«Самое грандиозное из помешательств - это помешательство творчеством»
Рихард фон Крафт-Эбинг австрийский психиатр
В супермаркете Петр делал покупки, не поднимая глаз. Ему казалось, что все внимательно наблюдают, как он выбирает самые дешевые продукты, выискивая в длинном ряду молоко, хлеб и майонез на рубль дешевле. Продуктовая корзина и без того маленькая, заполнялась лишь на одну треть, и даже мимолетный взгляд мог оценить финансовую зажатость владельца. Он приходил в супермаркет сознательно, чтобы смешаться с остальными покупателями, но лишь только он брал корзинку, прежняя уверенность тут же пропадала. Петр чувствовал себя не таким как все, он шел по магазину, опустив голову, мимо огромных витрин со всевозможными вкусностями и деликатесами, и мимо неслось: «Давай возьмем сегодня немножко вырезки», «Посмотри, виноград без косточек и сладкий», «Бутылочку белого вина под рыбу»…
В нем закипала неведомая ему раньше ненависть: он ненавидел продавцов, ненавидел тех, кто мог себе позволить делать покупки, он так же ненавидел, да и стыдился самого себя.
Выкладывая продукты и расплачиваясь у кассы, ему казалось, что продавцы в лицо насмехаются над ним, он, не пересчитывая, сгребал мелочь в карман, и лишь дома, дойдя без всяких остановок за несколько минут и заперев за собой дверь, Петр переводил дух.
Дома опять был хлеб, иногда молоко и яйца. Что может быть вкусней мягкого, душистого, белого хлеба, сверху намазанного маслом, скорее по вкусу напоминающего маргарин?!
Можно будет опять несколько дней не выходить из дома и писать, погрузившись в этот эфемерный мир творческих иллюзий и несбыточных надежд. У себя за столом он был гений. Слова соединялись между собой без всяких усилий, превращаясь в чудесную цепочку рассказа. Он был выше всех. Кто ему был равный? Кто?! Пожалуй, лишь классики, чьи труды он благословил выше всяких идеалов.
Как мало нужно для счастья! А он был счастлив в своей творческой клетке, в своей литературной конуре, в углу грёз и фантазий, он, наивный, верил, что когда-нибудь его имя будут произносить с не меньшей гордостью, чем превозносимые им имена классиков, а для этого нужно чуть потерпеть. Петр надеялся, что следующая работа будет острее, пронзительнее, ярче, чем предыдущая и тогда его обязательно заметят. Ведь там, в редакциях, ну не слепые же они в конце концов, они должны его подметить, ну сколько можно мучиться и страдать? Но неделя проходила за неделей, месяцы плавно сменяли один другого, выпадал и таял снег, а не один журнал так и не заинтересовался его работами.
Вначале Петр горел, он был уверен в своей звезде, ему мерещилась слава и успех, а потом многие сотни одиноких вечеров и постоянные сомнения, которые грызли его. Он не отдыхал и больше уже ничего не писал, сутками прохаживаясь по маленькой квартирке, не отвечая на звонки и не открывая дверь. Петр заметил, что может не есть сутками. Он смотрел на себя в зеркало, на дикие возбужденные глаза сумасшедшего и уже даже не сомневался, что болен. Той же ночью он разбил зеркало, чтобы никогда не видеть это страшное отражение.
Возбуждение сменилось апатией. Пролежав около недели в постели не поднимаясь, он понял, что умирает. Несколько месяцев он не притрагивался к рукописи и случайно, взяв листок, зашелся тихим смехом. Бездарность! Какая же он бездарность!
Петр сжег в ванной все до единой рукописи, квартира наполнилась дымом, в дверь колотили соседи, но он почувствовал легкость, словно бы камень сбросил с души.
Он стал таким как все: без мечты и веры.
Найдя в столе заплесневелый сухарь, размочил его в водопроводной воде и съел. С непривычки на желудке стало тяжело и он опять уснул, а, проснувшись, через сутки ощутил себя смертельно голодным. Деньги давно закончились. Он вышел на улицу, не одевшись и немало не заботясь о том, что подумают соседи. Проходя мимо мусорных баков, он почувствовал знакомый запах еды. Подошел к баку, заглянул и стал выискивать, что бы съесть. Прохожие брезгливо отворачивались, а он в одном пакете нашел картофельные очистки и с жадностью на них накинулся. Подошла какая-то женщина и сунула полбулки хлеба. Он схватил краюху обоими руками, ему казалось, что её могут отобрать. Вернувшись домой, Петр вскипятил чайник, не найдя заварку стал пить кипяток, чуть подсластив кусочком желтого сахара, случайно затерявшегося в шкафу.
Помешивая ложечкой, он вдруг заметил странное отражение и уже не пил чай, голод словно оставил его, лишь уставился в чайную ложечку как в зеркало, пытаясь рассмотреть себя. На него смотрел уставший, постаревший, больной человек, с дряблой, пожелтевшей кожей. В ужасе бросил ложку. Так просидел, не шелохнувшись, до вечера.
Застыл, ни о чем не думая, он уже не жил, его уже не было в живых, его душа умерла, а оболочка, жалкая, ничтожная оболочка, еще тянулась к жизни.
В этот момент на кухню вошел человек, но Пётр даже не обратил на него внимания. Это был управляющий ЖЭКа, который предложил работу дворника.
Теперь каждый день Пётр брал инструмент в руки и мел, и скреб свой двор. Он не походил на прочих дворников, стесняющихся и старающихся побыстрее закончить работу, бросив ненавистную метлу.
Он работал так, словно в этом теперь заключался смысл жизни. Ни о чем не думая и ни с кем не разговаривая, а приходя домой, не раздеваясь, проглатывал хлеб, запивал водой и ложился на кровать, уставившись в потолок.
Через несколько месяцев Пётр наконец понял в чем смысл жизни – в смирении, ничего нельзя изменить, все предрешено. И тогда найдя в квартире чистый клочок бумаги, спустя несколько лет он записал свою мысль. Теперь, приходя с работы и читая эту фразу, он улыбался. Жизнь уж не казалась бессмысленной и пустой, он прожил её честно, не бегая и не прячась от неё.
А когда некоторое время спустя в квартиру въезжали новые жильцы, в пустой квартире валялся лишь замызганный листочек с непонятными бессмысленными словами: судьбу изменить нельзя.