Супруненко Геша -фрагмент-

                ----------
                А может быть давай сбежим
                В проклятый брежневский режим
                В забытый брежневский режим к началу лета
                Где будем мы с тобой сам-друг
                И душный пригород вокруг
                И тёплый пригород, как круг тепла и света

                (Наталья Акуленко)
                ----------

Плохо, плохо. Всё плохо. Всё кругом плохо. А когда Довгаль прислал SMS-ку про Гешу, я понял, что на самом деле всё ещё хуже. "Посмотри новости. Кажись Гешу убили".

Я посмотрел новости.

Действительно убили.

Даже видеосюжет с места преступления был предложен зрителям. На офисном столе бардак, бумаги, перевёрнутые пепельницы, за столом упавшее кресло с отверстиями от пуль. И на полу тело. Я смотрел жадно. Я записал все новостные сюжеты на видеомагнитофон и смотрел покадрово, вглядываясь в каждую деталь. Наиболее подробных сюжета было два. В одном оператор снимал тело так, что крупным планом в объектив попадали подошвы кроссовок, затем задравшаяся тенниска лежащего ничком человека. На оголившейся спине какие-то чёрные пятна с потёками. Человек лежал чуть повернувшись набок, удобно пристроив голову на своём плече, будто спящий на твёрдом. Лежал на офисном линолеуме в чёрной луже головой. Видимую часть лица в сюжете заретушировали компьютерным способом, видимо, чтобы не шокировать зрителей. Другой оператор снимал с головы. Та же чёрная лужа, заретушированное лицо и вытянутая Гешина рука. Да, Гешина. Именно теперь, когда я увидел руку, "лежащий ничком человек" превратился для меня в Гешу и всё стало вокруг ещё хуже, чем я сначала думал.

Позже по другому каналу тот же сюжет был показан без ретуши (нужно ведь зрительскую психику держать в тонусе!). Действительно, зрелище жёсткое. Правильно ретушировали, не нужно это показывать. Но мне видеть это было необходимо, потому что больше никогда никаких новостей про Гешу уже не будет, ни при каких условиях мы больше не встретимся и ничего уже я не смогу ему объяснить. Как пел Вертинский в знаменитой песне "Без женщин":

"Как хорошо без театральных сцен,
Без длинных "благородных" объяснений,
Без этих истерических измен,
Без этих запоздалых сожалений".

Да, да, конечно. "Благородные объяснения" - прерогатива женщин, не мужское это дело. И, тем не менее, после нашего с Гешей разрыва, вернее, после разрыва Геши со своим старым кругом общения в сердце остался очень неприятный участок, который, как застарелая заноза, то месяцами не давал о себе знать, то вдруг бередил душу и я обдумывал, как я напишу Геше письмо, в котором всё объясню. Что "всё" - я не знал. Но мысли подобные возвращались и возвращались. Говорить с глазу на глаз после последнего нашего разговора на радиорынке я бы не смог. Оставалось обдумывать письмо, в душе не веря, что когда-нибудь оно будет написано, тем более - отправлено адресату. Хотя... ведь писали мы друг другу, когда я был в армии. Я жаловался, что скучаю по всем, что очень не хватает нормального человеческого общения, да и просто, что хреново в армии. А Геша отвечал мне подробным рассказом, как они с Мурыком(?) ездили на море и хорошо там отдохнули. Тоже, конечно, типа: немой с глухим. Но всё же - факт. Письма эти я выбросил, когда психовал по поводу последнего разговора нашего. И газетные заметки, и все записи свои, связанные с первым Гешиным арестом, когда я расспрашивал всех и пытался разобраться, что произошло. Всё подчистую. Теперь жалею, что погорячился. А почерк в письме хорошо запомнил, напоминает покосившийся влево забор из одинаковых штакетин, что и прочитать трудно.

САДИК

А сначала, ещё тогда, давно, - был Брежнев. Леонид Ильич. Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель президиума Верховного Совета СССР, четырежды  Герой Советского  Союза, лауреат Ленинской премии по литературе и т.д. и т.п. ЛИЧНО! Но нам это было совершенно неинтересно, мы ходили в садик и интересовались совсем другими вопросами. В 17-й детский сад под липким названием "Медок" по улице Нищинского.

Я, Коля Ступченко, Саша Свистун, Супруненко Гена, Саша Ройтман, Богуславский Максим, Алёша Ярошенко, Гребенюк Серёжа, Лена Нечипоренко, Дима Деркач, Розенман Юра, Наташа Смирнова, Ладогубец Таня... /* - фото/. Многих уже не помню. Некоторые лица на фотографии вроде и знакомые, но ни фамилий, ни живых воспоминаний. Дружно хохочем в объектив, наверняка фотограф сказал какую-нибудь шаблонную заготовку вроде вылетающей из аппарата лягушки (вместо традиционной птички), над чем по большей части и смеются охотно садиковые дети. И воспитательница Анна Исааковна сдержанно улыбается. И Ленин на огромном портрете прячет озорные искорки в глазах. Все девочки в искусственных веночках. У мальчиков банты на шее в виде галстуков-бабочек. Короткие штанишки топорщатся от криво заправленных рубашек. Из очкариков один я. Парадные гольфы. Тапочки. Хохочем.

(Более полной и адекватной информацией о садиковом периоде нашей жизни обладает моя мама, воспринимавшая всё тогда по-взрослому цельно.)

Конечно, трудно про то время с уверенностью сказать “помню”. Так, мелькают перед глазами разрозненные картины, вроде яркие и живые, но претендующие на реализм не более, чем сны при высокой температуре. Но более подходящего слова нет, буду пользоваться пока этим.

Я помню угол нашего садика, выложенный отпадающей керамической плиткой, асфальтированную дорожку вокруг здания, красно-чёрных клопов-"солдатиков", греющихся на слабом ещё солнышке. Уже тепло, но ещё прохладно. В небе медленно расплывается полоска "арективного" самолёта. Мы с Гешей в курточках и лёгких шапках общаемся на углу садика. Мы впервые обратили внимание друг на друга и разговорились за каким-то занятием. Геша рассказал мне странную песенку, которой его научил отец. Геша повторил её не меньше десяти раз, пока я пытался её выучить. Это была очень странная песенка, ничем не напоминающая ни "Пусть бегут неуклюжи", ни "От улыбки станет". Текст был загадочен. В сюжете смутно угадывались захватывающие похождения неких антисоциальных фантастических персонажей:

“Вот стали гости собираться
Стал воздух тяжелее топора
Пришли две бздыкалки, две клячи
Пришли с Уржума два вора
Пришли две тётки, тонки, как селёдки
И бабушка, что делает аборт
Припёрся Васька фармазонщик
По прозвищу “Корявый чёрт”.

Это сейчас я так уверенно передаю текст, правильно разделяя его на члены предложения. А тогда я понимал, как и сам Геша, едва половину слов из него, таких как “пришли”, там, “бабушка”. Да помню, как уже в старших классах школы, когда Геша учил нас в колхозе играть на гитаре на примере всё той же садиковой песни, кто-то, может быть и сам Геша, при попытке записать этот великолепный текст написал вместо "сидел он в тюлевом ажуре" - "сидел он в тюле, в амажуре", и мы ещё долго вспоминали ему этот "амажур".

Тогда в садике за эти уроки Геша даже получил замечание от Анны Исааковны, нашедшей подобную поэзию недопустимой. И мои родители вечером согласились с ней, прослушав то, что удалось мне выучить. Папа, как мне показалось, даже незаметно смеялся, но в оценке песни остался твёрд: для публичного исполнения непригодна!

Весь вышеописанный эпизод - это уже, конечно, приблизительная расшифровка одного зрительного образа (угол садика, клопы, песня) и еле уловимых эмоциональных следов от него, обманчиво брезжащих в прошлом: то ли они есть, то ли придумались сами. А мама помнит, как ходила домой к Гешиным родителям составлять для родительского комитета садика отчёт о материальном положении их семьи. И нашла там, в тридцать четвёртой квартире на четвёртом этаже восьмого дома, во втором парадном, всего одну комнату, но в условиях образцовой чистоты и нашей общей среднеарифметической брежневской бедности. Спрашиваю: "А самого Гешу в садике помнишь?". "Помню. Маленький такой, шустрый". Помнит мама и Свистуна Саню, и Колю Ступченко. Только Юру Розенмана перепутала с Ройтманом Сашей из 12-го "а"  дома[1], которому выбили глаз и они потом уехали в Америку. Говорю: "Па, а ты что помнишь?". "Помню Гешиного отца, целыми днями с мотоциклом в своём дворе возился".

ПРОВОДЫ

Экспозиция

На Гешины проводы мы пришли с Довгалем и его Наташкой. Наташка купила красные цветы. Мы точно не знали, где новый Гешин дом, но когда вышли на Искровскую напротив кинотеатра "Спутник", сразу увидели внушительную толпу возле 11-го дома. Люди продолжали подходить, по одному, по несколько, кто-то с цветами. Все незнакомые. Вдоль тротуара выстроились несколько автобусов ритуальной службы, на лобовом стекле одного из них висела Гешина фотография. С портрета на меня смотрел совершенно незнакомый матёрый мужик с раздобревшим широким лицом, в котором только при всматривании можно было найти Гешины черты. Вернее, черты того Геши, которого я когда-то знал.

Толпа плотным кольцом охватила то место, где, по нашим догадкам, стоял гроб. Там, поднявшись на носочки, можно было увидеть верхушки венков и головы людей, не то медленно двигающихся мимо гроба, не то просто топчущихся на месте. Мы попробовали подойти с одной стороны, с другой, но увязли и снова вынырнули наружу, добрым словом поминая организаторов прощания. Не зная, как будут дальше развиваться события и удастся ли нам вообще подойти к Геше попрощаться, Наташка передала цветы через людские головы, и больше мы пробиться к гробу не пытались, отчасти уже принципиально.

Толпа как толпа, разве что большая часть - мужчины нашего возраста и много заплаканных женщин. Я внимательно всматривался в окружающих, пытаясь, во-первых, найти знакомые лица, а во-вторых, понять, какое отношение все они имеют к Геше, кем он был для них  и кем они были для него. Впечатление создавалось не очень благоприятное, казалось, что большинство людей просто пришли посмотреть на похороны местного авторитета. С другой стороны, я прекрасно понимал, что на многих Гешиных родичей и новых друзей мы можем производить такое же впечатление посторонних зевак. Да мы и были посторонними, людьми со стороны, персонажами того прошлого, связи с которым Геша сознательно и целенаправленно когда-то порвал. Почему он сделал это, мне не до конца ясно. А может, и ясно, но не хочется этого знать. Но в тот траурный день к обычным моим чувствам вины и обиды добавилось чувство утраты, пустоты, которую уже не заполнить.

Бубела

Первым мы встретили Бубелу. Бубела, или Буля, жил когда-то по другую от нас сторону Воздухофлотского проспекта, кажется, по улице Шовкуненко. Боюсь соврать, но самой логичной мне представляется история, будто Бубела попал в нашу компанию в Глухарях в тот  период, когда мы воевали не то с его соседями-пацанами, не то с пэтэушниками из тамошнего училища. Один или два раза я был у него дома, помнится, за компанию с кем-то. Никаких особых талантов и историй за Бубелой не водилось, он был приятным общительным  парнем, смешливым и неконфликтным, чего для общего времяпрепровождения оказалось достаточно. Сейчас я точно не узнал бы его в толпе, если бы Довгаль с ним не поздоровался. Мы тоже обменялись рукопожатием, но что сказать друг другу так и не придумали.

Валик Полозов

Потом мы столкнулись с Валиком Полозовым. Валик оказался в своём новом репертуаре: не замедляя хода пожал нам руки и совершенно молча проследовал мимо в непонятном для нас направлении. Мы переглянулись.

- Не понял, это Валик что, так расстроен? - удивился Довгаль.

- Будем считать, что да, - тоже удивился я.

Валик, как, наверное, и все мы, возмужал, заматерел, приобрёл солидное брюшко и, кажется, совсем утратил прежнее добродушие. Настроение-то можно было бы списать на невесёлую ситуацию, но в последние годы я пару раз встречался с Валиком на улице с аналогичным результатом. Создавалось впечатление, что Валик или по какой-то причине, как и Геша, не хочет поддерживать прежние связи, или просто пытается нарочитой грубостью замаскировать растроганность встречей.

А на старых фотках /* - фото/ мы втроём с Валиком и Довгалем у костра в Конче Озёрной, и возле палатки на двух шестах растянута расписанная горелой головешкой портянка Довгаля: "Макся, Валик, Довгаль. МАФИЯ!".

А может, сейчас он где-то там занимается серьёзным бизнесом и считает, что возвысился над той социальной прослойкой, в которой застряли мы? Тогда обидно. Валик всегда был мне симпатичен, с тех пор как мы после переформировки трёх восьмых классов в два девятых оказались вместе в девятом "Б".

Димка Полозов

Неподалёку от промелькнувшего Валика встретился нам и Димка, один из двух младших его братьев, близнецов. Когда я впервые познакомился с братьями Валика, это были два абсолютно идентичных мелких вредителя, которых мы справедливо называли "червяками Валика". Шум от одного их присутствия всегда стоял невыносимый, а уж когда они начинали шалить... И, не будучи оригинальным, я всё допытывался у Валика и тёти Иры, его матушки, о приметах, по которым "червяков" можно различать. И Валик, и тётя Ира утверждали, что близнецы совершенно разные, но мы не верили. При встрече с одним из них мы обычно сначала спрашивали: "Ты Андрей или Дима?", после чего уже продолжали беседу с конкретным человеком (это если считать, что нам ответили правду, а такое бывало нечасто). Размером "червяки" были очень малы, но это компенсировалось шумом и активностью. На каждого вошедшего в квартиру Валикиного знакомого сразу нападали два приставучих, как клещи, субъекта, карабкались по одежде вверх, кричали, смеялись, и помогало только схватить их обоих за ноги, забросить в другую комнату и припереть чем-то дверь.

Сейчас Дима был мощным дядькой на полголовы выше меня. Он стоял как-то отдельно от всех, в просвете между окружавшей гроб толкучкой и кольцом оцепления из соседей и зевак.

Тётя Ира, Валика мама

Потом мы увидели и тётю Иру. Она, в отличие от нас, совсем не изменилась. Мы сердечно поздоровались, Довгаль обнял её (их семья помогла когда-то Довгалю, какое-то время он жил у Валика дома и считал тётю Иру второй матерью). Тётя Ира рассказала нам, что Андрей, второй близнец, умер недавно от гепатита. Мы уже давно слышали, что с Андреем была беда, что он серьёзно сидел на наркотиках, и Геша на правах чуть ли не опекуна, воспитателя заставлял его проходить лечение, но всё же эта очередная новость так выбила нас из колеи, что мы растерялись и никто не додумался выразить своё соболезнование. Одна надежда, что тётя Ира и сквозь наше молчание поняла всё что нужно, она всегда была чуткой и доброй женщиной.

Вот тебе и "червяки". Близнецы оказались действительно разными.

