Знаю, ты непременно спросишь меня о том, почему я не подошел к тебе сразу – в тот миг, когда, встретившись взглядами, оба мы вдруг поняли, что судьба не случайно свела нас в ресторане огромного и неуютного приморского отеля. Видишь ли, все дело в том, что я один из тех людей, которые панически боятся случайностей. Конечно же, я всегда презирал себя за это, но никогда еще мое презрение не было столь испепеляющим и разъедающим, столь насмешливым, откровенно грубым, как в этот раз. Мне достаточно было сделать один лишь шаг, сказать тебе одно лишь слово и разговор завязался бы сам собой. Я знаю это потому, что видел твой взгляд, полный смелого внимания и какой-то игривой нежности, обещавшей помилование любой глупой фразе и шутке, сбивчиво произнесенной мною, неуклюжим истуканом, на которого твоими темными глазами глядели в ту секунду сама капризная Фортуна и Южная богиня красоты. Только так, только чудом могу я назвать все то, что произошло со мной (обгоревшим на солнце, разведенным, одиноким и заурядным сотрудником юридического отдела страховой компании) в этом самозванном ресторане, набитом столами, стульями, запеканками, салатами, сосисками и роем голодных туристов беспрестанно бродящих там и сям в потугах выжать как можно больше из худосочного инкубаторского шведского стола. Повторяю, только чудом. И что же я? Я просто струсил. Конечно же, я не хотел поначалу признаваться в этом ни тебе, ни даже себе самому; я как обычно упирался, фыркал, осыпал себя проверенным спасительным старьем - мол, просто у меня такой характер; мол, просто я не из тех, кто, завидев синюю птицу, рванется к ней через тернии, но зато я отлично умею плести паутину где-нибудь в укромном, темном уголке, а затем, осторожно подкравшись сзади, могу ловко накинуть ее, и как паук, равномерно работая лапками и держась на безопасном расстоянии (чтобы пернатое создание не исхитрилось клюнуть ловца во время схватки) спокойно и расчетливо добиваюсь своего. И все же, признаюсь тебе откровенно – я просто струсил, уткнулся взглядом в тарелку и, навалив туда первое, что попалось под руку (кажется, то была тушеная капуста) поспешно зашагал к своему столу. В зеркальной глади на стене я видел отраженье твоего лица. Растерянное, печальное, тихое и задумчивое, твое лицо было так прекрасно, так непохоже на лица тех надменных женщин, что пошловато прикусив губу, поерзав на стуле, вперив томный взгляд и не дождавшись ничего в ответ, кисло и зло ухмыляются, морща нос и щуря глаза, заходясь в ядовитом гневе оттого, что их внимание отвергли. Что я наделал! Преступлению моему нет никакого оправданья. Сейчас я беспрестанно задаю себе один единственный вопрос: как я посмел ответить маской равнодушия на сиявшую в твоих глазах жизнь мира чувств и мыслей? Мира еще более прекрасного и пленительного, чем тот облик, что запечатлел бы в мраморном изваянии - безупречном и идеальном в техническом смысле, но неподвижном, с потушенным взором - очарованный тобою гениальный скульптор, будь он таким же счастливцем, повстречавшим тебя, как я. Знаешь, я думаю, что, поглядев бы на свое творение по окончанию работы, бедняга кинулся бы в пропасть, разочаровавшись в силе своего таланта, способного возделать форму, но беспомощного в стремлении сотворить мир твоей души, играющий и трепещущий во взгляде темных глаз. Усевшись за стол, я быстро глянул на тебя, стоящую на том же месте, с пустой тарелкою в руках и все той же тихой печалью на лице. И снова опустил глаза, разрываясь между тем неотступно и остро зовущем к тебе, и тем холодным, гнусным, обтянутом липкой паутиной моей осторожной расчетливости и страха ошибок, что приковывало к стулу. Верь мне, я готов был все отдать ради того, чтобы решиться впервые в жизни сделать шаг, не измеряя транспортиром угол направления, но капризная судьба, совсем недавно бывшая ко мне столь благосклонна, не захотела принимать сей жертвы - победило гнусное и низкое.
