XXIV
На протяжении двух недель студенческих каникул, радиоприёмник принадлежал брату. Мне же выпало счастье, хотя бы на время, вместо гнусавых дикторов «Голоса Америки» и «Свободной волны», слушать хрипловатый голос Высоцкого, с его утверждениями, что на братских могилах не ставят крестов, обещаний помочь кому-то в случае беды «...как помог Ивану Серый волк», а также признаний некоторых молодых бардистов в любви или в обидах типа:
Над рекою простирается туман
Никогда я не прощу тебе обман:
Говорила, что ты любишь, а сама –
А сама ты не любила никогда.
После отъезда Эдика Маня заговорила о том, что мальчику в Харькове скучно и одиноко, поэтому «VEF» нужно отдать ему. Я мать поддерживала, хотя о досуге брата не так уж сильно и беспокоилась - в глубине моей души теплилась надежда, что отец, оставшись вечерами без любимого развлечения, снова потянется ко мне. Когда же после первомайских праздников Эдька свою новую игрушку увёз, в семье появилась другая тема для споров: на этот раз - о нашем переезде в Харьков.
- Там Эдик учится, а через пару лет и Светлане предстоит куда-то поступать. Если мы будем жить в большом городе, у неё не возникнет необходимость далеко уезжать, - мотивировала Маня.
- Ещё не известно, куда Эдик поедет по распределению, - возражал Борис, - Да и Света – может поступит, а может и нет. Выйдет замуж за какого-нибудь военного. И что тогда? Ты будешь за ней по всей стране волочиться?
Целыми днями, пока отец был на работе, мать продолжала развивать теорию необходимости переезда, а иногда даже обещала, в случае, если всё осуществится, не заставлять меня проводить вечера дома. Никаких логических объяснений, почему она не может этого сделать в Крымске, я не получала, тем не менее, и в этих спорах, несмотря на недовольство Бориса, всегда принимала сторону Мани. Большой город, будь то Краснодар, Киев или в данном случае Харьков привлекал меня суетливым шумом, необъятными размерами, и я была полностью с Маней согласна, что там намного легче раствориться.
Сыграл ли мой голос какую-то решающую роль или даже как совещательный не принимался во внимание – не известно. Однако в отпуск родители решили съездить к родственникам на Украину, посетив по дороге Харьков. Эдька, узнав об этом, тут же сообщил, что всё лето его в городе не будет, потому что их посылают на два месяца в колхоз, а потом он едет в студенческий лагерь отдыха на берегу реки – так хочет Оля.
Учебный год у меня закончился. До начала двухнедельной практики на консервном заводе оставалось несколько дней.
- Мне надо завтра с утра на работу, бумаги к первому экзамену подготовить, но часам к десяти уже освобожусь. Давай, когда проснёшься, ты в школу придёшь, и мы вместе в предварительную кассу съездим, билеты закажем, - предложила Маня, и от нечего делать, я это предложение приняла.
В дверях школы моя голова чуть не врезалась в грудь директора. Смерив меня изучающим взглядом и лукаво подмигнув, он поинтересовался:
- Ты, что, забыла: каникулы-то уже начались?
- Нет, не забыла, - в ответ на шутку, улыбка растянула моё лицо. – Я к маме на работу. Она меня ждёт.
- Мама ждёт? – Звонарёв задумался, очевидно, мысленно перебирая в голове всех своих подчинённых.
Абсолютно лысый, сутуловатый, уже не молодой глава школы выглядел, как ученик-двоешник, тщетно пытающийся у доски вспомнить не выученный урок.
- Моя мама в вечерней школе работает, - пришлось подсказать «двоечнику».
- В вечерней? – он немного оживился. – Твоя мама Мария Эдуардовна? А ты у нас теперь в седьмом «Б» учишься?
- Ну, да, - насмешливый выдох вырвался из моей груди.
- Так твоя мама сейчас в школе? И долго она здесь ещё пробудет?
- Не знаю, - я пожала плечами, - наверное, минут через пятнадцать мы с ней уйдём.
- Спасибо, - непонятно за что, он поблагодарил меня и быстрыми шагами удалился.
Маня сидела в кабинете директора вечерней школы, что-то писала.
- Ты пришла? - она оторвала усталый взгляд от бумаг. – Я уже заканчиваю. На минуточку в учительскую поднимемся и пойдём.
