ВМЕСТО НЕЕ
Александр… Саша… Александр… Сашенька… Самое лучшее имя для мужчины. Самое красивое. Самое мужское… Только не Шура. Шурик. Фу. Те, кто Шурики – не настоящие Александры… Женщине еще можно называться Шурой. Шура Азарова. «Гусарская баллада». Она ведь только притворялась мужчиной…
Мысли Любы путаются. Четыре утра. Сладко думать о Сашеньке, спать необязательно. После смерти выспимся…
И, видимо, оттого, что Люба соглашается ради Саши не спать хоть всю ночь, душа ее успокаивается, и блаженный, легчайший сон слетает к ней розовым облаком…
– Что ты сказал, милый?
– …
– Милый, что ты сказал?
– …
– Не слышу. Не слышу…
– Любдю.
– Любдю? Что такое «любдю»? Почему ты опять молчишь. Са-шень-ка!
Последние слова проваливаются в глубокий, гулкий колодец.
– Саша!
Люба проснулась. Сердечко стучит, стучит.
«Стучи, стучи, милое. Для Сашеньки стучишь. Давай, давай, работай».
Люба встает, идет в ванную, плещет в лицо водичку. Вот так… холодная лучше. Вот так.
Смотрится в зеркало. Прыщик сошел. Лицо теперь совсем чистое. Несмотря на то, что почти не спала, даже какое-то розовое лицо. Хорошо, что не полное. Чуть осунулось.
Идет на кухню. Папа шуршит газетой.
– Привет, Любчик.
– Папа, я просила. Что за детсадовское обращение.
– Ну, прости. Не могу забыть, как ты радовалась, когда я тебя забирал из садика. Помнишь, ты говорила маме: «Пусть меня всегда-всегда только папа забирает».
– Ну, перестань.
– Ты маленькая такая хорошенькая была… Ласковая. Не грубила…
– Папа, а ты бы хотел, чтобы я навсегда осталась маленькой?
– Нет, ну, я конечно…
– Представь себе, ты приходишь домой, а мама тебе говорит таким тихим-тихим голосом, почти шепотом: «Любочка заснула. Не шуми. Спит она там.» Ты надеваешь мягкие тапочки, крадешься осторожно, а я на диване в розовом платье, которое ты мне купил… лежу на диване такая тихая как мертвая… и тебе улыбаюсь…
– Люба! Ты что! Я тебя к психотерапевту свожу! К Кашпировскому! Ты чего пугаешь?
Люба тихо смеется.
– У тебя ночник до трех горел. Может, ты заболела?
– Здорова я, папа. Ладно, пойду собираться.
Люба одевается и выходит в полярную мглу. Холодно. Мороз щиплет щеки. Люба идет в сторону от школы, заходит за фасад самого лучшего дома на свете, смотрит, горит ли окно на кухне.
Горит! Что сейчас делает Саша? Может быть, он пьет кофе? И курит при этом? Он так классно, так красиво курит. Так элегантно стряхивает пепел.
Свет погас! Сейчас он выйдет. Вышел!
– Саша! Это я, Люба!
– Хэлло!
– Ты мне рад?
– Я в институт опаздываю. Поздно встал. Мне, чтобы успеть, надо бегом бежать.
– Ладно, Саша, ты беги. Беги.
У него занятия заканчиваются в два. Время есть. Можно пойти в школу. На первый урок даже еще можно успеть. Но не хочется торопиться, сбивать впечатление от встречи. Надо смаковать воспоминание. Так не торопясь идти. Снег пошел. Хорошо! Будет теплее.
Когда Саша появился в первый раз, тоже шел снег. Анна Сергеевна сказала:
– Ребята, сегодня будет вести урок студент искусствоведения Алек-сандр Алексеевич.
Все девчонки сразу на него уставились. Он был высокий, темноволосый, с ямочкой на подбородке. Вязаный свитер, красный с черным, в крупную клетку, необыкновенно шел к нему.
– Том Круз! – шепнула Маша Чудинова на весь класс, и все услышали и засмеялись, а Саша, наверно, смутился, потому что, не дожидаясь тишины, тут же заговорил.
