Лилит
Да, я очень хорошо помню – я задержался на работе в тот день, а когда, наконец, вышел на улицу, то с некоторым удивлением обнаружил, что было уже почти совсем темно. Темно и холодно. Сомнений не оставалось – зима действительно наступила, и я возвращался домой, окружённый непривычным, неизвестно откуда взявшимся мраком. На небе уже прорезались первые звёзды, и они, наверное, пытались освещать мой путь среди поредевшей толпы торопящихся восвояси.
Первый настоящий снег выпал совсем недавно и начал было таять, но подоспевшие заморозки превратили тротуары в каток. Я медленно скользил домой. Ночь, растекаясь по городу, то и дело выхватывала из его массы какую-нибудь прежде мною незамечаемую вывеску или витрину, перед моими глазами мельтешили ярко-красные буквы, лица прохожих были чёткие, как на хороших фотографиях, и сами излучали какой-то матовый свет; одним словом, всё было удивительно по-новому.
Пять кварталов прохлады. Безо всякой причины я останавливался перед ларьками, разглядывая внушительные шеренги бутылок и шоколадок, а затем вновь окунался в темноту с её бесконечными фонарями и светофорами.
Я уже видел свой дом. И, по мере того, как я к нему приближался, улица всё больше и больше погружалась в сумрак, оставляя свету лишь занавешенные окна, слепые и далёкие. Мне было хорошо и холодно. Хорошо – оттого, что зимой гораздо приятнее возвращаться в тёплую квартиру, а холодно – оттого, что в последний раз я одевался ещё осенью. И когда уже мелькнул свет маленькой лампочки сквозь приоткрытую дверь подъезда, когда я уже ускорял шаги, предвкушая горячий ужин и не менее горячую ванну – именно тогда, и это я тоже очень хорошо помню, - именно тогда я и заметил своего соседа, пожилого человека в коричневом пальто, шагавшего, как и я, на мерцающий огонёк в дверном проёме. Хотя сосед – это слишком громко сказано: второй этаж направо против моего третьего прямо, да и наше знакомство, то есть, соседство, до сих пор ограничивалось лишь едва обозначенным кивком головы и поспешным бормотанием чего-то вроде приветствия. Но, хотя за те несколько лет, что мы ходили по одной лестнице, мы так ни разу и не заговорили, я был настроен к нему скорее дружелюбно, словно к той птице, которая чаще других прилетает к кормушке у вашего окна, - пройдёт немало времени, прежде чем вы станете её узнавать. Бледный, изрядно поседевший, цвет глаз – ну точно не карие, - вот и всё, что я мог сказать о нём к тому времени.
Старик оказался удачливее меня и первым завернул к подъезду. Похоже, он не был в восторге от всупившей в свои права зимы; шёл он довольно быстрым, насколько позволял его возраст, шагом, засунув руки в карманы и втянув голову в поднятый ворот пальто.
И вдруг он упал. Упал неловко, подскользнувшись прямо у самого входа, не успев выдернуть руку из кармана – и ударился о лёд именно этой рукой – локтем, по-видимому, очень болезненно, так как медленно повернувшись на живот, оставался лежать неподвижно, пока я спешил к нему на помощь.
- Господи ты боже мой, - он пытался опереться на здоровую руку, - на ровном месте!
- Да уж, ровнее не бывает, - не зная толком, что делать, я обхватил его за спину, - нечего не сломали?
- Руку, разве что. Погодите, дайте подумать...
Он думал, а я лихорадочно соображал, как ему помочь. В конце концов, существовало два варианта: проводить старика в квартиру или отвезти в больницу. Так я ему и сказал.
- Погодите,- опять произнёс он. Лицо его стало серьёзнее (хотя, куда уж серьёзнее), и на нём отражалось уже не физическое страдание, но какое-то замешательство, предшествующее обычно принятию важного решения, о котором на какое-то время по недоразумению забыли.
Конечно же, тогда я не прочёл всего этого по его вдруг изменившемуся лицу, но зато потом, десятки раз перебирая в памяти каждую минуту, я очень хорошо смог понять все его переживания в тот неожиданно зимний вечер. В деталях, так сказать.
- Не хочется мне в больницу, - он поднял на меня свои глаза, светлые глаза под седеющими бровями, и сказал он это совсем по-панибратски, а так, что я сразу же почувствовал себя старым знакомым этого человека. По крайней мере, странно, подумал я, что так долго не был с ним знаком.