Я вернулся в номер сам не свой, ходил от стенке к стенке, проклинал себя как мог. Сидя в кресле на балконе, я сотрясался от бессильной злобы, мне было стыдно перед жарким южным миром, поющим, светящимся и шумящим бегом волн, за гнусного трусливого паука, которого он приютил и одарил бесценным даром. Много ли время прошло или нет, но только моя жалкая умеренная расчетливость, остерегающаяся даже слишком долгих сцен раскаянья, вновь зашевелилась и задрыгала своими кривыми, коварными лапками. Сейчас я все так же сижу на балконе; глядя на бороздящие море яхты, на разноцветные купальники, лениво коптящиеся на знойном солнце, переворачиваясь то на спинку, то на животик, то на один бочок, то на другой, я вновь принимаюсь чертить и измерять, плести сети своих планов. Неспешно, осмотрительно, я перебираю фразы и уловки, ситуации, жесты, шутки, которые должны будут свести нас с тобой. Мое воображение рисует тебя, стоящую у длинного стола с пустой тарелкой в руках, рассеянно глядящую на блюда, скользящую из под ресниц по залу, ища за столиком меня. Меня там нет - я прямо позади тебя, пристроился и выжидаю. Очередь движется, подходит твой черед накладывать себе гарнир, ты берешь прибор, черпаешь, не глядя вниз, в твоих глазах тревога - о, неужели он исчез, уехал - а рис меж тем наполнил емкость до краев, а ты все машинально рассекаешь воздух ложкой. И тут я говорю тебе, немного в шутку, немного с интересом, чуть ласково, но все же осторожно: "У вас, я вижу, отличный аппетит". Ты оборачиваешься. Мы снова встречаемся взглядами. Тебе, я знаю, уже не важно, что я скажу потом. Но хитрый паук даже и в этот волшебный миг крепко цепляется за свою паутину - я продолжаю говорить то, что хорошо продумал, сопровождая все расчерченными жестами рукой, ученой и заранее свободной от приборов, и улыбаясь надрессированной у зеркала улыбкой. Так, по моим расчетом, у нас с тобой должно все начинаться.
Покончив с первой частью, я поднимаюсь с кресла, довольный собой, позабыв уже о злобе, подхожу к перилам и гляжу на море. Завтра мы обязательно пойдем с тобой купаться (окидываю взглядом песчаный берег пляжа), найдем укромное местечко, где нас не будут донимать взгляды торчащих из под воды голов в очках и масках с трубками. Но это, я уверен, лучше отнести на вечер, когда солнце станет мягким, а прибрежные камни, выступающие из голубых волн, нагреются до жара. Мы расположимся с тобой на волнорезе. Ты будешь сидеть, поджав под себя ноги, глядя на то, как я вишу в прозрачной воде, машу тебе рукой, зову к себе. Ты покачаешь головой, и, вытянув ноги, станешь рассматривать на них свои хорошенькие пальчики, по-детски ими шевеля и стряхивая с них песчинки. Я снова позову тебя, но ты мне не ответишь. Тогда я выберусь на берег, подойду к тебе и, обхватив руками, подниму с нагретого солнцем бетона, и понесу, тебя, брыкающуюся и визжащую, к краю волнореза. Еще шаг и мы летим, а через миг оба с головой уходим под воду, касаясь ступнями песка на чистом дне; толчок, мы глотаем вместе воздух. Ты будешь сердиться, плюясь водой, барахтаясь и поднимая брызги, а я улыбнусь, держа тебя за плечи. Потом ты вылезешь на волнорез, я сзади помогу тебе вскарабкаться. Склонив голову на бок, выставив бедро и искоса поглядывая на меня, ты быстро станешь теребить полотенцем свои мокрые темные волосы, улыбаясь глазами и губами, потому что догадаешься, о чем я буду думать. Тебе захочется меня дразнить. Достав из пляжной сумки гребень, наклонившись вперед, опустив голову и выгнув спину, так что твои спутанные волнами, просоленные волосы коснуться бетона, ты смело проведешь по ним деревянными зубьями, дергая ногами и издавая сдавленный, страдающий и в то же время сладкий, тихий стон всякий раз, как зубья, ведомые смуглыми руками, будут натыкаться на завитки и узелочки. Затем быстрый взмах, волосы опишут в воздухе вираж, обрызгав мое лицо каплями