Терпеливо дождавшись, пока она всё у себя на столе аккуратно сложила, я вышла вслед за ней в коридор, равнодушно наблюдая за всеми её движениями.
- Как вовремя я сюда вышел, - раздался на верху лестницы громкий голос Звонарёва, - Вы уже уходите? – удивлённо поинтересовался он, словно я ему до этого не говорила, что Маня освободится минут через пятнадцать.
Директор спускался по ступенькам не спеша, непривычно для моего взора, расправив свои плечи. В его руках красовался шикарный букет голландских красных тюльпанов. Встретить учителя с цветами в день экзаменов – было явлением вполне привычным, но до первого экзамена оставалось ещё три дня. Наверное, кто-то преподнёс ему букет заранее, ещё на консультации, - пронеслось в моей голове.
- Лучшие цветы - лучшей женщине! Мария Эдуардовна, это Вам, - пафосно произнёс он, протягивая цветы Мане.
- Вы с ума сошли! – лицо матери залилось бордовой краской. – Я же с дочкой! С какой стати? Не возьму я их у Вас.
При чём здесь дочка? – подумалось мне. Наверное, Маня хотела этим сказать, что с дочкой идёт сейчас в город, а не домой, и цветы могут завянуть.
- Как не возьмёте? Вы хотите меня обидеть? – директор сердито посмотрел на меня, словно отказ прозвучал из моих уст.
- Василий Петрович, я совершенно не хочу Вас обидеть, - бросив на меня беглый взгляд, извиняющимся тоном, пустилась в объяснения Маня. – Но сами подумайте, с какой стати я должна принимать от Вас цветы.
- Ну, я же сказал уже, - Звонарёв снова расплылся в улыбке, - эти цветы Вам, как лучшей женщине, встретившейся мне в этой жизни, - повернувшись ко мне, он добавил, - твоя мама – лучшая женщина города Крымска, а может быть и не только Крымска.
Слышать комплименты в адрес своей матери мне приходилось неоднократно. Многие хвалили её, как хорошую учительницу, кто-то был благодарен за своевременный и дельный совет. С моей точки зрения Звонарёву следовало бы сказать: «Твоя мама – лучший человек города Крымска...», но не учить же мне самого директора, как правильно формулировать свои мысли.
- Я знаю, - кивнула я головой, дав директору понять, что, не смотря на не правильность высказывания, он мною понят.
Всё-таки хорошо, что он не преподаёт у нас ни один предмет. Попробуй такого пойми на уроках, - пришла в голову скептическая мысль.
- Знаешь? – небольшие подслеповатые глаза директора округлились.
- Ну, да. Знаю и горжусь этим, - его удивление было мне не понятно.
Звонарёв перевёл взгляд с меня на Маню, чьё лицо перекрасилось из багрового в бледновато-землистый цвет, потом снова посмотрел на меня.
- Ну и правильно. Родителей надо любить такими, какие они есть. Любить и всё им прощать.
Опять он что-то напутал, подумала я, привыкшая вечно быть виноватой перед Борисом и Маней. Он должен был сказать: «Любить за то, что они тебя прощают». Улыбнувшись, я понимающе кивнула головой.
Подниматься с Маней на второй этаж в учительскую не пришлось, она попросила подождать с цветами внизу.
- Ну и куда теперь мне их девать? – с досадой произнесла мать, когда мы покинули здание школы. - Выброшу в урну – а вдруг он увидит – обидится. Не желательно мне с ним ссориться пока он у вас директор.
- Зачем выбрасывать? – в сердцах удивилась я. – Они же ещё не завяли! Хочешь, ты пойдёшь за билетами, а я отнесу их домой. Красивые, ведь.
- Да, нет уж. Пойдём домой вместе. Нет у меня что-то ни сил, ни настроения в предварительную кассу тащиться. Завтра я свободна, завтра и сходим. Зря только тебя вытащила. Лучше б ты сидела дома, отдыхала.
- Да, ладно, - махнула я снисходительно рукой, - дома всё равно делать нечего. А за билетами завтра сходим. Не разберут же их за один день.
Маня шла бледная, не разговаривала, тяжело дышала, и у меня не было ни малейшего сомнения в её плохом самочувствии. Наконец на половине пути она нарушила молчание:
- Нет, всё-таки этот Звонарёв полнейший идиот. И когда в Районо работал, он также себя беспардонно вёл. Зайдёшь к нему в кабинет, а он сразу вскакивает, стул выдвигает, «Садитесь», - говорит, а потом всякую ерунду мелет, иногда даже при секретарше.
