Статный, уже не молодой мужчина, в длинном – до пят – белесом хитоне с алой каймой, украшенной крестами, прошествовал к возвышению в центре церкви. Он шагал уверенно, слегка склонив голову – его длинные седые волосы и борода ниспадали на грудь. За ним следовали два рослых молодца в более коротких ризах, обнажающих их загорелые голени, оплетенные ремнями сандалий. Но на их поясах не было мечей, зато в руках были свечи. Встав посреди собрания, он воздел руки вверх, устало и торжественно опустил их, осеняя народ:
- Слава Отцу через Сына во Святом Духе. (*)
И медленно начертил на своем высоком скорбном челе указательным пальцем крест. В собрании произошло шевеление – кто-то перекрестился подобно Пистифору, кто-то изобразил крест на груди.
- А ты что? – спросил бородач у Каллиста. – Боишься знамения силы Божией? Видно, долго служил ты демонам…
- Александр, ты не мог бы поменяться со мной местами? – толкнул никомедийский архиатр архиатра Константинопольского.
- Что вы встали, ничего не слышно! – зашипели сзади.
Рыжеволосая девушка с интересом обернулась в их сторону. Каллист на несколько мгновений замер, вполоборота глядя на нее. Она рассмеялась, кутаясь в легкое светлое покрывало. Ее подружка прыснула со смеху, уткнув лицо в ее плечо. Одна из матрон что-то строго им сказала, и девушки со всей серьезностью воззрились на Пистифора. Рыжеволосая достала стило и вощеные таблички, приготовившись записывать.
- Время воистину скоротечно – вот мы и отпраздновали Святое Богоявление, но это не повод для того, чтобы впадать в невоздержание и пресыщение. Итак, продолжим наши беседы. Мы собрались здесь не для того, чтобы один поговорил, а другие порукоплескали, но чтобы вы получили полезное – говорю это о мере, который каждый может вместить таинственные слова Писаний. Святые мученики следовали им – и Бог Иисуса Христа провел их сквозь огонь и воду и вывел в покой, чтобы они были царями и священниками с Сыном Его. Вы многие следовали в прошлом эллинским басням – теперь я предлагаю вам сравнить то и другое, и избрать полезнейшее. Эллины почитают героев – а мы почитаем мучеников, ибо это несравненно превосходнейшее. Они не испугались временных страданий тела, но предали себя на страдания, и за то получили славу у Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа. Мы называем мучеников свидетелями – что же они засвидетельствовали? Они засвидетельствовали, что готовы перенести всякое лишение ради небесных благ. Так и мы должны следовать им в посте и всяческом утеснении своих желаний телесных, чтобы получить нам сию небесную награду. Всякий, напоминаю, кто собирается омыться водами спасительного крещения в субботу перед Пасхой, должен соблюдать пост. Вы часто спрашиваете, что такое пост, поэтому я скажу вам, чада мои, как вам подобает поститься. В среду и пятницу нельзя ничего вкушать до захода солнца. В остальные же дни – пища без масла, зелень или зерна вареные, а также хлеб, но в меру. В воскресенье позволительно выпить вина, но не упиваясь, ибо в нем есть блуд, как написано. Рыба да не будет на вашей трапезе в эти дни.
- Слушай, это так всегда христианам жить положено?
- Это пост перед крещением. В среду и пятницу, впрочем, у нас всегда пост.
- А ты же ел вчера у Митродора. В среду.
- Ел. Так я поэтому и не крещусь пока. Тихо. Ты же узнать хотел по христианское учение.
- Чтобы достигнуть спасения, надо приучать себя к умеренности и добровольным страданиям, как поступали святые мученики и первый среди мучеников – Сын Божий.
- Так Он тоже – Мученик?
- Конечно, мученик. Свидетель верности Отца. Тихо.
- Замолчите – ты, козел лохматый и ты, баран кудрявый!
- Не обращай внимания, Каллист. Будь философом.
- …
- И теперь мы выслушаем чтение из пророка Исайи о Сыне Божием, который был сотворен из вечности для жертвы за жизнь мира по благости Отца и Бога.