морской воды, и послушно разольются по твоей обласканной солнцем спине. Я выйду из воды. Ты велишь мне отвернуться и снимешь купальник. Мы с тобою будем совсем одни на вечернем тихом пляже. Ты – обнаженная, весело напевающая и копающаяся в своей сумке, присев на корточки, доставая платье, и я – с пересохшими губами, делающий вид, что гляжу на куда-то вдаль, затаивший дыхание и отчаянно скосивший зрачки - хитрый, бесстыжий хамелеон, замерший и лишь вращающий глазами. Затем ты разрешишь мне повернуться. Тонкое, светлое, пропитавшееся морской влагой, платье обхватит твое тело, прильнув, точно тина, очерчивая твой каждый изгиб, сводя меня с ума. Ты протянешь сумку, я возьму ее, превозмогая дрожь, пойду вслед за тобой. Старясь ступать по твоим следам на песке, мутными глазами я стану ласкать твои легкие ступни (изящные, немного бледные в сравнении с золотом кожи повыше косточки у щиколотки), твои светлые полоски на спине, оставленные лямками купальника. Ты почувствуешь на себе мой взгляд, зашагаешь смущенно и старательно, осторожно ступая по камням, но вдруг, споткнувшись, потеряешь равновесие (схватишься за воздух), снова обретешь его, обернешься и долго будешь глядеть на меня сквозь упавшие на лицо волосы, и, убрав волосы в сторону мягким движением руки, зальешься громким смехом, но тут же смолкнешь и снова поглядишь на меня, на этот раз с невыразимой нежностью. Именно в эту секунду я и пойму, как ошибался, как сильно ошибался, думая, что являюсь для тебя партнером по курортной партии.
Через настежь открытую балконную дверь в мой номер давно уже проникли сумерки. А я сижу на кровати и мысленно веду с тобой беседу. Знаю, что настал момент, когда я должен признаться тебе в том, что являюсь курортным завсегдатаем. Называю себя именно так, потому что других названий мне слышать не доводилось, хотя и допускаю, что они существуют. Но как бы там ни было, как бы я не называл себя - расклад вещей от этого никак не меняется. Я ведь уже говорил тебе о том, что однажды был женат. Теперь я понимаю, что с самых первых дней тот брак был обречен на безысходность и гниение, зародившееся в глубине моего воспаленного мозга (там голодные, алчные грезы безумца, застрявшего между горькой явью и марципаном сновидений, разбиваются о гранитную незыблемость жестокосердной реальности и разливаются по телу ядовитой желчью). Та бедная женщина, что имела несчастье ответить когда-то согласием на предложенные ей мною части тела - маетное сердце, да средней толщины рука - и чья желейная фигура, простодушные ужимки, добрый, но бесцветный и даже до рвотной боли пресный нрав, явились воплощением моих (растоптанных судьбой) порывов к обладанию прекрасным, вряд ли в чем-то виновата. Конечно же, в тот день, когда она была вся в белом и со счастливою улыбкой на лице, когда не забывала чистить зубы и избавляться от своих растительных покровов мои к ней чувства не были еще одним сплошным молчаливым, холодным и отстраненно-вежливым отвращением, но все же вся вина за годы, проведенные в атмосфере вечного гниения, целиком лежит на мне - я должен был предвидеть подобное развитие событий. Меня подвела моя извечная любовь к стратегии расчета; в какой-то миг я осознал, что представления об образе избранницы, подброшенные в мое воспаленное сознание волей чьей-то черной шутки, осуждены на извечное мучительное трение о шершавое колесо жизни заурядного плательщика налогов – среднего возраста, с незапоминающимся лицом, жидким голосом и отсутствием всего того, чем напичканы голубоглазые герои дешевых любовных романов. Тогда-то я и решил разделаться со своими оголенными, до вздувшихся мозолей натертыми мечтами, задушив их холодным сиянием рассудка. Бесперебойная система исчисления достоинств и недостатков – вот чему, казалось мне, всецело можно доверять. Так я и выбрал здоровую, румяную, окончившую кулинарный техникум, до неприличия лишенную