4.
Особенно Тряне нравились гости Иргудеона. Они случались разнообразные. Бывал такой импозантный хоммер Лапидян и сиживал с Иргудеоном за трапезой. Лапидян поднял вверх чарку, произнёс:
– Вкушая подобное нельзя не согласиться – житие есть питие.
Иргудеон соглашался:
– Да, знатное пойлище у братьев армянов.
А то, бывало, сидит Иргудеон беседует совсем с другим гостем. Тот вскочит, затрясёт козлиной бородой, поднимет вверх одну, а то и две свои трехпалые лапы и спорит с Иргудеоном. Тот его всё увещевает:
– Ну, брат Егорний, ты все за свое, теперь у тебя все обрезанные антихристы, а в прошлый раз на латинян взъелся, папа римский у тебя антихрист.
– Истинно, истинно, иудино семя, – сопел Егорний.
– И что все папы, начиная с первого, антихристы? Ты уж говори, да не заговаривайся.
Егорний тряс бородой:
– Да гибнет же вера, гибнет. Правда, божья попрана, в грязь втоптана, лжецы и воры правят и лиходействуют. Растлители и содомиты над думами властвуют. Что удумали, они такие же как все, значит все как они. Где, где огонь карающий, огонь Содома и Гоморры.
– Ну что сразу и гибнет, – успокаивал Иргудеон:
– Вот ты живой, я пока живой, а посмотри на Тряню живой та какой, и вера жива. Ты Егорний пригуби медовухи, недурна, ох недурна.
Да послушай притчу о правде.
– Жил да был правдолюбец один в мире юзеров. Беспокойный, потому как верил, что дано ему истину ото лжи отличать и главное веровал в то, что открой всем правду укажи на ложь и все изменится. Невыносимо ему было видеть несправедливость, и боролся с ней как мог. Только получалось из всего этого совсем не то, что он хотел. Правда его никому была не нужна, и всех устраивало то, что он ложью называл, да и справедливость у каждого своя. А за неугомонность свою за то, что мешал жить, бит он был неоднократно и нещадно. Блаженны алчущие и жаждущие правды, только блаженство это дорого им обходится.
Не выдержал бедолага бесплодности усилий своих, возмутился дух, и гордыня уезвленая, вскипело все в нем, в грех отчаяния впал и взбунтовался на создателя всему сущему.
Пришел в храм во время службы вечерней, встал под куполом, поднял вверх глаза и стал глаголить тихо, но батюшка остановил службу, и прихожане все молча слушали слова его.
– Ты отец лжи и смрада вселенского, зачем ты мучаешь душу мою? Как ей чистой в мире из грязи тобой созданном? Зачем, такие как я здесь? Почему не глухи? Почему не слепы? Зачем тебе боль наша?
Проклинаю тебя за зло тобою созданное за обман. Отрицаю, истины твои, ибо не по ним ты мир сей создал не по ним все сущее. Заветы ты дал детям своим одни, а живут они по законам твоим тайным.
Если ты есть открой мне истины свои, покажи все как оно, было, есть и будет.
Но нет тебя. Есть только зло и ложь твоя. Проклинаю!
И плюнул.
Свет в храме погас. Все вздрогнули в предчувствии страшного. Лампады и свечи вновь загорелись. На полу лежал несчастный богохульник.
Прихожане обступили его, боясь подойти. Все уже решили, что нет жизни в нём, как безумец встал, глаза его были широко открыты, он что-то пытался сказать, но его никто не слышал. Бедняга шарахался из стороны в сторону, махал руками, словно отбивался от кого-то. Напуганные люди крестились, у всех была одна мысль – Господь наказал его, лишил зрения, слуха, голоса, разума. Простодушные люди даже и подумать не могли, что не слеп и не глух несчастный и что выполнена просьба его. Ибо Всевышний выполняет просьбы верящих в него. Отрицая Бога, правдолюбец дошел до крайней степени веры.
Но если бы знал, о чем просил.
Не стал он немым, голос его сотрясал основы мироздания, но многие ли слышат голос господень?
Не ослеп и не оглох он. Но лучше бы ему не родиться, чем видеть и слышать то, что хотел, о чем просил.
И не безумен и разум его достиг таких вершин познания, каких не дано никому еще было.
Постоянно падая, почти ползком обреченный выбрался из храма и уже за пределами церковного двора упал окончательно.
Напуганные люди подбежали и в ужасе остановились, непрерывно крестясь и шепча молитвы.
Он лежал в трех шагах от ворот храма, вытянув руки в сторону колокольни, из его глаз, ушей, рта стала вытекать кровь. Она словно кипела.
Красный ручей побежал вниз по дороге от храма.
Так что брат Егорний и ты Тряня не надо искушать, не надо.
Присутствующий при сей беседе другой гость мелкий ростом с Тряню и очень тихий, прикрыл при этих словах глаза ладошкой.
Егорний представил его хозяину просто, – Кысь. На сморщенном его личике выделялись удивительно живые, грустные и ласковые глаза. Кысь почти всегда молчал и занят был одним и тем же делом – металлическим штырьком стучал тихонько по небольшой полупрозрачной пластинке, выбивая оттуда искорки. Изредка пластика менялась и начиналась в ней удивительная игра разных цветных пятен и узоров. После чего пластинка мгновенно чернела. Кысь убирал её и штырёк в большой нагрудный карман и, уйдя в укромное место, молился, падая ниц и не поднимая головы. Любопытный Тряня удивлялся странным словам его молитвы.
– Ты, в чьей власти я и творимое мной. Я лишь раб Твой. Не карай меня ничтожнейшего и слабейшего более вины моей за дерзновения мои. Уличи всю ложь мою. И развей по ветру гордыню и корысть. Но не скрой правды своей. Утоли жажду мою. Я раб рабов твоих. Не сотворю зла никому. И будут труды мои светом твоим освещены.
Кысь молился смиренно и о смирении, но Тряня широко открытыми глазёнками смотрел, как из под сползающего капюшона дыбом поднималась серо-голубая шерсть.
А в спор Егорния с Иргудеоном о юзерах хоммер-недоросток вставил всего одну фразу, но так тихо, что услышал её, похоже, только один Тряня:
– Холодные они там все, живые, но мёртвые уже. Мерзостью мира существуют и колебаниям пустоты своей радуются. Обреченные. Верят, все они верят в правоту своей неправоты. И скорбят души их, томясь в клетках тьмы хозяина, покинув тела грехами смердящие ещё до мгновения последнего выдоха.