Противный липкий запах заполнял комнату, застревал в складках одежды, густым плотным туманом стоял у потолка. Вот бы сейчас глоток ледяного, свежего морозного воздуха с парой идеальных снежинок.
Она чуть пошевелилась. Голова болела ужасно, тупая боль стучала в висках, заставляла закрывать глаза, разбитые губы запеклись в неподвижную кровавую корку; ломило все тело. Она чувствовала себя раздавленной и жалкой, как калека на городской площади. От каждого движения нестерпимая боль пронзала ее насквозь; легкий озноб медленно пополз по телу. Она, не открывая глаз, попыталась свернуться калачиком, чтобы не тревожить переломанные ребра, подышала на заледеневшие пальцы. Одежда не помогала – кусок грубого холста, прихваченный кое-как на поясе веревкой. Через него мелкие острые соломинки покалывали тело, как бы напоминая о реальности происходящего.
Какое-то время ей пришлось лежать неподвижно, ждать, пока боль слегка утихнет. Она пробовала вспомнить, что предшествовало ее нынешнему положению, что происходило до этой лавины холода и боли. Видела чужие, злобные лица, кричащие на нее с яростью; каменные профили охранников. Слышала и слова о том, что грех ее смертен; низкий голос, читающий обвинительную речь; безжалостные вопли толпы, готовой разорвать ее в клочья. Помнила и то, что ей даже не дали возможности что-либо сказать; помнила свое замешательство, ужас бессилия и непоправимости. Все это было спутано и нечетко, мелькало неясно и неразборчиво.
С трудом дыша, она поднялась, спотыкаясь, прикусывая губы от боли во всем теле, подошла к окну. Ржавая и мокрая решетка была на уровне мостовой. Она вцепилась неподвижными пальцами в холодные прутья, жадно и с надеждой смотрела на предзакатное небо, затянутое туманной пеленой, собрала все силы, чтобы закричать, но из груди вырвался лишь глухой сдавленный стон.
По слабо доносившемуся звону колокола городской ратуши она поняла, что сейчас вечер, девять часов. Воскресный вечер… Дома жарко натопили камин… Уютно… Сестра по обыкновению читает, закутавшись в плед… Мама… Мама, наверное, неторопливо вяжет при дрожащем пламени свечи. Кошка играет с клубком возле нее или спит на коленях, сладко мурлыча во сне… Тишина… Ей хотелось, чтобы весь этот ужас ее положения оказался сном, просто кошмаром, всего лишь дурным сновидением.
Толстая железная дверь на заржавевших петлях резко и протяжно скрипнула, она, вздрагивая от боли, обернулась, на пороге возникла высокая фигура в плаще с капюшоном. Лица видно не было.
- Казнь состоится в субботу утром.
Фигура исчезла, дверь снова оглушающее заскрипела. В сырых стенах эти слова еще долго отдавались невнятным эхом, абсолютно не донося до нее смысла. Она стояла и смотрела на то место, где только что был этот человек в плаще, и ничего не понимала. Утро? Суббота? Казнь? Что состоится? Она не понимала. Совсем ничего.
Время будто остановилось, замерло в смущении по непонятным ей причинам. Она все стояла, не ощущая себя совершенно, ничего не замечая.
Под кучами гнилой колкой соломы вдруг четко различила шумную возню. Все еще не приходя в себя, она инстинктивно отшатнулась, чуть не упав, посмотрела в сторону шума и увидела на полу в квадрате тусклого света от уличного газового фонаря огромную серую крысу с внимательно изучающими ее черными бусинками глаз. Остальные обитатели подполья тенями бегали сзади. Крыса повела усами, фыркнула и побежала к соломе. Ей внезапно захотелось крикнуть: «Эй, постой, подожди!.. Не уходи… Останься…» И не сразу поняла, что даже не испугалась. Слишком здесь все было пропитано черной пустотой, тишиной, душной и плотной. Особенной тишиной… Это не была звенящая тишина утреннего леса, не тишина пустой комнаты. Здесь была иная тишина. Здесь она была давящей, она была как вакуум. Здесь молчали перед смертью, сдерживали вопли страха и ужаса, здесь уходила жизнь, оставляя после себя эту тишину. Тишину в сырой, мрачной пустоте. Поэтому крик и вырвался у нее невзначай, оставшись немым, присутствие любого живого существа, даже серой крысы, было в радость, заполняло пустоту и прогоняло тишину.
Вдруг раздался такой отчаянный писк, что она от неожиданности вздрогнула. И все поняла. Сразу.
Ее казнят!!! Казнят через шесть дней! В субботу! Казнят!!!
От этого резкого осознания тошнота подкатила к горлу, ей стало плохо, она начала задыхаться, сделала по инерции пару шагов, рухнула на колени, уткнулась лицом в солому и зарыдала.
Казнят! Меня! Нет!!!
Нет!!!
Я хочу жить!!! Меня? Казнят? Нет!!!