любви к кокетству с другими мужчинами, до тошноты покладистую и чистоплотную, не слишком говорливую идеальную жену, которая успела мне наскучить даже быстрее, чем подаренная ее мамашей нам на свадьбу ничем непримечательная и никому не нужная, сиплая и хриплая (язык не поворачивается назвать ее музыкальной) родовая шкатулка; к счастью, с моей женушкой мы не успели нарожать детей. А в тот день, когда, покинув лоно ЗАГСа со свидетельством о расторжение брака, я снова оказался на свободе, в голове моей набухло твердое решенье никогда отныне не связывать себя подобными оковами. Уж если мне не суждено носить на безымянном пальце кольцо, чья пара украшает руку юной нимфы, то лучше вовсе не отягощать себя металлом в форме бублика. Так я решил в тот день, не предполагая даже, с какими затруднениями вскоре повстречаюсь. Не знаю почему, но только стоило сойтись мне с очередной не блещущей очарованием особой, которая, тем не менее, могла бы неплохо скрашивать мои будни, как она, возомнив себе невесть знает что, тут же принималась добиваться от меня похода в здание со скрещенным кольцами, куда я ходить зарекся. На какие только хитрости не приходилось мне пускаться, ради того, чтобы отстаивать свою, по праву мне принадлежащую, свободу. Ну а потом случилось то, что должно было случиться - имея деньги и независимость, разведенный и голодный до женских ласк, во время отпуска я стал ездить отдыхать не в горы (где, сидя в лодке средь других отчаянных мужчин, пустившихся на покоренья бурных рек, успешно мог бы закалять характер), и не в деревню на сенокос (как, бывало, делал прежде), и не в автобусные туры по странам мира, и не куда-нибудь еще, а прямиком на морской курорт. Ты, верно, догадываешься, что повлекло меня туда. Будь я врач, я, пожалуй, смог бы объяснить тебе хитрость приморского климата очень подробно; я стал бы рассказывать тебе о различных химических процессах, проистекающих в крови человека под воздействием растворенных в соленой воде и знойном солнечном воздухе различных минеральных компонентов и прочих коварных молекул, ускоряющих процессы и будящих гормоны. Но я не врач. Потому скажу только вот что - именно здесь, на морском побережье, собираются в теплое время года такие же, как я, голодные до краткосрочных и не обязывающих ни к чему романов, курортные охочие. Вполне допускаю, что многие из тех, кого я так назвал, прибывают на курорты в ином каком-либо статусе, но под воздействием пьянящей микрохимии, теплых черных ночей, обилия разнеженных, распластанных повсюду загорелых тел охотно присоединяются к нашей гильдии курортного удовлетворенья. Тебе, я знаю, трудно понять таких, как я. Но вот твоя подруга, с который ты сюда приехала, меня отлично понимает - я слышал, как она вдохновенно ворковала с облаченным в красную разлапистую рубаху здоровяком с бестолковым выражением лица, но крепкими белыми зубами. Не упирайся, не оправдывай ее - поверь мне, такие как мы с ней узнают друг друга с безошибочной точностью; по ищущему взгляду, по призывному смеху и по целому ряду других безусловных деталей мы в миг распознаем друг друга и оцениваем по установленной шкале. Здесь действует простое (рыночное, если хочешь) правило: необходимо быстро выбрать подходящий товар, качество которого будет зависеть от твоей собственной цены. Одним словом, глядя друг на друга, игроки курортной биржи оценивают стоимость и примеряются, а затем, если находят сделку взаимовыгодной, приступают к следующей части. Эта вторая часть похожа на партию в шахматы, где партнер очертя голову бросается в атаку, пуская все фигуры в ход, а партнерша всячески ему в том помогает. Как ты понимаешь, исход подобной партии решен заранее (партнерша будет покорена) и все упирается лишь в вопрос соблюдения регалий приличия, выражающихся в стремительном удалении с доски фигур дамского цвета и занимающих время продолжительностью от нескольких