ЛЕТОМ
Наташе
Если смотреть наверх, то небо синее и густое, а если по сторонам, то оно бледнеет и по краям просвечивает как тоненькая каемка гжельского блюдечка. Округлая чаша неба объемлет большую горячую землю, в самом центре которой лежит бежевое одеяло, а на нем загорает Наташа. Лето в зените, солнышко припекает, хорошо, что веселый ветерок то и дело забегает в уединенный садик, и Наташа подставляет лицо долгожданному гостю. Волосы ее густой каштановой волной отлетают на плечи, улыбка расцветает неудержимо, а тут еще абрикосы срываются с дерева и падают на ноги, на живот, на плечи, на голову. Смешно, как они здесь называются, эти маленькие комочки июльского тепла, бархатистые шкурки которых напоминают персики, а сочная мякоть — вкусный компот в детском саду. “То ли жердели, то ли... да как же их... милый!” — кричит Наташа своему молодому мужу. “Как казаки называют абрикосы?” “Жердёлы”, — откликается муж. Молодой он условно, по времени, которое прошло со дня свадьбы. На вид ему больше сорока, хотя хронологически он еще может претендовать на внимание юных особ. Но не муж в настоящую минуту занимает Наташины мысли... Она колеблется между желанием пойти на Дон и ленивой истомой, которая нашептывает, что ведь и здесь хорошо... жарко...
Все-таки Наташа собирается и идет к Дону. Муж, которому поручили нести одеяло и несколько центнеров фруктов, плетется позади, проклиная колючие степные травы и слепней. А Наташа собирает полынь, ковыль, какие-то странные желтые цветочки, названия которых она не знает (надо будет спросить у бабы Гани), рассматривает жучков и кузнечиков. Вдруг она широко раскрывает глаза: “Смотри, какая... ой... что это?” Полетела, полетела какая-то невиданная бабочка, большая, со слюдяными крылышками, длинная как стрекоза. “Смотри!” — бабочка хоботком пьет нектар из цветка. “Да это же колибри, бабочки так не делают... и летают они по-другому.” Наташа, взволнованная, крадется за колибри, вот она наклоняется прямо над ней, складывает ладошки лодочкой, но... слишком медленно, слишком осторожно она тянется к птичке, и та улетает куда-то, быстро-быстро трепеща своими крылышками. “Эх... жалко, не поймала, но я боялась сделать ей больно” — говорит Наташа, счастливая, что не поломала колибри крыльев. “Но что же это такое? Колибри здесь, конечно, не водятся, но это не бабочка явно, это какая-то птичка... надо будет спросить у Галдина. На обратной дороге возьмем у него сачок и пойдем ловить... колибру...”
Душа Наташина радуется теплу, разнотравью, степному простору; словно легкокрылая ласточка после долгой зимы, она ожила и летает в этом благодатном краю, кружится от счастья, уносится вверх.
Дон встречает наших героев куличком, как будто высланным встречать дорогих гостей. Кулик бежит, часто вскидывая клювом, как бы приговаривая: “Вот тут, вот здесь можете располагаться, да и тут неплохо, и тут хорошо, и тут”, и куличок забегает в воду. Наташа, быстро и умело командуя мужем, расстилает на берегу одеяло, раскладывает кулечки с фруктами, берет в одну руку журнал, в другую — абрикосы, и принимается за них с аппетитом и скоростью плодожорки. Муж идет купаться. Он очень гордится своим умением плавать стилем “баттерфляй”, при этом он поднимает в воздух целые фонтаны воды, за что жена иногда его называет “мой китенок”. Потешив свое тщеславие, муж возвращается на берег и, вытеревшись насухо полотенцем, погружается в задумчивость. Ему хочется вспомнить какие-нибудь стихи про Дон, затем его мысли перескакивают на то, почему, собственно, Дон — тихий, а не, к примеру, полноводный, как Волга, почему у Пушкина Дон льется, а не бежит, не течет...
“Блеща средь полей широких, Вот он льется!.. Здравствуй, Дон! От сынов твоих далеких Я привез тебе поклон.”
Муж увлекается и начинает бормотать вслух. “Что, что?” — спрашивает Наташа. “Да так, ничего” — смущается муж. Он умолкает, но губы его шевелятся: “Как прославленного брата, Реки знают тихий Дон; От Аракса и Евфрата Я привез тебе поклон.”
А Дон и вправду лился перед ними, катил свои несильные с виду волны, унося какие-то листики, веточки и прочий древесный мусор к далекому морю. “В какое море впадает Дон?” — неожиданно спрашивает Наташа. “В Черное... или в Азовское... не знаю” — теряется муж. Наташа недовольна, но утешает себя тем, что когда муж станет профессором, эти и другие вопросы жизни будут разрешены более удовлетворительным образом.
