Как только Курицын убежал, вылетел пущенной стрелой из кабинета завуча, забывая прикрыть дверь, Августина Изольдовна решила, что не оставит этот случай без внимания. Нельзя распускать воспитанников. Подумаешь, талант! Не в таланте дело, главное, стать порядочным человеком. А порядочные люди не оскорбляют старших, не наскакивают на них с бесконечными просьбами и требованиями. Она проучит этого Курицына, чего бы ей это не стоило!
- Разрешите открыть экстренное, внеочередное заседание педсовета интерна-та. На повестке дня один вопрос – безобразная выходка воспитанника Курицына.
- Постойте, как вы сказали? Безобразная выходка? А что он натворил, этот Ку-рицын? - в разговор вмешалась Нина Арсентьевна, преподаватель сольфеджио, оди-нокая полная дама, не имевшая своих детей. Мало того, что сам по себе это предмет при одном упоминании вызывал у воспитанников тоску, Нина Арсентьевна вела его так занудно и неровно, совершенно забывая о воспитательной стороне процесса, то останавливаясь на одной теме подолгу, вдалбливая десятки раз одно и то же, то пе-рескакивая на другую тему так, что запомнить, а тем более понять что-либо из ее рассказа было просто невозможно, хотя сама требовала от учеников безукоризнен-ных и прочных знаний. В результате этого никто из ребят не любил сольфеджио, и Нина Арсентьевна обижалась, гордо замыкаясь в себе, и не питала особой любви к воспитанникам.
- Вот об этом я и хочу рассказать. Вчера, - Августина Изольдовна не скрывала усталости и сухих, выплаканных и напряженных глаз, - в мой кабинет ворвался этот, с позволения сказать, воспитанник и нахамил мне так, что я до сих пор не могу при-дти в себя.
- Что он сказал? Повторите, я не расслышала, – опять не удержалась Нина Ар-сентьевна.
- Он назвал меня, назвал, - Августина Изольдовна метнула в педагога разгне-ванный взгляд, - да вы сами знаете, как нас называют за глаза наши любимые воспи-танники. А тут – в глаза, без стеснения. Я что ему, подружка? Или мама? И разве это мать?! Приходит два раза в год, всегда под хмельком, совсем забыла о сыне…
- Теперь я понимаю, за что он вас ненавидит, - медленно, с расстановкой, ска-зал Владислав Петрович.
- Ну, и за что? Интересно послушать, – спросила с язвительной досадой Авгу-стина Изольдовна.
- Вы когда-нибудь ставили себя на место Курицына?
- А зачем?
- И это говорит педагог, заведующая учебной частью интерната для одарен-ных детей! А вы знаете, уважаемый коллега, что дети – это ангелы? А одаренные дети – ангелы вдвойне? Они беззащитны и открыты, каждое наше слово для них как Бо-жье откровение…
- Ну, уж беззащитны. Скажете тоже, Владислав Петрович. И при чем тут Бог? – неуверенно возразила Августина Изольдовна.
- Повторяю, они беззащитны, детская душа как tabula rasa, чистая доска, на которой написать можно все, что угодно. Но они могут и ненавидеть.
- Да уж, я это знаю, поверьте, - подтвердила, расширяя глаза, Нина Арсенть-евна. – Не дети, а сущие дьяволы.
- Если их сильно обидеть. Да что вам говорить! – в сердцах воскликнул, вста-вая, Владислав Петрович. – Вспомните, как мы сами обижаемся, если нас задеть не-осторожным словом, залезть в душу, оскорбить лучшее, что в ней есть.
- Что вы здесь мне лекцию читаете? – Августина Изольдовна словно очнулась и перешла в наступление. – Какое отношение все это имеет к выходке Курицына?
- Самое прямое. Рома Курицын неоднократно жаловался мне на то, что вы, с позволения сказать, коллега, обижали его мать, называя ее пьянчужкой. Да вы и сей-час это только что сказали! Разве это правильно? Недопустимо в присутствии сына унижать мать, какая бы она ни была, недопустимо и в педагогическом смысле не-правильно! Кроме того, вы назвали Курицына сиротой! И это при живой матери! Он этого вам не простит! И я бы не простил!