Каллист опустил лицо в ладони, чтобы охладить горящие щеки. Когда он поднял взгляд, то с раздражением увидел в проходе того самого прыщавого юношу из бань. Теперь на юноше был, явно маловатый ему, белый хитон без каймы, Он подошел к Пистифору, поклонился, целуя у него руку, и взял протянутый ему свиток. На щеках молодого человека выступила алые пятна – такие же, как у Каллиста. Он перекрестился – рука его дрожала – и неестественным басом начал нараспев:
- Слушайте Меня, острова,
и внимайте,народы дальние:
Господь
призвал Меня от чрева,
от утробы матери Моей называл имя Мое;
и соделал уста Мои как острый меч;
тению руки Своей покрывал Меня,
и соделал Меня стрелою изостренною;
в колчане Своем хранил Меня;
и сказал Мне: Ты раб Мой, Израиль, в Тебе Я прославлюсь…
Мученик епископ Анфим в алом хитоне и синем гиматии смотрел на собрание сверху, со стены над окном, грустно улыбаясь. В правой руке у него был простой белый крест. Его спутник обнимал его за плечо, и держал в руке кодекс. Крест сиял золотом из его нимба в лучах заходящего солнца.
- Так говорит
Господь, Искупитель Израиля,
Святый Его
во время благоприятное
Я услышал тебя и в день спасения помог Тебе;
и Я буду охранять Тебя,
и сделаю Тебя заветом народа,
чтобы восстановить землю,
чтобы возвратить наследникам наследия опустошенные,
сказать узникам: «выходите»
и тем, кто во тьме: «покажитесь»…
От всех окон к епископу Анфиму и его другу среди теней стен шли люди в хитонах с крестами в руках – большие четкие буквы называли их имена почти вслух – Дорофей, Мигдоний, Индис, Мардоний, Горгоний, Зинон, Евфимий. Безбородый юноша в белом хитоне и дева, одетая, подобно весталке, с двух сторон протягивали руки к спутнику Анфима, созывая священный хоровод. Буквы плясали над их головами, зовя их по сияющим именам: Феофил и Домна.
- Не будут терпеть голода и жажды,
и не поразит их зной и солнце;
ибо Милующий их будет вести их,
и приведет их к источникам вод.
И все горы Мои сделаю путем,
и дороги будут подняты.
Вот, одни придут издалека;
вот, одни от севера и моря,
а другие из земли Синим.
Радуйтесь, небеса,и веселись, земля,
и восклицайте, горы, от радости;
ибо утешил Господь народ Свой
и помиловал страдальцев Своих…
Голос чтеца перестал срываться – теперь он звучал сильно, вдохновенно. Он поднял глаза от книги – в его серых глазах стоят слезы. «Как Фессал», - отчего-то подумал Каллист, удивляясь, что уже не злится на него.
- Забудет ли женщина грудное дитя свое,
чтобы не пожалеть сына чрева своего?
Но если бы она и забыла, то я не забуду тебя.
Вот, Я начертал тебя на дланях Моих !
Солнце опускалось за горизонт – его лучи заглядывали сквозь решетку. Крест в нимбе спутника Анфима вспыхнул на мгновение, ослепив Каллиста.
- Кто поверит слышанному от нас
И кому открылась мышца Господня?
Ибо Он взошел пред Ним,
Как отпрыск и как росток из сухой земли…
Он был презрен и умален пред людьми,
Муж скорбей и изведавший болезни…
Он был презираем и мы ни во что ставили Его.
Но он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни.
Буквы «Хи» и «Ро», скрещенные, как на знаменах Константина, угасали, отдавая свет. Тишина разлилась, словно ночное море. Парус реял на мачте Каллиста – вдалеке горели маяки Коса, над головой сияли Плеяды.
- Чему нас учит это слово Писания? – смял ткань нездешнего видения твердый голос Пистифора. - Учит тайне жертвы Христа, Сына Божия, который был рожден Отцом от начала мира – не миров, как учит злочестивый Ориген! – рожден для сотворения и искупления, как первый из всех сотворенных, второй бог по Первом, чтобы быть закланным при Понтийском Пилате для нашего спасения.
- Я хочу спросить об одной вещи, досточтимый Пистифор!
