Сосна затрещала, но не шелохнулась.
— Отходи, — Семен неспешно поднялся на ноги, отряхивая колени.
Платоныч будто не услышал, сидел неподвижно…
— Платоныч, — заорал Семен, — елка валится!
Платоныч смотрел на ствол, а он и не думал наклоняться, только разве что приближался медленно, или показалось… Вдруг треск стал сухим и громким, и сосна, ломая ветки соседних деревьев, рухнула на Платоныча, вдавив его в снег. Страшная боль пронзила тело. Основание дерева невысоко подскочило и снова упало. Все стихло, только остатки снега сыпались с поломанных веток. Семен растерянно стоял и лупал глазами.
— Платоныч, ты живой?
— Живой, только худо мне что-то, — он лежал под поваленным деревом.
— Платоныч, ты это… я сейчас, потерпи чуток, — Семен ухватился за толстый ствол, но не смог приподнять его. Взялся за пилу, решив отпилить основание, но длинное полотно извивалось в руках и, пропилив неглубокую канавку, Семен отбросил ее в сторону. Нашел топор и остервенело принялся рубить дерево.
— Ой, Семен, не стучи, а то совсем худо становится. Ты лучше до путей добеги позови кого-нибудь на помощь, вдвоем вы пилой осилите.
— Платоныч, ты потерпи — я мигом!
— Потерплю, Семен, ты только быстрее…
Вскоре Сережка с матерью перебрались к бабуле. Уезжали тихо и без долгих приготовлений: собрали вещи, попрощались с соседкой бабой Валей. Та тоже была немногословна, обняла Сережку, смахнула слезу краешком шали и сказала: «с Богом».
Однажды, стоя в очереди за хлебом, Сережка от нечего делать, хлопал об коленку пустой холщовой сумкой. И вдруг вспомнил, что эту сумку принесли вместе с вещами отца. Отец в ней носил обед на работу. И повинуясь какому-то неясному желанию, Сережка сунул руку, медленно и с опаской, но до самого дна. Вдруг острая боль пронзила мизинец, Сережка выдернул руку, на пальце набухла маленькая бусинка крови. Сережка стер ее большим пальцем и увидел торчащую стекляшку. С одной стороны она была красной, а с другой — серебристой… Это был осколок елочной игрушки.
Сережка отвернулся к обшарпанной стене и слезы потекли по щекам. Он уже считал себя взрослым и не позволял никому видеть его слезы. А они все текли и текли сами по себе…
Сережка вернулся домой без хлеба.
Платоныч лежал на спине, правая рука и грудь зажаты деревом, а левая нога подвернута. Хотелось подняться, отряхнуться, закурить и пойти домой спать. И черт с этими елками и Никадимычем. Но пошевелиться не было никакой возможности, в груди что-то тревожно кололо и мешало вдохнуть воздуха.
Справа раздались шаги. Кто-то, проваливаясь в снег, неторопливо шел к поваленному дереву.
— Семен! — прохрипел Платоныч.
В ответ тишина.
— Семен, — еще раз позвал Платоныч.
Шаги приближались, совсем близко у изголовья затихли. Платоныч исхитрился, чуть повернул голову и увидел над собой мужика в заштопанной телогрейке. Лицо с короткой седой бороденкой и такими же седыми бровями под самой шапкой. В руке обвисший полупустой брезентовый рюкзак. Путник с любопытством смотрел на Платоныча, а Платоныч смотрел на него.
— Помоги, мил человек. Худо мне.
— Мда… — незнакомец почесал бороду, — непременно помогу. Как же такое случилось?
— Сейчас Семен придет, вместе подымите ствол.
— Не придет Семен, — буркнул прохожий, озабоченно оглядывая поваленное дерево.
— Как не придет?! Он же к дороге побежал, тут метров триста, не больше…
— В капкан он попал.
— Какой капкан?
— Волчий.
— Так у нас волков отродясь не водилось.
— Вот и я о том же — волков не водилось, а эти капканы везде валяются. Много всякого хлама в лесу. Тут по весне такого увидишь…
— А что же ты не помог Семену?