- И в больницу не хочется, и, возможно, перелом, - продолжил он, пытаясь шевелить пальцами пострадавшей руки.
- Ну, решайте. – сказал я, поёжившись от холода, - только не сидите здесь, а то в добавок ко всему простудитесь ещё.
Он всё-таки решил отправиться в больницу. Я помог ему подняться, кое-как мы завернули за угол нашей пятиэтажки и вышли на улицу, где можно было остановить машину. Минут через пятнадцать мы уже были в приёмной хирургического отделения, причём не одни – к тому времени неудачно наподскальзывалось уже человек пять. Когла подошла наша очередь, старик стал меня благодарить, извиняться и отправлять домой. Я сказал, что не тороплюсь и, если можно, хочу узнать, что там у него с рукой. Вокруг моего нового знакомого уже суетились две женщины в белых халатах. Родственник? Нет, сказал я, - сосед. А что у него с рукой, я в тот день так и не узнал, - надо было делать рентген и ждать, что он покажет. И я пошёл домой, пообещав навестить его на следующий день. Добрался без происшествий.
Проснувшись на следующий день, а у меня как раз был выходной, я решил сразу же, не откладывая в долгий ящик, пройтись до больницы. Но не из-за того, чтобы выполнить некое обязятельство – а мне действительно хотелось увидеть человека, днём ранее говорившего со мной таким удивительным, едва ли не родным голосом.
Я положил в пакет пару книг, которые сам недавно с интересом прочёл, следуя тому непреодолимому ощущению «родства душ». Жена, которой я ещё накануне вечером рассказал всю эту историю, сунула банку вишнёвого варенья, хотя я не хотел её нести, дабы он не почувствовал себя обязанным, опекаемым, обиженным и тому подобное. Скажу – от жены, подумал я.
- А это – от жены, - я видел, что он был обрадован моему приходу, видел, что книги он оценил по достоинству, и уже не волновался за варенье, - вишнёвое.
Вообщем, перелом не перелом, а трещину у него нашли. Хотя, как утверждают врачи, трещина – это самый настоящий перелом. Рука у него была в гипсе, но сам он чувствовал себя неплохо, был разговорчив и, казалось, немного взволнован – опять извинения, благодарности, и опять всё тем же дружеским баритоном.
- Знаете, - вдруг сказал он,- удивительно, как это мы раньше не познакомились? С каких это пор для того, чтобы с кем-нибудь заговорить, надо обязательно сломать себе руку?
И разговор стал ещё теплее. Мы говорили о погоде и о книгах, о переломах и о футболе, - одним словом обо всём, о чём можно говорить при знакомстве. Я узнал,что он, в отличие от нас с женой, переехавших в этот город почти три года назад, проживает по указанному адресу уже восемь с лишним лет, что в прошлом он занимал достаточно высокую должность на одном из крупных промышленных предприятий страны; чувствовалось, что он был образован, хорошо начитан и неглуп.
Прощаясь, он протянул мне здоровую, левую руку и, улыбаясь, произнёс:
- Вот видите, уже и руки друг другу жмём по-масонски. Теперь у нас с вами тайное общество. – и его лицо опять, как тогда, стало серьёзным – это было видно сквозь улыбку – он пристально поглядел мне в глаза взглядом, который принято называть долгим и испытующим, и ещё раз крепко пожал руку. А потом вдогонку:
- Молодой человек!
Я обернулся и подошёл. Он уже не улыбался – и если бы я сам не был тому свидетелем, то совершенно невозможно было догадаться, что этот человек всего несколько мнгновений назад расплывался в улыбке – настолько серьёзным стало его лицо. По-настоящему серьёзным.
После некоторой паузы:
- Не могли бы вы оказать мне одну услугу?
- Конечно, а в чём дело?
- Я бы очень просил вас принести мне из дома одну вещь.
- Если только эта вещь есть у меня дома...
- Нет, нет! Это у меня дома. Я дам вам ключ.
Казалось, он был в нерешительности. Не доверяет? Но вдруг спохватился и, видимо, угадав мои мысли, тихо улыбнулся:
- У меня дома под кроватью чемодан. Такой старый чёрный чемодан. Я был бы вам...
- Когда вам его принести? – перебил я его, - вообще-то у меня сегодня выходной...
