- Ну, Курицын, сегодня ты превзошел самого себя, - потирая руки, с удовле-творением сказал Владислав Петрович Потехин, педагог по скрипке с тридцатилет-ним стажем, меряя шагами классную комнату. – Вот это я понимаю, игра. А что бы-ло у нас в прошлый раз? Так, ерунда, ученичество. А сегодня музыка. Знаешь, Кури-цын, что я тебе скажу – ехать тебе надо в Москву, только в Москву, в Гнесинку, с тво-им уровнем игры и пониманием музыки здесь делать нечего. Сегодня же доложу об этом завучу, пусть весь интернат знает, какой талант прозябает в его стенах! И если ты все же соберешься, я обязательно тебе помогу, у меня в Гнесинке остались кое-какие связи. Все-таки я его их выпускник. Правда, было это очень давно.
Потехин взволнованно подошел к столу, налил в стакан воды, выпил, отды-шался.
- Не надо, Владислав Петрович, вы же знаете, она меня не любит, - ответил Ромка.
- Кто тебя не любит? Кто смеет тебя не любить? Августина?
- Ну да.
- Здесь ты дружок сам виноват, - крякнул с досады Владислав Петрович. – Не надо было затевать конфликт.
- А чего она мою мать обидела? Пьянчужка, говорит, твоя мать, опустившийся элемент. Разве про мать так говорят?
- Не говорят. Но все равно ты наговорил лишнего. Не надо было с Августиной спорить, она злопамятная. Ладно, дружок, иди, я замолвлю за тебя словечко. Нет, погоди, сыграй мне еще вот это, Сарасате, баскское каприччио. Сможешь с листа? Правда, это не по программе.
- Давайте, попробую.
Потехин развернул нотную тетрадь, укрепил на пюпитре и сел рядом.
- Попробуй. А я посижу, послушаю. Люблю сочинения этого испанца.
Ромка встал в позицию, посмотрел на ноты, пробежал листы внимательным взглядом, и музыка полилась. Играл он легко и свободно, словно знал эти ноты дав-но, а не прочитывал их впервые, и ноты эти как-то сразу сплетались воедино, обра-зуя легкое и волнующее музыкальное кружево. Какой одаренный мальчик, с восхи-щением и даже некоторой завистью подумал Потехин и приготовился перелистнуть страницу, как дверь с шумом распахнулась и в комнату вошла высокая женщина в черном. Ромка прекратил играть и посмотрел на преподавателя.
- Это кто здесь играет Сарасате? У нас по программе Брамс. Так я и думала – Курицын. Больше некому.
- Августина Изольдовна, помилуйте! – вступился за воспитанника Владислав Петрович. – Это я его попросил, он тут ни при чем.
- Прекрасно, Владислав Петрович, и вы заодно с ним. Прекрасно! Только я по-думала взять Курицына на конкурс с Брамсом, как он раз – и в сторону. Браво!
- Я и Брамса могу, - сказал Ромка, глядя себе под ноги.
- Смотрите-ка, он еще и возражает! Вздорный мальчишка! – взвилась коршу-ном завуч Августина Изольдовна. Это была она. Красивая, темпераментная и власт-ная, она не терпела в интернате никакого другого порядка, кроме своего. Даже ди-ректор интерната, военный человек, подполковник в отставке Кравец Петр Игнатье-вич не мог с ней справиться, став при завуче заместителем по хозяйственной части.
– Заруби себе на носу – сам ты ничего не можешь. Только с помощью педаго-га, учителя, в совместном тяжелом труде рождается настоящая музыка.
- Зря вы так, Августина Изольдовна. Парень хорошо играет. И неплохо пони-мает музыку. И Брамса, и Сарасате. Все, что угодно.
- Буду я еще с воспитанниками в спор вступать! – возмутилась Августина Изольдовна и осеклась, наткнувшись на твердое и спокойное лицо педагога. Ну, за-чем вы так, говорило это лицо. Все идет своим чередом, паренек способный, не под-ведет. Мы еще им гордиться будем, а вы в крик. Не кричать тут надо, а радоваться. И завуч отступила, как бы того не хотела ее властная и энергичная натура, привыкшая всех подавлять и подчинять.
– Хорошо. Только ради вас, Владислав Петрович. Беру Курицына на конкурс. Разумеется, при условии, что вы отвечаете за его программу. На вас вся ответствен-ность.
И вышла из класса, развернувшись на каблуках, как солдат на плацу, хлопнув рассерженно дверью.
- Вот такие у нас, брат, дела, - задумчиво выговорил Потехин. – Ладно, горевать не будем, некогда. Когда конкурс?
- Через месяц, в январе.
