Дождь уговорил его накинуть потрёпанный плащ и прихватить сломанный зонтик. Дождь звал его поэтом. Возможно, потому что был единственным слушателем и почитателем его творчества. Часто они бродили вместе по пустынной набережной, и поэт читал дождю свои стихи. Свой восторг тот выражал, превращаясь в ливень. Иногда с ним приходили гроза и ветер, и ликующий поэт одухотворенно декламировал восхищённой стихии.
– Сегодня удивительно тихо, – обратился поэт к дождю.
Дождь согласился, роняя редкие слезинки. Прохожих, бесконечно чужих и вечно спешащих, он разогнал по домам, припугнув их десятиминутным буйством. Дождь знал, что поэт не любит суету. И сейчас ему было хорошо от того, что сумел доставить поэту тихую радость. Хорошо настолько, что он широко, на полнеба улыбнулся пёстрой радугой.
Поэт улыбнулся в ответ и, замедлив и без того не быстрый шаг, слегка откинул голову назад и начал читать любимое стихотворение дождя. То, в котором не было ни единого слова, человеческого слова. В котором сплелись и первобытный ужас перед лютующей природой, и свободный дух, не покорный даже ей, и хвала гордой стихии, и утробный рык беспокойного разума.
Дождь был счастлив! Всегда, едва заслышав первые строки этого гимна единению человека и природы, он, сам того не замечая, несказанно ярился и раззадоривался. И вот уже в который раз поэт читал заключительные строфы под музыку неистового ливня. Он замер, глядя в плачущее серое небо сквозь сомкнутые веки. И слёзы благоговения хлынули из его глаз.
Когда ливень успокоился и вновь стал приятным мелким дождём, поэт вышел из блаженного оцепенения. Мокрая насквозь одежда (плащ нараспашку, а зонт так и не был раскрыт) ничуть не стесняла его. Он свернул с набережной и углубился во дворы, чтобы посетить одно из любимых мест.
***
Родителям было глубоко наплевать на неё. Хотя они дали ей жизнь всего четырнадцать лет назад, за это время так обрыдли и осунулись чувствами, что телевидение, интернет и модные журналы заняли в их душах гораздо больше места, чем собственная дочь. Ибо души они заменили чужими мыслями и мнимыми чувствами других людей. Несмотря на свой юный возраст, она слишком чётко это понимала.
В тот вечер дикого торжества природы она в одиночестве любовалась игрой двух противоборствующих сил – земли и неба. Будто слепой дирижёр, позабывший ноты, руководил небесным оркестром. Гулом иерихонских труб сотрясали раскаты грома донельзя наэлектризованный воздух. Свихнувшимся барабанщиком бешено стучал дождь по крышам и молодым листьям деревьев.
***
Ветхий, полуразрушенный и давно уже заброшенный дом люди обходили стороной, а ночами старались вовсе не появляться рядом. Призраки, вампиры и прочая нечисть были бы им куда симпатичней, чем его ночные постояльцы. На ночлег здесь собирался разношёрстный оголтелый сброд. Вечно пьяные шальные глаза на лицах, застывших в постоянном выражении диких и низменных желаний.
Поговаривали, что никчёмные и опустившиеся обитатели этого мрачного дома существовали в постоянном разврате и частенько промышляли разбоем, жестоко и бесцеремонно избивая случайных любопытных прохожих. На кухнях шушукались, что властям давно пора бы разогнать это гнездилище порока. Но власти угрюмо отмалчивались. Горожане шептались и продолжали бояться.
А поэт не боялся. Скорее, наоборот – он внушал ночлежникам животный страх. Ибо люди, почти утратившие всё человеческое, острее чувствуют свои скрытые инстинкты. Они каким-то образом прознали, что поэт дружен с дождём.
Наверно, кто-то подсмотрел, а потом рассказал другим, как в жуткую грозу под бешеным ливнем дикие порывы ветра срывали с его уст нечленораздельные звуки и возносили их в сырое небо ночи.