Все с удивлением посмотрели на коренастого молодого человека со светлыми волосами, курчавыми, как баранье руно. Оттолкнув своего черноволосого товарища, он поспешно, почти бегом подошел к кафедре Пистифора.
+++
- Бабушка, что было на огласительных беседах!
- Что, Финарета? Анфуса, положи эту корзину под сиденье справа. И садись в повозку. Едем.
- Ты представляешь, бабушка, этот Пистифор опять начал свою арианскую ерунду говорить про второго и первого бога…
- Финарета, не надо так говорить. Некрасиво. Пресвитер Пистифор – арианин, но это не значит, что ты должна так выражаться.
Пара пегих мулов, выпуская пар из мягких влажных ноздрей, неспешно пустилась прочь из Никомедии по кирпичной Диоклетиановой дороге. Высокая матрона в темном покрывале диакониссы укутала рыжеволосую девушку, несмотря на ее слабые возражения, в большое шерстяное одеяло.
- Холодно. Зима. Так что Пистифор?
Она строго нахмурила брови, но в уголках ее светлых глаз наметились веселые морщинки. Финарета, ничуть не смущенная, продолжала, с трудом высунув руки из-под одеяла:
- Сегодня пришли какие-то новенькие. По виду одеты как философы. Один высокий такой, черноволосый, очень красивый – на Антиноя похож – у него «ихтюс» на груди, а другой совсем как эллин…кудрявый такой, как барашек.
- Ты с пользой провела время, Финарета!
Рабыня Анфуса покивала головой в такт словам пожилой хозяйки и вздохнув, поджала губы.
- Я все записала, бабушка. Как всегда. Хотя Нимфодора мне мешала, хихикала… Вот, давай я прочту? – весело продолжала Финарета.
- Про Антиноя можешь не читать. Я знаю эту не слишком красивую историю.
- Да нет же. Не про Антиноя. Второй смешной такой – сначала он пересаживался и на меня смотрел…
- Финарета, это милость Божия, что мы не живем в Никомедии. Я в нашем-то имении с тобой справиться не могу.
- А что же я плохого делаю? Настоящая майя должна быть внимательна ко всем мелочам, как учил меня архиатр Леонтий.
- Не к таким. Жаль, что последние два года он уже слишком стар, чтобы с тобой заниматься. Ты его слушалась более, чем меня.
- Говорят, у него новый помощник! Нимфодоре сказала Архедамия, а той сказала двоюродная сестра Хрисофемиды, Гиппархия, что он к их соседям приходил с учениками. Они с рабынями из слухового окна смотрели – говорят, очень симпа…
- Финарета!
- …очень знающий врач. Архедамия даже прикинулась больной, чтобы ей родители его вызвали, а он прислал своего ученика, смешного такого, Фессал зовут, он час ей рассказывал, что такое настоящая диета – как нужно обливаться, купаться, делать гимнастические упражнения, и даже сказал, что надо на лошади ездить, а она боится их, ее как-то кобыла за палец укусила…
- Я недоумеваю только об одном – когда ты обо всем этом узнала?
- А в церкви мученика Анфима, бабушка! – выпалила Финарета, и, ойкнув, смолкла. Матрона вздохнула.
- Бабушка, настоящая майя (**) должна уметь правильно и досконально собрать анамнез, - сказала Финарета, прижимаясь к плечу пожилой женщины и просительно глядя на нее снизу вверх через свои огненные пряди.
- А н а м н е з, а не иное! – кратко ответила матрона, пытаясь быть строгой.- Читай, что там у тебя.
- А, вот!
Она начала читать с вощеной таблички.
«Пистифор: Это слово Писания учит нас тайне жертвы Христа, Сына Божия, который был рожден Отцом от начала мира – не миров, как учит злочестивый Ориген! – рожден для сотворения и искупления, как первый из всех сотворенный, второй бог по Первом, чтобы быть закланном при Понтийском Пилате для нашего спасения.
Барашек: Я хочу спросить об одной вещи, досточтимый Пистифор!
П.: Изобрази на себе знамение креста, чадо, а потом говори».
- Бабушка, ты бы видела, как он перекрестился! – Финарета залилась звонким смехом. – У него не крест получился, а ромб.