- Так, время еще есть. Иди отдыхать, Курицын. Подготовку начнем с завтраш-него дня. Ступай, мне нужно поразмыслить.
- До свидания, Владислав Петрович. Пошел отдыхать, - Ромка положил скрипку в футляр, защелкнул замки и вышел из комнаты.
Потехин посмотрел ему вслед – несладко пареньку. Ну, да ладно, тяжело в учении, легко в бою.
Ненавижу эту женщину, все ненавижу в ней – ее гладкое красивое лицо, ум-ные глаза, походку, прямую и уверенную, ее открытый, исполненный превосходства взгляд…
- Курицын, что это ты там бормочешь? Курицын, я кому говорю? Курицын!
Перед воспитанником, шедшим по коридору в расположение спального кор-пуса, неожиданно, как из-под земли, выросла Августина Изольдовна. Ромка остано-вился.
- Здравствуйте.
Августина Изольдовна снисходительно улыбнулась.
- Я вот что подумала, Курицын. Учитывая твое положение, а я понимаю, как непросто жить без родителей, а также то, что ты теперь будешь защищать честь ин-терната, я решила поддержать тебя и выписать материальную помощь. Тысяча руб-лей. Этого хватит, чтобы приодеться и улучшить рацион питания. Ты доволен? Ку-рицын, почему ты молчишь?
- Спасибо, Августина Изольдовна. Век не забуду вашей щедрости.
- Прекрати ерничать, Курицын. Деньги получишь завтра. А сейчас иди. И помни – я тебе вместо матери. И относись ко мне соответствующе. Кто тебе, сироте, поможет, если не родной интернат? Государство возложило на нас обязанность за-ботиться о таких, как ты, и я сделаю все, чтобы ты вышел в люди. Стал достойным человеком, человеком с большой буквы.
Премного благодарен, матушка родимая, гадюка подколодная. Какой я тебе сирота!
- Можно идти?
- Я уже отпустила тебя, Курицын. Не заставляй меня повторять одно и то же два раза. Иди.
Ромка сжался, бочком скользнул мимо Августины Изольдовны, боясь сопри-косновения, как оголенного электрического провода, пробежал на одном дыхании тридцать метров и, только свернув за угол, облегченно выдохнул, замер, прислуши-ваясь к удаляющимся шагам завуча. Чего она о нем вдруг вспомнила? Все равно ни за что не полюблю, никакими подарками она меня не задарит. Выдумала тоже – вместо матери! Мать у людей одна, никто ее ему не заменит. Бедная мамочка! Толь-ко бы у нее все было хорошо! На Ромкины глаза навернулись слезы, которые он тут же поспешно вытер краем рукава.
Дни в интернате бежали быстро, соединяясь в один сплошной, неразрывный поток, отделить один день от другого было почти невозможно – занятия, репетиции, обеды, отдых, сон, и опять репетиции, занятия. Своеобразная безновостная лента, конвейер трудовой школьной жизни. Незаметно подошел, кошачьим шагом под-крался конец декабря, последний его краешек, отмерив еще один пролетевший год.
Вечером тридцатого декабря после ужина воспитанников собрали в актовом зале.
- Дорогие воспитанники! – начала Августина Изольдовна. – Приближается Новый год, самый лучший, самый радостный праздник в году. Разумеется, после седьмого ноября и первого мая. Интернат позаботился о вас. С сегодняшнего дня и до восьмого января вы освобождены от занятий и можете заниматься, чем угодно. Ну, не совсем, чем угодно, разумеется, а только тем, что положено по уставу. Же-лающие могут съездить домой, к родителям. Деньги на проезд выдадим. Как видите, государство делает все, чтобы его подопечные чувствовали себя полноценными людьми.
По залу пошел шепоток. Смотри-ка, гусыня нас дорогими назвала. А какие ж мы еще? Знаешь, сколько за нас государство платит, побежала ответная волна. Да, без нас государство никуда, с гордостью заявляли третьи, на нас только и работает.
- Прекратили разговоры! – оборвала шум в зале Августина Изольдовна. – Я понимаю, вы устали, но это не причина для того, чтобы не слушать воспитателя. Так, ладно, - и она испытующим взглядом, примеряясь, обвела зал, - мне нужны добро-вольцы для поездки в лес за елкой.
На мгновение все стихло, ребята молчали, переваривая сказанную фразу. Как же так? Обычно за елкой отправляли самых достойных, лучших воспитанников, а тут, на тебе, бросили выбор на драку собаку. Словно горный обвал, разразившаяся посреди ясного неба гроза, в зале поднялся страшный гвалт, шум, вверх взметнулись и потянулись десятки, сотни рук. Все тянули руки так, чтобы заметили именно его, чтобы его рука была выше остальных, для чего особо нетерпеливые подпрыгивали, а кое-кто даже залез на кресло, с торжествующим видом возвышаясь над остальными.