– Доброе утро. Вы, наверное, все любите кино? – голос у него был теплый, уверенный. – Сегодня мы поговорим с вами об искусстве экранизации. Я принес кассету, на которой записаны отрывки из фильмов, поставленных по литературным произведениям, которые вы изучаете в школе, – и тут его глаза встретились с Любиными.
За следующие полтора часа (урок был, на счастье, сдвоенный), Люба успела мысленно повстречаться с Сашей, познакомиться, подружиться, поссориться (по ее, Любиной вине), помириться и обвенчаться… После урока она подошла к Саше внизу, когда он выходил из учительской раздевалки:
– У вас практика?
– Да.
– А вы еще к нам придете?
– Приду. Еще одна встреча запланирована. Когда вы выполните домашнее задание.
– Какое задание?
– Ну, как это, какое. Анна Сергеевна, она же вам говорила... Написать сочинение об экранизации какого-нибудь произведения русской классики. На следующей неделе по «Культуре» будут показывать каждый день. А потом будем разбирать…
– А можно я вам сочинение отдам, а вы уж потом Анне Сергеевне передадите?
Саша внимательно посмотрел в ее глаза и сказал:
– А как вы меня найдете?
– А я в институт приду. Найду вас там.
– У нас по пропускам.
– На крыльце подожду. Или, может, вы мне свой телефон дадите?
Саша опять посмотрел на нее пристально-пристально. Люба храбро выдержала взгляд.
– У меня нет телефона. Мы недавно переехали. Еще не подключили.
«Обманывает? У него такие честные глаза… Может, правда…» Люба соображала быстро, как в лихорадке.
– Ладно, – сказал Саша. – Я сам приду к вам в школу.
«Он Бог! Такой же добрый, всемогущий, всемилостивый!»
Люба вспоминала все с самого начала, перебирала в памяти драгоценные подробности, а сама тем временем «на автомате» дошла да школы.
« На второй урок успела. English.»
Люба раздевается в гардеробе, идет на третий этаж. Лестница крутая, а у нее короткая юбка. Бросает взгляд вниз: так и есть, Вартанов подсекает. Черт с ним.
Света Росина спрашивает Любу:
– Ну, как?
– Нормально.
Света – лучшая Любина подруга – знает все. Про то, что Саша уже отслужил в армии, что ему двадцать три года, что он знает мировое кино как таблицу умножения, что его любимый режиссер – Кшиштоф Кеслевский, что у него впереди – блестящая карьера. Света знает про необыкновенно сильные Любины чувства. Света знает все, но думает, что знает не все. Она хочет спросить, что было у Любы с Сашей, но не спрашивает. Света настоящая подруга.
Good morning, children. Sit down, please. Who is absent today?
Fedorova and Pyshko are absent.
Thank you, Breusova. Selova? Why did you miss the last lesson?
I was ill.
Do you have any medical certificate?
No, I don’t.
Well, are you healthy today?
Yes.
If it is so, now go to the blackboard and read the poem of Byron by heart.;
Люба идет к доске.
– The truth is always strange – stranger than fiction. ;
Дальше Люба не помнит.
Very bad, Selova. ;
Любе все равно.
Вечером папа спрашивает:
– Как дела в школе?
Когда-то он точно таким же голосом говаривал: «Как дела в садике?» Люба бесилась от этого, а теперь уже нет. Ей смешно.
– Пара по английскому.
– Ну, вот, – расстраивается папа. – Ты же раньше любила английский.
– Я и сейчас люблю. Забыла совсем про стихотворение. Не выучила.
– Давай-ка сядем вместе, я тебе помогу. Что задали?
– Подготовить рассказ «Моя семья».
– Так ведь в прошлом году, кажется, уже готовили такой рассказ.
– Угу. И в пятом классе, и в шестом, и в седьмом… Учительницы каждый год меняются.
– Да, – огорчается папа, – это беда просто, текучка кадров. Ну, что мы про маму сочиним?
Люба опять начинает раздражаться.
– А чего сочинять? Так и скажу: «Мама у меня в Турции. Челночит».
– Давай лучше скажем, что она занимается бизнесом.
– Тоже мне бизнес, барахло возить туда-сюда, – кривит губы Люба, и вдруг тихонечко смеется.
– Чего ты?
– Папа, знаешь как по-английски «челнок»? Шатл! Мама у нас астронавтка.