часов до нескольких дней. Впрочем, бывают здесь и досадные исключения. Так однажды я связался на свою голову с одной, на вид бесхитростной, кокеткой, которая растянула канитель на целую неделю и сдалась мне в плен лишь в последнюю ночь своего пребывания на цветущем побережье. Правда в другой раз, мне сильно повезло, и за срок в десять дней я успел поочередно помериться силами сразу с тремя особами. Все дело было в том, что, когда мы затеяли партию с первой из них, ей оставалось провести у моря лишь два дня, а потому наша партия увенчалась моей чрезвычайно быстрой и, я бы даже сказал блистательной, победой. Моя вторая партнерша променяла меня на подвернувшийся ей под руку вариант подороже (я не обижаюсь на нее ни капли, потому как на ее месте сделал бы то же самое), но, к счастью, случилось это лишь через день после того, как доской полновластно завладела армия моих бравых шахматных фигур. Ну а третья партия ничем особенным не отличалась. Впрочем, такое разнообразие, признаюсь тебе, было для меня излишне утомительным. Я очень хочу, чтобы ты поняла одну вещь: рассказываю тебе про эту сторону моей жизни с единственной целью – чтобы ты попыталась вообразить себе ослепительную вспышку (не важно чем вызванную – сверхъестественными ли силами или же мгновенно завязавшимися в узелочки и лопнувшими в следующий же миг тысячами нервных окончаний, или чем-либо еще) прорезавшую всего меня обжигающими лучами в то чудом озаренное мгновение, когда я ощутил на себе твой взгляд. Я не был готов к такому подарку судьбы. Тебе, мое – курортного завсегдатая, имеющего богатый опыт в оформлении знакомств – поведение, конечно же, кажется странным. Тебе, верно, кажется, что коварный паук должен был бы сразу кинуться на попавшуюся ему в сети Жар-птицу. Но в том-то все и дело; пташек я привык ловить аккуратненьких, но сереньких, а вовсе не пылающих волшебным, сказочным огнем, ослепившим меня своим сиянием. Ты, думаешь, что, я заговорил о слепоте, надеясь вымолить прощение за трусость? Нет, ошибаешься. Пусть память о моем трусливом бегстве навечно останется со мной; я же лелею мысль о прощении за самую слепоту, за одну лишь слепоту, застлавшую глаза мне, мерзавцу, посмевшему думать будто в тот миг тобою двигали желанья практичных удовольствий короткого, удобного курортного романчика. Теперь я понимаю, что одно лишь дребезжанье этих двух слов, произнесенных вслух и сулящих необременительные утехи, тебе до глубины души противно. Знаешь, давай не будем больше говорить об этом. Лучше представь себе, нашу прогулку перед вечерним походом на пляж. Мы отправимся гулять среди теней деревьев, рассаженных вдоль берега, сопровождая наши мягкие шаги незатейливой беседой. Мы будем говорить о том, о сем. Не думаю, что здесь мне будет нужен какой-либо расчет. Будь уверена, я сумею предстать перед тобой начитанным и остроумным, но не занудным и не сухим. Я знаю отличное средство, которое поможет мне понравиться тебе: вначале прикинусь уставшим от жизни, немногословным, пресыщенным и утомленным, даже немного черствым, глядящим на мир сквозь мерку скептицизма, сооруженную холодным и едким умом; но постепенно стану таять, закипать, все больше открывая душу тебе, моей спасительнице, вернувшей мне вкус жизни. Я знаю – это подействует, ты привяжешься ко мне. Вы, женщины, любите чувствовать себя чародейками, наивно отдаваясь тем, кто принимает правила игры в прекрасную волшебницу и очарованного ею путника. Спасибо за эту приятную особенность вашим мамам и бабушкам, своими бесконечными счастливыми сказками вбившим в хорошенькие головки мечты о магии и чарах, и счастливых преображениях. Но прошу тебя, ты не подумай только, будто я обманщик и злодей, коварный и жестокий, манящий тебя, трепещущую бабочку, своим искусительным огнем. Все эти уловки только ради нас с тобой. Ведь должен же я чем-то покорять тебя. Я, видишь ли, не пишу