Эти беззвучные крики безумно больно резали сердце острыми ножами, впивались в нее с яростью и упорством, терзали ее сознание. Она плакала, дрожала, как в лихорадке, одними губами что-то бормотала, потом опять плакала. И сколько это продолжалось, она не осознавала. Время потеряло для нее свою значимость. Вокруг только немая пустота, она заменила ей время. Пустота заполнила все внутри, хотелось кричать, кричать без остановки, только чтобы были звуки, чтобы не было этой жуткой каменной тишины.
Протяжный скрип заполнил комнату, она медленно подняла голову. В дверях стояла неясная фигура. За ней длинный мрачный коридор, тускло освещенный огнями. Лица человека нельзя было разглядеть из-за темноты, единственное, что она видела – его губы. Губы, сложившиеся в презрительную усмешку, ухмылку, пропитанную злорадным превосходством. И много чем еще наполненную, от чего она отвела взгляд. Фигура что-то кинула в ее сторону, вышла, не переставая усмехаться. Опять скрип. Потом снова ничего, снова темная пустота, возня в соломе и душный влажный воздух.
Совершенно бездумно, не вставая из-за боли, сковавшей тело, она на коленях доползла к тому, что бросил ей усмехающийся человек. К куску черствого хлеба. Крысы учуяли еду, но подбежать не решались. Она машинально ела, ощущая мерзкий привкус плесени. Инстинкт самосохранения не спрашивал ее вкусовых пристрастий, поэтому она с отвращением грызла окаменевший кусок.
В дальнем углу шуршали особенно громко, и на полоску света, лежащую на полу, высунулась острая мордочка и пара уже знакомых любопытных бусинок. Она замерла. Крыса, видимо решив, что она неопасна, наполовину вышла на свет, поводила усами, принюхиваясь, и посмотрела на нее с некоторой надеждой, готовая в любую секунду удрать. Медленно тянулись минуты, запутываясь в глухой сырости. Но она так тихо сидела, что крыса осмелилась и показала на свет свое ловкое худое тельце. Она задержала дыхание и еле различимым шепотом сказала:
- Ты не бойся… Боишься? Кушать хочешь? Возьми… Только не бойся, - с этими словами она отломила кусок хлеба и осторожно положила подальше от себя.
Крыса внимательно следила за ее действиями, вся замеревшая и напряженная. Потом, будто поняв, что такое робкое существо не обидит ее, крыса медленно подошла к хлебу и принялась жадно и торопливо есть крошки, оставляя кусочки покрупнее своей семье, требовательно пищавшей в углу. Поев, она ухватила большой кусочек и еще раз посмотрела на нее, как бы убеждаясь, не полетит ли с оглушающим криком ей в след тяжелый предмет. Но ничего не предвещало беды, и крыса юркнула в солому.
- Ты… приходи еще…, шепотом сказала она, смотря ей в след.
Так же на коленях она доползла до кувшина с водой, стоящего в другом углу. Вода была протухшей, на поверхности плавал мусор, источая запах старости и гнили. С трудом облизнув кровоточащие губы, она вернулась к своей куче соломы, опять сжалась, чтобы не беспокоить ноющие пульсирующей болью ребра.
Часы текли незаметно, сминаемые огромной пустотой. Казалось ей, что эта гнетущая пустота становится будто как поток смолы, черной, тягучей и неотступной. Она сначала заполнила комнату, облепив вязкими полосами сырые стены, затекла в каждый уголок, не давая возможности дышать, она все лезла, напирала, вытекала сквозь решетку окна, блестящая от упорства, неизбежными ручьями заполняла улицы. Нагло забиралась в открытые окна, выламывала двери, душила все, что попадалось ей на пути; вероломная и жестокая, она ни перед чем не останавливалась. И вот уже город окутан, забит этой липкой пустотой, никто не может спастись, она догоняет непокорных и топит, топит неустанно и безжалостно в своей глубине. И нет от нее спасения.
Хорошо, что она здесь не одна. Ей легче от близости живого существа. Ну и что, что это лишь крыса?.. Важнее, что она ЖИВАЯ. А раньше она боялась их. Дома никогда крыс не было. От одного воспоминания о доме потекли слезы. Нет… Пусть они ничего не знают. Незачем им это знать. Пусть по-прежнему по вечерам растапливают камин, вяжут при свете свечи, читают, играют с пушистой кошкой. Не хотелось ей очень, чтобы они узнали холодную отрешенность этих стен, вкус гнилого хлеба, объятия душной тишины. Она рассматривала противоположную стену, иногда дыша на ладони. Мутные и неясные тени то плавно, то внезапно резко мелькали по сырым старым камням, освещая их тусклым блеском, по местами видневшемуся мху, попавшему сюда неизвестно каким путем, по выщербинкам и ямкам. До колец полусгнивших цепей под потолком отблески почти не доставали. Да, им не надо это видеть.
С улицы сквозь прутья сочился влажный и холодный туман, стелился по полу, оседал крупными искрящимися каплями на стенах. Дыхание превращалось пар, она начала мерзнуть и забываться под лениво ползущие невеселые мысли. Ей не надо было думать. Ей было страшно думать.