Похоронный оркестр помимо стандартного Шопена то играл в замедленном темпе "Если друг оказался вдруг", выяснив, видимо, что покойный уважал Высоцкого, но не чувствуя двусмысленности ситуации, то заливался есенинским "Письмом матери", - как же, бандита хороним! В принципе-то всё уже было всё равно, но мне такое сопровождение не понравилось.

Миха, Коля, Димка Деркач

Встретили Миху Момота со Ступченко Колей. Миха и сообщил мне накануне о назначенном часе и месте похорон. К нам с Колей подошёл Дима Деркач, товарищ наш по детскому саду, уверенный, что мы не вспомним, кто он. Мы бы ни за что не вспомнили, но я встречался с ним десяток лет тому, когда попал в качестве начинающего юмориста за кулисы дворца "Украина", а Димка оказался там в обслуге какой-то звезды, чуть ли не Агузаровой, во всяком случае, он с убедительным знанием предмета жаловался на её скверный характер. А так бы не вспомнили. Димка стал представительным располневшим мужчиной с адвокатской внешностью. Мы стояли в стороне кучкой, разглядывали окружающее.

“На кладбище соберёмся!”

Много было людей. Я удивлялся, как полно удалось Геше сменить круг общения. Мы все, выросшие с ним в самом тесном соседстве, прошедшие вместе детский сад, школу, одной компанией посещавшие спортивные кружки и много лет варившиеся в одном подростковом котле, стоим теперь с краю, ничем не отличаясь от случайных зевак, и не можем, да и не хотим ПРОБИВАТЬСЯ к телу.

Кто из нас тогда первым отдалился, он или мы? Вспоминал ли он нас с тем же щемящим чувством ностальгии, что пронизывала мои сны? Геша, пожалуй, единственный из нашей компании, кто после разрыва снился мне регулярно. В моём дневнике я насчитал десять снов за период с 1990 по 1999 год, в которых главным персонажем был Геша. И в каждом сне я решал какие-то сложные нравственные проблемы.

Кто из нас кому что задолжал? Или всё было проще, и Геша просто перерос наш круг, а когда перерос - переступил и забыл. Коля рассказал, что как-то случайно встретившись недавно с Гешей на улице, предложил собраться вместе как-нибудь. Геша помахал из окна  машины ручкой и ответил со смехом: "На кладбище соберёмся!". Действительно, что может быть общего между обычными людьми и выдающейся сильной личностью. Нет, так думать я не хотел и продолжал искать причину. Миха потом рассказал, что Гешины родители похоронены на Совском кладбище /* - фото/ недалеко от Колиных родителей, и Коля с Гешей часто встречались именно "на кладбище", и у меня отлегло от сердца. Фраза: "На кладбище соберёмся!" приобрела ещё один, противоположный смысл. Очень жаль, что этот новый смысл не оказался последним.

Усенко

Видели Гешиного одноклассника, забыл имя, кажется, Усенко. Высокий, плотный, темноволосый. Принёс цветы. Тоже, небось, романтик. Я без цветов пришёл. Умышленно. Чтобы никто не подумал, будто я претендую на какую-то долю памяти. Геша хотел, чтобы мы были незнакомыми, значит, мы незнакомы. Но если вдруг ему будет приятно, что мы пришли, что мы не согласны со случившимся, что мы на его стороне? Мне бы этого очень хотелось.

Не было Дашки

Почему-то не было Дашки Дейниченко, хотя я был уверен, что увижу её. Пару лет тому она говорила, что видится с Гешей по-соседски, пересекаясь то в кафе, то в спортивном зале. Раз не пришла, значит, не было её в Киеве, потому что не узнать этой новости было нельзя: все газеты, новостные теле- и радиопрограммы, сайты хоть двумя словами, но освещали трагическое событие, а уж частные разговоры опережали даже их. Дашка, наверное, как раз отдыхала где-то на море с малой.

Подол, Федос

Напоследок встретили Федоса и Подола /* - фото/. Они, как и Миха с Колей, выросли на Фучика. И хоть были младше нас и компании водили, соответственно, немножко другие, но компании наши пересекались по географическому принципу, да и вообще после сорока лет такие мелочи теряют значение. Мы радушно перездоровались, но на разговоры времени не было, - гроб несли к автобусу, и распорядители приглашали рассаживаться по местам тех, кто ехал на отпевание.

С Подолом мы как-то недавно пили на одной вечеринке у Михи на новой квартире. Не знаю, я так и не успел разобраться, то ли Подол действительно вырос в серьёзного предпринимателя, то ли стал обычным аферистом из тех, что не возвращают кредиты и потом прячутся годами, то ли он просто балабол, или, как говорят индейцы, - "тот, который говорит много, не говоря ничего". Во всяком случае, впечатление он тогда пытался создать важное. А мне было всё равно, для меня он имел ценность самостоятельную, как ещё один человек из моего прошлого.

Фамилия Подола - Подоляко, Сергей. У него, помню, был старший брат, которого мы в детстве побаивались, как, впрочем, и всех остальных старших братьев, потому что молодёжное сообщество наше придерживалось строгой иерархии, нарушить которую осмеливались очень и очень немногие.

Про Федоса (это прозвище от фамилии не то Федосов, не то Федосеев) я практически ничего не знаю. Помню только, что он тоже учился в нашей школе, сидел на скамейках с нами, старшими, когда мы одно время оккупировали Фучика, и иногда появлялся в Глухарях.

Кажется, Федос занимался футболом. И водился с Петей Цымбалом. Мама Пети была на Фучика районной знаменитостью, известной дикторшей телевидения Татьяной Цымбал. Поэтому жил Петя неплохо, хотя и не намного лучше других. Собирал в квартире большую коллекцию всевозможных табличек от "Лифт не работает" до "Улица Фучика, 6" и щедро делился со всеми редкими магнитофонными записями из обширной фонотеки. В частности я переписал у Пети в определённый период увлечения музыкой все концерты “Queen”.

Баря, Пегас, Трезор

А, ещё узнал я в толпе Барю, Бариловича. Он был не из нашей компании и постарше нас, но я знал его по рассказкам Пегаса /* - фото/. Пегас, Саня Семиреков, вообще любил художественно рассказывать обо всяких необычных личностях своего района. Сначала мы с Саней были соседями по Нищинского, но не были знакомы, а потом он переехал на Ереванскую в район взрослой поликлиники, и в 9-”б” попал к нам из параллельного “в”, и мы с ним сдружились и много времени затем проводили вместе. Саня же привёл меня в Глухари  и познакомил со всеми, с кем я был незнаком, но о ком много слышал из подростковых сплетен.

Саня с азартом профессионального рассказчика пересказывал мне все легенды, которые ходили среди младшего поколения пацанов о поколении старшем. Кто за что сидел, кто с кем дрался, кто где сколько выпил литров водки. Чаще всего в Саниных рассказках всплывало тогда имя Трезора (с ударением на "е"), потому что Трезор считался тогда на Ереванской главным парнем, хорошо дрался и был в авторитете, по крайней мере, у нас, младших. Самая крутая рассказка была про то, как на сидящего на ящике Трезора кто-то из грузчиков магазина набросился с ломом, а Трезор лом отблокировал и в драке победил. Саня рассказывал с восхищением, которое передавалось и мне. Он показал мне Трезора где-то на улице, особо обратив внимание на характерную улыбку. Уголки губ у Трезора были как бы приподняты, отчего создавалось впечатление добродушной улыбочки. А Саня растекался: вот, мол, купится кто-то неграмотный на такую улыбочку, позволит себе лишнего, а тут - на! Получи.

Рассказывал Саня что-то и про семью Джибу, какие-то подростковые легенды. Фамилию эту я впервые услышал в далёком детстве, ещё когда мы с пацанами у костра составляли рейтинг самых сильных людей, известных нам. Из них мне запомнились только братья Джибу с Ереванской  /* - инфа/ и Жаботинский из чьих-то рассказов. В подобные рассказы не очень-то и верилось, срабатывало ощущение "давно и неправда", но верить хотелось. Хотя лично ни Джибу, ни Жаботинского никто предъявить мне не мог. Но теперь, копаясь в Интернете в поисках информации про нового, незнакомого мне Гешу, я то и дело натыкаюсь в криминальной аналитике на давно слышанные фамилии и прозвища: Джибу, Кулиничев, Фашист... А Жаботинский, несмотря на свою смешную фамилию, и вовсе оказался всемирно известным деятелем, причём даже не криминальным (?).

В компанию Ереванских достопримечательностей и персонажей Саниных рассказок попал тогда и Баря, знаменитый тем, что два года за что-то отсидел, что было в наших глазах тогда несомненным достоинством. Дохляком Баря не был, невысокого роста, коренастый, с шаркающей косолапой походочкой. Мне он почему-то до сих пор симпатичен. Когда мы совсем недавно, до похорон, встретились в поликлинике на Ереванской, то, будучи не представленными друг другу, конечно, не поздоровались, но приглядывались один к другому, пытаясь раскопать что-то в памяти.

На похоронах Баря стоял в кольце, условно говоря, посторонних. Я хотел незаметно сфотографировать его на память, но всё время натыкался на его взгляд.

Витюша

И ещё одно знакомое лицо попалось в толпе. Вернее не совсем в толпе, а на особом месте, на высоком крыльце дома прямо над гробом, как на командной вышке. Мужичок с чёрной повязкой выше локтя и с тяжёлым взглядом рассматривал всех сверху, возможно, он и был распорядителем. Довгаль сказал, что это кто-то из нынешнего Гешиного окружения, и назвал его, кажется, Витюшей. Я помнил лицо этого человека, как мне казалось, из глубокого дошкольного детства, но ни имени его, ни каких-то связанных с ним эпизодов в голове не всплывало. (добавить про серьёзных пацанов с чёрными повязками, которые несли гроб)

Сёстры Зубковы

Уже через несколько месяцев после этих похорон Довгаль сказал мне, что видел среди прощавщихся и сестёр Зубковых. Его несколько удивило, что они не поздоровались с ним, хотя, видимо, узнали. Не знаю, не знаю. Через столько лет я и сам себя вряд ли узнал бы, а если бы и узнал, то вряд ли поверил. Мы с Довгалем даже поспорили немного насчёт сестёр. Я был уверен, что они жили на Фучика, в 13-а доме, а Довгаль божился, что был однажды у них в гостях в доме Витьки Середы, по Курской 4-а.

Отпевание

После прощания, во время которого нам так попрощаться с Гешей и не удалось, всех желающих пригласили в автобусы ехать на отпевание. Миха неподалёку припарковал свой новый “Джип”, поэтому в автобусы мы не полезли, а впятером (Миха за рулём, Коля, Довгаль с Наташкой и я) поехали за процессией в церковь. Я и не знал, что, пока я жил по другим районам, на улице Стадионной выросла небольшая православная церковка, Свято-Покровский храм. Там и проходило отпевание. Людей было уже значительно меньше. Отсеялись случайные прохожие и неблизкие соседи. Кто-то смог приехать только сюда. Так, встретили мы здесь Наташку, Михину жену. И наконец-то я смог увидеть лицо Геши. Я даже наплевал на то, что про меня могут подумать, и крупным планом сфотографировал его. Не знаю, принято ли по православным обычаям фотографировать убиенных, но я не заметил ни одного косого взгляда ни со стороны родственников, стоявших возле роскошного с золочёными рукоятками гроба, ни со стороны служителей культа, и мысленно поблагодарил их за понимание. Вероятно, той же нравственной проблемой ломал голову не один я, поскольку ещё несколько человек заблымали фотовспышками.

Уже через полчаса тщательных, нужно признать, песнопений процедура стала утомлять. Собравшийся люд печально разглядывал нависшие с одной стены строительные леса, переминался с ноги на ногу, манипулировали восковыми свечами. Когда Гешиной дочери-старшекласснице стало плохо от духоты и длящегося напряжения ситуации, мать отправила её вдохнуть свежего воздуха, сама осталась возле гроба.

Батюшка пел старательно сначала с помощником, затем сам, не скупясь кадил благовониями, одним словом, думаю, сделал всё по закону. Самое главное, святые отцы исправили ошибку гражданских распорядителей: они организовали прощальное шествие мимо гроба, чтобы все желающие смогли кто поцеловать, кто пожать Геше в последний раз руку, кто просто посмотреть на его лицо и подумать про себя что-то, что обычно думают люди, встречаясь со смертью не напрямую, а через знакомых и родственников.

И я пожал твою, Геша, знакомую с детства руку, обратив внимание, что на ней появилось много неизвестных мне шрамов, сказал: “Пока”, - и вышел на воздух. Не знаю, в свете последней нашей встречи и разговора, хотел ли ты видеть меня сегодня, но ни у тебя, ни у меня выбора не было.

Кладбище

В день похорон на Совское кладбище я не поехал. Пояснил нашим, что с Гешей я уже попрощался, а навещать его могилу вряд ли буду. Мы распрощались, Миха повёз свою Наташку с цветами, Наташку Довгаля и Колю догонять похоронную процессию, а мы с Довгалем зашли в ближайший к церковке магазинчик и взяли чекушку (мне ещё нужно было ехать на дачу, а у Довгаля были какие-то дела по работе).

Но что-то не давало мне покоя ближайшие два месяца после похорон. Я вроде чётко так сформулировал причину, по которой не поехал со всеми на Совки, но теперь эта причина не казалось мне такой уж безусловной. Да, мы в последние годы словно и не были с Гешей знакомы; да, он сам без колебаний зачеркнул всё, что нас связывало, причём сделал это так, чтобы исключить всякую возможность исправлений... Но вошли к нему в кабинет двое с пистолетами, приказали всем лечь, а Геше встать, и выпустили в него девять пуль. Это было неправильно. Это было настолько неправильно, что все мои нравственные вычисления в конце концов сводились к делению на ноль. Мне не было дела до смерти директора радиорынка, но Геша-то был моим другом детства, частью моего прошлого, нашего общего прошлого. И теперь он лежал где-то на неизвестном мне до тех пор Совском кладбище, а я никак не мог восстановить своё отношение к окружающему меня миру, в котором человеческая жизнь настолько обесценилась. Я воспринял тот расстрел как личное оскорбление.

Поэтому когда через два месяца мы как-то договорились с Михой встретиться посидеть за рюмкой чая (у Михиного сына Ильи были как раз именины), и Миха был за рулём, то и решилось как-то экспромтом заехать проведать Гешу.

Совское кладбище было давно уже закрытым для захоронений, как и прочие киевские кладбища, расположенные в городской черте. Но все вопросы, как известно, решаются, а, кроме того, люди взяли моду, учитывая цену жилищного и кладбищенского вопросов, резервировать себе места впрок. И даже ставить заранее памятники с одной датой рождения, чтобы в случае надобности оставалось заполнить только одну графу на мраморе. Поэтому подхоранивать продолжали.

Кладбище было довольно ухоженным и даже, как мне показалось, чуть более просторным, чем другие. Мы нашли с Михой могилы родителей Коли Ступченко. Я хорошо помнил их обоих, Клавдию Ивановну по школе, она вела у нас когда-то группы продлённого дня, а Николая Тимофеевича по Фучика, как и Михиного батю, - работники железной дороги жили в фучиковских высотках отдельным хутором, и собирались на дни рождения и праздники сплочённым коллективом.