- Да, да, сегодня, если можно. Я бы и сам, да врачи пока не пускают. А там документы у меня, важные документы. И дело одно неотложное. Не беспокойтесь, он не тяжёлый – только бумаги.
Он уже протягивавл ключ. Я взял его и заверил старика в том, что всё будет исполнено в лучшем виде. И когда я уже уходил, то краем глаза опять уловил ту внезапную, почти неестественную серьёзность на его лице.
Я шёл и думал: зачем ему так срочно понадобились какие-то бумаги? На мой взгляд, люди его возраста не ведут никакой документации, кроме писем однополчанам и учёта коммунальных платежей. Ну, и завещание ещё... Но не собирается же он помирать от перелома руки? Вроде, крепкий старик. И к завещанию прилагается нотариус. Тут моя мысль перескочила на одного знакомого нотариуса, потом на его сестру и так далее – по привычке я чуть не прошёл мимо его квартиры.
Обычная стариковская квартира – одна комната, довольно опрятная, кровать, стол – всё как водитсяю. Книг много, особенно религиозных. Ну, понятно, все мы к старости... Я не стал сопротивляться искушению присесть за стол, повертеть лампу и пролистать пару книжек. Затем я встал, подошёл к кровати и вытащил из-под неё тот самый чемодан. Закрытый на оба замка. И очень пыльный.
Я был склонен воспринимать эту историю не как чудачество пожилого человека, а как оказанное мне доверие – я старательно протёр чемодан, ещё раз проверил, надёжно ли он закрыт – не хотелось, чтобы его содержимое, каким бы оно ни было, вдруг вывалилось посреди улицы – ещё раз оглядел жилище пострадавшего и опять отправился в больницу. Чемодан действительно был очень лёгким.
Холодный ветер хлестал по лицу, проникал в лёгкие и не давал ни на чём сосредоточиться – ранняя, но яростная зима, похоже, подпортила жизнь не только мне – встречные прохожие шли, спрятав головы в высоко поднятые воротники; казалось, весь город било мелкой дрожью – так мельтешили перед глазами крошечные острые снежинки. Я продвигался почти зажмурившись – где моё лето? где моё солнце? – я пропащий человек...
* * *
Он уже давно выписался из больницы. Он стал моим другом – у меня было мало друзей. И я часто спускался к нему в домашних тапочках, и искренне радовался этой дружбе – а дружба людей с такой разницей в возрасте редко бывает столь непринуждённой, основанной лишь на взаимной приязни – но она была именно такой; и я удивлялся, когда думал об этом; и даже то, что мы продолжали называть друг друга на «вы» - это было уже не просто вежливостью, а нашим негласным кодом, - в это слово я вкладывал всё своё спокойствие, всю свою уверенность в этом человеке – будто каждый раз, произнося его, я протягивал ему руку. И мы подолгу беседовали, подолгу играли в шахматы, и каждый раз он не отпускал меня, не напоив чаем. Я дорожил этой дружбой.
В тот день я захватил из дома большую стопку фотографий – ведь с друзьями часто рассматривают фотографии, он подолгу всматривался в лица – я в детстве, с родителями, в школе, с женой, с женой и с ребёнком, на работе, в гостях – он смотрел с улыбкой, время от времени интересуясь подробностями:
- Сколько ему сейчас?
- Два с половиной.
- Ах, да! Вы же мне говорили. На вас похож. А это кто?
- Работаем вместе.
Весь стол был усыпан фотографиями. Он включил лампу и рассматривал каждую по нескольку раз, не переставая улыбаться – было видно, что он доволен. Более того – ему было хорошо.
Развитие дружеских отношений предполагает проявление с каждой встречей всё большей ответственности, искренности и доверия – и всякий раз мы узнавали друг о друге что-то новое, подчас какую-то мелочь, но любой штрих дополнял образ собеседника и делал его, если можно так выразиться, более весомым, более ощутимым что-ли, любой эпизод из жизни одного из нас был не просто приятельской болтовнёй, но неким актом доверия – и в тот день я решился распросить старика о том чемодане, который я носил ему в больницу. И даже нельзя сказать, что я решился – я не набирал полную грудь воздуха, не начинал издалека, всё вышло вполне натурально – я вдруг вспомнил вспомнил о том случае и просто сказал:
- А что, если не секрет, у вас в том чемодане?
Он отложил фотографии и вскинул на меня глаза – да, именно вскинул, словно двустволку.
- Ну... который я вам в больницу носил. – уже не так уверенно продолжил я.