- Ну, и что, мам? Что в этом плохого? Он галантный, хорошо воспитанный мужчина, - выдала я свою точку зрения. - Не может он, значит, даже у себя в кабинете сидеть, если перед ним женщина стоит. А ты бы хотела, что б он, развалившись за столом, надменно поучал тебя, пока ты перед ним по стойке смирно стоишь? Видишь, он даже сегодня тебе цветы свои отдал, потому что неловко себя чувствует, когда у него в руках есть букет, а у рядом стоящей женщины - нет.
- Отдал свои цветы? – задумчиво повторила Маня и вдруг засмеялась. Этот смех влил в неё порцию здоровья – лицо снова приобрело живой оттенок, а дыхание, после того как она смеяться перестала, стало привычно ровным. – Ты считаешь, что он мне свои цветы отдал? А откуда, по-твоему, они взялись у него?
- Как, откуда? – улыбнулась я, довольная, что Мане стало легче. – Кто-то из его учеников подарил. Тебе же твои ученики дарят иногда цветы.
- То, обычно, по поводу. А сегодня какой повод? – она весело, немного озорно смотрела на меня, словно играла в какую-то занимательную игру.
- Мало ли. Конец учебного года, например. Кто-то из его бывших учеников вспомнил об этом, и решил преподнести букет своему любимому учителю. А может быть, у него сегодня День рождения или ещё какой-нибудь юбилей...
- Да, нет, - Маня глубоко вздохнула и снова стала серьёзной, - День рождения у него зимой. В любом случае не рассказывай папе, откуда эти цветы взялись. Боюсь, он меня так легко, как ты, не поймёт.
О происхождении цветов, красующихся в старой стеклянной вазе посреди стола, Маня всё-таки решилась Борису доложить:
- Сегодня учителя из двадцать пятой школы встретила. Ну, обменялись парой слов. У него в руках цветы эти были, наверное, кто-то из бывших учеников подарил. Представляешь, истинный джентльмен не смог спокойно отнестись к тому, что у него в руках тюльпаны, а у меня нет... Ну и отдал мне.
Меня удивило, что Звонарёва мать назвала просто учителем. Скорее всего, из скромности не решилась признаться, что букет приняла из рук самого директора. Борис же, глянув бегло в сторону стола, равнодушно произнёс:
- Могла бы и не оправдываться. Ты же знаешь, что после той оригинальной встречи со Звонарёвым, мне уже безразлично, кто тебе дарит цветы.
Медленной уставшей походкой он направился в спальню переодеваться.
- А мне уже вообще в этой жизни всё безразлично, - прокричала ему вдогонку Маня, - вот переедем в Харьков я ещё не раз тебе это докажу.
- От себя не убежишь, а от своего прошлого тем более, - раздалось из другой комнаты тихое ворчание Бориса.
Я молча переводила взгляд с цветов на мать и на дверь, за которой скрылся отец, недоумевая, как Борис догадался, что Звонарёв имеет прямое отношение к этим тюльпанам.
В Харькове мы остановились в большой гостинице в номере со всеми удобствами и видом из окна на огромную площадь Дзержинского. Борис, надев с утра светлый нарядный костюм, ушёл на встречу с каким-то своим бывшим сотрудником, проживающим здесь, судя по разговорам родителей, уже более десяти лет. Вернулся он только после обеда.
- Ну, что? – взволнованно спросила его Маня.
- Он сказал, что вакансия у них в институте есть, но нужна, сама понимаешь, харьковская прописка. Да, дело не только в этом, - Борис задумчиво улыбнулся, - послушал я, чем они там занимаются... Не моё всё это. Полнейшая оторванность от промысла. Бумаги, никому не нужные отчёты...
- Но ради счастья детей можно чем-нибудь пожертвовать?
- А я не уверен, что это принесёт им счастье. Сама видишь, Эдик не особо-то встречи с нами жаждет. Задрал хвост и сбежал куда-то.
- Он сейчас в колхозе. Если б он из-за нашего приезда проигнорировал мероприятие, предусмотренное институтом, ты бы первый его с грязью смешал.