Там же нашли могилы Гешиных родителей. Я никак не мог зрительно вспомнить их лица, а по фотографиям на камне сразу всё вспомнилось. Именно такими они и были когда-то тогда, на Нищинского, Лариса Моисеевна и Валентин Дмитриевич.

А пока искали Гешину могилу, моё внимание привлекла знакомая по поискам в интернете фамилия на памятнике с фотографией: "Лейко Сергей Ильич, 1959-1995". Как же, как же, известная фигура в криминальном мире. Один из шести бригадиров "Рыбки", боксёр по спортивной квалификации, аналитики в интернет-статьях характеризуют его как "безбашенного" в драке, называют "бандитом, не включавшим заднюю скорость" и т.п. Лейко вроде поддерживал прежнего директора радиорынка, Вову Чёрного. Но "Лейку" расстреляли возле "Птичьего" рынка, следом исчез и Вова Чёрный, а радиорынок перешёл под управление Геши. А теперь могилы "Лейки" и Геши в десятке метров одна от другой.

Мы с Михой положили Геше цветы, повспоминали молодость и поехали в кафе праздновать Ильин день с Колей Ступченко, Ильёй и его другом.

А по поводу Совского кладбища Довгаль потом ещё рассказал мне некоторые подробности. Когда у Андрея Полозова, одного из "червяков Валика" появились проблемы с наркотиками, Али Абдулович (батя Валика и близнецов) советовался с Гешей, как помочь Андрею. Геша в то время организовал свою секцию рукопашного боя, в которой, наряду с Гешиными новыми друзьями и бойцами его бригады, занимался и Димка, близнец Андрея. Дядя Алик тогда увёз сына к себе в Донецк, где он работал, подальше от друзей-наркоманов. Но эта мера не сработала: Андрей вскоре вернулся в Киев и через какое-то время умер, заразившись через инъекции. Геша тогда взял на себя организацию места на Совском кладбище, а заодно приготовил место и себе. Так что в следующий раз, когда мне придёт в голову оказаться на Совках, нужно будет навестить и Андрея.

ДВОР

Экспозиция

Мы жили с Гешей в соседних дворах, я на первом этаже в десятом доме по улице Нищинского (тогда ещё официально считавшейся переулком), на горке, а он внизу, в восьмом. Вся наша сторона улицы была застроена типовыми хрущёвскими пятиэтажками, и уже на нашей  памяти рядом строились четырнадцатиэтажные свечки по Фучика, и мы таскали со стройки соломенные подстилки - для шалаша. Наши с Гешей дома стояли под углом один к другому, Гешин фасадом без парадных смотрел на улицу сквозь засаженный абрикосами, вишнями и сиренью палисадник, мой - торцом на 177-ю школу, причём мои угловые окна смотрели с горки через дорогу прямо в кабинет химии на четвёртом этаже. За нашим домом на пустыре, граничащем с воинской частью, стоял мусорник. И за восьмым домом стоял на том же пустыре невдалеке от нашего их мусорник. А между ними, на незаконно вырытых жильцами нашего дома погребах, между редкими тополями и акациями находилось священное для всех окрестных пацанов место - кострище.

Распределение наших сверстников по ближним домам случилось весьма неравномерное. Если в нашем дворе /* - фото/ довольно скученной компанией жили я, Володя Марченко, Груничев Олег, Женя Перельман, Петров Гена, Саша Сиротенко, Пикман Славик, Марей Женя и из девчонок Онищенко Лена, рыженькая Оля (?) и Щербина Таня, то в восьмом - только Геша, Свистун и Панс, в 12-а - Саша Ройтман (и в первых классах Семиреков Саша), а в двенадцатом вообще не жил никто. Точнее, может, кто-то и жил, но мне об этом ничего не известно. Если жил, то нечего было сидеть дома, пусть бы выходил и участвовал: посещал садик "Медок", учился в 177-й или, в крайнем случае, недалёкой 178-й школе, бегал по соседним дворам на разведку, жёг с нами костры. Тогда бы я и его запомнил и запечатлел сейчас в слове.

Костры

Хотя в дошкольное и начальное школьное время жили мы с Гешей в соседних дворах, но встречались нечасто. А если встречались, то не всегда мирно. Наши дворовые компании были более или менее самодостаточными и герметичными, и объединить нас могли только совместные костры за домом и зимние забавы там же.

Одной из постоянных примет той “задомовой” территории был Гешин батя. Валентин Дмитриевич держал свой старенький мотоцикл с коляской в небольшом амбаре, пристроенном к их мусорнику. Летом и амбар, и мусорник были сплошь затянуты диким виноградом. И круглый год Гешин батя ремонтировал свой мотоцикл. Нет, он, конечно, ездил на нём тоже, и слышно это было далеко, но ремонтировал всё-таки дольше. Конечно, видеть без детской зависти Гешу в огромном взрослом шлеме, восседающего в затянутой чёрной кожей коляске, было тяжело, но мы всеми силами делали в таких случаях вид, что нам это безразлично.

Ещё Валентин Дмитриевич чаще других оказывался той внешней силой, которая вмешивалась в наши опасные игры с огнём, когда мы пытались, к примеру, поджечь забор воинской части или взорвать случайно подвернувшийся газовый баллон. Конечно, тогда мы бежали с места преступления врассыпную, в душе проклиная этих навязчивых взрослых и одновременно придумывая себе на всякий случай алиби для родителей. Но сейчас как раз подвернулся удобный момент поблагодарить их, что никому из нас тогда ничего не оторвало, хотя мы и делали для этого всё возможное. Кому-то повезло меньше.

Мы подбрасывали в костёр на погребах всё, что находили в мусорнике и возле, и наблюдали, что будет. А было всегда интересное и разное. Дерево просто горело. Много дерева - сильно просто горело, скукоживая листья на ближайших тополях. Из выброшенных аккумуляторов вытекали струйки расплавленного свинца, и мы потом выгребали свинцовые слитки из горячей золы и дрались за них, будто за золото. Флакончики от аэрозолей шумно разрывались и улетали над нашими головами в летнюю темноту. Обломки шифера и асбестовые трубы разрывались ещё громче и летели, вероятно, дальше. А пенопласт... О, пенопласт!.. Горящим и капающим с палки пенопластом так кинематографично было бомбить муравьиные колонии. Звук горящих капель похож был на звук падающих авиабомб из бесконечных телефильмов про войну. А сочувствие к живому возникло позднее и не у всех. И как это я умудрился тогда упасть вместе со своим пенопластом в костёр?! И бежал потом домой, сбивая на ходу огонь с рук с криком “Папа!”, интуитивно понимая, что кричать “Мама!” - значит недооценивать серьёзность момента.

Гешина собака

Ещё я помню смутно из того не до конца выясненного времени Гешину собаку. Сейчас, разгребая более поздние наслоения знакомых собак, мне кажется, что это была овчарка. Как звали её - бог весть. Существует даже вероятность того, что это был дог, но скорее всё-таки овчарка. И верхом эксцентричности для наших сверстников было (наряду с катанием в шлеме на мотоцикле с коляской) зимнее катание Геши на санках, запряжённых овчаркой. Тут я вынужден остановиться в своих воспоминаниях о Гешиной собаке, потому что больше ни синь порох не помню. Но собака  точно была.

Гешина кошка

Ещё вспомнилась Гешина кошка. Она жила у Геши в то время, когда его родители уже переехали, и Геша жил на Нищинского один. Это была молодая кошка обычной породы, небольшая и пушистая. Основной её чертой было то, что она приставала ко всем парням, приходившим к Геше в гости, причём приставала так настойчиво, что каждый считал своим долгом раз-другой пошутить на этот счёт. Геша же относился к кошке, как к члену семьи, и не выпускал на улицу только из жалости, чтобы не пришлось потом разделываться с котятами. Всё говорил, что собирается отвести её на операцию.

Рыцарь и оруженосцы

Что ещё можно выделить в отдельную черту Гешиного характера, так это его склонность к покровительству в отношении младших и более слабых. Сначала роль Гешиного протеже играл его сосед по дому и впоследствии одноклассник Илья Бородавка. Помню, это был невзрачный паренёк, ничем не выделявшийся на фоне наших дворовых компаний. Почему Геша вздумал тогда защищать его, мне непонятно, но факт остаётся фактом. Причём защищал очень целенаправленно, будто получив некие чёткие указания сверху. А уж с какого верху... Тогда задумываться над этими вопросами мне в голову не приходило, но сейчас поневоле начинаешь сопоставлять отдельные эпизоды и делать какие-то обобщения, тем более что основания для обобщений есть явные. Запомнился мне Илья почему-то только в одном контексте: мы катались на санках с горки между нашими мусорниками. На мокрой шерсти варежек постепенно нарастали грязные сосульки, которые нужно было время от времени выкусывать, чтобы они не мешали. Детей было много, и как всегда в подобной толкотне и забавах, возникали время от времени конфликты, связанные с тем, кто первым должен съехать с горы или кому за чью шубу нужно схватиться, чтобы выкарабкаться к старту на самый верх. Невинные, как правило, конфликты, но Геша строго следил, чтобы кроме него никто не мог уцепиться за воротник Илюхи или столкнуть того с санок в случае игровой надобности, и это создавало для потенциальных обидчиков некоторые сложности. Илья же в ответ выполнял некие простенькие Гешины поручения, вроде доставки Гешиных санок наверх.

Подобные взаимоотношения “рыцарь - оруженосец”, может, и не запомнились бы в качестве тенденции, но после того как Илья переехал куда-то, его место занял другой Гешин сосед по дому, на этот раз на пару лет младший. Может, не случайным оказалось и прозвище его - Панс, а намекало на отношения Дон-Кихота с его оруженосцем. Панс был, по сравнению с Гешей даже на то время, когда Геша ещё не занимался никаким спортом, откровенным дохляком и заморышем. Но тем ревностнее следил Геша, чтобы никто не мог обидеть его младшего товарища (кроме самого Геши, что случалось, надо сказать, довольно регулярно, хотя и под видом воспитательных мероприятий). Если я правильно помню, Геша чувствовал определённую ответственность за Панса перед матерью того, одинокой женщиной, жившей в том же парадном, что и Геша. Её имя он упоминал в воспитательных разборках с Пансом, особенно часто впоследствии, когда Панс стал приобщаться к спиртным напиткам и вообще поддаваться дурному влиянию улицы. “Дубина ты, Пансевич, что я скажу твоей матушке?!”. Геша даже заставлял Панса заниматься спортом вместе с собой, впрочем, без особых результатов. Панс заниматься спортом не хотел.

Наши с Гешей разборки

За всё время нашего с Гешей знакомства мы, как и все нормальные пацаны во всём мире, частенько выясняли отношения силовым методом. Схематически я бы сказал о трёх периодах наших соревновательных поединков. Сначала я однозначно победил Гешу. Это было в детском саду, и мне после этой победы ещё и досталось от взрослых: как это, мол, можно, обижать слабых! Я, конечно, немного позлился на нравоучения, но в целом результатом остался доволен, а к Геше вынес снисходительное отношение: что со слабака взять? В детском саду Геша выгодного впечатления произвести не мог, он был слабеньким, низеньким, худеньким. Хотя и шустрым, как охарактеризовала его по памяти моя мама. Это можно считать первым периодом.

Второй период выяснения отношений между нами приходится уже на начальные классы школы. Встретились мы как-то в моём дворе, куда Геша, изображающий из себя воина индейского племени сиу привёл ещё нескольких индейцев из своего двора (думаю, среди них вполне могли быть тот же Илья, Панс, а, может, и Свистун Саня) с целью разведки и шпионажа. Шпионажа в хорошем, Фениморо-Куперовском смысле. Кроме всего прочего Геша решил почему-то, что индейцы все ходят таким образом, что следы их ступней располагаются на одной прямой линии. Я пробовал потом - страшно неудобно. Но какое-то время ходил именно так, пока прагматизм не взял верх над романтикой. А тогда Геша незаметно (как ему казалось) подкрался ко мне, бледнолицему из соседнего двора, и молча перевернул подо мной скамейку. Я был, конечно, ошеломлён внезапностью атаки, тем более после садика у меня осталось стойкое убеждение в своём превосходстве, но Геша, судя по всему, пытался навязать мне реванш. Перевернувшись вместе со скамейкой, я в мгновенье ока вскочил на ноги с целью восстановить статус кво. Дрались мы долго. Причём воины из его племени всячески мне мешали, пользуясь отсутствием моих соотечественников. В частности говорили всякие обидные вещи. Наверное, поэтому мне и не удалось снова положить Гешу на лопатки. Не удалось это и Геше. И мы на время разошлись по своим дворам, Геша - довольный результатом реванша, я - облизывающий распухшую губу и размышляющий о том, почему это индейцы ходят так неудобно и ещё “подумаешь, вместе со скамейкой перевернули!”.

Это было как раз то время, когда Геша начал ходить на вольную борьбу. Думается мне, идея была его бати, потому что до тех пор сам Геша никогда не проявлял никакого стремления к силовому лидерству. Причём стычка возле перевёрнутой скамейки практически никак не сказалась на наших взаимоотношениях, а пожалуй, даже и улучшила их. Какое-то время мы вместе играли в индейцев: мастерили луки (взрослые прохожие как один были очень против), ходили по прямой линии, собирали перья окрестных ворон для стрел и головных уборов, сидели в засаде в кустах сирени или черёмухи. Возможно, к тому времени относятся и первые опыты по метанию ножей. Источниками информации для нас служили книги Фенимора Купера и восточно-германские фильмы с участием Гойко Митича, которые крутили тогда во всех летних и стационарных кинотеатрах. Думаю, это были примерно 1975-76 годы.

Тогда же Геша серьёзно переболел перитонитом. Он показал мне за домом свой изрезанный живот, из которого ещё торчали тоненькие трубочки, и пояснил, что недавно чуть не умер. Я был шокирован зрелищем, до тех пор такого мне видеть не приходилось. Впоследствии эта операция послужила причиной освобождения Геши от уроков НВП и от армии в целом, но отнюдь не сказалась на спортивных Гешиных амбициях. Как раз сразу после полного выздоровления Геша стал очень активно заниматься вольной борьбой, о чём я узнал не из чьих-либо разговоров, а непосредственно от Геши в ответ на моё недоумение, почему это я уже не могу побороть его, как бывало. К этому времени я уже несколько лет занимался плаваньем и внешне был крупнее и более развит физически. А Геша с удовольствием провоцировал меня на новые и новые поединки, от которых я всё более решительно уходил. Этот период силового паритета длился примерно до начала наших занятий боксом. Геша преуспевал в единоборствах всё более явно. Он уже тогда выделялся на нашем общем фоне мощной целеустремлённостью. Он хотел стать лучшим и сил для этого, в отличие от других, не жалел.

Собственно говоря, операция по поводу перитонита не только уберегла Гешу от армии. Она вообще коренным образом изменила его жизнь. Ведь родители настояли на посещении секции борьбы не просто для общего развития и самозащиты, а, глобальнее, вообще с целью выживания, когда осложнения после операции всё не проходили, и знакомый врач посоветовал отдать подростка именно на спортивные единоборства. Тогда-то, я думаю, и произошёл скачок в Гешином самосознании, и он буквально превратился из обречённого на доживание дохляка в незаурядного бойца с сильным характером. Нет-нет, не мгновенно, конечно. Всё это происходило на наших глазах.