– Напрасно ты так. Мама у нас…
– Всю семью на себе тянет, потому что ты попал под сокращение.
– Люба!
– Папа?
Папа хочет что-то сказать, но уходит на кухню курить. Люба делает английский. Саша английский знает блестяще, говорит, что надо фильмы на языке оригинала смотреть, а то переводчики такую отсебятину несут…
Папа опять зашел в комнату, помаячил немного за Любиной спиной, потом, подойдя к окну, слегка отдернул занавеску. За окном падал мягкий пушистый снег.
– А знаешь, – сказал папа, – однажды мы шли из детского садика, такой же вечер был, такой же снег падал, а ты вдруг негромко так смеяться стала, как будто про себя, вот как давеча. Я спросил тебя: «Ты чего?». А ты: «Блестит». Я говорю: «Что блестит?» А ты: «Снег». Я присмотрелся, а ведь и правда, снег на земле лежит и посверкивает такими бриллиантиками.
– Да, папа. Я помню.
Уроки сделаны. Любе скучно. Она слышит из своей комнаты, как папа хлопнув дверью, пошел выносить мусор. Она идет в прихожую, выключает свет, садится на корточки, спрятавшись за висящую на вешалке шубу. Папа заходит, и Люба резко хватает его за ноги.
– А! – с грохотом покатилось по полу пустое ведро.
– Это ты, Люба?! Ну, разве можно так шутить?! До инфаркта меня доведешь...
– Испугался?
– Конечно! Не шути так больше со мной.
– Ладно, не буду.
Люба пьет чай, потом идет к себе, включает видео. Любимое Сашино кино, «Короткий фильм об убийстве» вызывает в ней странную тоску. Идет по Варшаве парень, долго идет, как будто и без цели, но он знает, что кого-то сегодня он точно задушит. И таксист едет долго… навстречу своей смерти. Они случайно встретились. Если бы таксист за минуту до этой встречи не побрезговал того пьяного посадить в машину, остался бы жив.
Вот и они с Сашей так же случайно встретились. Что бы было, если бы он в другую школу на практику попал? Они бы так никогда и не узнали друг про друга? И у них не случилось бы свадьбы?
Люба думает про свадьбу как про дело решенное. Судьба не идиотка, если помогла ей узнать Сашу. Он будет ее мужем через четыре года. Всего-то разница девять лет! Это же пустяки, это даже мало, не двадцать, не сорок, как у Чарли Чаплина и Уны O' Нил… Ее мужу будет только двадцать семь, самый расцвет сил для мужчины. А ей, прости господи, будет восемнадцать. Так много… Нет, надо будет постараться уговорить в ЗАГСЕ, чтобы разрешили хотя бы на год пораньше. На два? Люба боится подумать про это, чтобы не спугнуть такое счастье.
«Короткий фильм о любви» ее смущает. Как она там говорит, эта женщина, так цинично: «Вот и вся любовь». Фу. Не понимает она этого молодого человека. Что он в ней нашел, в этой облезлой кошке. Еще подглядывал. Уже третий час ночи. Но надо досмотреть еще один фильм. Саша не сказал, на сколько дает, и, хотя она уверена, он не будет торопить, но ведь все-таки кассеты ему могут понадобиться. Он собирается писать дипломную работу по этим фильмам. Он ей сказал. Он разговаривает с ней совсем как со взрослой. Да она и есть взрослая, она все понимает, такие сложные отношения. Зачем только она сунула голову в духовку. Это некрасиво. Она могла бы выбрать и другой конец. Впрочем, фильм называется «Без конца». А красиво он ее уводит в какие-то райские поля, когда встречает ее после смерти. У нее был ре-бенок, но она не смогла жить без мужа. Она только после его смерти поняла, что его любит. Дура.
