«Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда».
(Александр Блок)
Когда Феофил увидел, какую книгу переписывала Кассия, перед ним на мгновение всё поплыло. Девушка, в чьем исчезновении он, придя сюда, хотел убедиться, не исчезла – и, похоже, если он в чем-то убедится теперь, то именно в этом...
Он постарался взять себя в руки, перевернул несколько страниц Платона и, взглянув на монахинь, спросил с легкой улыбкой:
– Значит, вы тут читаете и переписываете не только святых отцов, но и эллинских мудрецов? Приятно удивлен!
– Да, государь, – ответила Лия. – Наша матушка именно так и хотела... то есть такой монастырь, чтобы и философию изучать, и науки! Она с нами занимается, кто к чему способен... Я вот до монашества вообще неученая была, только едва-едва грамоту знала, а с матушкой столько всего узнала, и из мирской премудрости, и из божественной! – девушка все больше воодушевлялась. – Многие говорят, что это грех – мирское изучать, но наша матушка так не думает! У нее и учитель был такой, говорил, что ученость вышняя и земная это как бы два крыла: кто сумеет оба использовать во благо, тот высоко полетит, ведь Бог нам разум для того дал, чтобы его упражнять в познаниях... Мы вот и Аристотеля разбираем, и Платона, и ораторов читаем, и историков... Обсуждаем... Эпиграммы даже сочиняем! – тут Лия смущенно умолкла, подумав, что как-то уж слишком смело разговорилась с императором.
Потрясение, испытанное Феофилом, пока он слушал монахиню, было настолько сильным, что он, казалось, стал неспособен испытывать какие-либо чувства. Он не изменился в лице, даже не побледнел; слушая Лию, он разглядывал почерк Кассии – ровный, изящный, легкий, прекрасный, как и она сама... Ошибки не было: двенадцать лет назад он действительно встретился со своей «половиной», и именно в этом была причина притяжения, которая с каждым словом Лии становилась только очевиднее, как бы обретая плоть и объем. Ошибки и не могло быть: теперь Феофил понимал, что его желание убедиться в том, что той девушки, которую он любил, больше не существовало, было сущим безумием – впрочем, происходившим из понятного стремления избавиться от страданий и зажить спокойно... И вот, точь-в-точь по Платону, в погоне за «приятным» его настигло еще более мучительное – и в сердце кинжалом всё глубже вонзался вопрос: почему она тогда не взяла яблоко?!..
– Что ж, – сказал он, – я рад, что среди монахинь есть такие любители наук, как ваша мать игуменья... Должно быть, у вас тут хорошая библиотека?
– Да, государь, – ответила Анна. – Она тут рядом.
Они прошли в библиотеку – соседнее помещение, довольно большое, светлое; вдоль стен тут стояли высокие, почти до потолка, шкафы, а посередине – три длинных деревянных стола и несколько лавок вдоль них. Наверху каждого шкафа были прикреплены узкие дощечки, обтянутые темно-синей тканью, по которой золотом были вышиты разные изречения: «Во оправданиях Твоих поучусь, не забуду словес Твоих»; «Слова мудрых, как иглы и вбитые гвозди, и составители их – от единого Пастыря»; «В тщательно собирающих пользу с каждой вещи, как и в больших реках, отовсюду обыкновенно прибывает многое»; «Ко всему, что ведет к добродетели и может сформировать характер, надо относиться очень внимательно»...
В этот час библиотека была пуста: в будние дни сестры читали книги в определенно установленное время с утра, и только в праздники желающие могли проводить за книгами хоть целый день, а по субботам и воскресеньям игуменья устраивала чтение вслух и обсуждение тех или иных произведений и давала сестрам что-то вроде заданий на неделю: каждая должна была прочесть что-то, чтобы потом или пересказать всем остальным, или сочинить эпиграмму на прочитанное, или составить вопросы для обсуждения. Всё это Анна рассказала императору, пока тот оглядывался вокруг, а затем, подойдя к одному из шкафов, откинул крючок на дверце, открыл и взглянул на лежавшие на полках книги.
– Да, библиотека, как видно, у вас богатая! – промолвил он. – И сестры всё это читают?