Его непроницаемый взгляд был устремлён на меня. В какой-то момент я смутно ощутил непреднамеренную бестактность своего вопроса, хотя и не мог уловить в чём же именно она заключается. Несколько мнгновений он напряжённо смотрел на меня, но потом черты его лица расслабились, а взгляд смягчился. Я успокоился.
- Позвольте мне начать издалека, - произнёс он, и опять замолчал, очевидно, собираясь с мыслями,- когда я был одного с вами возраста, я женился. Это был, я и сейчас глубоко в этом убеждён, один из тех браков, которые действительно заключаются на небесах. Мы с женой любили друг друга. Понимаете – любили...
Он снова смолк. Вспоминал, наверное, её. Свою любовь.
- Через год у нас родилась дочь. Она была очень похожа на меня, не пытайтесь представить.
Неизбывная печаль, с которой теперь смотрели на меня его глаза, заставила замереть моё сердце. Я понимал, что своим безобидным вопросом о таком безобидном предмете, как чемодан, я каким-то образом причинил ему острую боль – он ещё никогда не говорил со мной о своей семье – но теперь он говорил, и ничего уже нельзя было исправить.
- Вы ведь знаете, я был совсем неплохо устроен в жизни. У моего отца были солидные связи, к тому же я получил хорошее образование и с продвижением по службе особых проблем не испытывал – к тому моменту, когда нашей дочери исполнилось три года, я уже был начальником цеха на крупном заводе, ну, я уже об этом вам рассказывал сто раз... Не подумайте, что я добился этого исключтельно при помощи отца – я много работал, и, смею сказать, был неплохим специалистом в своей отрасли. Я словно на крыльях летал, и не в последнюю очередь благодаря моей жене и ребёнку. Я твёрдо знал, ради чего, вернее, ради кого я стараюсь. Энтузиазм бил через край, я с готовностью брался за любые поручения – и мне почти всё удавалось. Нет, я не был карьеристом, я просто хотел, чтобы моя семья мной гордилась.
Опять пауза. Опять страдание в его глазах.
- Мне приходилось ездить по командировкам. И как-то летом я отправился в один пыльный южный городок – без моря, без истории и без приличных гостиниц. Дело обернулось так, что я был вынужден застрять там на несколько дней.
Вечерами, покончив со служебными обязанностями, я бродил по берегу местной, почти пересохшей реки, иногда сидел в душном прокуренном кафе, неподалёку от того места, где я остановился; завсегдатаи не обращали на меня особого внимания – командировочных много было – да и я не стремился обрастать новыми знакомствами. Когда же темнело, я возвращался в гостиницу и сразу ложился спать, желая, чтобы как можно скорее наступил следующий день, когда можно будет уладить, наконец, все проблемы и уехать домой. Но, как я уже сказал, всё ужасно затянулось, и, когда я не работал, то изнывал от жары и скуки.
Он смотрел мимо меня и говорил медленно, как бы припоминая те долгие удушливые дни, проведённые в далёком городе.
- Так вот, - он снова посмотрел на меня, но уже каким-то обессилевшим взглядом, - там была женщина. Она жила в соседнем номере, я не знал откуда и зачем она приехала, мне не было до неё никакого дела, хотя я и отметил про себя, что она чертовски красива. Наверное, я слишком часто это повторяю, но я любил свою жену, и у меня абсолютно не возникало мыслей поразвлечься на стороне. Хранить ей верность было для меня своего рода удовольствием. Да, та женщина из отеля была очень красива, я несколько раз встречался с ней в холле и в коридоре – такую красоту просто нельзя не заметить, но я не искал её глаз, не расправлял плечи при её приближении – я прикидывал, когда же я снова смогу увидеть свою семью.
Теперь он говорил стремительней, в порыве неподдельной искренности, словно стараясь как можно быстрее приобщить меня к своей боли.
- Как-то раз, в один из тех невыносимых вечеров я сидел за бокалом красного вина в том самом кафе, уже посматривая на часы и вскоре собираясь уходить. И тут в это далеко не шикарное заведение вошла та самая женщина. Она подошла к стойке, заказала что-то выпить и затем, несмотря на то, что было много свободных столиков, направилась прямиком ко мне. Я был несколько удивлён и, признаться, немного смущён – меня нельзя было назвать дамским угодником, и потом, - на миг он задумался, - я никогда не искал случая испытать свою верность.