Аккуратно перешагивая через груды кирпичей и торчащие арматуры, обходя ёрзающие клубки человеческих тел и поломанные стулья, поэт дошёл до лестницы, на ступенях которой что-то громко обсуждали взъерошенные пьяные ночлежники. Заметив поэта, они замолкли и, с трудом поднявшись, уковыляли в темноту. Осторожно и степенно, поэт поднялся на второй этаж.
Тяжелый воздух холодными пальцами сырости прикоснулся к его щекам.
Он огляделся и увидел неяркий свет в одном из углов этажа. Кто бы это мог быть? Обитатели дома не любили зажигать огни. Несколько заинтересованный, он пошёл на свет. Его источником оказались три наполовину сгоревшие свечи в старомодном потёртом подсвечнике. Их дрожащие блики отвоёвывали у тьмы склонённую над листом фигуру человека в белом балахоне. Он разительно отличался от других обитателей дома, раньше поэт его здесь не видел. Человек был настолько увлечён своим занятием, кажется, рисовал, что будто и не заметил приблизившегося поэта.
– Здравствуй! – неожиданно произнёс он, приподняв кудрявую голову, и в тишине его полушёпот показался криком.
– Здравствуй, – тихо ответил поэт, – кто ты?
– Художник, – человек поднял с импровизированного столика (два кирпича на полу и крышка от стула на них) альбомный лист, – смотри!
Поэт взглянул на рисунок, можно сказать, даже набросок. Но он замер и не мог отвести завороженный взгляд. Поэт видел не просто легко начертанный женский профиль. Он увидел Её. В жизни своей не видел поэт лика прекраснее, чище и светлее, но, в то же время, исполненного неизъяснимой печали.
– Кто она? – спросил он у художника, выйдя из оцепенения.
– Я не знаю…
– Где ты её видел? Где она живёт? – поэта переполняло волнение.
– Здесь, – художник прикоснулся к своему высокому лбу, и язычки пламени отразились в его чёрных глазах…
Лицо поэта искривила гримаса отчаяния, пролившись ручейками слёз.
– Я найду Её! Найду! – громогласный его рык сотряс стены дома.
С нижнего этажа послышалась торопливая суета перепуганных ночлежников.
Голос поэта постепенно превращался в шёпот:
– Найду! Найду. Найду, найду, найду…– бормотал он, как одержимый.
Поэт резко повернулся и стремительно пошёл к лестнице.
– Постой! – крикнул художник. – Возьми портрет!
Поэт грустно и долго посмотрел в глаза художника. «Спасибо, – говорили глаза поэта, – я найду Её!» Он бережно сложил портрет вчетверо и, убрав его во внутренний карман плаща, стремительно понёсся вниз по лестнице. Не разбирая дороги, по живым телам и бутылочным осколкам, поэт выбежал в ночь.
«Однажды ты встретишь Её», – вслед ему прошептал художник.
Поэт бежал по мокрой дороге, по безлюдной набережной. На минуту остановился передохнуть у парапета и побежал снова. Сворачивал в переулки и грязные подворотни. Бежал по широкому, купавшемуся в лучах фонарей проспекту. Бежал, пока силы не оставили его усталое тело. Оно внезапно рухнуло в придорожные кусты, прямо с ходу. А свободный дух, попавший в вязкую пелену беспокойного сна, не сумел ничего понять и всё бежал, бежал, бежал…
Он остановился на краю обрыва. Туман, вязкий сумрачный и сырой, окружал его. Поэт шагнул в пропасть и провалился. Густая, сладковатая мякоть тумана засасывала его, как хищное болото. Лезла в глаза, рот, ноздри, уши, проникала под одежду, ногти. Как муху в липком коконе переваривал туман поэта, медленно и со смаком поглощая его. Растворяясь в тумане, поэт осознал весь фантасмагорический ужас происходящего и последним усилием угасающей воли выдернул себя из кошмара.
