В одно желторотое утро я впервые увидел её, стоявшую на мосту и взиравшую на бесполезное течение малой, тихой реки. Хотя – нет, река не была такой уж малой. Пожалуй, она была даже полноводной. Малой её следовало бы посчитать только в сравнении с Невою, но в этом содержалось нечто, несомненно, умозрительное, ибо уж Невы-то отсюда и при всём желании не разглядишь. Разве что взлетишь над сим местом выше птицы, выше вертолёта, туда, где лишь облака толкутся в холодной, безрадостной атмосфере – только тогда увидишь воочию слияние рек и их несопоставимость. Кто же, собственно, какой брехун и фантазёр, прозвал Фонтанку малою?!
Может быть, я видел эту странную особу и прежде на том же самом месте, но тогда она не запечатлелась у меня в памяти, и только увидев теперь, я научился её узнавать. Она явно не хотела, чтобы на неё обращали внимание, уже тем разительно отличаясь от женщин, которых называют «дневными бабочками», и потому она то скромно стояла лицом к воде, то неторопливо прохаживалась по набережной Фонтанки, но затем, как будто под действием какого-то тайного магнетизма, всё-таки возвращалась на свой излюбленный пост.
Мне же природою моею предписано было временами за кем-то наблюдать, привязываться к кому-то своим созерцанием, вот я и наблюдал за нею. Экземпляр мне, пожалуй, попался любопытный, такой нужно ещё поискать!..
Она ничего здесь не продавала, ничего никому не предлагала, не старалась ни с кем заговаривать, а когда заговаривали с ней, досадливо отворачивалась, молчала или даже уходила. Что-то было необъяснимое в таком постоянстве, что-то ненормальное и странное.
Не могу сказать, чтобы она мне нравилась, скорее напротив, хотя её можно было назвать весьма интересной молодой женщиной, даже почти красивой. Если бы она мне понравилась, мне тут же, вероятней всего, стало бы и скучно, как скучны всякая определённость и точность, в этом смысле у меня свои пристрастия и свои предрасположенности – тут уж ничего не поделаешь.
Чаще всего она стояла возле одной из четырёх скульптур, определяющих физиономию этого знаменитого моста. В углах его четверо юношей укрощают четырёх же коней, и в бронзе здесь были запечатлены разные фазы сей некогда необходимой и весьма небезопасной забавы. Один из юношей, не выпуская из рук узды, пал на колени едва не под копыта вздыбившегося коня. Моя же поднадзорная обитала по преимуществу возле другого юноши, который горделиво вышагивал подле почти усмирённого коня, если и взбрыкивавшего, так более уже по привычке и вполне безвредно. Я вполне уверил себя, что с моей стороны было тут одно любопытство.
Когда я много времени спустя вспоминаю об этой едва ли не случившейся истории, я не устаю удивляться и собственной рассудительности, ибо я тогда успевал не только пытаться проникнуть в ту тень тайны, которая сама собой подворачивалась мне, но также и помыслить об отдалённой поре, когда всё случившееся отойдёт в прошлое, оставив после себя лишь дымку грусти о минувшем. Кроме того немалых усилий требовало от меня моё особенное намерение оставаться обязательно незамеченным. В толпе не столь уж сложно затеряться, сложнее было, когда оказывалась плохая погода, и лишь редкие прохожие фланировали по Невскому.
Но чего я только ни выдумывал! Проезжал мимо на троллейбусе, потом выходил из него и остановку шёл пешком в обратную сторону, изображая как будто озабоченного прохожего. Стоял в очереди на теплоходик, развозивший экскурсантов по каналам, потом, взглянувши на часы, вдруг выходил из очереди, как человек, которому недосуг ждать так долго. Прятался за стеклянной дверью аптеки на углу (впрочем, нет теперь уже, давно уже нет той аптеки!