– Мы стараемся, государь, – ответила Анна, – но, конечно, тут главная читательница наша мать игуменья. Думаю, не меньше половины книг сюда перешло из ее домашней библиотеки. А потом она собирала еще, переписывала сама, и из других монастырей ей присылали, даже издалека, из Палестины!.. Матушка уж сколько всего перечитала!.. И память у нее – дай Бог каждому! Может наизусть рассказывать целыми кусками! Она и сестер учит, у нас все образованы, даже те, кто при вступлении в обитель мало что знал...
В шкафу, который открыл Феофил, оказались мирские книги: на одной полке император обнаружил обе поэмы Гомера, список трагедий Еврипида, и кодекс с Софоклом; выше полкой лежали исторические сочинения – Иосиф Флавий, Фукидид, Геродот... Феофил открыл соседний шкаф: тут были творения святых отцов. Рядом с толстым томом слов Григория Богослова император обнаружил небольшую книгу в кожаной обложке, украшенной прорисованным золотом изображением Христа. Феофил раскрыл рукопись в начале и прочел: «Господина Иоанна из Дамаска третье защитительное слово против порицающих святые иконы». Мансур! Феофил когда-то, довольно давно, прочел его первое слово на ту же тему, но оно не показалось ему убедительным, второе читать он уже не захотел, а третьего даже никогда не держал в руках.
«Во-первых, что есть икона? – читал он. – Икона, без сомнения, есть подобие и образец, оттиск чего-либо, показывающий собою то, что изображается. Но, во всяком случае, изображение не во всех отношениях подобно первообразу, то есть изображаемому, ибо одно есть изображение и другое – то, что изображается; и конечно видно различие между ними: это есть одно, а то есть иное. Я говорю вот что: изображение человека, если и носит отпечаток телесных черт, однако не имеет душевной силы, оно не живое, не мыслит, не издает звуков и не двигает членами...» В чем-то это любопытно перекликалось с написанным синкеллом рассуждением по поводу икон, где Грамматик доказывал, что иконопоклонники философски непоследовательны: «Если человек определяется как “существо смертное, обладающее способностью размышления и познания”, как же возможно вверять вещам бездушным и недвижным задачу показать то живое движение, обладанием которым Бог-Творец наделил всё разумное? Соответственно, поклоняющиеся Слову не могут назвать такое, сделанное из красок чудовище, “смертным”, ни “наделенным способностью размышления и познания”...» Феофил вспомнил, что покойный патриарх Никифор много поносил иконоборцев за то, что они «несмысленно» считают, что образ должен во всем отражать первообраз: очевидно, он тут следовал за Мансуром...
Император листал дальше. Это слово было посвящено видам образов и родам поклонения, а в конце Дамаскин призывал: «Братие, христианин познаётся по мере его веры. Поэтому приходящий с верою получит обильную пользу... Итак, да примем предание Церкви правым сердцем и без многих размышлений! Ибо “сотворил Бог человека правым, а эти взыскали многих размышлений”...» Феофил закрыл книгу. «Ну, да, – подумал он насмешливо, – нечего размышлять, веруй, и всё тут!.. Всё просто... Только вот... как же она-то, при ее любви к философии – тоже не размышляет?.. Впрочем, их Студит много нафилософствовал... Может, для нее это убедительно...»
Он подошел к шкафу у противоположной стены и обнаружил там философские книги. Император открыл первую попавшуюся рукопись, и сердце у него стукнуло и заныло: это оказался список диалогов Платона, и начинался он с «Пира». Феофил переворачивал страницы, и сердце ныло всё сильнее. Диалог с Диотимой...
«“Некоторые утверждают, – продолжала она, – что любить – значит искать свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви, если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. ...“Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?” “Можно”, – ответил я. “А не добавить ли, – продолжала она, – что люди любят и обладать благом?” – “Добавим”. – “И не только обладать им, но обладать вечно?” – “Добавим и это”. – “Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному обладанию благом?” – “Ты говоришь сущую правду”...»