Потехина затрясло. Надо высказать этой даме все, что он о ней думает. Без всякой оглядки. Что она ему может сделать? Самое большее – уволить из интерната. Ну и что? До пенсии полтора года. Как-нибудь переживет, не умрет с голоду.
- Что это вы так разнервничались, дорогой Владислав Петрович? – удивилась Августина Изольдовна. - Интернат не место для слабовольных людей. Ну, сказала и сказала, с кем не бывает. Нельзя же придавать значение каждому случайно вылетев-шему слову.
- Можно войти? Что у вас тут? – на шум в учительскую, где все это происходи-ло, заглянул директор. – Разрешите, Августина Изольдовна?
- А что это вы меня спрашиваете? Я здесь не одна.
Увидев начальство в полном составе, учителя встали, переглядываясь и на-блюдая за словесной перепалкой завуча и директора. Сейчас начнется! Обычно из спора победителем выходила завуч, но как-то странно и решительно настроен ди-ректор. Военный человек обычно не ввязывается в бой, если не уверен в собственной победе.
- Но ведь вы у нас главная?
- Вы издеваетесь надо мной, Петр Игнатьевич? Вы – директор интерната, вам и решать, - вспыхнула завуч.
- Ну-ну, успокойтесь, - ответил директор. – Я не хотел вас обидеть. Посижу немного и уйду. Садитесь, товарищи.
Кравец прошел в учительскую и сел на свободное место у окна. - Продолжай-те.
Учителя, словно дети, словно те же воспитанники, с шумом и грохотом усе-лись на свои стулья. Долго не могла успокоиться Нина Арсентьевна, которая подо-двинулась поближе, желая услышать весь разговор, от начала до конца. Любопытст-во было главной чертой ее характера.
- Вы, наверно, не в курсе, - начала, обращаясь к директору, Августина Изоль-довна, - у нас тут чп, чрезвычайное происшествие.
- Почему? В курсе, - улыбнулся подполковник в отставке. – Директор всегда в курсе того, что происходит в его коллективе.
- Значит, вы знаете, что натворил Курицын? – с нажимом спросила Августина Изольдовна.
- А что он натворил?
- Убежал из интерната без спросу, совершил побег. И, кроме того, оскорбил педагога, нахамил своему воспитателю. Мне нахамил, - с величественной гордостью произнесла завуч. Сдаваться она никому не собиралась, даже директору. – Сегодня второй день, как Курицына нет в интернате. Я поставила вопрос об его отчислении из учебного заведения.
По учительской пробежал легкий шум, Кравец нахмурился.
- Даже так? Ну, тогда я должен кое-что прояснить, - подполковник встал, оп-равляя бессменный китель. – Никуда Курицын не убегал. А сидит сейчас в моем ка-бинете.
По учительской снова побежал шум, Нина Арсентьевна ахнула, но директор поднял руку и шум затих.
- Повторяю, Рома Курицын сейчас находится в моем кабинете и он мне, - Петр Игнатьевич многозначительно посмотрел на завуча, - все рассказал.
- Что все? – холодно и жестко отпарировала Августина Изольдовна. – Что он вам мог такого сказать?
Словно не заметив выпада завуча, Кравец продолжил.
- Дорогие коллеги, я должен вам сказать, признаться, что я был не прав. Все эти годы я не занимался воспитанием учеников, передоверив Августине Изольдовне, взвалив все это на хрупкие женские плечи. Возможно, это и не моя обязанность, но все же поступать так я был не должен.
Какой все же молодец, этот директор, подумал Потехин. Сразу видно, воен-ный человек. Задаст он этой гусыне, будет знать свое место! Накомандовалась и хва-тит, довольно!
- И что мы в результате всего этого имеем? А то, что лучший ученик интерна-та, музыкальная гордость всей области сейчас сидит в кабинете директора, как за-гнанный зверек, и плачет. Хорошо, еще есть люди, которые его могут понять. Да, Курицын был неправ, и он сознался в этом, но вы, уважаемая Августина Изольдовна, педагог с многолетним стажем, как вы могли так обидеть воспитанника? Он ведь со-всем еще ребенок! Его поддержать надо, пожалеть, а вы добиваете его, будто он чу-жой вам человек!
- Дети себя так не ведут! – возмущенно отреагировала Августина Изольдовна. – Его поступок – это обычное бытовое хамство!