А что там теперь, на месте аптеки, – убейте меня, а не вспомню!), уходил по реке едва ли не до следующего моста, один раз даже стал раздавать прохожим бессмысленные цветные листочки то ли с рекламой какой-то дорогостоящей импортной пакости, то ли с оповещением о курсах по новой методике оздоравливания.
Я старался угадать, куда она смотрела и о чём думала, моя загадочная поднадзорная. Должна ведь быть какая-то причина такой привязанности, рассуждал я. Если кто-то назначил ей здесь встречу, а сам не пришёл, – такое могло бы быть раз, максимум – два, и никоим образом не объясняло виденного мною странного постоянства. В какие-нибудь «в шесть часов вечера после войны» я не слишком верил, хотя в том, что здесь замешан мужчина, я не сомневался. Что ещё могло приводить сюда её? Каков он, старался угадать я, что произошло между ними? Что за сила чувства должна быть в сём молодом существе, чтобы едва ли не поселиться на этом проклятом мосту?
Он, должно быть, был весьма жесток и только играл ею, а может быть, даже и не догадывался о её чувстве. Вероятнее всего, он ничего и не знал о такой самоотверженности, о таком самоотречённом времяпровождении. Но почему она при всём его безразличии к ней, которое я, предположим, угадал верно, всё же не ждёт его дома, у телефона; ведь иногда бывает необходимо и существо, к которому ты в принципе безразличен – что заставляло её лишать себя шанса, этого я пока понять не мог.
Вероятно, он был весьма расчетлив, он знал, как нужно обращаться с женщиной, оставаясь к ней равнодушным. И что ж это был за человек?
И какое отчаяние должно быть в сердце этой молодой особы, когда, приходя изо дня в день на бездушный каменный и железный мост, она не только не встречает предмета своей страсти, но даже, кажется, и не надеется его встретить?! Быть может, думал я, самая первая их встреча состоялась именно здесь, под одним из этих бронзовых юношей, и потому-то её, как преступника на место преступления, как праведника на место благодеяния, неудержимо тянет сюда. С другой стороны, всё это могло оказаться лишь моими глупыми домыслами, а как в подобном случае жестко мстит действительность – это я знал тоже. Я твёрдо решил порвать со всей этой историей, что бы за ней не скрывалось. Что же могло быть проще?
Сказать ли, что мне помешало исполнить задуманное? Поистине нечто анекдотическое. Едва только я повернулся, чтобы уходить, уходить насовсем и, уж разумеется, забыть навсегда и эту женщину, и мои мысли о ней, как вдруг наткнулся на другую женщину, весьма, на мой взгляд, немолодую, о которой тотчас же вспомнил, что я её видел здесь неподалеку и вчера, и позавчера, и, возможно, когда-нибудь ещё. У неё, оказывается, тоже были какие-то планы на меня, и ей тоже было совершенно нечем заняться этим полинявшим полднем. Видно было, что ей нелегко преодолеть свою нерешительность, но все ж таки она совладала с собой.
– Послушайте...– начала говорить женщина, – я, наверное, вас видела здесь вчера...
Я лишь расхохотался ей в ответ. Как смела она вообще обратиться ко мне или даже взглянуть на меня со всею своей бальзаковской напудренной изношенностью?! А город сей, оказывается, буквально, кишит извращённым и назойливым соглядатайством.
Смех мой, должно быть, оскорбил её; впрочем, я этого не знаю. Ибо я уже перебегал через проспект, где рядом с бывшею аптекой стояла моя девушка. Что мне было за дело до того, что кому-то был интерес и до меня. Новая мысль поразила вдруг меня. Возможно, задача до сего дня казалась мне неразрешимой потому, что я совершенно не с той стороны подходил к ней. Я искал в прошлом, а следовало искать в будущем. Наверное, кто-то предсказал ей её судьбу, и судьба эта должна быть связана с мостом и со скульптурами, на нём пребывающими, и не вчерашний день здесь ищет моя загадочная девушка, но завтрашний. Но естественно, что всё пошлое и ненужное её задевает.