Я начал говорить о трёх периодах нашего товарищеского противостояния, но, собственно, третий период, хотя и был явным, но никогда не был выражен формально: Геша стал сильнее (не столько физически, сколько по технике и по бойцовскому характеру), мы оба это понимали, но от рейтингового поединка я всегда уклонялся. А когда Геша якобы в шутку начинал нависать на меня, я якобы всерьёз психовал и отбрыкивался, отговариваясь более насущными делами.

Многие, я бы сказал даже большинство из нашей компании занимались то борьбой, то боксом, то модным карате. Но только Геша делал это с полной отдачей. Мы же, как правило, отдавали дань модному увлечению и заодно поддерживали спортивную форму, к чему нас официально призывали семья, школа и государство.

Свистун Саня

Свистун Саня - отдельная глава моих воспоминаний о тех временах. Мы ходили с ним в один садик, в одну школу, и погиб он по своей глупости, но так же неправильно, как и Геша. Он жил в том же доме, что и Геша, в соседнем первом подъезде на втором этаже, и балкон его выходил во двор. У него была старшая сестра Лера, которую мы дразнили в рифму... ни за что не догадаетесь как, хотя ничего плохого она нам не делала, просто была старшей сестрой. У нас с Саней одновременно родились в семье младшие: у меня сестра Светка, а у него брат Руслан, и его мама Люба (отца не помню, возможно, они жили отдельно) кормила Светку избытком своего молока, так что наши семьи были достаточно близкими в то время. Я приглашал Саню на свои дни рождения, мы ходили друг к другу в гости, а по выходным нас двоих снабжали бутербродами с колбасой, яблоками, конфетами и отправляли в кинотеатр “Спутник” на детский 10-часовый сеанс. Билет стоил тогда 10 копеек. Хорошо помню, как мы смотрели с Саней фильм какой-то дружественной соцстраны “Эгей, кроха!” про уменьшившихся в размере детей. А потом всю капиталистическую французскую серию про Фантомаса (её комедийный вариант с Луи де Фюнесом и Жаном Маре).

Саня был весёлым смешливым парнем, я бы никогда не поверил, что жизнь его закончится так нелепо. И в дошкольные и ранние школьные годы мы с Саней были значительно более близкими товарищами, чем с Гешей.

Наверное, всё началось с того, что Саня плохо занимался в школе. Его непоседливый характер никак не мог ужиться со школьной дисциплиной. И Лена Онищенко, моя соседка по лестничной площадке, время от времени рассказывала мне, что Саня Свистун на очень плохом счету в классе. И ещё некий Виткус по прозвищу Кактус.

Мы тогда систематически приглашали близких друзей на дни рождения. Помню, Саня Свистун был в восторге от нашей коллекции жуков, висевшей на стене в моей спальне. Приглашал я ещё Лену Онищенко, Сашу Сиротенко из нашего дома (оба Сани и Лена учились в одном классе “В” в начальной школе), Олега Груничева с пятого этажа и мы все бесились до потери пульса после того, как были съедены последние пирожные и выпито ситро.

А потом вдруг поползли нехорошие слухи, что у Сани Сиротенко на дне рождения пропали из кошелька деньги. Позже выяснилось, что взял деньги Свистун, и, что характерно, щедро поделился ими с друзьями.

Потом помню, как классе в пятом или шестом мы гуляли с кем-то по улице, и к нам присоединился возбуждённый и раскрасневшийся Саня Свистун с “Киевским” тортом, который, как сам Саня и объяснил, он только что украл в каком-то магазине. Мы выпучили от удивления глаза, но торт с удовольствием съели все вместе.

Потом в школе пошли истории одна за другой: Пестон (такое прозвище, с ударением на “Е”, приклеилось почему-то к Сане) украл ящик вина с магазинного склада и попивал его, прогуливая уроки, в подвале нашего дома, где и застукал его внезапный милицейский рейд; Пестон попался выпившим нашей завучке Нине Ивановне Персияновой; Пестон поджёг в “Глухарях” летний кинотеатр, и, пока ехали пожарные, тот сгорел дотла (и больше не восстанавливался); Пестон подговорил ещё нескольких пацанов и они забросали с крыши 9-этажки троллейбус ворованными арбузами. На Саню же первого пали подозрения, когда ночью кто-то влез через разбитое окно в школьную столовую и вычистил кассу. Саня “гулял” напропалую.

Причём вытворял он всё это, как мне кажется, не из каких-то меркантильных побуждений, а от широты души и внутреннего напора жизни. Он, пожалуй, первый из наших однолеток стал попивать вино, несомненно первый начал курить. Причём демонстрировал нам несколько способов обмануть старших, когда они требуют “дыхнуть”. Первый способ был демонстративно приблизить лицо почти в упор к лицу проверяющего (при этом у него уменьшается угол обзора твоего лица) и сильно “дыхнуть”, отвернув при этом рот в сторону. Другой способ был ещё смешнее: “дыхнуть” не на проверяющего, а в себя, но с таким же характерным звуком выдоха. Что самое смешное - оба способа действуют безотказно, я проверял неоднократно.

И водился Саня с самыми отъявленными нарушителями порядка. Чаще всего его фамилия упоминалась одновременно с фамилиями Сикорского (“Сики”) и Виткуса (“Кактуса”).

Пестон из весёлого непослушного пацанёнка неуклонно превращался в разудалую личность с криминальным уклоном. Хорошо помню, как он зацепился как-то с Довгалем в школе (а Довгаль недавно перешёл в наш класс из другой школы, и мы не очень-то замечали его, хотя он и первый из нас стал тогда ходить на секцию бокса) и они наметили разборки за школой на ближайшей большой перемене.

На перемене все окружили Довгаля и Пестона. Всем было интересно, кто победит: начинающий боксёр или уличный хулиган. Довгаль даже успел стать в стойку, но тут Саня неожиданно сильно ударил Довгаля в нос “на Одессу”, и, собственно, на этом драка и закончилась, потому что из носа Довгаля на затоптанный снег хлынула кровь, а кто-то стал кричать, что сюда идут учителя.

Довгаль после этой драки попал в ряды лидерской группы нашего класса, как новичок, показавший себя очень достойно. А я стал смотреть на Пестона совсем другими глазами: я и не знал, что в ручном и домашнем друге детства может скрываться этот звериный напор. Не в плохом, осуждающем смысле звериный, а в смысле хищного инстинкта борьбы за существование.

Конечно, школа приложила все силы, чтобы после восьмого класса избавиться от такого неудобного ученика, который к тому же давно и прочно числился за детской комнатой милиции. Саня перешёл в какое-то ПТУ, а время продолжал проводить на Чоколовке, в компании Сани Семирекова, Сикорского Олега, Таньки Галяминой. Танька в то время уже была взрослой женщиной, года на четыре старше нас. Она работала медсестрой, но почему-то проводила время с подростками и Саня через неё стал доставать хлороформ, чтобы догоняться им в подвале дома на Курской (дом Бескара), где они устроили себе “домик”, в котором прогуливали уроки, слушали музыку и попивали понемногу.

Точно не знаю, как там всё это было, поскольку участники драмы неохотно рассказывали потом подробности, но из всех сплетен и официальных поучительных рассказов учителей вырисовывается такая история. Пестон, Танька, Семиреков Саня и Сика надышались в подвале хлороформа. Пестон пропитал себе для этого хлороформом рукав фуфайки. А когда все отошли от кайфа, то обратили внимание, что Саня не просто лежит в наркотическом сне, а лежит как раз лицом на своём рукаве. Передозировка. “Скорая” ничего не смогла сделать.

Хоронили Саню при большом скоплении людей: знакомые по школе, соседи, новые знакомые по ПТУ. Я сидел в это время дома, слышал доносившуюся оттуда музыку, видел группы людей, но заставить себя пойти туда не мог: я не понимал, что происходит. Просто лежал у открытой форточки (последние уроки по случаю похорон отменили) и слушал обрывки музыки. Это было в 9-м классе.

Молоток в пиджаке

Примерно к тому же времени относится ещё одно моё воспоминание про жизнь Гешиного двора. Я уже не помню, с чего тогда всё началось, но Геше объявили форменную войну. Он и раньше не очень ладил с Пестоном, а тогда они что-то серьёзно не поделили. Причём на стороне Пестона оказалось несколько старших ребят. Я ещё не записался на бокс, и мы с Гешей не очень близко контачили. И я немного удивился, когда раз после школы услышал звонок в дверь и увидел на пороге Гешу. Геша первым делом заскочил в квартиру и захлопнул за собой дверь. Я несколько удивлённо наблюдал, как Геша, будто осаждённый в крепости, незаметно выглядывает из всех окон моего первого этажа и прислушивается к звукам в парадном. Только потом он объяснил мне, что за ним погоня, несколько человек гнались, но он обхитрил их. А теперь посидит немного у меня. Потом с видом заговорщика распахнул свой мешковатый пиджак областного покроя и я увидел с одной стороны прицепленный на специально пришитой петельке молоток средних размеров, а с другой - торчащий из тоже специально пришитого кармашка обрезок металлической трубы. Я не на шутку был встревожен:

- Что, всё так серьёзно?!

- А чего они все на одного! Им повезло, что они меня не догнали.

Геша смеялся и шутил, но я видел, что на самом деле он сильно озабочен историей, в которую влип.

Сейчас уже не помню, и чем всё закончилось. Скорее всего Геша по одиночке разобрался с преследователями. Но это было одно из первых серьёзных испытаний для него. С тех пор они с Пестоном так и продолжали скрыто враждовать, а Геша поднялся ещё на одну ступеньку в бойцовском районном рейтинге.

Батина школа

Как-то мы с Довгалем недавно вспоминали юность, и я рассказал Довгалю этот эпизод с молотком. Он, в свою очередь, поделился своими воспоминаниями «на заданную тему». Оказывается, Гешин батя, Валентин Дмитриевич, был в своё время тоже парнем не промах и при необходимости мог проявить жёсткость. Когда-то он отбыл лет пять срока, и среди его знакомых попадались не самые мирные представители человечества. И иногда эти представители наносили Валентину Дмитриевичу нежелательные визиты. Так вот, специально для таких случаев на полке над головой в прихожей всегда лежал или молоток, или небольшой топорик. В квартире на Нищинского. «Я традиции нарушать не собираюсь», - сказал Геша Довгалю как-то после разговора о нежелательных визитёрах. Это был как раз тот школьный период, когда за Гешей охотилась чоколовская шпана. Кстати, после Довгалевского рассказа мне стало ясно, откуда приносил Геша в садик странные песни.

Гешина квартира

Первый раз я побывал у Геши в квартире когда мы как-то после уроков пошли слушать, как Геша играет на гитаре. Вполне возможно, что я и раньше мог заглядывать к нему, возможно даже, что мы бывали от случая к случаю на днях рождения друг у друга, но это были случайные посещения и в памяти они не отложились.

Тогда, в школьные годы, Геша жил с матушкой и батей в стандартной однокомнатной хрущёвке. Сразу с порога в маленькой прихожей по правую руку зеркало и полочки под ним, затем дверь в совмещённый санузел, прямо дверь в кухню, слева вешалки и вход в комнату, над входом полка со всяким хламом, на которой сразу под руку попадался молоток. Какое в комнате было убранство, когда Геша жил с родителями, уже не помню, помню с тех пор, когда Геша сам стал хозяйничать. Для меня, кстати, было в какой-то степени откровением то, как Геша серьёзно подошёл к оформлению комнаты. Он вообще в смысле рационального подхода к жизни всегда немножко опережал меня. Он, например, смастерил вместо двери-распашонки в комнату раздвижную дверь на рельсиках, чем очень сэкономил пространство. В левой от входа половине комнаты Геша соорудил спортивный уголок. К потолку подвесил боксёрский мешок. На стену прикрепил секцию от школьной шведской стенки. Под шведской стенкой лежал явно бывший в употреблении спортивный мат.

В тот период, когда Геша перешёл с бокса на карате, на стене появилась большая фотография не то Оямы, не то Фунакоши, сменившаяся вскоре портретом Брюса Ли из фильма "Возвращение дракона". Брюс Ли вообще, насколько я помню, был любимым героем Геши, фильмы с его участием Геша смотрел по многу раз, а сцены боёв и тренировок изучал в режиме замедленного воспроизведения. Это было то время, когда Геша организовал первую бригаду напёрсточников и первый из нас смог позволить себе покупку видеомагнитофона.

Книжных полок у Геши дома я не припоминаю, но на каком-то комоде стояли справочник по судебно-медицинской экспертизе (в качестве остросюжетного чтива), учебник для студентов-медиков „Шкірні та венеричні хвороби” (этот учебник после окончания нами школы очень часто менял читателей и в конце концов осел в моей библиотеке) и несколько самоучителей карате. Кроме специальной, конкретной литературы Геша, по-моему, вообще ничего не читал. Как-то, когда я уже учился в пединституте, а Геша к тому времени уже закончил свой пищевой институт, я попробовал поделиться с ним сокровенным – почти насильно всучил толстенный том Булгакова кишинёвского издания и настоятельно рекомендовал прочитать «Мастера и Маргариту». И в течение двух, а то и трёх месяцев регулярно справлялся, как идёт чтение. В результате книгу я забрал, судя по некоторым приметам, нетронутую, хотя Геша и пытался вяло убедить меня, что начал читать, но ему не понравилось.

Вообще повлиять на Гешу в чём-то, что не совпадало с его интересами, было практически невозможно. Так, я помню ещё, как пытался примерно в то же время убедить Гешу слушать «Аквариум» и петь песни Башлачёва. Не убедил. Теперь-то мне даже смешно вспоминать эти свои попытки, а тогда я был искренним и романтичным.

Лариса Моисеевна

Гешину матушку я помню светловолосой миниатюрной женщиной, которая часто улыбалась. Сам я общался с ней мало, но в памяти она осталась именно улыбающейся. Она работала администратором в Киевском театре кукол (в «Куколке», короче), который тогда ещё располагался в здании синагоги. Заключала всякие договоры, организовывала и оформляла гастроли театра. Особо хорошие воспоминания о ней остались у Довгаля. У Довгаля одно время после школы были трения с трудовым законодательством, и тётя Лариса устроила его работать в театр монтировщиком сцены. Для Довгаля работа в «Куколке» навсегда осталась в памяти волшебным периодом жизни, особенно после того, как Довгаль со свойственной ему непосредственностью влился в коллектив артистов и съездил с театром на гастроли в Тбилиси по обмену. Рассказов о Грузии тогда было не переслушать.

Синагога

Ну, и, конечно, Геша одно время подрабатывал в «Куколке» ночным сторожем. Как-то он пригласил нас с Михой и Довгалем на своё дежурство. Особого альтруизма от Геши никогда не исходило, и поэтому приглашение имело целью не столько познакомить нас с ночной архитектурой синагоги, сколько развлечь Гешу. Да и мы с радостью!