- Возможно. Но кто довел его до этого поступка? Задача воспитателя – помо-гать воспитаннику преодолевать трудности своего, еще не сложившегося характера, а вы что делаете? Вместо того чтобы держать ситуацию под контролем, вы попросту опустили руки и позволили Курицыну наговорить много лишнего! Вы думали толь-ко о своем обиженном самолюбии, а не о воспитаннике!
- Еще вы будете меня учить, как мне себя вести с учениками? Солдат своих на плацу учите, а в воспитательный процесс не вмешивайтесь! Не ваше это дело! Хва-тит, достаточно, я поняла ход ваших мыслей. Дальнейший разговор продолжим в администрации области, в облоно. Здесь не место для наших споров! Слишком мно-го ушей. Я покидаю собрание.
И Августина Изольдовна, независимо закинув голову и чеканя шаг, вышла из учительской. Все замерли, предчувствуя невероятную развязку.
- Боевая у нас завуч, - покачал головой Петр Игнатьевич. – Что ж, ладно. Не таких обламывали, - и засмеялся. – Что притихли, педагоги? Носы не вешать ни при каких обстоятельствах. Скажите мне вот что, на чьей вы стороне? На стороне Авгу-стины или на стороне Курицына? Только честно, без ужимок и педагогического вра-нья.
Учительская разноголосо зашумела, большей частью одобрительно, но были и те, кто поддерживал Августину Изольдовну. Не всем нравилась прямота подпол-ковника и его стиль работы. Большинство педагогов составляли женщины, привык-шие, чтобы их уговаривали, убеждали, а этим подполковник заниматься не привык.
- Понятно, - Кравец все понял и решил прибегнуть к испытанному методу проверок. - Точнее, ничего не понятно. Я должен знать, за кого большинство. На дворе демократия, будем голосовать. Кто поддерживает Курицына и меня, вашего директора, поднять руки. Да не бойтесь вы, не на собрании. Никто ничего не запи-сывает. Ну, кто первый?
Первым поднял руку Потехин. Вслед за старейшим педагогом, сначала неуве-ренно и робко, поднялась одна рука, вторая, а затем взметнулся целый лес рук, по-топивший в общем гуле отдельные возражения. Авторитет Потехина среди коллег был непререкаем. Такой поддержки директор не ожидал и немного смутился.
- Спасибо за доверие, все свободны. Потехин, Владислав Петрович, задержи-тесь на два слова.
Когда все ушли, Петр Игнатьевич вполголоса обратился к Потехину, закрыв предварительно дверь и выждав паузу.
- Владислав Петрович, как вы думаете, насколько сильна поддержка в области у нашей Августины? Только правду, пожалуйста. Я должен знать истинное положе-ние вещей.
- Ну, во-первых, - замялся добросердечный Потехин, - я должен выразить вам свою признательность за то, что вы защитили Курицына…
- Не стоит благодарности, - директор нетерпеливо оборвал педагога, - давайте ближе к сути вопроса.
- А я по сути и говорю. Вы сами не понимаете, что вы сейчас сделали для вос-питанника, для всего нашего интерната. Может, с этой самой минуты жизнь учени-ков потечет по-другому, более светло и радостно, более правильно в педагогическом смысле этого слова…
- Ну, пожалуйста, ближе к делу. Мне нужна ваша помощь, ваша оценка по-тенциальных возможностей Августины Изольдовны…
- Вам нужна моя помощь? Помилуйте, что я могу! – воскликнул Потехин.
- Ну, может, вы знаете, кто в области поддерживает Иверину? На кого мне можно рассчитывать, а на кого нельзя?
- Рассчитывайте на меня, Петр Игнатьевич, - твердо сказал Потехин. – За дру-гих я не ответчик. Не знаю, сколько я еще просуществую в этом интернате, но я ваш друг и единомышленник.
- Спасибо, Владик, - и, почувствовав внезапную душевную симпатию к этому малопонятному для него из-за чрезмерной интеллигентности штатскому, подпол-ковник обнял Потехина. – Я тоже не знаю, сколько еще мне быть здесь директором, но я сделаю все, чтобы помочь Курицыну. Я не дам его в обиду.