Феофил закрыл книгу, положил на место и задумался. По окончательному определению Платона, любовь это «стремление к бессмертию»... Если истолковать это по-христиански, то надо любить лишь Того, Кто дает бессмертие, стремиться только к Нему, а не к смертному человеку... И Кассия поступила в высшей степени философски, приняв постриг, всё правильно... Но почему так больно?.. Всё равно он любит ее, а Бога... Бога, если уж говорить по всей строгости, он и не начинал любить! «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди», а «кто нарушил одну из заповедей, стал повинен против всех», – и раз так, он ничего не соблюл по-настоящему, даже из того, что пытался... И если говорить о его самом сильном желании, то это вовсе не желание угодить Богу и соблюсти заповеди, нет: он хочет ее, и душой, и телом... Но что же делать? Он боролся столько лет, и всё напрасно... Похоть? Но ведь не только же! Даже странно, почему во всех аскетических писаниях говорится только о похоти, как будто больше никакой причины влечения не может быть! Если б дело было только в этом, побороть это было бы легко, тем более, что у него есть жена!.. Но тут дело в душевном сродстве... Тогда, на выборе невест, он это больше чувствовал, чем знал... так что ж! Теперь он видит, что не ошибся! Где бы он мог еще найти такую девушку?! «Свою половину»!.. И это страсть души и тела одновременно... Впрочем, телесную страсть и Платон советовал сдерживать и жить «в единомыслии, владея собой и не нарушая скромности, поработив то, из-за чего возникает испорченность души, и дав свободу тому, что ведет к добродетели», чтобы по смерти «стать крылатыми и легкими»...
«Нет, я не аскет и не философ! – подумал он с горечью. – И даже если б я поборол вожделение плоти, всё равно остается это душевное влечение, а ведь надо любить прежде всего Бога!..» Но, быть может, эта страсть души так мучит его, заставляя забывать о Боге и роптать, как раз потому, что до сих пор остается без пищи? Если б Кассия стала его женой, была бы рядом, всё могло бы быть вполне по-философски, разве нет?.. Наверняка!.. Но неужели она и тогда была такой умной, что всё вот так определила, рассчитала... решила «стремиться к бессмертию»?.. А он видел в ее глазах страсть... тогда... Всё-таки надо узнать, почему!.. Раз уж он пришел сюда...
Впрочем... столько лет прошло! Может, для нее это было всего лишь мимолетное впечатление, которое забылось... через неделю, месяц, год? С чего он взял, что она полюбила его так же, как он ее?.. Хотя, если по Платону, то... «своя половина»... Но даже если он и оказался ее «половиной», это еще не говорит о том, что с ней все эти годы происходило то же, что с ним!.. Ведь она удалилась сюда ради Бога, и стремление к Богу должно преодолеть всё... Может, ей вообще теперь неприятно вспоминать ту историю, то увлечение... Не потому ли она и не вышла приветствовать его? Ведь она должна была тут умереть для мира... А он хочет с ней говорить... Путешествие в царство мертвых! Он пришел выяснять причину полученного двенадцать лет назад отказа... у покойницы!.. Не безумие ли? Не уйти ли, пока не поздно... от греха подальше?.. По сути своим явным нежеланием встречаться с ним она говорила: «Ты ничего не изменишь, ничего не узнаешь, уходи». Очень аскетично, прямо как в патериковых историях, где монахи не желали не только смотреть на женщин или встречаться со своими родственниками, но даже беседовать с другими монахами... И если он уйдет, это будет благочестиво! Очень!..
Кассия!.. Он опять вспоминал их поединок взглядов во время смотрин. Возможно, если б он не был уверен в том, что она тоже полюбила его, он бы ушел сейчас и оставил бы ее в покое... Но она полюбила – и отвергла! Ради монашества? Тогда почему она ушла в монастырь не сразу, почему тянула?.. Вопросы, вопросы, на которые нет ответов!.. Уйти, так и не поговорив с ней – о, да, это было бы благочестиво, но... «Сколько лет я мучился! Всё, хватит... Больше не хочу! К дьяволу всё это благочестие!.. Хочу ее увидеть! Хотя бы увидеть...» Что может произойти, если он «хотя бы» увидит ее, – об этом он старался не думать.
– Что ж, – сказал император, закрывая шкаф и поворачиваясь к Анне, – мать игуменья почему-то не торопится выйти, а мне настоятельно нужно расспросить ее кое о чем. Посему я бы просил тебя, госпожа Анна, показать мне, где ее келья.