А она до неприличия красива. Я заметил, как по ней скользили взгляды всех без исключения мужчин, сидевших за другими столиками. Подошла, спросила, свободно ли, и села напротив меня. Первая заговорила. А мне двадцать восемь лет, и передо мной сидит удивительно красивая молодая женщина и, с печальной улыбкой говорит, что ей тоже до смерти надоело торчать в этом городе, где нет ни одного человека, с которым можно нормально пообщаться... Я всеми силами стараюсь сохранить непринуждённость, участливо поддакиваю и слишком громко сглатываю слюну. Я вдруг понимаю, что эта женщина уже не является одной из тех, перед чьей красотой я чувствовал себя надёжно защищённым своей любовью к жене. Мой бокал пустеет, и я впервые за всё время пребывания в этой дыре заказываю ещё: себе и ей. Часы бегут незаметно, и мы последними покидаем кафе.
Меня оглущает восхитительная прохлада южной ночи, над моей головой светят необыкновенно яркие южные звёзды, я немного пьян, и рядом со мной прекрасное создание с зелёными глазами.
Старик будто охвачен лихорадкой, его глаза блестят, он придвинулся ко мне и почти шепчет:
- Понимаете, мне хотелось поцеловать её, обнять, всю дорогу от кафе до гостиницы я был не в состоянии думать ни о чём другом. Сколько раз я был уже готов рывком повернуть её к себе и впиться губами в её губы, шею! Но мне приятно сдерживать себя, оттягивая эту минуту, безумную минуту! И я чувствовал, что она хочет того же. Когда мы остановились перед дверью её номера, я прохрипел, выдавил из себя, что у меня есть ещё бутылочка вина, ни в какое сравнение со сдешним пойлом, и, что если она не против... Знаете, что она ответила? Она положила свои ладони мне на плечи, прижалась и, касаясь губами моего уха, прошептала, что только примет душ...
И вот я у себя в номере. Срываю рубашку, мокрую от пота – мне душно, меня всего трясёт – и трясёт от желания, дикого и непреодолимого желания... Метаюсь по комнате, чтобы навести хоть какой-то порядок – перекидываю вещи с места на место. Душ... Надо, чтобы тоже осталось время на душ. И ещё побриться. Распахиваю окно – ночь хлынула мне в лицо, и я с силой захлопываю его, так, что дребезжат стёкла – я словно испугался этой тёмной давящей массы. Сейчас придёт женщина. Чужая женщина. Чуждая мне. Я уже не хочу уезжать. Завтра купить цветы. Трясущимися руками достаю из кармана бумажник, пересчитываю деньги. Для меня не существует никого, кроме той женщины – её голос пульсирует у меня в висках: «Я только приму душ. Я только приму душ...» Вы спросите, как же жена? А её не было. Просто не было. Не существовало и не могло существовать. Весь мир сжался до этой неотвязной пульсации в голове: «Я только приму душ».
Пересчитываю денги. Из бумажника выпала какая-то бумажка и залетела под стол. Думая, что это купюра, я быстро становлюсь на колени, залезаю под низкий гостиничный стол – и словно меня плёткой по глазам хлестнули – фотография жены.
Он выдержал небольшую паузу, отвёл взгляд и продолжил:
- Она упала изображением на пол. На грязный пыльный пол – там совсем плохо с уборкой было. И вот я стою на коленях, склонившись над ней, переворачиваю и вижу, что на лице моей жены, как раз там, где губы – грязь. И глаза мне показались испуганными, будто она видела меня, моё состояние. Накануне я ей звонил – и я вспомнил её голос, и он уже звучит у меня в голове, одновременно с голосом той, «Я только приму душ...» И я увидел, насколько я был жалок, как готов уже был предать эти испуганные глаза и потом, по возвращении, осквернить эти губы. Грязь на губах, вы понимаете? Я воспринял это как... ну, я не знаю, как знамение что-ли, предостережение... Душе моей стало холодно так, одиноко до жути, а потом потихоньку потеплела душа, отдышалась...и чувство облегчения, благодарности – жене, судьбе, я не особо понимал кому... Огромное чувство, едва не расплакался тогда. Желание, которым я жил минуту назад, смыло, как песчинку волной смывает...