Ночью Наташа видит сон, будто стоит она на берегу Дона вместе со своей нелюбимой учительницей Манякиной, и только Манякина хочет спросить домашнее задание, как вдруг на Наташиных глазах превращается в корову и жалобно мычит: “Подои меня”. Тут откуда ни возьмись появляется дядя Бодя и, замахиваясь на Манякину прутиком, матерится беззлобно: “Пошла отсюда... ну-ка давай... это твои проблемы...”
Дядя Бодя — хозяин дома, где живут Наташа с мужем — человек настолько же добрый, насколько и непутевый. Свое нелепое прозвище Володя Болдырев получил еще в том нежном возрасте, когда учился выговаривать первые в жизни слова. “Как тебя зовут?” — спрашивали его пацаны, и он, торопясь и волнуясь, проглатывая пол-имени и пол-фамилии, отвечал коротко и просто: “Бодя”. Случись это в городе, быстро забылось бы, но в станице Мелиховской, где каждый знает каждого, он и на шестом десятке лет, вырастив дочь взрослую от первой жены и успев развестись со второй, так и остался Бодей. В своем доме с тех пор, как умерла его мать, он практически не живет, обитает у соседки. Дом пришел в запустение, половицы не видели тряпки уже года два, и только старые фотографии на стенах и потемневшая икона в углу напоминают о том, что здесь когда-то была жизнь. Сад постепенно за-растает травой, но абрикосовые и яблоневые деревья по-прежнему плодоносят, и держится виноград. Есть небольшой флигель — “летница” — по-здешнему. В нем-то и поселилась молодая пара, пожелавшая провести медовый месяц подальше от города, от людской суматохи, от курортной сутолоки. В деревенской глуши полнее и лучше раскрывается мир, сосредоточенный в любимом человеке... Все это дядя Бодя прекрасно понимал, если не умом, то сердцем, ибо сердце у него, как у многих, у многих людей, работало лучше, чем голова. Он был рад своим жильцам, во-первых, потому, что был рад любому человеку, который захотел бы его выслушать и которому он был бы как-нибудь нужен; во-вторых, потому, что за него просил его лучший армейский друг Алешка Галдин и его сын Андрей; (кем молодые приходились Галдиным, друзьями или родственниками, Андрей, вроде говорил, друзья, Бодя уже не помнил, да это было и неважно); в-третьих, Боде сильно легла на душу тоненькая темноглазая девочка, улыбка которой заключала в себе всю тайну женственности, изобразить которую удавалось до сих пор только великим художникам, изобразить, но не разгадать...
Нечего и говорить о том, что Бодя сразу и наотрез отказался от какой-либо платы за жилье, но удивительно, что он не взял даже традиционной, обязательной бутылки водки, предложенной по случаю приезда — случай для сельской местности беспрецедентный. Впрочем, способ, каким вручалась эта водка, был, видимо, тоже беспрецедентным. Непьющий муж неловко тыкал в дядю Бодю злосчастной бутылкой, более всего в ту минуту напоминая новичка-фехтовальщика, который впервые взял рапиру и с удивлением смотрит на собственную руку, наконец, он делает выпад так, что у всех присутствующих создается впечатление, что сие железо обременяет мастера, и он стремится так или иначе от него избавиться, таким манером он топчется с полминуты, в притворном испуге пятится тренер, пока, наконец, сжалившись, не выбивает у него из руки оружие и не говорит: “Ты чего показывал-то, как свинью за хвост держать?” А вокруг хохочут товарищи, и не знает новичок, куда спрятать ему свое лицо...
Покрасневший муж сказал высоким голосом: “Ну, хорошо, тогда я ее поставлю вот здесь...” На следующий день была суббота, и дядя Бодя из деликатности водку забрал.
Вечером Наташа позвала мужа посидеть на ступеньках деревянной лестницы, ведущей на веранду дома — смотреть на ночное небо, считать упавшие звезды. По Млечному Пути, как по степному шляху, двигались разноцветные спутники. Даже отсюда, с земли, они казались новенькими, блестящими, лакированными игрушками. Все остальное: желтый каравай луны, звезды — небесная соль, запах деревьев и трав, цикады, все было от века, есть и пребудет. И мы всё сидим на этих ступеньках, голова к голове, прижавшись плечами, сплетя руки, и никто и ничто не сможет нас разлучить. Так или примерно так думал муж, когда Наташа сказала вдруг: “Смотри, смотри, звездочка сорвалась.” Муж, конечно, не заметил, но стал смотреть внимательнее. “Чирк-чирк”, — пылающий уголек прочерчивает по небу, всегда неожиданно, сколько ни смотри. “Интересно, — задумчиво произносит Наташа, — эти метеориты, сгорающие в верхних слоях атмосферы, они большие?”