Он сказал это как можно более сухим тоном, сопровождая слова жестким взглядом, и по беспокойству, мелькнувшему в глазах монахини, понял: она подумала, что он хочет говорить с игуменьей насчет икон. «Прекрасно! – усмехнулся он про себя. – Всё-таки от отца я унаследовал какие-то актерские способности!»
Они покинули библиотеку, снова прошли через скрипторий, где три монахини попрощались с императором. Феофил пожелал им успехов в трудах, добавив чуть насмешливо: «Но только в богоугодных и благочестивых!» – снова поймал беспокойный взгляд Анны и почти развеселился: игра удавалась, и никто из монахинь, по-видимому, не догадывался, что у его визита в обитель могут быть какие-то иные причины, кроме иконопоклонства здешних сестер. Покинув скрипторий, они прошли через двор к жилому зданию; войдя, император повернулся к Анне, взглянул вопросительно, в то же время давая понять, что больше не нуждается в проводнице, и она указала, что дверь в келью Кассии – последняя справа по коридору; тогда Феофил сказал монахине, что она может идти. Анна поколебалась несколько мгновений, но так и не решилась ничего сказать, поклонилась ему в пояс и вышла, а император решительно направился к келье игуменьи.
Постучав и не получив никакого ответа, Феофил постоял немного и, наконец, толкнул дверь, вошел и замер: келья была пуста. «Где же она?!..» Он огляделся, увидел сбоку узкую дверь и понял, что она ведет в соседнее помещение. Он дернул за ручку; дверь чуть подалась, но не открылась. Император отошел и снова осмотрелся. Эта смиренная келья ничем не выдавала того, что в ней обитала прежняя обладательница немалых богатств, имений, рабов – та, которая едва не стала августой ромеев. Голые каменные стены, икона Богородицы с лампадой в углу, узкое деревянное ложе с плоской подушкой, покрытое темным шерстяным одеялом, у окна стол и стул, небольшой шкаф – вот и всё убранство этого жилища.
Шкафчик был приоткрыт, и Феофил принялся изучать его содержимое. Он нашел здесь «Беседы» преподобного Макария Египетского, Патерик, трактат Ареопагита «О божественных именах», Аристотелевы «Категории» и несколько тетрадей, переплетенных в кожаные обложки. Он взял одну и открыл. Это были эпиграммы о монахах.
«Днесь в мире,
а завтра во гробе, –
память смертная помогает в житии».
«Монах есть живой мертвец».
«Монах есть брань с плотию, по реченному:
“несть наша брань ко крови и плоти”;
обдумывай сказанное и не пробегай мимо,
ибо оно нуждается во многом внимании».
«Что ж, – размышлял император, – обычные аскетические рассуждения! Впрочем... брань с плотью и в то же время – не с кровью и плотью... Ну да, разумеется: не с телом, а с его страстями, не с кровью, а со страстями, от которых она кипит... Неплохой стих!..» Он взял другую тетрадь и нашел там стихи на более общие темы. Первое, что попалось ему на глаза, были несколько эпиграмм, начинающихся со слова «лучше»:
«Лучше одиночество дурного общества.
Лучше и болезнь порочного здравия.
Лучше быть немощным, чем порочно здравствовать...»
«Почерк везде ее, – подумал он. – Сама ли она это сочиняла?..» Он пролистал тетрадь дальше и улыбнулся.
«Глупец есть совершенный бесполезноделатель:
Глупец, надевши обувь, бегает везде».
– Вот уж воистину! – прошептал император.
Он опустил руку с тетрадью. Боль и недоумение в душе всё росли. «За что я лишился ее?! И почему она не хочет даже поговорить со мной?..» Тут внимание его привлекла синяя полоска ткани, выглядывавшая из-под чистых листов пергамента, лежавших на нижней полке шкафчика. Он положил тетрадь на полку, наклонился, приподнял стопку листов и вынул небольшую книгу, из которой торчало несколько закладок – тонких полосок из синего шелка. Это был «Ипполит» Еврипида. Феофил открыл на первой закладке и прочел:
«И чарами Эрота сердце в ней
В тот миг зажглось моей державной волей...»