- Что же он спросил? И прекрати называть его «барашек».
- Хорошо, бабушка… Я потеряла место, где я читала… Ах, вот оно! «Бара…Совопросник Пистифора сказал: Я не понимаю, отчего Богу надо убивать этого Отрока, про которого сейчас читали.
П.: Чадо, это совершено для нашего спасения.
Совопросник: Так это похуже, чем Кронос, который своих детей пожирал!
П.: Что ты сказал?
Совопросник: Я говорю, что такой Бог недостоин именоваться Богом! Ты сам не понимаешь христианского учения!»
Матрона с интересом смотрела на рыжую девушку.
- Вот как? И одет был, как философ, ты говоришь?
- Ну да, как философ – хитон и плащ. И его друг тоже. Бабушка, что началось! Настоящая драка! Не знаю, что бы с ним сталось, но его друг выскочил, - прямо как Эпаминонд, - и успел его вытащить наружу, иначе его бы схватили аколуфы. Все бросились за ними, но Фотин-евнух открыл им дверь, и они успели убежать.
Матрона покачала головой, о чем-то размышляя.
- Госпожа, там, впереди – Диоскуры! – воскликнул раб, сидящий на козлах.
- Будет тебе, Прокл.
- Я вижу – вон они, на конях, впереди! Никомидийская земля полна божественных чудес!
- Ах, зачем мы не взяли Верну или Агапа.
- Хозяйка позволяет хранить мне старую веру. Да благословит ее Зевс Ксений.
- Куда ей деться, - ответила матрона.- Храни, но тише. И давай без Ксения.
- Когда было асклепиево омовение в Сангарисе, я видел свет над водами – свет Пэана.
- Ничего там не было! – фыркнула Финарета.
- Дитя мое, - медленно проговорила матрона совсем иным тоном. – Ты хочешь сказать, вы с Нимфодорой все-таки пошли туда…
Финарета покраснела, как мак, и умолкла.
- Хозяйка, вон Диоскуры приближаются! От них свет исходит, как от пеановых вод! – вопил раб-почитатель Зевса Ксения, но его никто не слушал.
- Ты стала обманывать меня, - печально сказала женщина, отворачиваясь.
+++
Пронзительная синь утра – как лезвием режет глаза. Луч зимнего солнца ломается о камень, почти звеня. Ничего не видно по сторонам – словно смотришь вниз, в колодец – в сухой колодец. На дне сбегаются ломаные линии расколов и трещин сухой мерзлой земли.
Глоток вина – еще, еще. Не разбавлять! Это упоительное головокружение… Вино переливается через край, густые капли падают вниз – вниз, на хитон, на лицо, Кесария. О, он совсем не такой высокий, если смотреть сверху. Каллист смеется чужим, странным смехом.
- Каллист! Отопри дверь!
- Я сказал тебе… – он снова делает глоток, и вино течет по его пальцам багряными влажными струйками. – Я сказал – если рабы начнут ломать дверь, я прыгну.
- Каллист!
Кесарий вытирает алые капли со щек. Глупец! Что он может сделать.
- Барин! Вы пьяны! Слезали бы с окна да ложились спать! Ох! Горе-горе-горе!
Рядом с Кесарием, обхватив голову руками, по-лидийски надрывно причитает Трофим.
- Скажи своему рабу – пусть уйдет с глаз долой!
Теперь Кесарий один – там, внизу.
- Каллист!
Ветра нет, голос Кесария доносится так явственно, словно они вместе возлежат за трапезой.
- Я говорю тебе – это неправда! Ты мне веришь? Неправда! Это – не христианское учение!
- Поклянись!
- Клянусь!
- Нет, не так! – злоба и боль переполняют Каллиста. Во рту – сладкий до горечи вкус черного вина.
Рука Каллиста дрожит – вино снова выплескивается. На хитоне Кесария расползается багряное пятно.
- Клянись, что ты не веришь в это… в это… в это… - Каллист захлебывается словами.
- …что ваш Бог сотворил Себе Сына и убил Его для вас! Вы еще нас упрекаете в диких мифах! Вы – варвары, вы – хуже сарматов, вы…
Он ударяет кулаком по раме, не замечая выступающего кованого гвоздя. Кровь течет по его пальцам, мешаясь с вином. Он не чувствует боли – от ярости.