— А чего ему помогать, немного помается да сам выберется, а через неделю даже хромать забудет.
— А я как же?
— А ты? — старик деловито взглянул на Платоныча, обошел кругом, остановился и вздохнул. — Мда, серьезная у тебя ситуация Сергей Платонович, но раз обещал помочь, помогу.
С этими словами дед подошел к дереву и вдруг уселся на него. Платоныч крякнул, но, вопреки ожиданиям, хуже не стало, скорее наоборот, как будто исчезло это дерева вовсе, только разве что, пошевелиться по-прежнему нельзя. — Ну что, полегчало?
— Полегчало, только долго не пролежу я так…
— Ну, чем смог, тем помог, — дед достал из кармана «Беломор», дунул в папиросу, чиркнул спичкой и выпустил синий клуб дыма. Посмотрел вдаль, вздохнул и бросил в снег догоревшую спичку.
— Вы кто? — Платоныч уже совсем не чувствовал боли, то ли прошла она, то ли привык…
— Я, Дед Мороз, только что с того?
— Ох, нехорошо это! Человек под деревом погибает, а вы шутки шутите, да папиросы курите…
— А что прикажешь делать? Вон, Семен твой попробовал, да не вышло, а у меня, думаешь, получится? Против судьбы не попрешь, все равно что паровоз хворостиной отгонять…
Платоныч вздрогнул, он вспомнил, что именно так, слово в слово, отец говорил про неминуемость судьбы.
— А Семену помочь?
— А я не к нему шел, — дед хитро взглянул, усмехнулся и даже подмигнул.
— А к кому? — почему-то со страхом спросил Платоныч.
Дед беспокойно заозирался по сторонам, словно ожидая кого-то увидеть, но не увидел.
— Да вроде, нет никого, кроме нас с тобой, — он пожал плечами, — к тебе, Сергей Платонович, я шел, — старик сделался серьезным, вздохнул, выпустил дым через нос и добавил: — Зря ты, Сергуш, меня боялся, не я несчастья в ваш дом приносил. И елку незачем было поджигать в школе… Все ведь праздника тогда ждали.
— Это не я, не я школу сжег! Она сама вспыхнула, меня даже не было там… Откуда вы знаете? Все же говорили, что гирлянда неисправна была…
— А Настя? Ты же ей сам об этом сказал. А ведь она тебя просила не делать этого… А ты ее любил, помнишь?
— В четвертом классе все кого-то любят…
— А она тебя…
— Детские чувства, разве нужно их принимать всерьез… Сколько их потом было…
— Сколько?
— Много!
— А ведь ты, Сергей Платонович, и женат-то не был и детишек не вырастил…
— Я не захотел.
— Оно и понятно, в одиночку такие вещи не делаются.
— Неправда, я на Галине хотел…
Дед рассмеялся звонко и молодо.
— А помнишь, как ее мать тебя по огороду среди ночи лопатой гнала, а ты через забор и на своих штанах повис…
Платоныч смутился, но не удержался и тоже рассмеялся.
— Помню. Единственные брюки разодрал. Потом три дня зашивал-перешивал, да так и не зашил; соседские бабки охали, когда меня в них видели, стилягой называли. До получки в этой срамоте ходил…
Дед просмеялся, смахнул слезу:
— А ты говоришь, Галина…
— Я и не видел ее больше с той ночи.
— В Ленинград она сбежала с командированным.
— Видная была баба, — Платоныч вздохнул. — А Настя?
Старик внимательно посмотрел на мученика.
— Одна она… Был давно курсант вихрастый, уехал родину защищать… в Москву… Нынче уже полковник, вихров поубавилось, сын-студент, жена… третья…
— А как она?
— Настя-то? Через улицу от тебя жила, один раз вы даже чуть не встретились… да ты шибко пьян был — не узнал…
— А она?
— А она узнала.
— Дай покурить…
Старик протянул свою дымящуюся папироску, Платоныч затянулся, закашлялся… В лесу сгущались сумерки. Верхушки деревьев цепляли низкое небо. Где-то на станции заунывно взвыл тепловоз.