Люба опять видит свой сон: они идут вместе с Сашей навстречу солнцу по зеленому лугу, идут босиком по ромашкам, по василькам, идут, взявшись за руки, они смеются, а вокруг поют какие-то неземные птицы, и Саша поворачивается к ней и говорит – Люба знает, что он ей сейчас скажет, она уже раскидывает руки, чтобы Саша ее подхватил и подбросил как можно выше, и она бы полетела. Но происходит не совсем то, что Люба ждала. Саша говорит: «Я тебя любдю», у него губы при этом в трубочку вытягиваются, и это слово «любдю» звучит так утрированно, так узко, словно в трубу он это произносит, и лицо его вытягивается все больше. Ей становится жутко, а Саша смеется. Люба понимает, что это он над ней смеется. Она просыпается…
Февраль. Полярная ночь, слава богу, кончилась. Скоро у Любы день рождения. Ее возраст сложить с Сашиным — получится ровно тридцать семь. Роковое число!
Люба еле дождалась, пока за стенкой зазвонил будильник. Папа просыпается. Она так хорошо знает, что он сейчас делает, как будто видит сквозь стену. Вот он поднимается, близоруко щурясь, кряхтит, всовывает ноги в тапочки, идет в туалет — «бум», ударился о дверь. Бедный папа, жалкий папа. После того, как он потерял работу, устроился сторожем — сутки через трое, – совсем опустился. Ходит-бродит... старенький уже. Полтинник ему справили еще тогда, когда он работал по специальности. Люба знает, что она поздний ребенок, а над такими «рудаки» трясутся так, как будто их чада никогда не выходили из младенческого возраста. Люба задумывается на минутку, почему так бывает: хочется стать поскорее взрослой, но как посмотришь на этих взрослых, какое у них убогое существование, и страшно становится: неужели с возрастом все деградируют?
Папа тихонечко стучится в ее комнату. Люба отзывается не сразу, произносит сонным голосом: «Встаю, встаю…» Пусть думает, что она спала. Зачем ему волноваться.
На улице метель. Приходится обходить огромные сугробы. Лестница не почищена. Надо бы поторопиться, чтобы встретить Сашу у подъезда. Люба побежала, поскользнулась, поехала на попе, как малышка с горки. Отряхнуться поскорее и бежать.
Вот он выходит из подъезда.
— Са – ша!
Голос потерялся в метели, упал в глубокий глухой сугроб. Бежать!
— Саша, постой!
Обернулся резко.
— Чего тебе?
Какой у него взгляд…
— Вот, держи.
— Что это?
— Кассеты… с Кеслевским.
— А… Зачем же так прямо… с утра.
— Саша, давай встретимся днем.
— Давай.
Счастье-то какое! Согласился сразу, так легко.
— Нам, действительно, надо поговорить о многом.
— Приходи ко мне домой. Я буду одна, папа уйдет на дежурство, мама в Турции.
— Нет, давай встретимся около кино… в пять часов у «Атлантики».
Окрыленная Люба летит в школу. На перемене не выдерживает и рассказывает Росиной о предстоящем свидании.
— Так вы в кино идете?
— Нет… не знаю.
— Обязательно сходите на «Титаник».
—Хороший фильм?
— Супер.
— Ладно… посмотрим.
Любу смущает одно. Саша не любит Голливуд… «Кич как кич!» — это его обычное присловье.
Ура! Люба уговорила Сашу, и вот теперь они сидят в зрительном зале вместе! Вместе! В темноте! Люба несмело берет Сашину руку. Не отнял! Она пишет пальчиком на Сашиной руке.
– Что это?
– Попробуй угадать.
– Не могу.
Люба шепнула жарко:
– Хо-ро-шо.
– Понятно. Ну, ладно, давай не отвлекайся, сама же хотела смотреть.
Разве до кино, кода Саша так близко… Он все же мягко, но решительно убирает руку. Жаль…
Фильм постепенно увлекает Любу, и в финале она плачет.
Выходят из «Атлантики», Саша закуривает, Люба просит:
– Угости, пожалуйста.
Саша протягивает пачку. Люба затягивается, кашляет, сигареты чересчур крепкие, чисто мужские… «Петр Первый». Но отныне она будет курить только их.
– Как тебе вообще фильм? Скажешь, тоже кич? – в Любиных словах слышится вызов.
Саша снисходителен на сей раз. Говорит что-то про обнажение приема. Люба возбуждена, она невнимательно слушает Сашу, в первый раз в жизни невнимательно слушает Сашу.
– Зачем только она осталась жить, – говорит Люба, откашлявшись. – Умереть старухой… Она должна была остаться с ним в море…
У Любиного дома Саша резко останавливается.