- Клянись, что ты не веришь в т а к о е!
- Клянусь, Каллист! Клянусь, друг мой! Успокойся! Прислушайся к голосу разума!
- Тогда повторяй за мной клятву! Слышишь? Повторяй!
- Хорошо!..
- Повторяй: «Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигеей и Панацеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели!»(***)
Лицо Кесария искажается от страдания, он кусает губы.
- Повторяй! – Сердце Каллиста сжимается, но через мгновение начинает бешено стучать, так, что в мозгу, в легких, во всем теле его все смешивается – кровь, флегма, желчь и черная желчь.
- Мой дядя умер от голода на Спорадах! Из-за вас! Убийцы! Ваш Бог – убийца! Клянись, что не веришь тому, что говорил Пистифор!
Он вытирает слезы, размазывая кровь по лицу.
Снизу, после тягостного молчания, раздается сдавленное:
- Клянусь…
Каллист неожиданно чувствует острое наслаждение от растерянности самоуверенного Константинопольского архиатра. Он отомщен! И отомщен тот Отрок, который взошел, как росток из сухой земли и был убит жестоким Богом христиан.
Не давая Кесарию продолжить, он встает с колен, выпрямляется на непослушных, ватных ногах во весь рост в оконном проеме.
- Повторяй!
Кесарий бледный, как полотно его хитона, раскидывает руки в стороны, словно хочет удержаться вместе с Каллистом на высоте четвертого этажа.
- Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости.
По лбу Кесария стекают крупные капли пота, его волосы совсем мокры, словно он вынырнул из воды.
- Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же не вручу никакой женщине абортивного пессария.
Небо. Пустое и невыразимо синее.
- Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…
- Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом…
- В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами…
- Что бы при лечении — а также и без лечения — я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной…
Каллист рыдает, закрывая лицо руками, теряет равновесие и падает. Назад.
Холодная синева беспредельно вливается в окно.
Он слышит, как рабы срывают дверь с петель – но ему все равно. Он устал, он хочет, чтобы скорее наступила ночь…
+++
…Каллист с трудом оторвал голову от смятой простыни. Что случилось? Где он?
- Нельзя, барин, пить неразбавленное вино, - наставительно говорит Трофим, принеся ему завтрак и воду для умывания. – До добра не доведет. У нас такой раб был… еще у моего прошлого хозяина когда… Хлой звали. Он так спился, что только и годен стал в педагоги, мальчиков хозяйских к учителю в школу водить. А мальчики подросли, стали его напаивать и смеяться, а то и на одеяле подбрасывать. С четырех сторон с друзьями возьмут – и подкидывают. Как-то решили пошутить, ловить не стали, бросили одеяло на землю, он упал, его паралич разбил, хозяин велел ему цикуту в глотку влить. Вот так.
Каллист обхватил голову руками и застонал. Трофим с понимающим покашливанием налил ему какой-то мутной зеленой жидкости.
- Вот, хозяин велел вам это дать выпить…
- Хозяин? Кесарий? Где он? Уехал?
- Он больных ваших с утра принимал, а теперь с учениками занимается. Сказал, что вы занемогли. Гемикранией.
Трофим с укором посмотрел на Каллиста.
- Вы-то, барин…поберегли бы себя, - сказал он, подавая ему свежий хитон. - Молодой еще. Этими христианскими спорами себя до добра не доведете. Кто в этих богах христианских разобраться пытается, живо ум теряет. Вот, глядите, как они-то сами промеж себя-то все перессорились. Сам император унять не мог – ни сам Константин Великий, ни сын его нонешний Констанций. Для хозяина-то это вера природная, так как он в такой семье родился, а нам с вами в ихнюю веру вникать нельзя. Френит может случиться.
- Трофим, а что…вчера случилось? Что у меня с рукой? – тревожно спросил Каллист, чуя неладное.
- Ох, горе-горе! И не помните даже! Право, лучше вам того и не помнить. Чуть не выбросились из вон того окна во двор. Шуму-то было…Хозяину моему наговорили страсть чего. Да, вы наговорили, а он своими руками вас отмывал да перевязывал. Он такой.