Он очнулся в кустах у дороги. Тело отказывалось слушаться, встать сразу не смог. Зато сумел достать из внутреннего кармана вчетверо сложенный бумажный листок. Непослушными пальцами развернул его и поднес к глазам. Тонкие, правильные черты лица, лёгкая полуулыбка, закрытые глаза, чудные развевающиеся длинные волосы. Девушка на портрете, казалось, наслаждалась нежными прикосновениями ласкающего её ветерка. «Нет в этом мире ничего прекраснее, чем эта улыбка. И нет никого, прекрасней Её!» – думал поэт, лёжа на холодной земле. Созерцание придало ему сил, он поднялся и пошёл просто вперёд по просыпавшемуся городу. Тишина, ему несвойственная, но столь любимая поэтом, молчала снами миллионов людей.
Редкий прохожий встречался ему на пути, удивлённо хлопая сонными глазами и недоуменно оборачиваясь вслед. Что-то странное, отличающееся от привычного, приковывало их взгляды к облику поэта. Возможно, грязный чёрный плащ поверх белого в прошлом костюма, а может быть, неспешная тяжёлая походка. Хотя, нет. Скорее всего, прохожие натыкались на взгляд поэта, цеплялись за него и не могли оторваться. Обжигающе-холодный, отстранённый взгляд широко раскрытых глаз, на дне которых сражались дождь и пламя.
Поэт блуждал по городу весь день. Он посетил все любимые некогда места – тихие скверы и шумные площади, молчаливые аллеи и величавые мосты, а к вечеру вернулся на набережную. На свою набережную.
Вечер был тих и ясен. Сгущались сумерки, появлялись первые звёзды, и где-то в углу небосклона робко белела луна. Поэт ждал. Он смотрел на мерно бегущие воды реки и ждал наступления темноты. Внутри него клокотал, рычал и бился, просясь наружу, вольный дух.
Когда звёзд стало больше, и луна, одолев робость, засияла в полную силу, поэт понял, что его время пришло. Он улыбнулся прекрасной незнакомке на портрете и, зажав его в левой руке, начал читать.
Поднялся ветер и, обгоняя его, принеслись тяжёлые чёрные тучи. Пошёл дождь. Вначале неспешно и будто бы неуверенно, но всё стремительнее набирая силу. Поэт читал. Так, как никогда в жизни, извергая в ночь всё накопившееся за долгие годы, старательно вычищая все уголки сознания и отпуская на волю все мысли, идеи и чувства. И вновь неистовый ливень хлестал его разгорячённое лицо. Поэт читал, гортанно рыча и утробно воя, а дикий восторженный ветер срывал эти звуки с его уст и уносил прочь. В это безумное буйство ворвалась гроза, и тьма озарялась её огненными всполохами. Тонкие ниточки молний сверкающими саблями рассекали чёрную плоть небосклона.
Поэт читал о Ней. Читал самозабвенно, упоённый своей страстью. И, доведя свою песнь до точки высшего накала, он внезапно замолчал. Ветер затих, дождь остановился, гроза замерла. Природа прислушалась.
Возведя руки, поэт истошно крикнул:
– Помоги мне, стихия!
И с рёвом, срываясь на крик, принялся читать песнь стихии, гимн её с ним единения. И стихия вновь взметнулась, с ещё большеё силой и яростью. Ливень, неудержимыми шквалами обрушаясь на землю, превращался в бурный поток, грозивший смыть на своём пути всё. Ветер бешено метался, прижимая к земле кроны деревьев. Гроза, взбесившись, посылала одну молнию за другой, сопровождая их раскатистым громом. А посреди этого светопреставления, в самой гуще безумной пляски стихий непоколебимо стоял поэт. Стихия не трогала его, и тот продолжал вещать свою нечленораздельную оду. Он читал громко и долго, рыча и выкрикивая звуки, с такой силой и мощью, что в кровь разорвал голосовые связки. Поэт на несколько долгих мгновений умолк, зажмурив глаза. И, резко раскрыв их, захлёбываясь кровью, страшно прохрипел:
– Освободи меня, стихия!