Впечатления от той ночёвки остались самые лучшие. Мы бродили по всяким секретным переходам и лестницам, сплошь устланными коврами и драпированными тканью, по пустым зрительным залам и загадочным галереям, причём Геша включал только самое необходимое освещение, поэтому создавался особый романтический эффект. В закутках, настоящее назначение которых было известно лишь давно покинувшим здание служителям культа, стояли мягкие кресла, диваны, полукресла и полудиваны, так что невольно на ум приходили игривые мысли, которые, впрочем, тогда не получили должной реализации, а вообще, думаю, частенько имели воплощение при удобном случае. Геша был нашим, так сказать, проводником-администратором, у которого в кармане были ключи от всех дверей, а Довгаль – экскурсоводом поэтического толка: он рассказывал нам, как функционируют все эти помещения днём, кто в какой мастерской над какими новыми куклами работает, где от какого спектакля декорации, и где кто собирается, чтобы гульнуть после трудового дня.

С тех пор здание давно вернули еврейской общине, кукольному театру выделили другое помещение. А я, проходя мимо старой-новой синагоги, всегда вспоминаю то наше дежурство, когда мы были молодыми.

ШКОЛА

Дручинина

Ходили мы с Гешей в 177-ю школу, оба “от звонка до звонка”, все 10 лет, я в “Б”, он - в “А” класс. Первым классным руководителем Геши была Дручинина Маргарита Яковлевна, женщина, скорее всего, добрая, но с таким зверским (из-за какой-то болезни) лицом, что мы в начальных классах боялись её и благодарили детского своего бога, что нам досталась Мария Васильевна Горовец (Гешина соседка по восьмому дому). Но Геша, вероятно, вынес из школы самые добрые воспоминания о своей классной, потому что когда через много лет, когда Геша работал уже директором радиорынка, и Маргарита Яковлевна стала болеть диабетом, дошло даже до осложнений, слепоты и ампутации, и затем тяжело умерла, Геша очень заботился о ней, помогал в лечении, а затем организовал похороны. Об этом рассказал мне Коля Ступченко, Колина мать Валентина Ивановна работала учительницей в нашей школе и поддерживала с Дручининой связь.

От Коли же у меня и большинство рассказок про Гешу школьного периода, поскольку учились они в одном классе восемь лет, после чего Коля перевёлся в другую школу. От Коли и единственная фотография непосредственно школьная, на которой с трудом, но можно различить Гешину макушку, склонившуюся над столом Ефима Абрамовича Вуллера, нашего математика. У меня же школьных воспоминаний о Геше практически нет, в основном внешкольные. А в школе мы почти не контачили, встречаясь разве что на общешкольных соревнованиях, собраниях и редко на переменах.

“А” класс

Так, по словам Коли, в младших классах Геша был влюблён в одну из сестёр Зубковых, не то в одноклассницу Лену, не то в старшую на год Таню, обе жили в 13-м доме по Фучика[2], и Геша не был оригинален: в сестёр были влюблены, это уже и я помню хорошо, все мальчишки из их классов и из их двора.

Кроме Коли, Геши и Лены Зубковой в “А” классе учились Сысолятин Андрей (в старших классах стал носить очки, спокойный рассудительный парень), Сергей Коляда, Сергей Усенко (которого мы встретили на проводах Геши с букетом), Коцюба Саша (вместе с двумя младшими братьями и сестрой жил в 15-м доме на Фучика), Оля Бернштейн (отличница, позже перевелась в наш класс), Славик Пикман (мой сосед по дому, уехал впоследствии в Америку и на момент президентских выборов 2004 года сидел в тамошней тюрьме за убийство), Директор Олег (учился до 8-го класса, затем поступил в ПТУ и шил на продажу модные шмотки какое-то время), Малиновский Игорь (тоже из 13-го дома по Фучика), Шибикова Лена (к которой Геша, вроде, был тоже неравнодушен когда-то), Князев Игорь. В классе была, по Колиным словам, группа лидеров (хотя и неярко выраженная), в которую входили Геша, Директор, Усенко, Князев.

“Б” класс

В нашем классе я тоже был в лидерской группе, куда в разное время входили также Миха Момот, Середа Витя, Довгалюк Вова, Семиреков Саня, Полозов Валик, Семичев Дима, Берёза Игорь. Какое-то время я даже был комсоргом школы, но к Геше это никакого отношения не имеет, - я даже не помню, был ли Геша комсомольцем. Ещё в нашем классе училась будущая звезда шоу-бизнеса Ассия Ахат, но это тоже к Геше никакого отношения не имеет.

“В” класс

В "В" классе учились Некрот Вова (подданный Венгрии, прозвище, естественно, «Крот»), Свистун Саня, Сикорский Олег, Виткус Олег (по прозвищу “Кактус”), Онищенко Лена и Сиротенко Саша (мои соседи по двору), Семиреков Саня, Полозов Валик, Даниленко Саша. Насчёт лидерской группы не знаю, но, как я помню, Саня Свистун, Сикорский и Виткус были главными нарушителями дисциплины не только в классе, но и в общешкольном рейтинге.

Все три наших параллельных класса были достаточно герметичными группами со своими замкнутыми интересами, и это правило нарушалось лишь при переводе учеников из класса в класс, что происходило довольно часто, либо за счёт внешкольного общения.

Плевалки

Как-то в младших классах, вспоминает Коля, Геша занялся мелким бизнесом. Тогда наших сверстников буквально косила эпидемия плевательных трубочек. Плевались пластилином, горохом, рябиной, черёмухой, рисом, жёваной бумагой, во дворе, в школе и на уроках. Особенной популярностью пользовалась “тяжёлая артиллерия” - длинные в полметра аллюминиевые трубки диаметром в ягоду рябины. С этим вооружением происходили настоящие побоища. На теле рябина оставляла небольшие синяки, а на побелке школьных коридоров и парадных - характерные следы, напоминающие, как нам казалось, следы от разрывных пуль. Учителя быстро просчитали возможный материальный ущерб и под страхом жуткой расправы запретили подобные игры, обезопасив тем самым хотя бы школу. Но зато во дворах продолжались бои местного значения.

Так вот, Геша попросил своего батю принести ему из мастерской таких трубочек разной длины и разных диаметров и открыл свой бизнес. Короткие плевачки малого диаметра шли по 15 копеек, длинные "под рябину" - по 25 копеек.

Нунчаки “людоедские”

Гешин батя вообще был в этом отношении редким человеком, они общались, как близкие друзья, и Валентин Дмитриевич доверял Геше значительно больше свободы, чем многие другие отцы. В последующем батя же сделал Геше на заводе тяжёлые нунчаки для тренировок, они были раза в полтора тяжелее стандартных, и руки при упражнении ими уставали мгновенно. Мы тогда смеялись над Гешиными нунчаками, но смутить Гешу было и всегда-то нелегко, а “людоедскими” нунчаками тем более.

Успеваемость

В начальных классах Геша занимался не очень усердно, но в 6-7 классах вдруг почему-то поставил себе цель стать отличником и почти достиг этой цели (хотя медаль и не получил, как писали где-то в Интернете). Особенно хорошо разбирался в математике, по словам Коли, который и сам математику "рубил" хорошо. Помню, как я удивился, когда вместе с Гешей оказался на какой-то математической олимпиаде, я был почему-то уверен, что Геша учится очень посредственно, поскольку за поведение его склоняли на каждом общешкольном собрании.

Смыков - ночёвки - Конча

В старших классах Гешиным классным руководителем был какое-то время Смыков Анатолий Николаевич, наш историк. В тёплое время он организовывал на выходные поездки в лес всем классом с ночёвкой. Геша тогда уже умел играть на гитере пару песен, но гитару тем не менее тягал с собой на ночёвки постоянно, иронизирует Коля.

Нас же только пару раз вывезла на природу наша учительница физкультуры Чуб Елена Фёдоровна за отличные достижения на соревнованиях, но это и нам и ей доставило столько головной боли, что впредь мы ездили на ночёвки без взрослых, облюбовав для посещений ни больше ни меньше как лесополосу вдоль канала в Конче-Озёрной напротив правительственных и писательских дач. Это место нам подсказал Полозов Валик, которому его показали Зек с Ляписом (старшие на год Зуев и Балов Алёша из нашей школы). С тех пор мы очень часто самыми разными составами от двух до двадцати человек, по одной и по нескольку групп целеустремлённо каждый год брели под тяжестью рюкзаков со спиртным в Кончу, преодолевая причуды паводков, тучи комаров и мобильные милицейские группы, патрулирующие заповедный покой советских писателей и чиновников.

Гитара

Вообще гитара была для многих из нас, подростков эпохи застоя брежневского застоя, сильным организующим и воспитательным началом. На гитаре не умел взять двух-трёх основных “блатных” аккордов разве что ленивый. Гитара была культурным центром всех посиделок на скамейках, дней рождения и особенно ночёвок. А основной массив песенных текстов приходил или непосредственно из “блатной” субкультуры и городского романса, или с голоса таких мэтров жанра как Высоцкий, Галич, Беляев, Алешковский.

Тот, кто умел играть на гитаре, в компании автоматически становился центром внимания. Если же этим искусством владели несколько человек, между ними развёртывалось негласное, неафишируемое, но весьма напряжённое соперничество.

Поэтому очень много времени мы отдали когда-то тому, чтобы научиться если и не играть, то хотя бы аккомпанировать на гитаре.

Первым моим учителем и в хорошем смысле провокатором был мой двоюродный брат Виталий. Он пел мне под гитару сказки Высоцкого ещё когда я и слова-то понимал не все, но слушал тем не менее раскрыв рот. Следующий шаг я сделал, обнаружив у отца магнитофонные записи молодого ещё Высоцкого. Слова, опять же, многие были мне неясны, но магия и сила бардовской песни навсегда сразили меня. Я, совершенно не стремясь к тому, а лишь круглосуточно слушая магнитофонные записи ещё на “Яузе-6”, выучил тогда на память около сотни ранних песен Высоцкого. Я, конечно, пробовал и себе напевать что-то под нос, но мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я сам смогу петь под гитару.

Поэтому для меня в школе оказалось настоящим откровением известие, что Геша, оказывается, умеет “по-настоящему” играть на гитаре. Не помню, от кого я это узнал, помню только, что мы после уроков пошли “слушать Гешу”.

И Геша наших ожиданий не обманул. Он действительно взял свою дорогую по тем временам “Кремону” и действительно “по-настоящему” сыграл нам полонез Огинского, практически не заглядывая в ноты. Это заодно оказалось и моим первым знакомством с русской классической музыкой. Мы получили от этого импровизированного концерта такой кайф, что ещё в течение нескольких лет буквально терроризировали Гешу требованиями нарисовать аккорды, показать бой или нучить перебору. И Геша таки взвалил на себя эту нелёгкую ношу учительства, хотя под конец уже стал отбиваться и всячески отлынивать. Но главный толчок был дан. Мы освоили азы и теперь могли учиться друг у друга, у знакомых и даже сами подбирать несложные песни.

Особенно много времени мы тратили на гитару с Михой Момотом. Мы записывали и переписывали у всех знакомых и один у другого все доступные концерты и сборники Высоцкого, обменивались опытом в подборе аккордов, записывали и слушали с магнитофона сами себя.

У меня сохранилась магнитофонная запись, которую мы втроём (я, Миха и Геша) сделали у меня дома где-то под конец школы. У нас было две обычные аккустические гитары, на них Миха играл ритм, а Геша соло. Я стучал карандашами по кастрюлям, имитируя ударную установку. Мы окрестили наше трио громким названием “Тайфун” (в названии отразилось наше тогдашнее увлечение карате, в русском варианте которого такое название носил удар в прыжке йоко-тоби-гери). И спели в любительской свободной манере с десяток самых ходовых тогда песен: “Чудо-юдо” Высоцкого, “Отшумели песни” Окуджавы, народную “Постой, паровоз”, “Планетарий” Беляева. Конечно, ни о каком коммерческом успехе речь не шла и близко. Мы радовались жизни и молодости, хохотали, фальшивили, брали не те аккорды, но продолжали петь и радоваться жизни и молодости.

Ногти

Как-то батя вернулся с родительского собрания в школе и сказал: “Что-то Ия Николаевна ругает вашего Гешу”. - “Почему?” - “Говорит, ногти не стрижёт”. Я встал на защиту святого: “Да это он специально отращивает, для игры на гитаре!” - “Ну и пусть бы себе отращивал, но за ними ещё и ухаживать нужно. Хотя бы чистить”. Я промолчал.

Бескара избили

Произошло у нас в школе как-то ЧП. Мы учились тогда в 8 или 9 классе, то есть был ещё как минимум один класс старших на год. И вот происходит совершенно бессмысленное и злое: какой-то мутный парень из старших, про которого и слышно-то до тех пор ничего особого не было, вместе с двумя своими дружками днём, возле школы избивает нашего одноклассника Вовку Безкоровайного. И не просто избивает, а кастетом, причём так, что у того смещаются лицевые кости. И избивает не за что-то, а «так». Может, хотел новый кастет опробовать. Вовка сразу попадает в больницу с сотрясением мозга, а на того героя тут же заводится уголовное дело. Для меня до сих пор ход мысли этого подонка представляет самую большую загадку. Злое и бессмысленное.

У нас, конечно, был свой кодекс чести, по которому чужой должен был ответить за обиду нашему. Но, во-первых, Бескар Вовка не был в полной мере «нашим». Он был крупным, хорошо физически развитым добряком, но в классе был сам по себе, отдельно от нашей компании. И, во-вторых, и это более важно, дело уже касалось не столько нашего кодекса чести, сколько кодекса уголовного, и осложнять подобное дело своим вмешательством нам и в голову как-то не приходило. Хотя, конечно, вся школа поголовно, даже самые хулиганы постановили, что подследственный – последний козёл и беспредельщик.

И, ко всеобщему удивлению и удовлетворению, один только Геша предпринимает решительный шаг. Дождавшись с недельку-другую, пока дело не замнётся (родители того беспредельщика откупились, дав деньги родителям Бескара, чтобы те забрали заявление из милиции), Геша в школьном туалете избивает того старшеклассника.

Не буду врать, будто думаю, что Геша исключительно боролся с несправедливостью. Нет. Геша решал свои вопросы, и справедливость в их перечне стояла на последнем месте. Бескар для Геши как был никем, так и остался после того. Но Геша поднял свой авторитет среди нас – раз, поднял его за счёт свержения очередного старшего – два, получил то, к чему всегда стремился, опыт поединка – три. И все эти три цели были для Геши очень важными. В те годы для Геши остро стоял вопрос его места в нашей иерархической лестнице, и постоянные его поиски более сильных и опасных соперников были как раз вызваны желанием самоутвердиться именно в нашей компании. Но многие из нас были не заинтересованы в Гешином самоутверждении и интуитивно вели себя так, чтобы Геше было как можно сложнее это сделать. Вот такая политика. Причём тогда всё это не было осознанно, всё было интуитивно и подсознательно. Это сейчас я делаю такие сложные психологические выкладки, потому что над феноменом Геши размышляю, наверное, вот уже лет двадцать.

Недавно я спрашивал Бескара про подробности того дела, но он сказал, что даже не помнит фамилии того козла, и вообще отнёсся к моим расспросам совершенно равнодушно, как мне показалось.