На полях было написано почерком Кассии: «Огонь страстей гаси водою слез».
«Однако же!» – подумал Феофил. Он открыл на следующей закладке – это был диалог старого раба с Ипполитом:
«– С богинею зачем же ты так горд?
– С какой? Смотри – уста на грех наводят.
– С Кипридою, хранящей твой порог.
– Я чту ее, но издали, как чистый.
– Особенно все люди чтут ее.
– Бог, дивный лишь во мраке, мне не мил.
– Дитя, воздай богам, что боги любят.
– Кому один, кому другой милее,
И из богов, и меж людей, старик.
– Умен ты, да... Дай бог, чтоб был и счастлив».
На полях стояло псаломское: «Все боги язычников – бесы», – и ниже: «Наказание гордому – падение его». Напротив слов Ипполита: «Бог, дивный лишь во мраке, мне не мил», – стоял маленький крестик.
Феофил, на миг закрыл глаза, а потом подошел к столу, сел и продолжал читать места, заложенные шелковыми лоскутками:
«Немного терпенья, дитя, не мечись
Так дико... Собою владей, и недуг
Тебе покорится. Ты только подумай:
Ведь ты человек – обреченный страданью».
На полях было написано: «Терпением вашим стяжите души ваши».
«О, спрячь меня! Слез не удержишь... бегут.
И щеки горят от стыда... возвращаться
К сознанью так больно, что, кажется, лучше,
Когда б умереть я могла, не проснувшись».
«Многими скорбями подобает нам войти в царствие небесное», – прочел император схолию на полях. «Боже!» – он провел рукой по лбу и раскрыл на следующей закладке:
«Нет, рассужденья мало – дело в том,
Что к доброму мы не стремимся вовсе,
Не в том, что мы его не знаем. Да,
Не знаем даже вкуса в наслажденье
Исполненного долга...»
На полях стояло: «О, да!» Феофил перевернул страницу.
«Я думала потом, что пыл безумный
Осилю добродетелью... И вот,
Когда ни тайна, ни борьба к победе
Не привели меня – осталась смерть».
У последней строки Феофил прочел на полях подчеркнутое: «Сделаемся мертвыми по отношению ко всякому человеку».
«...Афродиты
Здесь чары несомненны. Любишь ты?
Но не одна ж. Другие тоже любят...»
«Змеиные речи», – стояло на полях.
«И в высоте эфирной, и в морской
Пучине – власть Киприды, и повсюду
Творения ее.
...А ты – ты будешь спорить?»
«Да!» – написала Кассия на полях. Феофил встал, прошелся по келье от стола до двери и остановился. Эта книга, спрятанная у игуменьи в келье, синие закладки, пометки на полях дали ему ответ – и такой ответ, на который он едва ли надеялся, идя сюда. Теперь он знал, почему Кассия не вышла встречать его, почему не хотела говорить с ним, почему заперлась от него в соседней келье: как и он, она до сих пор спорила с Кипридой!
Император несколько мгновений смотрел на дверь, за которой скрывалась игуменья, снова подошел к столу и продолжал читать.
«А жизни всё равно
Не вымерять, как дома. И карниз
Ведь не всегда положишь по заказу...»
«Увы! – стояло на полях. – Но Богом моим перейду стену». Феофил устремил взгляд в распахнутое окно. Да, жизнь его строилась совсем не по его заказу... с тех пор как он встретил ту, которая... страдала от того же самого! «Богом моим перейду стену»? Что-то у него до сих пор не выходило... Как полез на эту стенку, так и лезет по сей день! Плохо молился, должно быть?.. О, да! А вот она-то, она – хорошо молилась... тут, в монастыре? А видно, и у нее не очень-то вышло?..
«– О, ужас, ужас!.. Замолчишь ли ты?
Иль ток речей позорных не иссякнул?..
– Позорных! Пусть... Позорные слова
Теперь тебе полезней благородных...
Не лучше ль жизнь усилием спасти,
Чем славою венчать твою могилу?»
«Лучше умереть в подвигах, чем жить в падениях», – стояло на полях.