стихи и не играю на гитаре, не знаю названий созвездий, глядящих на землю с ночного неба; словом, я не романтик, и те конвейерные кружева, что на каждом шагу встречались в моих курортных партиях, я вовсе не считаю своей заслугой – даже бурый медведь сумел бы при желании упаковать коротенький романчик в блестящую, пестрящую цветочками обертку в условиях, когда под боком плещутся волны, повсюду благоухают травы и стрекочут сверчки, теплый морской ветер развивает на белокрылых яхтах флаги, а закат растекается по безоблачному небу самыми невероятными цветами. Расчетливость, воображение и точность в исполнении – вот все мое богатство, которое я и стараюсь подарить тебе. Ты возможно считаешь, что я не прав давя своей холодной паутиной точных планов порывы чувств. Но подумай о том, как моя паучья осторожность поможет нам обогнуть все валуны и овраги. В конечном счете, я сделаю тебя счастливей, чем сотни пламенных, восторженных романтиков – порывистых и непостоянных. Да и, знаешь, ради тебя я могу стать, каким угодно – даже восторженным и пламенным. Конечно, я не превращусь в романтика душой, но я могу им искусно притвориться, ты даже и не заподозришь лицедейства. И это будет, верь мне, вовсе не тот дешевый романтизм – ах, погляди на звезды; или давай, краса моя, опустим ноги в море; или почувствуй, как бьется мое сердце – что прилагается в набор к завтракам, ужинам, кондиционеру, запакованным в пакетики стаканчикам для зубных щеток, чистому постельному белью и прочей приятной дребедени, включенной в стоимость проживания. Ты мне не веришь? Думаешь мне такое не под силу? Тогда смотри туда, на тот далекий причал, где среди россыпи лунных бликов раскачиваются на воде лодки. Там рядом, прямо в скалах, есть узкая скважина, истекающая тихим подземным источником, скрытая от посторонних взглядов высоким поросшим зеленью утесом. Мы пойдем к ней, ты наберешь воды в пригоршню, я, обняв тебя сзади, обхвачу живой сосуд ладонями, и оба станем ждать, считая вслух, но только шепотом, секунды нашей жизни (я скажу: «сколько мгновений сохраним в ладонях воду, столько лет и проживем на этой грешной земле», а ты ответишь мне вопросом: «выходит мы умрем в один и тот же день?). Один, два, три. Твой непослушный темный локон, собранных в пучок волос, станет щекотать мне ухо и скулы. Я буду глядеть то на воду, то на соблазнительные, чуть выступающие позвонки твоей по-кошачьи выгнутой навстречу нашему фонтану оголенной шеи. Вот пройдет минута, ты начнешь тихонечко смеяться (я почувствую легкое движение твоих спины и рук, дрожащих от веселья под моим собравшимся в пружину, жадным, напряженным телом) и зашепчешь осторожно, что не знаешь, чем занять земную жизнь длинною в восемьдесят лет; тебе лишь двадцать, сок жизни брызжет в твоем голосе и мыслях, и эта жизнь будет принадлежать лишь мне, вся безраздельно. Мы подождем еще. Ты нежно пригубишь воду, через миг к твоим ладоням прильну и я, втяну в себя все до последней капли, ты затрепещешь, скажешь, что тебе щекотно. Позволь теперь новоиспеченному романтику с испорченным сознанием повластвовать над течением времен. Я хочу, чтобы ты поняла – тебе нужен именно такой, как я. Такой, который будет носиться вокруг тебя с мазями и чашкой горячего липового чая в руках, пока ты, заболевшая гриппом, будешь лежать в полутемной комнате с зашторенным окном, на смятой простыне, с разметанными по подушке волосами и изнуренным взглядом ввалившихся глаз, с перевязанным горлом и нежно-красноватыми следами от горчичников на изгибе спины. Человек, который нужен тебе, будет поминутно подтыкать одеяло, упрашивать тебя принять лекарство, терпеливо объясняя тебе, как маленькой, что это необходимо для выздоровления; будет прыскать себе в горло ингалятором, демонстрируя, что это вовсе и не страшно; будет жадно вглядываться в циферблат термометра, радуясь и прыгая, узнав, что температура падает.