В еще больной памяти Каллиста всплыли какие-то страшные фразы, произнесенные…им? Неужели это все не кошмарный сон? Благие боги. Что он наделал.
Он кинулся ничком на ложе. Трофим, что-то бормоча, вышел. Когда шаги раба затихли, Каллист тяжело поднялся, медленно подошел к окну, обхватив перевязанную, ноющую кисть. На галерее внизу сидел широкоплечий Филагрий и его брат Посидоний, рядом с ними примостился Фессал (оказывается, уже вернулся!), еще несколько учеников устроились на перилах. Они с упоением слушали Кесария, который что-то им увлеченно рассказывал. Время от времени с галереи доносился дружный смех.
Все понятно. Он напился и вел себя ужасным образом. Остается одно…
Каллист взял пергамент, сел за стол и быстро написал несколько строк. Потом схватил ларчик со своими инструменты – «брать только самое необходимое!», набросил на плечи гиматий и выскользнул за дверь.
На лестнице никого не было. С галереи доносился громкий, оживленный разговор – и теперь уже слышен был лидийский говорок Трофима.
Каллист, словно вор, прокрался за галереей – в щель он увидел, что Трофим, распахнув тунику, лежит на широкой скамье, и подбадривает Фессала, который рассказывает Кесарию и товарищам, как делать трахеотомию по Асклепиаду Вифинскому.
- Положи палец туда, где ты будешь рассекать больному трахею!
- Хозяин, не давайте только ему нож!
- Ему никто его никогда и не даст, - говорит кто-то.
- Он и сам не возьмет! – поддерживает еще один.
- Тихо, - говорит Кесарий, и все замолкают. – Не высмеивайте этого юношу…как тебя зовут? Фессал?
- Да, - хлопает лемноссец большими серыми глазами.
- Как сына великого коссца?
Фессал осторожно улыбается и кивает.
- Ты или имя, или нрав измени тогда, Фессал. Одной диетой да речами больного не излечишь. Ну, где будешь резать?
Фессал пугается и, на удивление, отвечает правильно. Трофим громко его хвалит, Кесарий смеется.
Сегодня – последний день занятий. Завтра – выходной, день солнца.
Каллист, стараясь не слышать продолжение урока, пробирается к конюшне. «Как вор!». Что ж… Надо ехать в порт…сесть на первый попавшийся корабль…только не в Пергам…В Грецию, на острова – на Кос, может быть? Хотя нет, там его никто не ждет…
Он седлает рыжего коня. Вороной конь Кесария тихо ржет – застоялся, хочет прогуляться с другом.
Что же – Каллист проживет и без покровительства Кесария. Но уж, во всяком случае, он точно не станет ждать, когда его выгонят. Сам Кесарий, несомненно, уже написал прошение императору, дело за малым. Что ж. Он уйдет раньше. Без позора. Куда уж больше позора. Побыл немного в помощниках архиатра, пожил хорошо, поякшался с порядочными людьми – и довольно. Не дано свинье летать. Проживет! Странствующих врачей много, живут худо-бедно, с голоду не мрут. Проживет и Каллист. Камнесечение да катаракты прокормят. Если бы у него было отобранное императором имение, нужен ему был бы этот пост помощника архиатра! Нужна ему эта школа с учениками! Сердце Каллиста заныло. Он замедлил, переводя дух.
Кто-то положил руку на его плечо. Каллист отскочил, оборачиваясь.
- Привет!
Перед ним стоял Кесарий.
- Хочешь проехаться верхом? – он отвел со лба непокорные волосы. – Я тоже думал об этом. Буцефал скучает. Прокатимся вместе?
Каллист молчал. В синих глазах Кесария играли искорки.
- Прокатимся вместе! – повторил он настойчиво. – Вдоль Сангария. Какой ясный день!
- Я…хотел уехать…сегодня, - произнес Каллист, залезая в седло.
- Куда? В Лаодикию? Фессал, кстати, привез тебе целую корзину мазей. Дашь мне немного?
- Все забирай.