«– Но ты ведь в бездну
Меня зовешь... О нет, о нет, о нет!..»
Последняя строка была подчеркнута.
«Но может быть, – ужалила вдруг Феофила мысль, – она после тех смотрин... полюбила еще кого-то? Может, и в монастырь ушла поэтому?.. Ведь она не сразу ушла, так может...» Только ревности недоставало еще ему для полной чаши!..
Но под следующей закладкой он нашел сетование Ипполита, начинавшееся со слов:
«О Зевс! Зачем ты создавал жену?..
И это зло с его фальшивым блеском
Лучам небес позволил обливать?..»
У строки: «Что жены зло, мне доказать не трудно», – на полях стояла жирная точка. Император побледнел и закрыл глаза. «Чрез женщину излилось зло на землю»...
На этом месте кончались синие закладки. Но Феофил читал дальше.
«Но умницы!.. Избави боже, если
В ней на вершок побольше, чем в других,
Ума, излишек этот Афродите
На пользу лишь…»
Господи! «Гляди, вот дождешься, нарвешься на какую-нибудь умницу», – сказал ему тогда Константин... Да, Афродита сыграла с ним коварную шутку!
«Мне юноши известны, что не могут
Наплыва страсти выдержать, – любой
Слабей они девчонки. Только пол
Спасает их от осужденья...»
«О, да! – подумал он. – И доказательство – то, что я здесь!.. Мой бедный друг, ты был прав! Свершилось: я полез на стенку... и не какую-нибудь, а монастырскую!» Тут он обнаружил еще одну сбившуюся закладку и под ней прочел:
«Иль у меня была надежда с ложем
На твой престол, ты скажешь? Но ведь это
Безумие бы было, коль не глупость.
Иль быть царем так сладостно для тех,
Кто истинно разумен? Ой, смотри,
Здоров ли ум, коли корона манит.
Я первым быть меж эллинов горел
На играх лишь, а в государстве, право ж,
И на втором нам месте хорошо...
Средь избранных, конечно».
Вдоль этих строк на полях была проведена вертикальная черта.
– Вот и ее ответ! – прошептал Феофил.
Он закрыл книгу и некоторое время сидел, не двигаясь. Итак, она полюбила, но решила убить в себе эту любовь! Отказалась от императорского ложа, чтобы быть среди «избранных» – «невест Христовых»!.. Боролась со страстью... Поборола ли? Нет! А то бы вышла навстречу. Опасается искушения!.. Что ж, теперь ему поступить благочестиво, уйти, не видя ее?.. Ведь он хотел ее ответа – он его получил...
Он поднялся, подошел к двери во внутреннюю келью, приложил ухо, прислушался. Тишина. Дверь, судя по всему, закрывалась изнутри на крючок, и император, подергав посильнее, пожалуй, мог бы ее открыть и всё-таки увидеть ту, которая спряталась от него; на мгновение ему представилась Кассия в его объятиях, и жар разлился внутри... Но...
«Ведь если зло – игрушка знатных, разве
В толпе оно не станет божеством?»
Что, если б кто-нибудь узнал, как он зашел без приглашения в келью к монахине, да еще порывается ее видеть, хотя знает, что это будет соблазном для обоих? И о чем мечтает он тут?!.. Нет, всё-таки надо остановиться, пока он еще в силах это сделать!..
Феофил снова подошел к столу, взял книгу, собираясь вернуть ее на место, и тут обратил внимание на лежавший на столе лист пергамента, где было что-то написано с мелодической разметкой. Он отложил «Ипполита» на край стола, взял в руки лист, стал читать, и у него перехватило дыхание: перед ним была необыкновенно прекрасная, хотя и неоконченная, стихира. Он чувствовал, что это не просто произведение на определенную тему, но слова, высказанные из глубины души, пережитые внутренне. Значит, Кассия писала это, когда он подходил к келье, услышала его шаги и, их «шумом уши огласивши»... Император улыбнулся, взял брошенное игуменьей перо, обмакнул в чернила и написал продолжение: «в страхе скрылась». Потом выпрямился, немного подумал, снял с руки золотой перстень со вставкой из лазурита, положил сверху на пергамент и, убрав «Ипполита» в шкафчик, бросил последний взгляд на дверь, за которой пряталась Кассия, постоял несколько мгновений, вздохнул и вышел из кельи, хлопнув дверью, так чтобы хозяйка могла понять, что незваный гость ушел.