Этой ночью, ожидая нашей новой встречи в ресторане, я болею бессонницей, но и ее мое воображение расчерчивает на клетки, заполняя их расчетами мгновений нашей жизни. Я снова и снова прокручиваю в голове завтрашний сценарий, то и дело вырезая лишние и добавляя нужные декорации и монологи. Я расписываю все до последней сцены, которой стать должно прощание на ночь у двери в твой номер. С утра я не иду купаться, как делал каждый день до нашей встречи. Лежа на кровати, я в последний раз тереблю мозгами, проверяя на прочность, свою густую паутину, протянутую через весь прибрежный городок до самой ночи и много дальше – через дни, а кое-где – через года. Снаружи, на ручке двери моего номера, болтается пластиковая табличка «прошу не беспокоить», которую я не забыл прицепить туда, чтобы командирша пылесоса, полотенец, тряпок, моющих средств не нарушила моего сосредоточенного одиночества. За час до установленного срока я принимаю душ, бреюсь, одеваюсь и выхожу на балкон. Мною овладевает неприятная нервная дрожь, по животу то и дело прокатывается онемевшее волнение. Чей-то резкий голос на улице заставляет меня вздрогнуть. Волнение сменяется теперь уже настоящим оцепенением, ядовитой слабостью проникающим в руки и ноги. Каким-то образом мне все же удается сберечь себя в пути до шведского стола (пару раз я спотыкался, оступался на ступеньках, влетал плечом в испуганных людей). Оказавшись на месте, я брожу туда сюда с пустой тарелкой; как человек лишившийся рассудка, наливаю поверх омлета кофе, черпаю жидкий соус вилкой и все гляжу на вход. И вот лента времени прерывает свой бег – ты появляешься в проеме, в чет-то синем (мне все теперь кажется каким-то расплывчатым), направляешься ко мне, смущенно глядя в темный пол, останавливаешься в метре, берешь тарелку, дышишь тихо и не поднимаешь взгляда, но я то знаю, что ты ждала меня. Я вижу приставшую к плечу крупицу золотистого песка, темный отлив у висков, переходящий в волнистые пряди, нежный след от прорези в лежаке, прячущийся под тесемкой платья. И все это – мое! Я чувствую, что начинаю задыхаться. Подходит твоя очередь, ты берешь столовые щипцы и наполняешь листьями салата сияющий в лучах фарфор. Твои движения мягки, ты медлишь, продлевая нашу близость, давая мне возможность одолеть свой страх. Усилие и я тяну за нити паутинки, произнося заветные слова. Ты поворачиваешься и отвечаешь мне; не понимаю слов, слышу лишь звучание, дивясь тому, что никогда раньше не задумывался над тем, как прекрасен и легок может быть женский голос сам по себе, свободный от обременяющего смысла. Ты снова что-то говоришь, я по-прежнему не понимаю слов, но чувствую твою растерянность, напрягаю волю, но слышу лишь одно звучание; ты замолкаешь, и снова что-то произносишь, меж тем как внутри у меня все обмирает – я не могу понять тебя, слышу твою ласкающую слух, но незнакомую мне речь. Нет, прошу, скажи, что это только шутка. Ты переходишь на английский, но я не знаю, как тебе ответить ведь помню только пару школьных фраз. Французский. Но я не знаю иностранных языков. Молчание. Твой растерянный взгляд. Меня грубо толкает чей-то мясистый красный локоть, а я не двигаюсь и все гляжу в твои глаза, не в силах поверить в то, что судьба сыграла с нами злую шутку, и нет на свете слов, которые бы нас соединили.
Не помню, как оказался снова в номере, не помню, чем был занят до самой ночи, но это и не важно. На следующий день, возвращаясь из ресторана (ты не появилась там) я подслушал разговор твоей подруги с тем белозубым носорогом. Крутясь и извиваясь, она рассказывала ему о том, что родилась в здешних краях, спустя пятнадцать лет переехала с родителями в другое место, а сейчас учится в далекой горной стране, но, терзаемая ностальгией, каждый год возвращается на родное морское побережье – на этот раз с подругой, у которой вчера внезапно разболелась голова, пропали аппетит и всяческое желание ходить на пляж, и которая лежит теперь, зарывшись в подушки, в номере отеля. Еще через день вы уехали.
То, что я скажу тебе сейчас, не воспринимай как жертву или уж тем более подвиг – ни на то, ни на другое я не способен. Такие люди, как я, не умеют совершать поступки. Все произошло помимо моей воли, и даже, может быть, ей вопреки. По иронии судьбы (да, все той же самой судьбы) на твое место в ресторане посадили особу, с которой в былые времена мы на двоих ловко сумели бы разыграть практичную и во всех отношениях приятную для нас обоих партию курортного романа. В былые времена. Но никогда отныне. Слишком фальшиво дребезжат эти слова в чистом звучании той самой тонкой и глубокой струны больной души, которую ты затронула, ворвавшись в мою жизнь.