- Говорит, там тепло. Уже маслины зацветают.
Кесарий положил ему руку на плечо. Они ехали рядом. Каллист молчал.
- Я оставил тебе письмо…у себя в комнате, на столе, - сказал он, когда они миновали рощу. – Я сам уеду. Я все понимаю.
- Куда ты уедешь? – спросил Кесарий, слегка натягивая поводья.
- Не знаю! И умоляю тебя – будь великодушен и отпусти меня без позора.
Кесарий резко остановил вороного.
- Что за чушь ты говоришь, - с уже знакомым Каллисту страданием в голосе проговорил он.
- Я…я вчера…
- Не говори ничего. Не надо. Все в прошлом, - Кесарий покачал головой. – И не будем больше об этом.
- Кесарий, я не помню, что я тебе говорил…
- И я не помню. Поэтому не будем говорить о том, чего не помним оба! – улыбнулся Кесарий. – Хорошо?
Он протянул Каллисту руку – тот сильно пожал ее в ответ и глубоко, освобожденно вздохнул.
- А ученики…
- Они ничего не знают. Никто ничего не знает. Архиатру Леонтию я сказал, что у тебя приступ гемикрании.
Кесарий пустил коня галопом, Каллист последовал его примеру, и они пронеслись по кирпичной дороге, ведущей из Никомедии, легко обогнав повозку, запряженную парой мулов. Каллист обернулся – рыжая девушка помахала ему рукой.
- Ее зовут Финарета! – сообщил Каллист другу на скаку. – Та суровая матрона сказала ей: «Финарета, довольно!»
- Я знаю - ее так подруга называла. В церкви Анфима.
Он запнулся, взглянув на Каллиста, но оба тут же рассмеялись.
- Угораздило же меня притащить тебя туда…
- Я сам просил, вообще-то… Хотел послушать ваших учителей.
- Я не знал, что этот Пистифор – арианин. Он аномей, наверное.
- Больше я никого из проповедников слушать никогда не стану.
- Они не понимают христианское учение, - поддержал серьезно Кесарий.
- Ну…кроме твоего Григория, может быть, - продолжил Каллист, не заметив шутки.
Река виднелась за голыми зимними рощами. Там, среди скал, на берегу, в заветрии, они остановили коней.
- Можем позавтракать, - предложил Кесарий, указывая на аккуратную корзинку, пристегнутую к седлу. – Я еще не ел ничего. Пистифор пробудил во мне совесть.
Каллист согласился, они спешились, сели, надкусили лепешки с острым сыром.
- Пистифор за тобой присылал сегодня утром, - сказал Кесарий.
Каллист напрягся.
- Ему что-то плохо стало. Я Филагрия послал. Он ему кровопускание сделал. Сам-то я тоже не хотел бы к нему идти.
Кесарий опять рассмеялся, блеснув белоснежными зубами.
- Знаешь, я хотел бы забрать Филагрия к себе, в Новый Рим, в тамошнюю школу. Он прирожденный хирург. Ну и брата его, Посидония тогда уж.
- Посидоний интересуется душевными болезнями, - сказал Каллист, еще не веря, что он вернулся в обычную жизнь с ее делами и планами.
- Ну, там-то он получит богатый опыт…
Они посидели, поговорили об учениках, о делах Никомедийской архиатрии, прихлебывая воду из общей фляги, а когда сыр, лепешки и вода закончились, Кесарий сказал неожиданно:
- Ты знаешь, я завтра уезжаю.
- Как? – опечалился Каллист.
- Я ведь приехал в Никомедию, чтобы встретится с Григорием. Он собирался приехать сюда по каким-то отцовским делам. Но сегодня мне принесли письмо, что он не приедет, зато мама и сестра с племянницей уже в пути. Как они вырвались из Назианза, не знаю. В-общем, я должен возвращаться в Новый Рим.
- Жаль, - только и сумел сказать Каллист.
Продолжение : http://proza.ru/2008/12/19/657
___
(*) арианское славословие Троице ( православное -"Слава Отцу и Сыну и Святому Духу")
(**) майя - повитуха, повивальная бабка ( ср. "майевтика" Сократа)
(***)Начало Гиппократовой "Клятвы".