Свечи не догорали. Ёлка не затухала. Не было ни свечей, ни елки.
Файка бежала по переулку очень быстро. Её короткие ножки так и мелькали, но Файке этого было мало – она ещё и постукивала ими в воздухе, чтобы усилить в пальчиках кровообращение. Что такое кровь Файка знала, об обращении слышала что-то, но точно, никогда о нём не думала, а уж что означают такие слова вместе, догадалась бы конечно, но самой так сказать? Слитно? Да никогда. Переулок кончился, но в последнем доме была низкая арка, даже машина с надписью «Хлеб» сюда бы не прошла. Она и не пробовала, тем более что и машин таких теперь нет. Файка убежала во двор и нырнула вниз по ступеням в подвал трехэтажного дома. Недолго ему осталось, его наверняка снесут жаднючие строители, которым всего мало, особенно, этажей.
Файка строителей не любила. Не самих строителей, некоторые были дядьками добрыми, хоть и страшно чёрными с косыми точками глаз или, наоборот, с такими вылупленными шарами, что даже смешно Файке становилось, когда она жалостливо так в них смотрела и почти под нос себе говорила, потупив хитрющие глазёнки: дяденька, дай хлебушка, дай денежку, братик голодный дома. Нет, не таких строителей не любила Файка. Ей не нравились злые мужики в чёрных или тёмно-синих пальто и белых, словно флотских, офицерских шарфах, которые приезжали на стройку на страшных джипах и начинали по ней расхаживать, не говоря ни слова. Ничего не говорили, а было страшно. Ещё хуже были те, которые ездили с мертвецки голубыми мигающими огнями на крышах машин, но на стройках они попадались редко. Чаще они проносились по улице, когда Файка пыталась всучить пассажирам и пассажиркам в щелевидно открытые окна застывших автомобилей карту Москвы с указанием притонов и отделений милиций, пачку презервативов или тощенькие цветочки, которые брала на реализацию у старухи Клавы, торгующей ими прямо из Красной книги, ничуть не заботясь о том, что скоро эти заморыши закончатся, и придётся переходить на другой товар, голландского рода или оранжерейно-вредного происхождения, которым и подышать побоишься, а подышишь, так не вырастешь.
Не вырасти Файка боялась, хотя преимущества её сегодняшнего низенького положения были. Она легко уходила от ментов на вокзале, надувала их жалостливой песней-рассказом или они делали вид, что надулись, а просто не хотели связываться, но уходить от них получалось у Файки всегда, а это было очень нужно: уйти. Особенно сегодня, когда, слив три бутылки шампанского в одну, она сунула её за пазуху и ещё кусок торта туда пихнула, того же происхождения, то есть из Грибоедова переулка, где был дворец бракосочетаний. Чтобы такая шикарно-вкусная вещь как шампанское - чёрт с ним с тортом - досталась ментам? Такого допустить Файка не могла, потому и бежала особенно быстро, а вела себя старательно ловко, и всё ей сегодня удалось - она дома. Оставалось только проползти под горячими и холодными трубами, потом нырнуть в длинный лаз, постараться не сильно удариться о торчащие на выходе как попало прямо из потолка кирпичи и всё – она дома.
- Файка, где тебя черти носили? Мы уж кирнули без тебя чебурашку, - проканючил младший братишка, который не отпускал руку Ваньки, свисавшую с досок, заменявших больному постель. Ванька уже не кашлял, он даже не хрипел, а только говорил своими большими глазами: рад, очень рад, страшно рад тебе, Файка, не уходи больше никуда.
- Кормить вас буду, - не отвечая на глупый вопрос брата, сказала Файка.
Она достала из пакета кусок краковской колбасы, которую она стянула из полной мороза электрички, в которой уже расположились ожидавшие отправления пассажиры. Стянула у пьяных мужиков, разложивших закуску на свободном месте между ними, да прозевавшие её. Прозевали мужики стремительно пробежавшую по вагону девчонку, цель которой и была эта самая колбаса. Ну, не бегать же за ней по вагонам. Ругнулись злобно-беззлобно, да чокнулись прямо бутылками, не желая терять драгоценную влагу на стенках стаканов. Файка ещё подивилась тогда: какой странный свет бывает в этих старых электричках. Он синий, мертвецкий, как размытая слезами мигалка проблескового маячка, переставшая мигать и одновременно жёлтый, словно стоишь под фонарём и смотришь, как падают ослепительно белые хлопья из синего пакета-неба. Кружатся, заслоняют фонарь и звёзды, всё вокруг смешивается и приобретает такие странные, печальные цвета, которые и красивы и опасны. Они опасны чувством, вытягивающим тебя в это тёмное небо, заставляющим кружиться, вращаться, лететь и никогда не падать на землю, потому что знаешь, упадёшь – растаешь.
- Жрите, пацаны, - вежливо сказала Файка и добавила к колбасе целый батон белого чёрствого хлеба. Она не собиралась никому говорить о том, что ни у кого его не воровала, а достала из помойки, как другие достают небрежно с полки супермаркета, и выбросила грязный пакет, пахнущий тухлой рыбой, в котором он находился.
Пашка – её брат – достал огромный китайский нож из глубокого кармана, вдвое укороченных этим же ножом штанов, несколько раз чиркнул им по потолку в целях заточки и нарезал хлеб, большими, лохматыми кусками.
- Братва, праздник сегодня, давайте, свет вырубим, - то ли спросили, то ли предложили из вороха тряпок, скрывавших дальний угол подвала, где, казалось, никого не было.
- Тебе надо, ты и гаси, - ответила Файка.
Когда поужинали, у Файки стали слипаться глаза. Они сбегались и разбегались в разные стороны, мешали видеть фитиль, опущенный в банку из-под сладкой кукурузы, в которую теперь было налито отработанное моторное масло. Фитиль горел таким же мертвецким светом, которым теперь полны вечерние электрички, когда они стоят на приколе у перрона, и свет притушен в них из экономии. Фитиль то вспыхивал, то угасал, и Файке привиделось, что это снежинки летают над фонарём, чугунным, витым, богатым красивыми чёрными узорами и выглядящий так, будто это злой дядька вдруг стал добрым, сунул под мышку кучу подарков, когда вылезал из своего джипа во дворе загородного дома, и идёт к освещённому бледной луной и жёлтым фонарём крыльцу, чтобы, как только войдёт, услышать радостные возгласы жены и детей, которые все кинуться его встречать, запинаясь ногами в тёплых тапочках на коврах и толкая друг друга от нетерпения.
Файка закрыла глаза. Шампанское приятно смешивалось во рту с запахом краковской колбасы, а чёрствый хлеб сохранял этот аромат, потому что застрял в дупле, ещё молочного, случайно сохранившегося у Файки зуба, позабывшего умереть. Файка, не открывая глаз, неожиданно даже для себя запела:
- В вечерних ресторанах, в парижских балаганах, в дешевом электрическом раю,
всю ночь ломаю руки от ярости и муки и людям что-то жалобно пою, - люди в подвале притихли.
Они слушали очень внимательно, но слушать было больше нечего. Файка спала. Никто не слышал, как кто-то шептал ей на ухо: «Маэстро, бедный. Вы устали. Вы больны. Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго. Даже в нашем добром небе были все удивлены».
На ступени подвала навалил снег. Он укрыл мягким покрывалом раскисшие следы Файкиных ботинок, которые ещё сиротливо просвечивали чёрными контурами, окольцовывая белые подушки из свежих снежинок, вышивающих белым крестом по асфальтовой канве свои быстрокрылые имена.