Пролетел год, последний учебный год для Ромки Курицына, смешавший и перемешавший все, полный открытий, встреч, ярких впечатлений, и снова наступи-ла весна, торопливая и бурно-звенящая. Последняя интернатская весна, по-особенному загадочная и радостная. Ромка подрос, в голосе проснулись и заговори-ли мужские нотки, и на верхней губе появилась первая, пока еще бледная и про-зрачная поросль. Изменился и характер, Ромка стал сдержанней, молчаливее, осно-вательнее и, преодолевая себя, постепенно и как бы нехотя, превращался, превра-щался и, наконец, превратился в мужчину. Никому не понять и не застать тот миг, то мгновение, когда щуплый и застенчивый мальчик вдруг становится взрослым че-ловеком, уверенным и сильным, знающим себе цену, понимающим и осознающим проживаемую им жизнь. Впрочем, утверждение это относительно, ибо никому не дано до конца осознать таинство жизни. Но прикоснуться к нему может каждый.
В интернате произошли перемены. Атака Августины Изольдовны на директо-ра интерната закончилась ничем, ее позицию в администрации области не поддер-жали. Кравец сумел отстоять свою правоту, доказать, что воспитание подростков, тем более одаренных, должно реализовываться убеждением и отеческим ласковым словом, а не криками и хирургическими методами вроде отчисления. Конфликт в музыкальном интернате, прогремевшем на всю область после победы Курицына на конкурсе, администрации не был нужен, и спор закончили худым примирением. Но правота обошлась директору недешево. После встречи в облоно подполковник по-пал в больницу с микроинфарктом и, пролежав на лечении три недели, вышел из палаты другим человеком, спокойным и осторожным и уже не ввязывался в споры с властолюбивым и непримиримым завучем. Зато Августина не успокоилась и ис-пользовала неожиданно представившееся ей преимущество в полную меру, катком прошлась по педагогам интерната, никого не забыла из тех, кто осмелился ей возра-зить и выступить на стороне директора.
Первым уволили Потехина. Владислав Петрович знал, на что шел и не уди-вился решению завуча. На пенсию, так на пенсию. В самом деле, стар уже, силы не те, а, значит, и пользы от него никакой. В земле копаться спокойнее, да и полезней. Говорят, физические нагрузки сердечную мышцу укрепляют. Душа душой, а пора и о здоровье подумать. А зачем ему здоровье, если отняли любимую работу? Вся жизнь его прошла в этом интернате, столько связано с ним воспоминаний, пережи-ваний, счастливых минут! И теперь выгнали на улицу как безродного пса. Вот так. Единственно, Курицына жалко. Замечательный юноша. Как он там будет без него? И Потехин с тяжелым сердцем покинул интернат.
Досталось и другим преподавателям, кому выговор, кому замечание. Слом-ленные неожиданным напором педагоги присмирели и затихли, ожидая с покорно-стью наплыва очередной репрессии. Но раз нет сопротивления, то и давление ни к чему. Через некоторое время, удовлетворившись, успокоилась и Августина, в интер-нате легла серая и безрадостная тишина.
Хода времени не остановить и как бы там ни было, грянул восторженно май, кружа голову неистовыми запахами черемухи и сирени и бесконечно-ослепительным небом, интернат загудел разбуженным ульем и ничего поделать с этим было нельзя. Старшие воспитанники жили минутой окончания интерната, вся их жизнь теперь была занята ожиданием этого сладкого момента, а младшие смот-рели на старших и втайне завидовали их счастью.
- Куда пойдешь после окончания интерната?
- Не решил еще. В Москву, наверное, поеду. Учиться дальше.
- И далась тебе эта учеба!
Лешка Звонарев с удовольствием потянулся, упершись длинными ногами в железные стенки кровати и заставляя ее скрипеть, всем существом, каждой клеточ-кой ощущая приближение радости, огромной, полной и всеобъемлющей.
Но Ромка даже не оглянулся, он лежал на спине и смотрел в потолок. Что так далеко заглядывать? Сначала надо интернат окончить, экзамен отыграть. А там вид-но будет.
- А я на юг поеду. Родичи денег дают. Немного, но на поездку хватит. Красота! Море, пляж, песок. Что ты молчишь? Ромка, что с тобой?
- Ничего.
- Ты как будто не рад?
- Зато ты ликуешь как щенок. С чего такой радостный?