Однако, закрыв за собой дверь и сделав два шага, Феофил остановился. Покинув келью Кассии, он понял, что переоценил силу своих благих намерений. Значит, всё-таки уйти, вот так, даже не видев ее, не обмолвившись с ней ни словом... А ведь он пришел именно для того, чтобы видеть ее! И если, входя в ворота обители, он еще мог думать о том, что между ними, быть может, уже нет ничего общего, если, идя в ее келью, он мог размышлять о том, что для Кассии, возможно, будет вообще неприятна встреча с ним, то теперь он знал, что сродство их душ было гораздо больше, чем он мог подозревать раньше, и что блистательного властелина великой Империи и игуменью небольшого монастыря, навек похоронившую себя в стенах убогой кельи, связывала страсть, до сих пор ни им, ни ею не преодоленная... Непреодолимая? Феофила тянуло назад, как магнитом. Страсть, мучившая его столько лет, была готова сокрушить все барьеры, особенно теперь, когда он узнал, что язва, нанесенная Эротом Кассии, тоже далека от заживления... Уйти? Не соблазнять ее своим появлением? Уйти, чтобы самому не поддаться соблазну совершить недолжное?.. Уйти! Ведь именно этого требует благочестие!.. Уйти, не увидев ее, не услышав ее голоса?
«Не хочу!» – сказал он сам себе.
«Значит, хочешь согрешить?» – спросил внутренний голос.
«Да, хочу».
Вот так, это, по крайней мере, честно... А потом – хоть умереть... Вот до чего он дошел... Да, дошел... ну и что?.. Почему он должен уйти? Чем он виноват? В конце концов, это она виновата, она, своими руками разрушившая их счастье! И зачем?! Чтобы стать невестой не земного жениха, а небесного, спасать душу от мирских соблазнов, стяжать добродетели? Но если так, разве не должна была бы она уйти в монастырь сразу после смотрин, жить в послушании, смиряться, как это положено для новоначальных? А что она? Еще несколько лет прожила в миру, а теперь – игуменья, руководит сестрами, учит их философии... Какое тут смирение!.. Если только... в сравнении с тем, что она могла бы повелевать Империей?!.. Феофил усмехнулся. И если она так любит философию, не оставляет мирских наук и книг, то не лучшее ли место для нее – дворец, а не обитель? Зачем же она выбрала монастырь?.. Хотя бы она и желала быть «средь избранных», но... это не случай Ипполита, который никого не любил, ведь она полюбила – полюбила, когда еще была свободна... Так почему она?.. Неужели он так и уйдет, не разгадав этой загадки? А ведь другой случай вряд ли представится...
Феофил снова взялся за ручку двери.
...Кассия услышала, как хлопнула дверь. Ушел! Что же он делал в келье так долго?.. Она поднялась с колен и немного подождала, прислушавшись. Тишина. Ушел ли? Еще немного постояв, она откинула крючок и приоткрыла дверь: во внешней келье никого не было. Кассия вышла из своего укрытия. В келье стоял аромат благовоний, выдававший недавнее посещение царственного гостя. Кассия вдохнула этот запах, который напомнил ей о прежней жизни в миру; внезапно вспомнилось: «Кассия! Аромат любви!» – и на нее опять нахлынуло то, что она в течение многих лет пыталась побороть; она почти задохнулась от этой жаркой волны. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь Феофил найдет дорогу в эту келью! А она-то думала, что больше никогда не увидит его... Но ведь она и не увидела, слава Богу!.. Слава Богу? – А между тем, ее сейчас снедало жгучее желание его видеть... Неужели это никогда не кончится?.. Она второй раз в жизни сказала ему «нет», и теперь... теперь – как больно, невыносимо!.. Вот разве что в окно можно увидеть, как он выходит за ворота... Посмотреть на него – в последний раз?..
Кассия сделала шаг к окну и услышала, как сзади отворяется дверь. В испуге она обернулась.
На пороге стоял император.
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725