В этот момент на тропинке, ведущей из соседского сада, появляется дядя Бодя. “С Новым Годом!” — приветствует он наших героев. “А меня выгнали”. Бодя присаживается рядом с молодыми, закуривает “Приму”. Он сильно пьян, но держится молодцом. “Навсегда выгнали”, — поясняет он. Тут только муж замечает, что в руках у дяди Боди часы-ходики и какая-то старая рубашка. “С вещами” — заключает свой рассказ дядя Бодя.
Впоследствии выяснилось, что соседка-сожительница, немолодая женщина в косынке и в очках, обладательница сильного голоса, пускала к себе Бодю только трезвого, а как только намечался запой, выгоняла его безжалостно, и тогда ему приходилось ночевать в своем доме. Причем всякий раз выгоняли Бодю навсегда, но произносила ли это роковое “навсегда” соседка, или же его придумывал сам дядя Бодя, так и осталось неизвестным. “Вы зачем мне водку-то дали?” — спрашивает неожиданно дядя Бодя, но видя, как обомлели молодые, довольно смеется и продолжает: “Да шучу я, ребята, это же ваши проблемы...” Сидит дядя Бодя на лестнице, курит, на голове у него — детская панамка с дырочками, которую он не снимает ни днем, ни вечером, днем — от жары, а вечером — для лучшей вентиляции, — и хочется ему поговорить о чем-нибудь возвышенном, о Шиллере, о славе, о любви, ведь было время, когда заговаривал он молодых красивых девчонок до ночи, до утра, эх, ему бы скинуть годиков двадцать... и... Дядя Бодя собирается с мыслями и говорит Наташе: “Ты суши абрикосы-то, яблоки, все суши. А если не хочешь, не суши, от них одна грязь, отдыхай. И никого не бойся, кто сюда зайдет, гони всех. Вот так. Отдыхай.” Посидев еще немного, дядя Бодя прощается и уходит к себе на веранду спать.
Первые дни на новом месте идут медленно, наверное, из-за обилия впечатлений, так что кажется: прошло не два дня, а по меньшей мере — неделя.
Наташа занимается абрикосами: тщательно разламывает их на половинки, раскладывает на картонке и оставляет сушиться на шиферной крыше приземистого сарая, в котором хранится уголь. Через несколько дней она аккуратно пересыпает получившуюся сушку в мешочки, которые она сшила из старых мужниных рубашек. Будут зимой у Наташи и пирожки с курагой, и сладкий компот. Наташа — хозяюшка домовитая, как говорит Галдин. Казаки бывают двух сортов: домовитые и голутвенные. Дядя Бодя — типичный голутвенник. А вот баба Ганя, живущая по соседству — домовитая: двор у нее всегда чисто выметен, огород прополот, птице корм задан. “Хозяйство-то у меня маленькое: два десятка курей да три десятка утей”, — говорит бабушка. Ей восемьдесят лет, но держится она прямо, говорит чисто, а глаза у нее ясные и живые. Со своего огорода бабушка Ганя приносит Наташе лук, огурцы, помидоры — все, разумеется, даром. Желтые цветочки, которые Наташа собрала в степи и которые дядя Бодя упорно называет зверобоем, как объяснила баба Ганя, кладутся в самогон для придания лучшего запаха.
На чердаке Наташа нашла старинные глиняные горшки и уже целый час отмывает их с песком. Пузатенькие крынки с удлиненным и узким горлышком называются “макитры”, а высокие расписанные кувшины с большим отверстием — “махотки”. Так утверждает дядя Бодя. Муж, самым большим недостатком которого является педантизм, пошел спрашивать у Галдина, знает ли он, что такое “макитра”. Андрей Галдин преподает в Мелиховской школе историю. Внешне он похож на гоголевского кузнеца Вакулу, так же прячет в усы когда хитрую, а чаще добрую улыбку.
“Макитра? — говорит Галдин. — Макитра — это старинная верхняя женская одежда. Или, может быть, это мужской головной убор. В общем, это связано с народными промыслами.” “А может это быть глиняным горшком?” — спрашивает муж. “Может”, — уверенно отвечает Галдин.