ГЛУХАРИ

Экспозиция

Копаясь в памяти, я пришёл к выводу, что на протяжении жизни был многими людьми. Эти люди, безусловно, состояли в очень близких родственных отношениях уже хотя бы потому, что носили одно и то же тело и вырастали один из другого, но были это всё же разные люди. В самом раннем детстве я помню себя одним, в садике - другим, в школе - третьим. Это понятно, что я рос и развивался, но рос и развивался-то я постепенно, а эти большие фрагменты жизни лежат в памяти цельными кусками, такими себе островами, связь между которыми когда-то, возможно, и была, а потом потерялась. И они стали отдельными.

Один такой остров в моей жизни назывался Глухари. Сладко ноет память од одного слова, а если разобраться - вроде и не с чего. Театр мимики и жеста "Радуга", дом культуры глухонемых. Родители говорили мне строго: "Чтобы мы этого слова больше не слышали (Глухари)! Разве можно смеяться над больными людьми?!". Ну, это они зря. Никто смеяться над больными и не думал. Просто фраза "Пойдём на территорию Дома культуры глухонемых, поиграем на гитаре" не звучит по-человечески. Куда лучше "Пошли в Глухари!". Тем более смеяться над больными никто не собирался ещё и потому, что про глухонемых среди нас, подростков, ходил такой миф, будто дерутся они очень жестоко. «Понятное дело! – хмыкали мы. – Они ж ничего не слышат: пока кровь не увидят – не остановятся». Слава богу, на моей памяти так никто этот миф и не опроверг, и не подтвердил.

География

Глухари имели свою географию. Фасад театра "Радуга" выходил на крутой спуск улицы Курской. Театр был двухэтажный, на втором этаже имелся кинозал, который мы летом посещали чуть не каждый вечер. Кажется, там были даже какие-то колонны. Моё первое впечатление от внутренностей театра было очень уютным и каким-то музейным. Красные дорожки на полу, людей не много, и - тишина! Изредка лишь замычит кто-нибудь, доказывая свою точку зрения, и снова тихо, только сухие пальцы шуршат, мелькают причудливо в воздухе, нанизывая молчаливые петли разговора. Соответственно и мы, молодые гости театра, чоколовские неформалы, вынуждены были снижать уровень просто распирающего нас изнутри шума.

На первом этаже здания были разные студии. Не знаю какие, в окна можно было увидеть лишь дощатые полы с гвоздями, стулья, людей, топающих несложный танец под звуки бородатого человека с аккордеоном, и тому подобные странности. Ещё там часто играли на мощных трубах одно и то же по сто пятьдесят раз в день. Атмосфера, одним словом, достаточно творческая.

Но в самом здании театра мы появлялись только на просмотрах фильмов, которые сопровождались, естественно, синхронным переводом на язык глухонемых. Основное же время проводили на внешней территории Глухарей. По одну сторону театра, выше по Курской, располагалась площадка от бывшего летнего кинотеатра с уцелевшими останками нескольких чугунных скамеек, которые мы расставляли то так, то эдак под стенкой проекционного домика, стараясь максимально удобно устроить свой внешкольный (а для кого и внерабочий) досуг. На этих скамейках выпивали, курили, играли на гитаре, просто вели бесконечные разговоры заполночь, а то и ночевали, если погода выдавалась тёплая, а ноги по какой-то причине служить вдруг отказывались. Так что, если кто-нибудь говорил: "Встречаемся в Глухарях", - все понимали, о чём идёт речь.

По другую сторону театра, ниже по Курской, и за театром располагались спортивные площадки, посыпанные когда-то кирпичной крошкой и обнесённые тогда же высокой сетчатой оградой, в свою очередь обнесённой по всему периметру Глухарей стандартным бетонным забором. За долгие годы кирпичная крошка смешалась пополам с окурками и палой листвой, некоторые бетонные фрагменты забора были утеряны, а сетка-рабица местами распущена, что облегчало нам перемещение по территории. Между бетонным забором и сеткой ограды росли частые, но довольно чахлые кусты акации, в промежутках между которыми валялись ящики, газеты, бутылки (только те, которые не принимались в пунктах сдачи стеклопосуды), пробки и прочий, стандартный для подобных уголков природы хлам. Ещё где-то там, между спортплощадками, располагались кирпичные руины какого-то одноэтажного маленького домика. Ещё к зданию театра сзади примыкала заброшенная администрацией открытая веранда с поломанными креслами из актового зала. Одним словом, целая уютная вселенная для подростков, которые ищут приключений.

Ещё Глухари имели свою историю и своё население. В первой половине школы я был, скорее, домашним ребёнком. Но меня, как и всех мальчишек, тянуло на приключения. А поскольку найти приключения в школе или в спортивной секции возможным не представлялось, то тянуло на улицу, к местной босоте, в атмосферу курева, выпивки, периодических драк и мелкого криминала. Тянуло к блатной романтике. Одним словом - в Глухари. Завсегдатаем Глухарей был Пестон со своими друзьями-прогульщиками, и я класса с пятого слышал всякие россказни и слухи про запретную жизнь в Глухарях. А потом в наш класс из класса "В" перевели Саню Семирекова, мы подружились, и он стал моим проводником в этот овеянный легендами мир.

Богдан

Одним из старших представителей Глухарей был однорукий Богдан (с ударением на "о"), или просто Бодя. Богдан был хроническим алкоголиком, иначе говоря уксусом, синяком. Он говорил (хрипло сипел) строго на блатном жаргоне, отчего мало кто из нас понимал его с первого раза, и ему приходилось с удовольствием повторять. Богдан, вероятно, была его фамилия. Имя-отчество же знал, наверное, только участковый, который, впрочем, в Глухарях почти не появлялся, за исключением вопиющих случаев нарушения социалистической законности, как, например, поджог Пестоном летнего кинотеатра. Бодя рассказывал нам, что два года оттянул на зоне, но другие взрослые дразнили его эЛТэПэшником. Естественно, мы верили другим взрослым, но Боде этого не афишировали, подыгрывая ему в его маленьком спектакле.

Однажды Бодя подрался с Женькой Новиковым и даже успел очень ловко раза два ударить его живой рукой. Женька рассердился, оторвал Боде протез и выбросил его за высокую сетку ограды, отчего драка сама собой пошла на убыль, и Богдан, матерясь, полез через дырку в заборе за рукой. Мы очень смеялись, но так, чтобы Бодя не заметил - дрался он, как для однорукого, таки неплохо. Остаток того летнего вечера Бодя пристёгивал руку сложной системой ремешков. Женька помогал ему в этом, но больше мешал, потому что в знак примирения была распита бутылка креплёного портвейна, а то и не одна.

Вообще Бодина рука была дежурной темой для общего веселья. Раз хотели мы переставить скамейку. Вместе подняли её, перенесли на два метра к стене проекционной будки и тяжёлым чугунным основанием поставили случайно Боде на ногу. Не сразу сообразили мы, почему он так страшно и невнятно ругается. И потом долго ещё он корил нас, что "мало нам его пластмассовой руки".

Новиковы

Новиковых было четыре брата. Старший - Женька, начальник Глухарей того периода, два средних, не знакомых мне брата, и Вовка - младший, по прозвищу Графин. То Женька, то Вовка появлялись в Глухарях со старой шелудивой овчаркой Лордом. В детстве Лорда били милицейской фуражкой, и он потом всю свою сознательную жизнь бросался на ментов и офицеров, завидя их на улице. А теперь он грустно ходил по Глухарям и чесался своими замазанными зелёнкой боками обо все скамейки, оставляя на них шерсть и клочья облезлой кожи. Он уже не лаял и ни на кого не бросался.

Прежде чем идти в Глухари, мы выясняли, есть ли там Женька. А если есть, то трезвый или пьяный. Потому что пьяный Женька всегда терроризировал младший состав Глухарей, посылал нас за портвейном (не давая при этом денег), строил по росту, заставлял маршировать и обращаться к нему только "товарищ старший сержант". А трезвый Женька был не такой уж вредный, немного напоминал лицом Высоцкого, и стоило послушать, как он со своей треснувшей губой хриплым блатным голосом вытягивает под гитару:

Море, море, мир бездонный
Мерный шелест волн прибрежных
Над тобой встают, как зори
Над тобой встают, как зори
Нашей юности надежды!

Женькины "страсти по Антонову" были явной иронией, или тем, что впоследствии станут называть стёбом. Надежды Женькиной юности в тот период ограничивались систематической порцией портвейна, и он сам это прекрасно понимал.

Я встретил как-то Женьку в 17-м троллейбусе спустя тридцать лет, мы вышли на остановке "Козицкого", в низу Ереванской возле бывшего Дворца пионеров. Женька мне обрадовался, что польстило, хотя имени моего, вероятно вспомнить так и не смог. Он поворачивался ко мне спиной, показывая разрезанное в двух местах пальто, и недоумённо восклицал: "Вот гады, прямо в троллейбусе! Пару дней назад. Да нет, не глубоко, я даже не почувствовал...". От Женьки по-прежнему пахло портвейном.

Вообще неотъемлемым атрибутом Глухарей была гитара. Играли практически все и практически всё, начиная малолетскими страдалками и блатотой и заканчивая полонезом Огинского и Биттлз.

Славик

Помню, целый месяц я охотился в Глухарях на Славика Белокопытова, чтобы он вспомнил и продиктовал мне песню "А по Манежной конница идёт". Он сильно заинтриговал меня, спев как-то к слову:

Как сидели, так все встали,
Крик и вой, крик и вой,
На манеж выходит Сталин,
Кормчий наш и рулевой.
Он стоит и речь толкает
Про царей и про царизм,
И что скоро наступает
Всенародный коммунизм.

И до, и после этих слов шла матерная весёло-трагическая антисоветчина.

Славик - самый мирный из старших посетителей глухариных посиделок. У него светлые кучерявые волосы торчком во все стороны, круглое лицо, нездоровый румянец на щеках и огромный опыт употребления всевозможных медикаментов и прочей химии в поисках кайфа. Как-то он прочитал нам обширную лекцию по этой теме, причём несколько минут подряд просто перечислял названия всяких таблеток.

Ещё он иногда наигрывал на гитаре переделки песен "Биттлз", сочинённые им и его друзьями в пору повального увлечения битлами (на которое мы со сверстниками буквально на пару лет опоздали).

Славика я тоже встретил возле гастронома недавно, - он тоже совсем не изменился: такой же румяный и доброжелательный. Мы с улыбкой пожали руки и разошлись, говорить, собственно, было не о чем.

БОКС

Буревестник

Вся наша околошкольная компания была хорошо физически развита. В средних и старших классах большинство из нас занимались чем-то спортивным. Миха после неплохих успехов в футболе стал ходить на дзю-до, я успел бросить надоевшее плавание со вторым взрослым разрядом, хоть и был авансом принят в сборную, и занимался, кажется, стрельбой из мелкокалиберного пистолета в тире на Курской, куда меня привёл Витька Середа. В общем, когда я пришёл в конце января 1980 года в секцию бокса в “Буревестник” к Эдуарду Геннадьевичу Дворецкому, там уже несколько лет занимался Геша, около года Довгаль (его затянул на секцию Геша) и какое-то время Фещуков, или, короче, просто Фещ, сын нашей директрисы. Ещё вместе со мной, тоже недолго, пробовали свои силы в боксе наши с Довгалем одноклассники Дима Семичев (Сёма) и Берёза Игорь (Беря). Зал находился на территории КИСИ, и мы через день ходили вечером на тренировки. Небольшой скромный зальчик с одним рингом, зеркальной стеной и несколькими боксёрскими мешками. Тренер Эдуард Геннадьевич был человеком философски настроенным и никого ни к чему не принуждал. Мол, делайте что хотите, а если есть вопросы и желание тренироваться, помогу и сделаю всё, что в моих силах.

Много времени мы уделяли общей физической подготовке: бегали, перетягивали канат, отжимались, боролись, играли в футбол. А ещё, конечно, подолгу колотили мешки, разучивали удары, уклоны и проводили всякого рода вольные бои и спарринги. В моём спортивном дневничке сохранились несколько записей того периода:

«16.02.80. Разминка, работа в парах. Изучение левого и правого "сайд-степа".

06.04.80. Городские соревнования. Вес 64.5, 74-я пара, противник Куптий из "Зенита". Проигрыш.

10.04.80. Самостоятельная тренировка. Работа с Геной. Баскетбол, работа на мешках.

15.04.80. Бег вокруг стадиона, разминка. Работа в паре с Геной. Разучивание комбинаций ударов. 3 раунда вольный бой. Гимнастика».

Помню, на первой же моей тренировке Фещ, решивший, что, несмотря на свой небольшой рост и слабую физическую подготовку, месяц занятий боксом сделал из него другого человека, в спарринге полез на меня с видом отчаянного нокаутёра, хотя до этого, в школе, находился на более низкой иерархической ступени. Я несколько раз отмахнулся как умел, и Фещ с той поры перестал выбирать меня в качестве спарринг-партнёра. Геша же, напротив, искал не  слабых или новичков, а более сильных и опытных, предлагая себя в партнёры даже ребятам из старшей группы, обычно студентам того же КИСИ. Запомнилась только одна фамилия Гешиного спарринг-партнёра – Чуркин, которого мы не дразнили за фамилию, поскольку он был значительно больше и сильнее нас. Когда же таковых не находилось, Геша становился со мной. В то время физически мы были развиты примерно одинаково, но Геша, в отличие от меня, постоянно “искал драки”. А я предпочитал работать на мешке и ощущать себя крутым бойцом преимущественно за счёт воображения.

Батя говорил, что на моём стиле сказываются долгие годы занятий в бассейне, я, мол, и боксирую, как плыву: плавно и не торопясь. Геша же работал резко. У меня неделями не сходил с лица характерный боксёрский “макияж”: удлинённые тени под глазами, от чего лицо напоминало не то египетские рисунки, не то китайские портреты. Ещё часто страдал нос, как самая выступающая часть лица. Все полгода, или чуть дольше, что я отдал боксу, моя переносица постоянно болела. Не только от Гешиных спаррингов, но и от них в том числе.

Помню и небольшие победы. Как, например, я послал Гешу в нокаут, случайно попав ему по печени. Геша признался, что сам не ожидал, как надолго не очень сильный удар в печень может вывести человека из строя.

Гешина бабушка

Как-то после городских соревнований на Дарнице (я проиграл в первом круге) мы с Гешей возвращались домой почему-то через Красноармейскую. Помню, что Геша предложил по дороге зайти в гости к его родной бабушке, там же заодно и подкрепиться. Бабушка Гешина жила в доме на пересечении Жилянской и Красноармейской, недалеко от Республиканского стадиона. Мы зашли, нас чем-то накормили. Запомнились высокие “сталинские” потолки в квартире и огромные окна. Довгаль жил тоже неподалёку, на пересечении Жилянской и Тарасовской, и рассказывал, что Геша часто ходил к бабушке обедать, приглашал и его в период совместных занятий боксом. За обедом иногда шутил, хитро подмигивая: “Вот, мол, когда-то будет у меня квартирка в центре”.