– Люба, мы должны расстаться.
Упало сердце.
– Почему?
– Ты еще маленькая. Не будем больше про это.
Они долго-долго молчат.
– Саша, у меня скоро день рождения, через две недели, двадцать первого февраля. Мне практически уже пятнадцать.
– Люб, не будем больше. Я все сказал.
– А на день рождения придешь?
Саша долго молчит.
– Посмотрим. Только, если будешь бегать за мной, не приду. Договорились? Ну, я пойду. Так надо.
Уходит.
– Саша!
Обернулся, махнул рукой, скрылся за поворотом.
Следующие две недели проходят как в бреду. Люба пишет стихи, впервые у нее получаются стихи. Она кладет листок в конверт, заклеивает края розовым языком, относит в Сашин дом, в Сашин подъезд… И стоит долго-долго. Знакомые шаги.
– Привет! Ты давно меня ждешь?
– Саша, у меня завтра…
– День варения! Знаю, помню.
У него приподнятое настроение. Отчего бы?
– Я была хорошей девочкой? Не надоедала тебе?
– Да-да, ты молодец. Обязательно приду завтра.
– Саша, вот это тебе. Я хотела в ящик опустить.
–Это приглашение на день рожденья?
– Нет. Это другое.
Он вскрывает конверт, читает прямо при ней, вслух.
ТИТАНИК
Брошены в море тросы,
Люди на них повисли,
Но за своим Джеком Доусоном
Кинулась Кейт Уинслет.
“Что есть любовь?” — оставьте,
В душу мою не лезьте,
Шлюпок на всех не хватит,
Прыгать — так только вместе.
Но не умрет на морском дне
Память о том – одном – дне.
– Так, так… Сама написала?
– Сама.
– Молодец. Только погоди, погоди… Кейт Уинслет? Так зовут актрису, верно? А у героини имя другое. Роза.
– Ну и что?
– Понимаешь, все должно быть в одном стиле выдержано. Если уж Джек Доусон, тогда Роза. А если Кейт Уинслет, тогда Ди Каприо должен быть. Или-или…
Любу охватывает гнев. О чем он говорит? Разве об этом надо говорить сейчас?
– А ты знаешь, что, может статься, ты меня видишь в последний раз?
– Люба, ты чего? Не пугай меня, пожалуйста. Я этого не выдержу.
Люба испытующе смотрит на него. Саша говорит серьезно, и лицо у него серьезное.
– Я имела в виду, что вдруг я сейчас выйду из подъезда, а на меня с крыши – кирпич. Или сосулька.
– Будем надеяться, что этого не случится.
– Да-да. Будем надеяться, Придешь завтра?
– Сказал же, приду.
Дома папа сидит расстроенный.
– Люба, сейчас мама звонила из Турции... Ты знаешь, она так хотела прилететь к твоему дню рождения. Но не получается у нее. Просила передать, что скоро будет дома. Подарки тебе везет.
– Все понятно, папуля.
Люба засыпает под утро все с той же мыслью: «придет–не–придет». Хорошо, что день рождения выпал как раз на воскресенье. Люба спит до двух часов дня и просыпается разбитая, настроение непраздничное. Но папа так радостно хлопочет на кухне, что к вечеру Люба оживлена, принимает подарки от подружек. Пригласила она только двух: Свету Росину и Машу Чудинову. Папа торжественно открывает шампанское, пробка выстреливает, Света и Маша смеются и аплодируют.
– Девочки, прежде чем мы выпьем, – хитро прищуривается папа, – я предлагаю вам… нет, не тост, а сначала загадку. Назовите-ка мне женское имя, чтобы оно заканчивалось не на «а» и не на «я».
Люба много раз уже слышала эту загадку, ей хочется сказать резко: «Папа, хватит уже?» Где же Саша?
Подружки делают вид, что не могут догадаться. Вежливые.
– Конечно же, это имя «Любовь!»– провозглашает папа. Ну, так и выпьем же за Любовь!
Подружки веселятся. Звонок в дверь. Саша! Нет, это почтальон принес телеграмму от мамы. Международную!
Телефон. Люба берет трубку. Это Саша.
– Люба, извини, сегодня очень важное дело у меня, не смог прийти.