– Вы измучили меня, – говорил я, в два прыжка догнав девушку и коснувшись её плеча. – Не сочтите меня банальным приставалой. Хотя я, конечно же, и есть такой приставала. Но мне интересны всякие загадки, а вы из их числа, знаете ли вы это?
– Что такое? – отшатнулась она.
– Да, ничего, собственно, – поспешил успокоить её я. – Мне даже показалось в какой-то момент, что вы, может быть, журналист, готовящий статью, или социолог, изучающий наши нравы. Но уж нравы-то вы как раз и не изучали, не так ли? Простите меня за мои нескромные расспросы, но ваша привязанность к этому месту была связана с каким-то мужчиной, ведь я прав? Впрочем, не отвечайте.
– Послушайте! – отстранилась девушка.
– Да нет же, это вы теперь послушайте, – бойко возразил я. – Я так долго думал и рассуждал о вас!.. Я так долго нездоровился вами!.. Понятно, что каждый человек имеет право на свою тайну. Но, во-первых, если уж ему так нравится таинственность, то блюсти её нужно ему в одиночестве и отчуждении. А во-вторых, всё незаурядное и необычное (а вы именно из такого числа) есть непременно общественное достояние. А я положил себе целью разгадать вас и обязательно разгадаю.
– Зачем это? – жалко и затравленно спросила она. Меня же несло, меня распирало, и я был великолепен.
– Итак, – отчетливою скороговоркою выпаливал я, – сначала я грешил на прошлое, потом стал грешить на будущее. Но это не приносило разгадки. Я стал тогда подвергать ревизии все свои домыслы. Знаете, чего мне это стоило? Вы могли бы повторить мой путь? Впрочем, вы, возможно, и смогли бы. Уж вы-то упрямица, я вижу, я знаю это!.. Правда ли, что вы упрямица? – крикнул я.
– Замолчите! – воскликнула и она.
– Нет уж, теперь я не замолчу! – горячо зашептал я. – Я долго молчал. Я долго был в недоумении (я и теперь в нём пребываю)!.. И сейчас-то я всё обязательно узнаю. А иначе я сброшу вас в воду. Или прыгну сам, на ваших глазах, слышите вы это?!
Всё в ней исказилось мгновенною болью – и глаза, и брови, и ресницы, и предплечья, и щиколотки (щиколотки даже в особенности; я настаиваю на щиколотках).
– Господи!.. – вдруг простонала девушка.
– Прекратите! – закричал я. Я был жесток, я сознаю это, но я был нарочито жесток. Ведь я замыслил некоторую даже терапию. А где вы видели добрые терапии? Не бывает никаких добрых терапий. Терапии бывают только жестокие, только бесчеловечные.
– Сами вы прекратите! – шепнула моя мучительница, шепнула моя собеседница.
Говорят, в этом городе совершенно не бывает землетрясений. Отчего их здесь не бывает? Невозможно, чтобы их здесь совсем не было, совершенно невозможно, это недопустимо, это несправедливо, он их заслужил. Мне же показалось, что тяжелые гранитные плиты расходятся подо мной, что подо мной проваливается почва, что вдруг содрогнулись здания, проезжая часть, мост, люди, вообще окрестности... Та самая тётка, что любопытствовала мной, маячила, кажется, где-то поодаль, наблюдая за нами, и её незримое присутствие придавало мне убеждённости. Оно заставляло меня торопиться.
– Иногда мне казалось, что я в миллиметре от разгадки, – продолжал я. – Потом же, что разгадки, то есть причины – не существует вовсе. Но только одна причуда. Причуда – всегда пребывать в одном месте, совершать одну и ту же прогулку, взирать на одного и того же бронзового коня, на одного и того же бронзового юношу. Но версия причуды меня тоже не удовлетворяла, она меня даже унижала, даже задевала мое достоинство и мою веру в человека, доложу я вам. Значит, надо было искать что-то другое, что-то более остроумное и убедительное. Вы, конечно, имеете право на тайну, это несомненно; ну а я имею право на разгадку этой тайны. Пускай даже вопреки вашему праву. А в противном случае я буду мучиться до конца дней моих, а я не хочу мучиться до конца дней моих, слышите вы? – я делался теперь скорострельнее иного пулемета, я стал опаснее камнепада.