История с дедом-соседом

Кстати, на тех дарницких соревнованиях (в моей боксёрской карьере они и были-то чуть ли не единственными) где-то между боями Геша вдруг схватил меня за руку и потащил срочно показать какого-то деда, причём сам при этом старался спрятаться за моей спиной. На одном из рингов среди судей сидел дед. Дед как дед, с лысиной до затылка, но с седыми усами и тяжёлой боксёрской челюстью. Мне дед показался знакомым, но я никак не мог понять, что так восхищает в нём Гешу. Оказалось, дед - Гешин сосед по дому. И Геша рассказывает такую историю. Как сидели они с кем-то поздно вечером под домом, шумели, громко на гитаре играли. Тут высовывается из окна этот неизвестный тогда ещё никому дед и просит их вести себя потише. Тут уже можно отдать деду должное: не любой высунется ночью из окна, чтобы сделать замечание шумной компании. А Геше в ту пору только подай скандала и драки, - он посылает деда подальше. Дед что-то отвечает, тогда кто-то из компании предлагает ему выйти разобраться, надеясь в душе, что никто, конечно, никуда не выйдет. А дед мало того, что выходит, - тут Геша начинает просто захлёбываться от восхищения: “Прикинь, он выскакивает с пикой, примотанной бинтом к руке! Такая, буквой “Т”, с заострённой ножкой! Мы все по кустам, как мыши!.. А сейчас смотрю, он на моём ринге судит... Хоть бы не узнал! Хоть бы не узнал!”. Дед не узнал. Но с тех пор все, кому была известна эта история, почтительно здоровались с дедом, вероятно, удивляя его таким количеством вежливых подростков, неизвестно откуда взявшихся на Нищинского.

НАШИ ДРАКИ

«…Супруненко был местным соломенским авторитетом. Причем с малолетства. По слухам, еще в 80-е годы входил в подростковую полукриминальную группировку, которая занималась преимущественно тем, что била чужих», - пишет Егор Смирнов в интернет-статье «Базарный расстрел». Суть дела Смирнов Егор выразил довольно точно, хотя с некоторыми деталями я бы поспорил. В начале 80-х мы «били чужих» не «преимущественно», а несколько раз, но это получалось красиво и убедительно.  «Преимущественно» же мы занимались учёбой, спортом, ездили на ночёвки и влюблялись. Криминального в наших занятиях, кроме обычных мальчишеских драк, причём, как правило, «за правду», ничего не было, и появилось у Геши лишь когда начались его эксперименты с напёрстками, но к тому времени состав упомянутой подростковой группировки сменился почти на сто процентов. Собственно говоря, Геша просто завёл себе новых друзей, а из старых только разве что Сёма попытал себя в новом качестве, но долго не продержался. Новая же Гешина бригада, начиная с конца 80-х, тоже не «преимущественно била чужих», а конкретно и профессионально завоёвывала свою сферу влияния в Киеве. Так что слова в статье все вроде и правильные, но расставлены не по порядку.

Расскажу немного про наши драки. Их было на моей памяти не больше десятка, на многих из них я присутствовал, но, к счастью, не участвовал ни в одной, ограничиваясь ролью человека из «группы поддержки». Геша, естественно, не пропустил ни одной. Я никогда не любил драться, всегда до последнего старался избежать столкновения и считал себя вправе нанести удар только в ответ. Но когда нам чужие подростковые группировки бросали вызов в той или иной форме, не явиться на общий сбор без уважительной причины значило уронить свой авторитет.

Богдановский переулок

Самое давнее воспоминание – поединок в Богдановском переулке. Это ещё школьные годы, 9 или 10-й класс. С чего всё началось не помню, но поскольку разборки происходили на чужой территории, можно сделать вывод, что это был наш ответ на какие-то происки соседских пацанов. Подробностей в памяти тоже осталось минимум: нас было человек 5-7. Сценарий разборок всегда был примерно одинаковый: сходились две группы, и их лидеры, а также «обиженная» и «обидевшая» сторона начинали вести переговоры. Переговоры всегда заканчивались дракой, потому что ни одна сторона не могла позволить себе склонить голову, даже если и явно была неправа. Вопрос всегда заключался в том, кто и с кем выйдет на поединок. Не устраивать же массовое побоище. И тут мы начинали спектакль. Геша на переговорах обычно с самого начала косил на дурачка: изображал из себя простого сельского паренька, смущённого ситуацией и не особо лезущего вперёд. А если учесть его небольшой рост, то станет понятно, почему наша хитрость всегда срабатывала. Когда дело доходило до слов, обращённых к нашим противникам: «Выбирайте любого из нас», - выбирали всегда Гешу. Тогда в Богдановском тоже выбрали Гешу. Противник был на голову выше, но худой. Победа досталась Геше тогда не очень лёгкая, пришлось повозиться, но Геша справился.

Там же в Богдановском переулке, по соседству с ареной первых наших общих разборок, впоследствии возникла ещё одна «горячая точка». Опять же не помню, кто кого первый обидел, но прошла серия одиночных драк между нашими и пацанами из ПТУ. Это тоже, насколько я помню, относится классу к 10-му школы. Наши обзывали ПТУ-шников «жлобами» (большинство их жило в пригородах Киева) и ходили на охоту к общежитию училища, отлавливая одиночек. Они тоже нас как-то обзывали и тоже создавали проблемы для тех, кто рисковал в одиночку пройти мимо их общаги. Мне пересказывали ситуацию, как Беря с кем-то ещё пошёл на очередную охоту, причём одолжил у меня перед этим нунчаки. С кем-то зацепились, подрались, и Бере моими же нунчаками сломали палец на руке. Я был очень недоволен всем этим и выступал категорически против подобных развлечений. Но когда созвали общий сбор, то отказаться не мог.

Собралось нас тогда человек до двадцати, причём на этот раз в наших рядах были и прежние противники с Богдановского. Был, конечно, Геша, был, хорошо помню, Полозов Валик, Беря, были, кажется, Пегас, Довгаль, возможно, был и Миха. Тогда же я познакомился и с Бубелой. Я взял с собой нунчаки, но знал, что использую их только в самом крайнем случае и для самозащиты. Были нунчаки и у Геши. Мы долго кучковались среди сумеречных кустов, курили. Время от времени несколько человек под Гешиным руководством подходили к освещённым окнам и вызывали противников на бой. Те видели сквозь вечерние окна плохо и вызова не принимали. Я их прекрасно понимаю: какой нормальный человек выйдет вечером на чужую улицу драться неизвестно с кем и неизвестно за что!

И тем не менее один такой нашёлся. Вероятно, из старших учеников, а, может, из младших преподавателей. Он вышел, осмотрелся в темноте и, не отходя далеко от входной двери, стал вести с нами переговоры в мирном ключе. Говорил он, явно нервничая, но простота и логичность его слов свела на нет все наши воинственные порывы. Он говорил, что зачем драться, когда можно дружить, что даже если и были какие-то непонятки между нами, то они исходили с обеих сторон, что Киев хороший город, но и Боярка с Фастовом неплохи. Я сочувствовал ему всем сердцем.

Под конец примирительной речи он заметил у Геши нунчаки и предложил показать нам пару приёмчиков. Геша нунчаки дал, тот показал. Потом показал Геша.

Кстати, нунчаки тогда, может, и подпадали под какую-то из статей УК под видом оружия раздробляющего действия, но младший милицейский состав их даже не отбирал у подростков, поскольку не знал ещё, как ими пользуются, и вообще называл обычно «канчуками». Мы как-то раз прогуливались часов в одиннадцать вечера по Курской с Валиком, Саней Семирековым, Довгалем, причём Валик по ходу дела крутил мои нунчаки. Нас остановили два мента, стали расспрашивать, почему это мы так поздно гуляем. С ментами обычно разговаривал я, потому что если с ментами начинал разговаривать, например, Довгаль, то нас обязательно забирали в отделение, но это отдельная история. Один из остановивших нас ментов взял нунчаки, повертел их в руках, спросил что это. Я объяснил, что это спортивный снаряд для художественной гимнастики и даже показал несколько невинных восьмёрок, при этом милиционер остался вполне ответом удовлетворён, нунчаки вернули и строго приказали расходиться по домам. Довгаль начал было задавать вопрос, уж не комендантский ли объявлен час по столице, но я успел вовремя зажать ему рот, параллельно делая ментам знаки полнейшего согласия с их позицией по данному вопросу.

И, чтобы сюжетно завершить эпизод с общежитием ПТУ, придётся сделать ещё одно небольшое отклонение. В тот период мы с Пегасом придумали себе очередное развлечение: стрельбу из рогаток. Мы вырезали из сирени изящные рогачики, не растопыренные в стороны, как принято рисовать в «Мурзилках», а сначала расходящиеся от развилки, а потом растущие параллельно. Причём, если форма рогачика не совсем нас устраивала, мы подправляли её, стягивая до нужной формы верёвкой и подсушивая несколько дней. Кожура с рогачика обдиралась. На концах развилки мы вырезали канавки, чтобы резиновые пасы не соскакивали, ручка обрабатывалась по желанию, рогачик зашкуривался. Из старых перчаток вырезали мягкое кожаное ложе под камень. На пасы распускали бинтовую резину. В местах соединения деталей стягивали пасы капроновой ниткой. Самыми лучшими снарядами были, конечно, шарики от подшипников. На втором месте были гайки. Но, даже живя в одном районе с железнодорожным вокзалом и вагоноремонтными мастерскими, шариков с гайками, конечно, не напасёшься. Поэтому мы использовали местную железнодорожность по-другому: собирали на колеях рассыпанные шарики обогащённой железной руды. Страна у нас тогда была богатая, шариков на колеях было тьма, хватило бы ещё на одну страну. Шарики эти по удельному весу были чуть легче подшипниковых, но явно тяжелее камней. С нескольких метров такой окатыш не разбивал бутылку, а пробивал её насквозь, оставляя два отверстия. Вот мы с Саней в свободное время и гуляли со своими любовно сделанными рогатками вдоль бетонных берегов засранной городом Лыбеди, круша всё стеклянное и не стеклянное на своём пути, не обходя своим вниманием, впрочем, и местных крыс, напоминающих размерами мелких диких кабанов.

И, конечно, мы не забыли свои любимые рогатки, когда прибыли на общий сбор у общаги на Богдановском. А пока все тусовались группками по ближайшим кустам, ожидая выхода неприятеля из крепости, наша с Пегасом фантазия подсказала нам великолепную (с точки зрения подростка) диверсию. Мы обошли общежитие с другой стороны и, выбрав удобный момент, выпустили по одному снаряду по верхним окнам. В качестве снарядов же мы не пожалели использовать пули от пистолета «Макарова», найденные мной когда-то на стрельбище. Общежитие было очень высоким, что-то этажей под четырнадцать. Ну, на четырнадцатый мы не расчитывали, а десятый-одиннадцатый были вполне в зоне досягаемости. Так что услышав характерный звук лопнувшего стекла, довольные, мы поспешили, как ни в чём не бывало, смешаться со своими, никого в наш секрет не посвящая.

И вот уже когда после показательных выступлений с нунчаками все пожали друг другу руки и умиротворённо договорились как-нибудь встретиться в спортивном смысле, на пороге общаги показался представитель администрации. Кстати, не исключено, что и этот, который нунчаки крутил, тоже был представителем, но тогда он не назвался. И этот представитель, видя, что ситуация налаживается в мирную сторону, решает ещё больше улучшить её. Он приглашает всех нас в актовый зал. Мы тихо офигеваем, но приглашение принимаем, и, настороженно озираясь, нет ли какого подвоха, заполняем актовый зал. Да, человек двадцать нас было точно. И с десяток ПТУ-шников в другой кучке. И начинает представитель рассказывать, что подобные конфликты между молодёжными группировками – не просто детские шалости, а тщательно кем-то спланированные акции, кем-то, кому на руку дестабилизация внутренней ситуации в стране, сеяние раздора и межнациональных свар, короче, про ястребов Пентагона начал рассказывать. И под конец речи, с целью ударно завершить своё обращение к учащейся молодёжи, выдержав драматическую паузу и понизив голос, он произнёс: «Вам кажется, что вы сами придумали прийти сюда с агрессивными целями, но вам и невдомёк, что за вашими спинами находится кто-то взрослый, кто-то, кто незримо управляет вашими поступками, кто-то, у кого есть ОРУЖИЕ!». И он торжественно показал нам нашу с Саней ржавую пулю в полиэтиленовом кулёчке, пояснив, что выковырял её из стены напротив разбитого окна на одиннадцатом этаже. Мы с Саней охали и ахали больше всех и просили дать её потрогать, но представитель не дал. Так что не исключено, что или мои, или Санины отпечатки до сих пор хранятся себе спокойно в толстых архивах специальных служб и только и ждут, чтобы мы с Саней на чём-нибудь прокололись.

Подол

Олег Директор, Гешин одноклассник, твёрдо стоял на позициях материализма, поэтому после восьмого класса перешёл в какое-то ПТУ на Подоле, где учили шить одежду. Параллельно с выполнением домашних заданий он делал свой маленький гешефт, шил что-то на продажу. Не то джинсы, не то уже вошло в моду карате, и пацаны заказывали себе кимоно. Деря был высоким и худым, острым на язык болтуном и человеком, чрезвычайно склонным ко всевозможным афёрам, целью которых было личное обогащение. Он постоянно что-то кому-то продавал, перепродавал, шил, перешивал, одалживал деньги и прятался от кредиторов; его постоянно кто-то искал, чтобы набить морду и забрать деньги. Уж не знаю, в чью пользу при этом складывалась результирующая экономическая выгода.

Примерно такие же отношения были у него и с Гешей, хотя старое знакомство тоже бралось в расчёт. Геша постоянно вступался за Дерика, но за это постоянно что-то от него требовал. Так получилось и в очередной раз, когда Дерик пожаловался Геше на какого-то своего одногруппника из ПТУ, якобы вымогающего у Дерика деньги ни за что ни про что. Геша по поводу «ни за что ни про что» особенно не углублялся, но за помощь в разборках потребовал компенсацию себе и всем нашим, кто будет участвовать.

О каких наградах шла речь, в памяти не сохранилось, но так навскидку это вполне могла быть двадцатка рублей Геше и по бутылке водки на брата. Это был период окончания школы или сразу после окончания, и мы на посиделках выпивали все, в том числе и Геша. Правда, к Геше эта зараза не пристала, период его экспериментирования с алкоголем был хоть и глубоким (я несколько раз видел тогда Гешу вусмерть пьяным), но коротким, и в памяти стандартная картина застолий характеризуется тем, что все в основном пьют, а Геша в основном ест, причём демонстративно. Этот демонстративный отказ от алкоголя в пользу еды и сладких напитков вроде «Пепси-колы» Геша перенял у Эдика, нашего тренера по «дракам», когда вовсю стал заниматься в «Энтузиасте».

Училище, в котором занимался Деря, находилось в глухих дворах внизу Андреевского спуска, отделённое от внешнего мира аркой в стене старинного жилого дома. Двор училища был зажат со всех четырёх сторон такими же ветхими двухэтажными домами, как и само училище. Нас пришло человек шесть. Геша, Миха, Валик, Саня Семиреков, Мурик, кажется, так. Расположились во дворике, курили, пока Деря бегал с довольной рожей вызывать своего обидчика на разборки.

- Геша, он не хочет выходить, боится!

- Деря, мне это совсем неинтересно. Мы время потратили, пёрлись сюда через весь город… Свою часть договора я выполнил. А как ты этим воспользуешься – твои проблемы.