Стихия на миг утихла, будто совещалась. Поэт ждал. И вдруг он увидел свет, яркий пронзительный свет. И это было последним, что он видел…
Ветер поправил растрепавшиеся волосы поэта. Гроза раскатами грома исполнила траурный реквием. Дождь своими слезами омыл его тело.
Поэт вновь стоял на краю обрыва, и перед ним расстилался туман. И вновь он шагнул в пропасть. И вновь туман стал его поглощать, растворяя в себе. Но теперь поэта ничто не останавливало, ничто не держало. Он попрощался со своими друзьями – дождём, грозой и ветром, – но сейчас о них не думал. Он думал о Ней…
***
Вечер тот был необычным… Для кого? Для сотен тысяч? для миллионов добропорядочных граждан, так метко прозванных обывателями? Нет, конечно, нет… Тот вечер был необычен только для неё. Она долго сидела у окна, смотрела на разгулявшееся буйство стихий и тонкие ниточки гроз отражались в её глазах.
Запутавшись в своих мечтах и грёзах, она лишь смутно представляла то, чего хочет. И не было рядом того, кто подсказал бы и провёл по скользкому пути сквозь пелену самообмана. Такие близкие и бесконечно далёкие родители не поняли её душу. Да если б они только попытались! Если бы спросили: о чём она томится, откуда столько печали в её юных глазах? Она бы всё, всё рассказала! Но они не спрашивали и печаль не замечали. И безразличие близких тяжёлым камнем давило её сердце. А друзья? Да что друзья… Такие же увлечённые собственными сомнениями, чем они могли помочь. Хотя бы один разговор, тёплый совет. Но в этом холодном мире ждать было нечего, жизнь замерла. Зато за окном во всю мощь ярилась настоящая действительность.
Она решилась. Возмущенное небесное буйство, казалось, поддерживало стремительный ход её болезненных мыслей. Так, как была, в уютном халате и мягких тапочках, с нежными светло-русыми волосами, аккуратно прибранными стальными заколками, она вышла из дома в кромешную безумную тьму, озаряемую лишь безмолвными выкриками озверевшей стихии.
Она вышла на крыльцо. Ливень обнимал её, дрожащую. В необъяснимом порыве она возвела руки к небу, и свет, яркий, пронзительный свет…
***
Художнику той ночью не спалось. Точнее, спать хотелось, но разбушевавшаяся за окном природа не давала уснуть. Он тревожно смотрел на это безумное представление: бешеный ветер, частые вспышки молний, гром, всепоглощающий ливень. Курил и думал о поэте, и том портрете, который ему подарил. Прошлой ночью он видел странный сон. Во сне он был туманом, и где-то в его глубинах, в гуще тумана, блуждала одинокая Она, та, которую обещал найти поэт. Он тоже был в этом сне. Поэт бежал, бежал, пока не остановился на краю обрыва, за которым начинался туман. Он сделал шаг в пропасть. И художник начал пропускать его через себя, впуская в сущность тумана, в свою сущность. Но что-то остановило поэта, и он вырвался. И исчез. «Странный сон», – затягиваясь, подумал художник.
Ужасающей канонадой и, как показалось художнику, даже скорбно, отгрохотал гром. Ветер утих, и ливень превратился в мелкий дождь. Художник затушил сигарету и пошёл спать…
На следующий день художник прочёл в городской газете заметку о вчерашнем урагане. В ней было упомянуто, что жертвой стихии стали два человека. Подробности обещались в ближайшем номере. К материалу прилагались две фотографии. На одной из них художник узнал поэта, а на другой – девушку с написанного им портрета.