- Так ведь интернат заканчиваем! Прощай, кабала!
- И здравствуй новая? Эх, Лешка, наивный ты мой! Там, за стенами интерната, нас ждет непростая жизнь и совсем неизвестно, кем мы в ней окажемся. Ты хоть раз думал об этом?
- Признаться, ни разу, - обескураженный вескими доводами друга, Лешка за-молчал. Но только на одно мгновение. – А ты?
- Тебе хорошо, порхаешь по свету как мотылек, - продолжил свою мысль Ром-ка. - Может, и надо так жить, не знаю. У меня не получается. Мысли разные лезут.
- Слушай, Ромк, хорош киснуть, - Лешка вдруг вскочил на кровати. Ничто в этот день не могло его лишить возможности радоваться. - Пошли, прошвырнемся по городу. До ужина час. Успеем. Кстати, деньги у тебя есть?
- Ты же у нас богатенький. А у меня занимаешь.
Ромка с улыбкой посмотрел на Звонарева. Лешка, смутившись, сказал:
- Да ладно уж. Угощаю. Ну, что, пошли?
- Пошли.
До сдачи государственного музыкального экзамена оставалось одиннадцать дней.
- Иоганн Себастьян Бах. Чакона. Исполняет выпускник музыкального интер-ната, победитель городских и областных конкурсов Роман Курицын. Пожалуйста, маэстро!
Нина Арсентьевна беспокойно оглянулась, ища в левых кулисах Курицына и не найдя его, торопливо, шепотом добавила:
- Ромочка, иди! Тебя уже объявили.
Ромка вынырнул с другой, правой стороны, почти бегом, по-мальчишески, пронесся по сцене и, переведя дух, остановился на самом ее крае. Зал был полон. Воспитанники, учителя, родители, приглашенные гости, все ждали выступления Курицына, которому было предоставлено почетное право выступать последним. Не-смотря на то, что концерт длился уже полтора часа, никто не ушел, всем хотелось послушать знаменитое произведение в исполнении молодого, но уже известного скрипача и конкурсанта. Нет произведения у Баха более трудного в техническом и неисчерпаемого в смысловом отношении, чем его Chaconne (Чакона). Кто-то из ве-ликих сказал, что если вдруг ему представится возможность сыграть свою жизнь, то он непременно исполнит Чакону, ибо в ней сосредоточены высшие духовные начала.
Ромка поднял скрипку, положил на струны смычок и зал замер, зависла, уста-новилась бесконечно тонкая, звенящая тишина, зрительские взоры приникли к сце-не, где сейчас должна политься, оживая и дыша, ее Высочество Музыка, королева из королев, магическая представительница одного из высших, неизъяснимо-прекрасных искусств.
Чакона давалась Ромке нелегко. После того, как ушел Потехин, Ромка отказал-ся от преподавателя и стал заниматься самостоятельно, подолгу и в одиночку разби-рая большие и сложные сочинения. И хотя такие занятия не поощрялись, Августина Изольдовна позволила сделать это, понимая, что сейчас мальчика лучше не трогать. Споры с директором не прошли для нее незамеченными.
Ромка, конечно же, поторопился. Но назад отступать было поздно и надо бы-ло доказывать свое право на жизнь, на независимость. Что-то в Курицыне было та-кое, что заставляло его непрерывно двигаться вперед, ломая стоявшие на пути пре-грады, Ромка не задумывался об этом, просто шел, поднимаясь все выше и выше. Но даже его крепкого, вполне уже профессионального, скрипичного мастерства не хва-тало на то, чтобы понять и освоить бесконечное, космическое пространство Чаконы. Не раз и не два Ромка бросал начатую работу, плача от бессилия и накатившей уста-лости, но потом опять приступал к неоконченному музыкальному труду, забывая о натертых в кровь пальцах и хронической боли, судорогой сводившей неокрепшее предплечье.
И вот наступил момент, когда надо было показывать проделанную работу. Ромка ждал его и боялся, задавая себе один и тот же вопрос – неужели он стал му-зыкантом, неужели он уже скрипач? Что такое произошло в его жизни и почему, что он и скрипка вдруг стали неразрывным целым, единым организмом, своеобраз-ными сиамскими близнецами, не способными отныне существовать порознь? Этого объяснить себе Ромка не мог, но понимал, что в его жизни происходит что-то очень важное и значительное. И что отныне это и есть теперь его собственная жизнь.