И Деря снова побежал внутрь здания решать свои проблемы. Не знаю, как он там их решал, но в конце концов тот парень вышел. Он явно нервничал, но держался очень достойно. Геша перемолвился с ним парой слов в том смысле, что тот-де обидел его лучшего друга и должен срочно обосновать своё поведение. Парень довольно внятно стал обосновывать, поглядывая с опаской в нашу сторону. Мы держались безразлично, курили в стороне. Общие правила разборок мы не нарушали никогда. Появившаяся вдруг вероятность того, что разборки за разговорами сойдут на нет, Дерика, видно, не устраивала. Он стал подробно перечислять все причинённые ему неудобства и обиды, требовал какие-то деньги за материал. Тот возражал. Мы курили. Геше это надоело, и он решил заканчивать. В качестве заключительного слова он нежно взял парня за грудки и стал ласково внушать ему новые правила поведения. Парень был на добрую голову выше, внушение выглядело даже комично. Геша расчитал правильно: несмотря на численный перевес противника, парень не мог допустить такого обращения. Оно автоматически переводило его в низший разряд, а он, похоже, до тех пор пользовался среди ПТУ-шников каким-то авторитетом. Он сбросил Гешины руки с одежды, и драка началась. Это была не очень зрелищная драка, вовсе не жестокая, безо всякого озлобления. Просто дополнительная тренировка для Геши под благовидным предлогом. Парень был длиннорукий и неплохо подготовленный, он обменивался с Гешей ударами и явно пробивался в сторону проходного двора, где был выход из подворотен на людное место. Геша манёвр быстро раскусил и стал отрезать путь к отступлению. Но проходной двор оказался слишком широк, людная площадь была всё ближе. Мы видели только чёрные силуэты на светлом фоне. Невысокий Геша, да ещё и в низкой стойке, и отмахивающийся от него долговязый. Наконец прохожие стали обращать внимание на какие-то мутные, хотя и абсолютно молчаливые события в подворотне, Геша, не желая привлекать к себе внимание общественности, постепенно поднялся из стойки, а парень облегчённо нырнул в толпу.

С воспитательной точки зрения поединок оказался действенным, Дерика в училище больше никто не обижал. Очень надеюсь, что и он не злоупотреблял своей защищённостью.

Склоны Днепра

В другой раз какие-то чужие подростки довольно многочисленной компанией побили на своей территории Сёму с Берей. Сёма с Берей были сильно обижены, так как повода для драки чужим не давали. Мы же все были возмущены. По каким-то дипломатическим каналам мы связались с той компанией и назначили встречу на склонах Днепра, неподалёку от подвесного мостика над стадионом «Динамо». Помню хорошо зрительную картинку: мы все идём старым, с деревянным настилом ещё, пешеходным мостом на метро «Вокзальная». Сёма с Берей, Геша, Саня, Довгаль, Мурик, Валик. Смеёмся, настроение приподнятое, шутим. Ведём себя абсолютно неагрессивно, но прохожих всё-таки немного стесняем. Просто потому что толпа пацанов.

Я постоянно следил за тем, чтобы никто не доставлял окружающим людям ни малейшего беспокойства. Чтобы придерживались правой стороны, никого не цепляли, громко не ругались. И меня слушали: я был в какой-то мере совестью нашей компании. Даже на днях рождения, когда все бывали пьяные. Даже особенно когда все мы бывали пьяные.

Мы встретились в назначенное время с чужаками и пошли все на склоны искать полянку подальше от оживлённых пешеходных дорожек. Их тоже было человек восемь. Смотрелись они похуже нашего, и явно были уже несколько растеряны. В душе, возможно, проклинали себя за неосмотрительные действия двухдневной давности. Мы переговорили, выработав правила выяснения отношений. Сёма с Берей, как пострадавшие, выбирали себе любых двух противников. По идее этим можно было бы и ограничиться, но тогда зачем сюда ехал Геша? Геша, как лицо заинтересованное, ввёл свои поправки в план разборок: пострадавшие выбирают противников себе, а предводитель чужаков выбирает из нас любого противника себе. «Любого» - это просто такое слово, на самом деле по логике ситуации предводитель чужаков неизбежно выбирал Гешу.

- Ну что, поехали?

Беря и Сёма быстро, ударов до десяти, разобрались со своими обидчиками и присоединились к нам, наблюдавшим изначально запланированное зрелище. Противник Гешин, как всегда, был значительно выше ростом и шире размахом рук. Но с самого начала встречи, я говорил уже, произошёл в настроении наших соперников некий психологический подлом, что предрешило исход боя заранее. Геша наказывал чужака показательно, с криками «киай!», с неестественно низкими стойками, применяя заодно борцовские приёмы и делая зверское лицо. Мы посмеивались. Чужаки хмуро наблюдали. Проходившая вдалеке парочка испуганно ускорила ход.

Возвращались мы домой в ещё лучшем настроении, чем ехали на разборы. Вспоминали детали, смеялись, обсуждали. Я был доволен, что мне не пришлось драться, Геша тоже получил что хотел, да и справедливость заодно была восстановлена. А где-то как раз после этой операции на днепровских кручах до нас стали доходить обрывки сплетен, в которых чужими устами отдавалось должное сплочённости и боевой подготовке нашей «чоколовской компании». Мы очень гордились такими слухами и ещё более чувствовали себя единым коллективом, который живёт по справедливости и в обиду своих не даёт. И если я взял на себя обязанности быть нашей коллективной совестью, то Геша единогласно был возведён в чин министра обороны.

КИСИ

Про разборки на территории КИСИ мне рассказывали несколько человек, включая Гешу, но особенно подробно и восхищённо Миха. Потому что это были, наверное, самые серьёзные и взрослые разборки нашей чоколовской «мафии» с чужими. Меня на тот момент в Киеве не было: я был не то на даче, не  то ездил куда-то отдыхать, но слушал я все эти рассказки со смешанным чувством досады, что пропустил такое мероприятие, облегчения, по той же причине, и, безусловно, гордости за своих.

Геша тогда сломал палец на ноге и ходил в гипсе с палочкой.

<расспросить у Михи подробности; отсидевший главарь чужих, соломенских>

Ушинского

Инициатором, вернее, катализатором целой серии разборок на Ушинского, сами того не желая, оказались мы с Довгалем, причём за пару дней до ухода нашего в армию. Тогда вовсю шёл осенний призыв 1984 года. Из наших только Сёма к тому времени уже отслужил, он был в классе чуть старше нас, 64-го года рождения. Миха, кажется, как раз был на то время в рядах защитников Родины. И Беря, что ли. У Геши было освобождение. А мы с Довгалем уходили почти одновременно, он на два дня раньше. По всем районам катилась череда так называемых «проводов» (с ударением на первом слоге), то есть пьянок, посвящённых уходу в армию, в которых с удовольствием и чувством выплняемого долга участвовали как родственники и друзья провожаемых, так и вообще любые забредшие на огонёк личности, имеющие хоть какое-нибудь отношение к событию. Потому что пили много, впрок на два года.

У нас с Довгалем тогда был уже назначен день явки с вещами на сборный пункт, ГСП, что на Дарнице. Один раз мы уже явились туда, но нас через сутки распустили по домам и назначили новые даты, так что фактически вторая явка означала одновременно и отправку. Сначала должен был явиться Довгаль, а через два дня я. Так что гуляли мы последние деньки.

И вот в этот короткий промежуток времени черти заносят меня с Довгалем на чьи-то проводы. Я и виновника торжества-то лично не знал, меня пригласил его одноклассник, мой давний товарищ с улицы Ушинского[3], Саня по прозвищу Гашек. На проводах все перепились, мы, естественно, тоже. Довгаля с перепою тошнило на лестничной клетке. Не помню, как оказался дома.

На другой день Довгаль едет на ГСП, а оттуда прямиком в подмосковный Наро-Фоминск, в строительный батальон. А меня опять те же черти несут ещё на одни проводы в ту же компанию на Ушинского, где после хорошей выпивки начинаются непонятные для меня тогда пока ещё симптомы. Коротко говоря, друзья Гашека решают меня побить за то, что днём раньше моего друга тошнило на лестнице, а им потом пришлось убирать. Я прекрасно понимаю их возмущение, но с организационными выводами не согласен по сей день.

Сначала меня под каким-то предлогом выманивают из квартиры, где идут проводы. Возле лифтовой двери маленький гаденький пацанчик из их компании начинает ни с того ни с сего лезть на меня с кулаками. А я-то, простая душа, ничего не понимаю. Так все веселились, а тут этот псих. Пока он ругал меня всякими обидными словами, я ничего не понимал, но терпел. А когда он ударил меня по лицу, я ответил тем же. Он упал. Я, считая, что инцидент исчерпан, разворачиваюсь уходить, но тут из молчаливой толпы зрителей вылетает здоровенный кулак, и я вижу перед глазами яркую характерную вспышку. Вот после этого удара я «поплыл». И тут же сзади на меня бросается тот мелкий шакал.

С этого момента всё, что я зрительно помню, было не то чтобы как в тумане, наоборот. Всё было чрезмерно чётким, а вспышки следовали одна за другой и казались бесконечными. Я сполз в угол парадного, закрылся руками и видел только несколько мелькающих пар ботинок, сначала чистых, потом в пятнах крови. Слышал, как кричит Гашек: «Макс, бей их!». Помочь мне он не мог, его держали. А я отвечать на удары был уже не в состоянии, я «плыл» капитально.

В какой-то момент избиения я понял, что прекращать в ближайшее время они не собираются, поэтому вскочил и выбежал на улицу. Какое-то время они бежали за мной, потом отстали. Я заскочил в чужой подъезд и стал нажимать подряд все кнопки звонков. А было, надо сказать, уже часов десять вечера. Мне повезло уже на втором этаже, какая-то семейная пара лет по тридцати после моих первых же просьб о помощи впустила меня в квартиру.

Я коротко описал им ситуацию. Мужчина предложил вызвать милицию. Я отказался. Женщина предложила зашить рассечённую бровь, из которой кровь заливала всё лицо и одежду. «Я врач, у меня есть все инструменты», - сказала она. Я отказался. Но с удовольствием воспользовался их ванной, где немного смыл кровь из носа и из брови и охладил под струёй воды все в кровоподтёках и ссадинах руки. В голове ещё мутилось, руки и ноги дрожали, всё болело, но я уже чувствовал, что спасён.

Пользуясь случаем, хочу поблагодарить этих людей. Спасибо вам, вы – НАСТОЯЩИЕ! Не каждый может на улице вступиться за кого-то, но просто открыть дверь, когда тебя просят о помощи, в состоянии любой.

Когда я немного отошёл, мне дали чей-то старенький плащ (моя одежда осталась в нехорошей квартире на «проводах») и выпустили на улицу, предварительно убедившись, что меня никто не поджидает.

Я ехал в последнем троллейбусе. На меня оборачивались редкие последние пассажиры. Я прислонился гулей на лбу к холодному стеклу. В голове было пусто и звонко. Первым делом я пошёл не домой. Первым делом я пошёл к Геше. Было уже часов двенадцать ночи.

Над Гешиной дверью в парадном светила яркая лампочка без рассеивателя. Геша открыл дверь и тихо присвистнул. «Кто?» - спросил он с угрозой. Я рассказал кто.

- Они ещё там?

- Не знаю.

- Пошли!

Геша быстро набросил черновую одежду, вручил мне метровую гимнастическую палку, и мы ускоренным шагом направились в сторону Ушинского. Геша был просто взбешён, и мне до сих пор приятно вспоминать эти минуты. По дороге Геша расспросил меня о внешней обстановке того дома и выработал план. План был прост. Я остаюсь дежурить возле парадного. Геша поднимается на нужный этаж, звонит в квартиру, если открывает кто-то из взрослых – просит позвать Гашека, если кто-то из пацанов – без разговоров бьёт по роже, поднимает шум и начинает убегать вниз по лестнице. Я, слыша на ступеньках топот, первого бегущего (т.е. Гешу) пропускаю, а следующего за ним бью палкой по ногам, чтобы он упал и создал в дверях давку. «А там видно будет!»

Но план по дракам на тот день был уже, вероятно, выполнен. Геша спустился тихо и сказал, что там уже все разошлись, так что разборки придётся перенести на завтра.

Назавтра мы узнали у Гашека имена и адреса действующих лиц. Мелкий, который драку завязывал – Гаврилюк, Гава. Здоровило, который вырубил меня с первого удара – Вишняк, Виня. Организатор – Логинов, Лога. Гашек был, конечно, при этом далеко не в своей тарелке, как-никак про одноклассников рассказывал, но чувство справедливости в нём всё-таки победило.

Первым делом мы решили навестить Виню, решив сначала выбить самого здорового из троих. Вдвоём с Гешей мы пришли к нему домой и попросили открывшего нам дверь отца позвать его, якобы мы принесли ему какие-то взятые у него магнитофонные бобины с музыкальными записями. Как только недоумевающий Виня переступил порог (я в этот момент стоял отвернувшись), Геша набросился на него с ударами. Виня запрыгнул обратно в квартиру, а вместо него выскочил с кулаками отец. Пока Геша дрался с отцом, я отбивался от двух выскочивших следом с криками тёток. Поднялся страшный шум, кто-то кричал про милицию. «Так, уходим! – скомандовал Геша и крикнул на прощанье: – Виня, мы ещё вернёмся, не расслабляйся!» И мы ретировались, потеряв при отступлении свои вязаные шапочки, которые с нас сорвала одна из тёток, перегнувшись через перила.

В дальнейших событиях я уже участия не принимал, поскольку на другой день с рюкзачком за плечами отправился на Дарницу, где меня хотели сначала забрать во внутренние войска охранять зоны, но посмотрели на лицо (всё в синяках, заплывшие кровью белки глаз, разбитая бровь) и отправили в артиллеристы. Дальнейшим восстановлением справедливости Геша руководил уже по своему усмотрению. Виню поймали, хотя он был очень осторожен. Не возникло проблем и с Гавой. А вот для того, чтобы наказать Логу, понадобилось несколько групповых драк с его старшими знакомыми, у которых он пользовался авторитетом. Из наших участвовали все, кто не служил на тот момент в армии: Сёма, Валик, Вовка Новиков, Беря, Миха.

И большой подарок мне сделали Сёма, Геша и Миха, когда приехали ко мне в Черкасскую область, где я служил, за 400 километров, на «Волге» Сёминого бати, привезли бутылку пива и рассказали всё, что происходило после моего отъезда.

[1] На разных картах у домов нашего микрорайона разная нумерация. Дом 18-а обозначался ещё как дом 12-й корпус 1-й. Чёрт его знает, наверное, для удобства жителей!

[2] Довгаль категорически утверждает, что сёстры жили на Курской, в доме 4-а, который возвышается над «Глухарями», говорит, что однажды был у них в гостях, старшую сестру называет Наташей.

[3] А Ушинского тогда была совсем не похожа на ту улицу, на которой впоследствии разросся чудовищным новообразованием рынок «Радиоаматор».



(Всё это сырой материал для задуманной повести, собранный во времена моего безработного статуса. Теперь работа нашлась, а повесть постепенно покрывается пылью. Жалко. Пусть покрывается тут)