И я решил во что бы то ни стало не поддаться искушению, хотя и понимал, что нелегко это будет, когда появится передо мной та женщина, а не грязь на лице жены. Она придёт, думал я, и надо будет всё ей рассказать, объяснить, тронуть её сердце своей открытостью,
внушить ей, что не заходить дальше – в этом есть какое-то очарование, говорить, говорить, остаться друзьями, просидеть всю ночь напролёт, что угодно. Странно, но я был уверен в том, что смогу не обидеть её отказом, сердце моё рвалось наружу в порыве исповедоваться перед женшиной, которая только что была объектом страсти. Просто моё крайнее возбуждение, получив встряску, вдруг словно переменило русло – я с тем же нетерпением ждал её прихода, но моя душа была наполнена нежным чувством к жене, и мне хотелось, чтобы моя загадочная соседка если не разделила это чувство, то хотя бы оценила его. Да! Я хотел, чтобы она прониклась ко мне уважением, тем, которое я внушал сам себе, оставаясь честным...
Я одел чистую рубашку, закидал в шкаф разбросанные вещи, лёг на застеленную кровать и стал ждать.
Он весь напрягся, его руки заметно дрожали, я голос временами срывался:
- Она пришла. Три раза едва слышно постучала. Я открыл, и, откровенно говоря, первым моим желанием было тот час же захлопнуть дверь – на меня опять нахлынул поток, теперь уже поток её пугающей красоты. Она, заметив моё замешательство, улыбнулась той улыбкой, от которой, ну, вы знаете, сердце заходится... И вошла. Я был неловок, я попытался сразу дать понять, что кое-что уже изменилось, но она постоянно прерывала меня ничего не значащими фразами. Она стояла передо мной и вызывающе смотрела прямо в глаза... Представляете, у неё зелёные, такие зелёные глаза... а волосы тёмные, тогда они ещё были немного влажными, и губы... мне запомнились её губы – ярко-красные блестящие губы. У меня ещё тогда промелькнула мысль о том, что я никогда не мог уговорить жену красить губы в яркие цвета, я любил яркие цвета... Она смотрела на меня так, что я понял – всё-таки мой отказ смертельно оскорбит её.
И тогда я буквально выпалил её то, о чём собирался рассуждать всю ночь – о жене, о ребёнке, о фотографии, о знамении, о том, как остаться друзьями и об очаровании всей этой ситуации. Сбивчиво, быть может, немного резко, но от этого, как мне показалось, мои слова обрели б;льшую ясность. А на её глазах блуждала улыбка, которую невозможно было разгадать, которая сбивала меня с толку. А потом она сказала, как будто и не было моей отчаянной исповеди, будто она думала всё это время о чём-то другом и вдруг очнулась – поймав мои зрачки и не отпуская их, сказала своими ярко-красными губами:
- Я хочу, чтобы ты меня обнял.
Так просто, взяла и сказала...
Своими губами...
И, чёрт возьми, я представлял, как обнимаю её, и она видела охватившее меня смятение. Видела и улыбалась...
На мнгновение он замолчал. Какие усталые у него глаза...
- Вы хотите знать, кто победил? – он привстал из-за стола и наклонился ко мне. Наши лица почти соприкасались, - я победил. Я просто не стал с ней спать. Я не обнял её. Было очень трудно сначала. А я просто придумал себе спасительную уловку, некую игру, которвя отвлекала моё внимание от её глаз, губ, ну, вы понимаете... игру, подсказанную инстинктом верности, что-ли... Я загадал, что когда её волосы поностью высохнут, тогда мне не составит никакого труда устоять перед её красотой. Не знаю почему. Вы не поверите, но это помогало! – разговаривая с ней, я смотрел не в глаза, а на волосы, и каждый волосок, отделявшийся, наконец, от влажной пряди, был для меня словно песчинка в песочных часах – я не разбираюсь в психологии, но я с нетерпением ждал той минуты, когда смогу расслабиться, свалить с себя груз желания. А оно шевелилось ещё где-то, это желание! А она, слышали бы вы, тихим голосом говорила восхитительные слова, льнула ко мне, дышала мне в лицо, её аромат был повсюду. Но её волосы быстро сохли. И какое-то время спустя я поднёс руку к её голове и осторожно провёл от чёлки до затылка. Они высохли. Она, как мне показалось, усмехнулась, и я посмотрел ей в глаза и, улыбаясь... да, да, улыбаясь, сказал, что ничего у нас с ней не выйдет.
