства, трусости и неразумия, такое открылось, чего я произнести не хочу, дабы уста не осквернять – Афродита гневалась на него – тогда только Тамара Великая его изгнала, по доброте своей не казнивши для примера иным преступникам против естества человеческого. Он же в Константинополе собрал изменников и разбойников в некое смехотворное подобие войска и преступил границу царства её.
С ней тогда был уже рядом Давид Сослан Осетинский – истинный муж её пред Богом и людьми, а всему грузинскому рыцарству добрый предводитель. Однако царица ни ему, ни мне, ни прочим рыцарям идти на ту войну не велела и разогнала пьяный сброд силами крестьянского ополчения.
Вероятно, что-то отразилось у меня в лице, потому что, прервавшись, он спросил:
- Что это с тобой?
Я взялся руками за грудь и дышал тяжело. О чём я вспомнил? О бесстыдном нападении родной моей Москвы на Грузию. И о том, как Москва сначала разорвала Осетию пополам, а потом и вовсе приковала к себе, как раба, уничтожив восьмисотлетнее единение братских царств.
- Прости, благородный Ашот. О своём я подумал. И лучше мне не рассказывать, а тебе того не знать.
- Скажи мне, коли не в обиду, почему ты здесь на кого-то батрачишь, а не занял места, которое пристало человеку, умудрённому знанием?
Что кому дано судьбою - то ему и утешенье:
Пусть работает работник, воин рубится в сраженье,
Пусть, безумствуя, влюбленный познает любви лишенья, -
Не суди других, коль скоро сам боишься поношенья!
Он засмеялся.
- Мои стихи по-славянски! Ушам не верю. Кто ж их так искусно переложил?
- Некий Николай Заболоцкий. Он умер полвека тому назад. В молодости кремлёвские владыки предали его своему неправому суду. И он много лет провёл в темнице, на каторге и в ссылке. А умирал под Москвой.
- О Боже, что за удивительная страна – будто из льда и пламени сотканы судьбы ей сыновей! И вот, он мою поэму перевёл, а он Русь любил? Неужто любил?
- Я прочту тебе два его стихотворения. А ты сам рассуди.
*
Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели,
Утопая в небе, журавли.
Вытянув серебряные крылья
Через весь широкий небосвод,
Вел вожак в долину изобилья
Свой немногочисленный народ.
Но когда под крыльями блеснуло
Озеро, прозрачное насквозь,
Черное зияющее дуло
Из кустов навстречу поднялось.
Луч огня ударил в сердце птичье,
Быстрый пламень вспыхнул и погас,
И частица дивного величья
С высоты обрушилась на нас.
Два крыла, как два огромных горя,
Обняли холодную волну,
И, рыданью горестному вторя,
Журавли рванулись в вышину.
Только там, где движутся светила,
В искупленье собственного зла
Им природа снова возвратила
То, что смерть с собою унесла:
Гордый дух, высокое стремленье,
Волю непреклонную к борьбе -
Все, что от былого поколенья
Переходит, молодость, к тебе.
А вожак в рубашке из металла
Погружался медленно на дно,
И заря над ним образовала
Золотого зарева пятно.
*
Так бей, звонарь, во все колокола!
Не забывай, что мир в кровавой пене.
Я пожелал покоиться в Равенне,
Но и Равенна мне не помогла.
Шота Руставели слушал стихи великого собрата по перу, глядя мне в глаза! Потом он спросил:
- А ты Русь покинул, и чего ищешь здесь, на родине далёких предков? Мира здесь не ищи. Никогда не было мира в этих краях.
- Я не мира ищу, а свободы....