Надо ли говорить о том, как слушали Ромку, как ребята очарованно смотрели на скрипку, заговорившую вдруг понятным всем, почти человеческим языком, как плакали гости и родители, не в силах сдержать нахлынувших чувств, как восхищенно и мечтательно вздыхали учителя и педагоги, радуясь за своего воспитанника.
Мысли Ромки тем временем были далеко. Таково было воздействие музыки, она будила в исполнителе глубинные, крайние чувства, вороша и вздыбливая душу до самого дна, до подсознания, которое жило своей, обособленной от основного ор-ганизма жизнью.
- Папа, папа пришел! – уже приготовившись ко сну, Ромка выскочил из нагре-той постели и бросился в прихожую, на шум открывающейся двери. Вслед за сыном в прихожую неохотно вышла заплаканная Зина.
В квартиру ввалился небритый мужчина, с трудом удерживая себя на ногах.
- Явился, не запылился, - угрюмо взглянула в его сторону Зина. - И где тебя черти носят?
- Я пришел, Зиночка. Я сдержал слово, - мужчина полез во внутренний кар-ман и достал оттуда трясущейся, неуверенной рукой чекушку. – Вот, - и он, радостно улыбаясь, протянул бутылочку жене.
- Давай сюда, - Зина вырвала чекушку из рук мужа и пошла на кухню.
- Мама, не надо, не пей! – крикнул Ромка и побежал за мамой, но Зина в гневе захлопнула дверь прямо перед его носом. Ромка остановился и растерянно посмот-рел на отца, который тем временем медленно сползал на пол.
- Иди ко мне, сынок, не бойся.
Ромка подошел к отцу и сел на холодный пол, развязывая и снимая тяжелые ботинки.
- Папа, почему ты пьешь?
Мужчина взглянул на сына большими красными глазами.
- Не знаю. Пью и все тут.
- Тебе, что, нравится водка? Я пробовал, она невкусная.
- Сыночек, дорогой мой! - мужчина вдруг зарыдал, заплакал и обнял ребенка своими большущими руками, сжал так, что у Ромки перехватило дыхание. – Скажи, почему жизнь такая? Ну, почему? Разве я никудышный человек? Работаю, деньги в семью приношу. Почему вокруг все так плохо, почему меня никто не любит?
- Я тебя люблю, папа! И мама тебя любит, - чувствуя, что задыхается, закричал Ромка. – Отпусти меня, мне больно!
- Прости, сынок, - мужчина опустил руки и освободил сына, пытаясь само-стоятельно встать. И почти уже встал, как правая нога подогнулась, и он наверняка бы упал, если бы на помощь к нему не подоспела Зина, которая в этот момент вы-бежала из кухни.
- Вставай уж, муженек. Хватит валяться в прихожей.
Коля испуганно взглянул на жену. Что с ней произошло?
- Да не сержусь я, - примирительно сказала Зина. – Что смотришь, как баран на новые ворота? Пошли, я ужин разогрела.
Ромка посмотрел сначала на папу, потом на маму, чьи покрасневшие глаза ему были хорошо знакомы, я же просил не пить, а она выпила, и молча, с пустым сердцем пошел в спальную, где под одеялом, чтобы никто не видел, дал волю своим чувствам, наплакался и заснул в мокрой от слез постели.
Зал восторженно и громогласно ревел, молодец, молодец, сливаясь в едином порыве, кричали, вставая, зрители, кричал, забывая себя, Потехин, пришедший по-прощаться и в последний раз посмотреть на своего любимца, кричал, отбивая до красноты ладоши, возбужденно и радостно Лешка Звонарев, а Ромка стоял, сжимая в руке скрипку, и послушно выдерживал обрушивавшиеся на него со всех сторон аплодисменты, и так жарко, неизъяснимо хорошо было в груди, словно он был на сцене не один, а вместе с родителями, с мамой и папой, словно это они помогли ему справиться с чаконой и от этого на душе было легко и свободно и новая, неизведан-ная жизнь распахивала перед ним свои объятия, и он входил в нее, как корабль схо-дит на воду, медленно погружаясь в тугую и плотную толщу.
(конец первой части)