Как бы там ни было, у Наташи теперь — целая коллекция антиквариата. “И ты все это повезешь домой?” — ужасается муж. “Конечно!” Муж ворчит себе под нос что-то насчет молодой красивой ведьмы, которая собирает во всякие махотки колдовские травы, а потом варит из них колдовские зелья. Возмущение это показное. Наташа рада думать, что она — ведьма. Всякая живность, зверье лесное, степное и, тем более, домашнее, так к ней и тянется. Упрямые бычки разрешают ей потрогать свои режущиеся рожки. Боров по кличке “Паша”, завидев Наташу, приподымает грузное туловище, хрюкает и машет хвостиком. Куры прямо в дом заходят. Под ночь как-то корова с теленком заявилась, в дом, правда, не пошла, вокруг ходила, виноград кушала и абрикосы с земли подъедала. Дядя Бодя мужу выговор чуть не учинил: “Надо было, — говорит, — хватать того теленка и на мясо резать”. Птица горлинка, которую Галдин называет удодом, весь день напролет кричит: “НАТА - ША. НАТА - ША.” А еще: в первый же день, когда молодые поселились, появился кот, очень красивый, черный, но с белой мордой и грудью, и чрезвычайно учтивый. Он не выклянчивал еду как беспризорный, а вежливо спросил: “Не дадите ли вы мне немного сметаны?” Покушал, сказал “спасибо”, и после этого он уже от Наташи не отходил. Спал кот на кровати, не храпел, во сне не разговаривал. Однажды он притащил в дом пойманную крысу, но, увидев не-удовольствие хозяев, унес обратно, мол, странные вы люди, не хотите — не надо. Муж, сраженный интеллектом Кота (клички ему никакой не придумали, так он и остался Кот с большой буквы), полдня морщил лоб, кусал губы, пока обеспокоенная Наташа не спросила, что случилось. “Ничего, просто вспоминаю стихотворение Бодлера, в котором говорится про котов”. Наконец, вспомнил: “Коты — друзья наук и сладостных забав”.
Но если первые дни идут медленно, то лето промелькнуло как один день. Уже родной им кажется станица Мелиховская, уже знакомы им заветные места Дона, множество красивых уголков, поросших травой или песчаных, где квакают лягушки, где летают цапли, где уже четыреста лет находят люди волю и покой. В одном месте, почти на середине реки, есть два крошечных острова, до которых можно добраться вброд. В мультфильмах про незадачливых Робинзонов рисуют: клочок суши, покрытый песком, и пальма; один из этих островков, тот, что подальше, был в точности такой, только что без пальмы.
Они добрались до этого острова, захватив два пакета маленьких дынь, и провели там целый день. Что за чудо были эти сладкие, душистые дыньки, наполненные доверху ароматным соком, и как они лопались... Потом муж растянулся на песке с блаженной улыбкой, подставив живот горячему солнцу. Наташа собирала перламутровые ракушки, прохладный ветерок бежал вдоль реки, а на далеком как сказка берегу виднелись пряничные казацкие домики, похожие на стайку ребятишек, высыпавших на пляж.
На обратном пути их обогнал маленький всадник. Мальчишке на вид было не больше одиннадцати лет. Он держался на большом гнедом коне уверенно, сидел как влитой, без всякого седла, сверкая голыми пятками. Когда-то татары учили своих детей сначала ездить на лошади, а потом уже ходить. Глядя на этого белобрысого паренека, невольно думалось, что и с ним было так же. Он проехал мимо них нарочито медленно, шагом, гордый, деловой, словно сошедший со страниц шолоховских рассказов, даже не повернув в их сторону головы, смачно сплюнул, дернулся, и послушный конь понесся вскачь, а следом еще спешил маленький стригунок, потряхивая гривой. “Надо же, какой пастушок!” — восхищенно сказала Наташа, а муж по неизвестной причине расцеловал жену.
“Приготовь же, Дон заветный, Для наездников лихих Сок кипучий, искрометный Виноградников твоих.”
Вечером они сидят в гостях у Галдина и пьют чай под открытым небом. Андрей учит мужа определять спелость арбузов. “Эх вы, городские, вот видишь, как полоски идут? этот красный”, — и Галдин уверенно режет арбуз, такой же зеленый изнутри, как и снаружи.
Наташа с мужем идут прощаться со степью, и тут, наконец, Наташе удается поймать колибри мужниной кепкой... да, при ближайшем рассмотрении оказалось, что это — все-таки бабочка, только необычно большая и чудной расцветки. Недолго ей осталось летать, скоро пойдут холодные дожди, и она умрет. “Вернемся ли мы сюда когда-нибудь?” — грустно спрашивает Наташа. Муж обнимает Наташу за плечи и целует ее в висок, вдыхая всей грудью запах душистых волос. “Ты знаешь, — говорит он, — ведь эта колибри... она будет здесь нас ждать. Мы приедем на другое лето, придем сюда, в эту степь, и снова ее увидим. Она будет здесь нас ждать... целый год... целую жизнь”. Наташа разнимает ладони. Колибри выпархивает из рук и теряется в густых травах, в терпком полынном воздухе...