Всё это время он так и стоял, перегнувшись через стол, лицом к лицу со мной. Наконец, словно спохватившись, он медленно опустился. Сел.
- Должно быть, у меня получилось слишком убедительно. Она просто вспыхнула, взвилась, вскочила с места, её волосы разметались, и, я помню,ещё раз отметил про себя, что они сухие. Знаете, что она мне сказала? – пресекающимся от волнения голосом спросил он.
- Что?
- Она сказала, что я потеряю всё, что мне дорого. Как цыганка, которой нагрубили. А ещё, что она увидит, как я умру. И никого не будет со мною в момент смерти, кроме неё. А ещё она назвала своё имя.
- Имя?
- Имя. Она сказала, что она – Лилит.
- Лилит?
- Вы слышали это имя7
- «Вам, познавшему Лилит», - из какого-то стихотворения.
- В то время я знал примерно столько же. Естественно, я выставил её за дверь... а через полгода погибла моя жена. Утонула. А ещё через месяц умерла дочь. Ей было три с половиной. И тогда я вспомнил это имя.
«Ничего себе, подумал я, - хороша история!», если я вообще о чём-нибудь думал, что-то понимал в тот момент, - «А старик-то...»
- Я вспомнил имя Лилит, имя первой жены Адама, согласно одной ветхозаветной легенде, имя божьего создания, отвергшего сврего творца и падшего первым из всех павших на земле. А ещё в Талмуде – это злой женский дух, овладевающий мужчинами, против их воли, убивающий младенцев и рожениц. Она пыталась убедить Адама, что они равны, ибо оба сотворены из глины, но не смогла и улетела прочь. Её настигли три ангела и заставили поклясться, что она не войдёт в тот дом, в котором увидит их самих или их имена. И, как вариант – какой-то святой, по разным источникам Илья или Михаил, спусквясь с горы, встретился с Лилит и взял с неё клятву, что она опять же не проникнет в дом, где увидит все свои имена... Я понимаю, это выглядит, как бред, но моя жена и дочь... Слишком всё сходилось. Мне стало страшно, я уехал из города, где жил, бросил работу, я уезжал каждый раз, как встречал женский взгляд, который, как мне каазлось, принадлежал ей... Я боялся её. Я должен был учесть все варианты... Так вот, вы спрашивали о чемодане...
Он встал, подошёл к дивану и вытащил из-под него уже знакомый мне чемодан. Внутри он был обит какой-то красной материей, кое-где уже потрепавшейся – старьё, короче, по нынешним временам. Внутри же лежали пожелтевшие листы бумаги; немного, с десяток или чуть больше.
- Их девять.
- Чего девять?
- Имён. Я написал каждое на отдельном листе и запер их в чемодан. Она не войдёт в мой дом – здесь все её имена.Плюс три имени ангелов – вот – Санви, Сансанви, Самангелаф...
Он разложил эти старые тетрадные листки на столе, поверх моих фотографий. « Батна, говорил он, - написано по-еврейски, Батна – значит «чрево», Одем – также по- еврейски – это «краснота», а вот по- гречески – Аморфо – «не имеющая формы»... Я просил вас принести чемодан в больницу, потому что боялся остаться без защиты этих имён. Трудно поверить, наверное...»
Поверить было, действительно трудно. Вообщем, когда я собрал фотографии и, попрощавшись, вышел на лестничную площадку, я почувствовал какое-то разочарование – старик просто спятил. И, по всей видимости, давно. Наши с ним отношения уже казались мне чем-то неловким, ну, вы меня понимаете... Мне было жаль.
- Садись ужинать, - сказала жена, - давай фотки, я уберу. А это что за бумажка? Твоя?
Это было одно из «имён», которое я, вероятно, случайно прихватил вместе с фотографиями – Аморфо, «не имеющая формы». Я сказал:
- Это его бумажка. Надо ему отнести, я то волноваться будет. Странный он какой-то. Потом тебе расскажу.
Но мне почему-то не хотелось идти к нему прямо сейчас, я уже чувствовал едва ли не неприязнь.
- Попозже отнесу. Вот душ приму, поем и отнесу.
- Как знаешь.
И когда я уже стоял под душем, расслабившись, ни о чём не думая, я услышал голос жены из-за двери:
- Чего тебе после душа на сквозняк выскакивать, я сейчас сама к нему сбегаю.
И мнгновение спустя я услышал, как хлопнула наша дверь, и кто-то запер её снаружи на два оборота.