- Нет, так никуда не годится. Проверила я вас, что называется, на организован-ность. Думала, повзрослели, поумнели. Все, прекратили беспорядок! Я сама выберу достойных. Не умеете по-хорошему, будет как всегда. Прекратили шуметь, я сказа-ла!
Шум стих, воспитанники расселись по креслам, в одно мгновение обратив-шись в небесных ангелочков, и, стараясь попасть завучу на глаза, молча, неотступно сверлили взглядами Августину Изольдовну.
- За елками поедут Тряпищев, Полторацкий, Иванчук, Березовский и… Ку-рицын. Все, повестка собрания исчерпана, можете расходиться. Без толку по вести-бюлю не шататься. Названные идут в учительскую, где Семен Аристархович объяс-нит им, что они должны делать. Ну, что, не слышали команды? Марш в спальный корпус. Живо!
Что может быть лучше ожидания Нового года, когда занятия закончились и можно без стеснения отдаться мыслям, прибереженным к этой минуте, окунуться в теплые и щемящие воспоминания, еще раз горячо ощутить, что ты действительно живешь, что ты жив, даже здесь, вдали от родных и близких! Нет, праздник Нового года не передать никакими словами, его можно только пережить.
- Что думаешь делать в праздники? – спросил лежащего на кровати Ромку его сосед по комнате Лешка, Алексей Звонарев.
- Пока не решил. А ты?
- Не знаю. К родителям, наверное, съезжу. Мать повидаю. Соскучился.
- Тебе везет. Дом – это хорошо, тепло, сытость, уют. Живи, ешь – не хочу.
- Да не больно, что хочешь. Младший брат подрастает, приучился хозяйни-чать в моей комнате. Да она уже и не моя.
- Все равно свой дом лучше интерната.
- Это точно. А ты что, никуда не едешь? Так все дни в интернате и протор-чишь?
- Почему? Пошатаюсь по городу, парки, кино и все такое. Развлекусь, одним словом. Деньги мне мать дала.
- Деньги - это здорово.
- Ну, пошли вместе. Хочешь?
- Не, я к своим. Потом, когда вернусь, посмотрим.
- Ну, как знаешь.
И Ромка уткнулся в книгу “Айвенго” Вальтера Скотта. Эта книга частенько выручала его в часы долгого, вынужденного одиночества.
Вот он и наступил, последний день в уходящем году. К обеду воспитанники разъехались, к родителям, друзьям или знакомым, с которыми была предваритель-ная договоренность, в интернате остались только те, кому ехать было некуда. Среди них был и Ромка.
- Ты что грустишь, Курицын?
К стоявшему возле окна воспитаннику подошел Потехин. Подошел, похлопал по плечу.
- Короче, русская хандра им овладела понемногу. Мне тоже невесело, Кури-цын, торчать в этих стенах до восьми вечера. Но ничего не поделаешь, дежурство. А пойдем после дежурства ко мне, чаю попьем с пирожным, поболтаем. Знаешь, ка-кие булочки печет моя Вера? Пальчики оближешь! Пойдем?
- Спасибо, Владислав Петрович, я не хочу есть.
- Ну, чего такой кислый! Все образуется, Курицын. Чем думаешь заняться в предновогодний вечер?
- В город пойду. Мать денег дала.
- Ты все не трать, мало ли что в жизни бывает. Прибереги на потом.
Ромка горько усмехнулся.
- У меня потом может не быть. Только здесь и сейчас.
- Не говори глупостей, Курицын! С января у тебя начинается новая жизнь. Надо только подготовиться хорошенько, выиграть конкурс и все изменится. Ты ода-ренный, у тебя все получится. Знаешь, как сказал поэт? Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой! Это и про тебя сказано. Курицын, ты слышишь меня? Курицын?
- Вам хорошо, у вас есть дом, семья, а у меня, - Ромка заговорил торопливо и взволнованно. - Владислав Петрович, отпустите меня в город. До смерти надоели мне эти стены, видеть больше не могу. Ну, пожалуйста!
- Ну, что с тобой сделаешь!? – пожалел воспитанника Потехин. – Так и быть, отпускаю, но только до восьми, потому что дежурство мое в восемь заканчивается. И не опаздывать. Иначе мне за тебя влетит. Ты понял меня, Курицын?
- Спасибо, Владислав Петрович, понял, я не подведу.
И как ошалелый Ромка помчался в спальный корпус. Свобода! Наконец-то, долгожданная свобода!
(продолжение следует...)