Несмотря на споры и разногласия, на другой день родители решили прицениться к жилью. Покрутившись у столбов с наклеенными бумажками, а также у нескольких досок объявлений, они выбрали три адреса. В двух случаях я была с Борисом согласна – всё это походило больше на сараи, чем на дома, третий же вариант мне понравился: две большие комнаты с высокими потолками, а ещё ванная с туалетом, как в благоустроенной квартире. Но и тут Борис проворчал, что не намерен отдавать семь соток земли и дом, который «кровью и потом» строил за жилплощадь в два раза меньше и маленький палисадник в качестве приусадебного участка.
- И вообще, Харьков, как город, мне абсолютно не нравится. Жить в этом сером каменном мешке и ковыряться по восемь часов в никому не нужных бумагах я не намерен.
До поезда оставалось полдня, и мы зашли к хозяевам, у которых Эдик снимал комнату. Недолгая беседа происходила во дворе, в тени ветвистой яблони за чаем со смородиновым вареньем. Михаил Николаевич и Оксана Богдановна поделились, что постояльцем они в основном довольны.
- Только один раз у нас с ним разногласия были, когда он решил сюда свой мотоцикл привезти, - признался глава семьи. – Я тогда категорически запретил. Знаете, мы уже много лет эту комнату студентам сдаём и каждый раз считаем себя за них в ответе. А мотоцикл на улицах нашего города – вещь не безопасная.
- Полностью с Вами согласна, - утвердительно кивнула Маня, - Но, во-первых, никто бы ему тот мотоцикл сюда в Харьков не отдал. Я, ведь, тоже там спокойно спать хочу. А, кроме того, слава Богу, ту адскую игрушку мы уже продали.
- А Вы знаете, - Михаил Николаевич загадочно подмигнул, - у него здесь девушка появилась. Я недавно спросил, уж не жениться ли он собрался, а он мне ответил, что до окончания института – нет.
- Ещё бы не знать, - Маня глубоко вздохнула, - девушка-то наша, Крымская. Правда, о женитьбе ещё рано говорить. Это, просто, очередное его увлечение. То ему велосипед нужен был, то «Ява», теперь, вот, Олю подавай. Но он ещё ребёнок, уж я-то своего сына знаю. Для настоящей любви он пока ещё не созрел.
К бабушке мы приехали вечером. Её лицо стало совсем морщинистым, да и ростом она показалась мне меньше. Движения были медленные, взгляд задумчивый, на глаза часто наворачивались слёзы, которые молча убирались тыльной стороной жилистой руки. У меня от всего этого до боли сжималось в груди сердце, и я еле себя сдерживала, чтобы не разреветься. Маня же, казалось, ничего не замечала и уже поутру отчитывала мать за неправильное ведение хозяйства и пренебрежительно обрывала её, если та пыталась что-то рассказать.
Общению с Анютой наконец-то никто не мешал. Маня даже не возражала, чтобы я у них ночевала, только длилось это не долго, и уже через неделю под стук колёс мы возвращались домой.
- Ну, не хочешь в Харьков, давай переберёмся в Винницу, будем жить среди родни, - обратилась к Борису Маня, сидя за столиком тесного купе и внимательно наблюдая за мелькающей в окне зеленью.
- Тебе, что, в Крымске сплетен мало? – отозвался он со второй полки.
- Зачем ты так?
- Я говорю то, что есть: жить среди родственников – значит купаться в сплетнях. А ты разве не от сплетен из Крымска бежать хочешь?
- Я уже вообще ничего не хочу, - Маня глубоко вздохнула и, обиженно поджав губы, надолго замолчала.
По возвращении родители тему переезда больше не затрагивали, и я решила уточнить:
- Ну, что, мы в Крымске остаёмся? В большом городе жить не будем?
- Я бы с дорогой душой, - почему-то с раздражением ответила Маня, - но что поделаешь, если твоему папе кроме его самого и этого дома, будь он трижды проклят, никто не нужен, даже собственные дети. Такова уж, наверное, моя судьба – быть похороненной в этом ненавистном мне Крымске.
Почему переезд отменяется, понять из фразы, в которой каким-то образом смешались дом, я и Манина судьба, было невозможно. Развернувшись, я ушла к себе в комнату, постепенно осознавая, что пострадаю от всего этого меньше всех, потому что через пару лет всё равно мне предстоит уехать, как это сделал однажды Эдька.
(продолжение следует)