– Приходи сейчас, немедленно.
– Не могу. Понимаешь, так обстоятельства сложились.
– Спасибо хоть, что позвонил.
– Да, Люба, я тебя поздравляю, живи на радость всем… А подарок, может, завтра занесу?
– Завтра будет поздно…
– Извини.
Все. Это конец. Люба говорит папе, что у нее от вина разболелась голова, и она хочет пойти погулять, проводить заодно подружек. Подружки все поняли, смотрят на нее сочувственно.
Вернувшись с прогулки, Люба говорит отцу, что сегодня надо пораньше лечь спать. Завтра понедельник, школа. Папе хотелось бы поговорить с Любой, но она непреклонна.
– Спокойной ночи, Любчик.
– Спокойной ночи, папа.
Люба запирается в своей комнате, садится за стол, включает лампу и пишет…Сначала – родителям.
«Дорогие папа и мама! Это моя последняя просьба. Похоронить вы меня должны в наряде невесты. На мне должно быть подвенечное белое платье, на голове – фата. Помада должна быть бордовой, найдете у меня в шкафчике. Волосы у меня должны быть уложены так, как на моей фотографии на четырнадцать лет, которая стоит у вас на комоде. У гроба должен стоять и держать меня за руку все время прощальной церемонии молодой человек. Его зовут Александр Малышев. Он учится на третьем курсе пединститута, на факультете искусствоведения. Он будет в черном костюме, белой сорочке и с большим букетом цветов. Ему я тоже напишу, не волнуйтесь, он все будет знать. Никто не должен плакать, все должно быть похоже на свадьбу, а не на похороны. Желательно, чтобы не было никакой мрачной музыки. Пусть играют Марш Мендельсона и другие веселые мелодии. Хорошо бы, чтобы все это происходило в актовом зале школы. Зал должен быть усыпан розами. Гроб должен быть белоснежным. Прощайте и не осуждайте меня. Люба».
Люба берется за письма к Свете Росиной и Маше Чудиновой:
«Вы сами все поймете, когда увидите меня красивой, осыпанной розами, в день моей свадьбы с Сашей, поймете, что я счастлива…»
Теперь, наконец, можно приступать к самому важному:
«Любимый мой! Саша! Я буду твоей невестой…»
Люба задумывается, долго сидит неподвижно. Вспоминается ей недавняя дискотека, световые пятна, блики, лица, вдруг возникающие из темноты, серьезные и восторженно-грустные глаза Светы и Маши, которым она доверила свою тайну: то, что скоро, очень скоро она станет женой Александра Малышева. И тут как раз включили Глюкозу – у нее голос как у заводной механической игрушки, и они все завелись и запели:
– «Я буду вме-сто, вме-сто, вме-сто неё: твоя неве-ста, чест-но, честное ё…» .
Люба помнит это ощущение, возникшее тогда, на дискотеке. Да, именно в тот момент она и поняла, что обратной дороги у нее теперь нет, засмеют. Либо – либо. Надо что-то еще решительное сделать, чтобы отрезать дорогу назад.
Паспорт! Выдали совсем недавно, она так долго тянула, весь последний год не торопилась, как другие. Вот он, такой новенький паспорт. Люба его нюхает долго-долго. Потом берет маркер и, зачеркнув фамилию Селова, жирно выводит: Малышева. Любуется, высунув розовый язык. Заклеив все письма, в том числе и наспех завершенное к Саше – теперь не слова важны, а дела – прячет все, и паспорт, во внутренний кармашек куртки. Дверь не звякнет, не заскрипит, она предусмотрительно ее не закрыла, вернувшись с про-гулки, просто так «собачкой» щелкнула, зато теперь… Зато теперь все бесшумно открылось, так гладко, папа не проснулся, вот и нормально, холодно, метель начинается, а она без шапки, скорей бы весна, а, все равно теперь уже не простудится, ей делается смешно, хи-хи-хи, так вот идти и смеяться как дурочка, и весны она больше не увидит, интересно, что скажут все. Такая высота, написала в письме последнем: «Я полечу с твоим именем на губах: «СА – ША». Но морозный воздух так быстро отнял дыхание, какое-то жалкое «А-а» получилось, и никто не узнает, так жаль.