– Быть может, – горячечно шептал ещё я, – я выскажу ещё немало предположений несправедливых или слов неточных, но вы их не опровергайте! Не смейте их опровергать! Ибо среди них может затесаться одно слово непременно точное, непостижимое, или даже два таких слова, и вот их-то следует выслушать в тишине, в молчании и потом лишь минуту-другую перекатывать в душе, будто камешки. Итак… вы сами увидели, что и прошлое и грядущее содержат некоторый одинаковый ущерб. Но что же тогда? Настоящее? Но как, скажите, его можно приложить к нашей проблеме? Хотя нет! – спохватился я. – Вы ведь ничего не знаете ни про прошлое, ни про грядущее. Это было только в моих мыслях, это было только в моих ощущениях. Вам же я ничего такого не высказывал. А по лицу вы не умеете угадывать. Зато по лицу умею угадывать я, и я сейчас угадаю вашу тайну! Слышите вы? Угадаю! Вы только одну минуту, всего лишь одну минуту подумайте о ней, о вашей тайне, а я взгляну на вас и всё пойму. Договорились? Ведь договорились же?
Странная тень прошла по лицу девушки. Она, конечно же, ещё оставалась взволнованною, не могла она не быть взволнованной, разумеется. В ней теперь было больное и досадливое, но не лихорадочное. Хотя я более люблю всегда лихорадочное, чем досадливое. Лихорадочное благороднее досадливого. Она посмотрела на бронзового юношу, возвышавшегося над нею в эту минуту, посмотрела как-то так затаённо и трепетно, как мне показалось, потом взглянула на меня... Как же она посмотрела на меня? Впрочем, не так уж это важно, как она посмотрела на меня.
– Да неужели же вы понять не можете? – тихо сказала девушка. – Ведь я же люблю его!..
Я проследил за её взглядом на бронзового укротителя, я даже позавидовал на мгновение этому укротителю, этому юноше. Впервые в жизни я позавидовал взгляду!.. И на кого? На бронзового истукана.
– Его? – в изумлении спросил я. – Но их же здесь четверо, – глуповато добавил я. Боюсь, что я действительно добавил это глуповато. – А как же остальные трое?
Всё вдруг смешалось и спуталось во мне: кони, юноши, пешеходы, девушка, гневно шагавшая от меня прочь по набережной, провода троллейбусов, лживые автомобили, блеск витрин, крики чаек над водой, бальзаковская дама, снова будто бы вознамерившаяся искать со мной связи, хохот, мой хохот, исторгшийся вдруг из груди моей, подобно рвотной массе, мост, река и Невский, дьявольский проходимец Невский и даже весь мир, внезапно обрушившийся на мозг мой, на ключицы мои и яремную впадину. Внимать водам из собственных источников, лишь водам внимать из собственных источников, давным-давно положил себе я. Но я не успевал уж исполнить всего предначертанного. Не успевал, я ничего уж не успевал. И тогда я тоже бежать бросился, бежать, бежать, и от моста, и от Невского, и от назойливой дамы, и от хохота, ныне будто бы приросшего, прикрепившегося и к зданиям, и к плитам, и к автомобилям, я бежал до бессилия, до сбитого дыхания, до боли в груди и под ложечкой, до отчаяния, до безразличия, до проклятого моего безразличия. Девушки той я не видел более, и не стремился увидеть её, да я, собственно, в том месте никогда позже и не бывал, ни на другой день, ни через год, ни через десятилетие, и теперь уж, разумеется, никогда и не буду.
Да и вам, откровенно говоря, не советую.