Она еще успеет умереть. Не надо сейчас. Это не ее время. Не ее очередь. Ей просто нельзя сейчас умирать. А вы не имеете права отнимать у нее жизнь. Ей хотелось еще столько сделать, создать, столько узнать и понять. Хотелось беречь и любить. Не хотелось одного – умирать. И ведь вы же знаете, что это не смерть по заслугам, а бессмысленное и бессердечное убийство. Вы же это знаете! В сотню глоток вы кричали ей в лицо, что ее грех карается смертью, что нельзя ее простить, что наступила расплата! Это неправильно, это несправедливо. Вы же просто убиваете ее за то, чего не имеете сами! У нее есть мечты. Огромные и по-детски наивные, совершенно бесхитростные мечты. У нее есть в душе огонь любви, она любит – любит всем сердцем, глубоко и покорно, искренне отдает всю себя. У нее есть будущее, и в нем много улыбок, много тепла, много нежности и заботы. Вы умоетесь ее кровью только потому, что этого нет у вас? Ваши души спалила дотла зависть, неспособность любить вас исковеркала, и неумение мечтать переполнило вас кипящей злобой. Вы же решили убить ее за свой смертный грех. И вы знаете, что она все равно остается права. Даже при виде ее крови вы не удовлетворите вашу черную душу. А ей надо жить. Она чувствовала, что злоба ваша для нее обернулась обреченностью, она просто не могла противостоять вам. Но зла она вам не желала. Все она понимала, но вы даже не дали ей сказать слово в свое оправдание. Со слепой радостью вы обрекли ее на смерть. И это она тоже понимала. От неизбежности смерти была острее боль незавершенности. Хотелось закричать бессильно: «Опомнитесь! Ведь вы же неправы! Не надо… Что же вы делаете?..»
Но кричать было некому. Она была наедине с неизбежностью. Этот крик, немой вопрос был внутри, причинял адскую боль, но ему не суждено было вырваться. Как и ей. Неотвратимость эта камнем давила сверху, топила со злорадством в своей ледяной глубине, не пускала, издевалась, смеялась. Что-то металось, рвалось наружу, до боли, до обморока боролось со всем этим. Обрывки слов истерически срывались с губ, кружили в голове, мельтешили, как мотыльки над свечой.
Эта борьба потом ненадолго утихала, она открывала глаза, жмурилась от причиняющего боль света, плакала, опять забывалась, снова металась, потом с трудом выныривала из своего забвения, ползла по грязному ледяному полу, хватала каменный плесневелый хлеб, жадно грызла, разрывая губы в кровь. Кусочек не забывала оставить крысе. Она часто приходила к ней, около самого лица садилась и прислушивалась к ее прерывистому дыханию, непонимающими бусинками смотрела на ее слезинки, фыркала и попискивала. Она говорила с крысой, просила помочь, рассказывала свою историю, потом уверяла ее, что у нее все хорошо, и помощь ей не нужна вовсе.
Потом снова острая жажда свободы и правды, приступы неимоверной боли в каждой клетке искалеченного тела, потом что-то еще, невнятное и необъяснимое, потом страх, животный ужас, леденящий. Затем она опять наблюдала часами, как тягучие волны пустоты, пропитанные запахом безысходности, заполняли камеру, вываливались наружу, погружая все в свою черную топь, душили всех, опутывали каждого. Потом опять видела сестру у камина, кошку на коленях матери, от этого она опять разрывалась криком, просьбами к тем, кто решил все за нее. Все это сливалось во времени, абсолютно разное, но уже и неделимое, потому что наполнить тишину было больше нечем, одно целое и тысячи осколков. Время стерло грани, уничтожило различия, перемешивая равнодушно все до одной массы. И ей некуда было спрятаться, она сама вплелась в эту невообразимую смесь. Душа уже умирала, раздавленная страхом, когда она из последних сил металась, словно зверь в капкане, плакала, выла, царапала руками и грызла металл решеток, билась в дверь, теряя рассудок от нечеловеческой боли, сдирая ногтями ржавчину и грязь, падала на пол, каталась по бессильно, кричала, кричала жутким животным криком от выжигающей внутренности неотвратимости, потом сжималась комочком в углу и дрожала. Дрожала до спазмов, до горячей тупой боли во всем теле.
А потом все как-то внезапно закончилось. Ушло туда, куда отправляло ее – в забвение…
Она умерла.
Умерла сразу. Умерла один раз.
Раскатистый грохот ржавого металла, крики низких голосов, нетерпеливый топот лошадей, что-то еще, незнакомое, ее не волновало. Она умерла! Что же желать еще? Вы этого хотели? Она умерла. Насовсем. Навсегда…
Только на улице она открыла глаза. Ослепительно яркий солнечный свет заливал площадь, блестел в лужах, на стеклах окон, бегал по камням мостовой, уходил, потом снова появлялся на сбруе лошадей. Свежий, еще не прогретый утренний воздух мягкой пушистой лапой нежно ласкал ее глаза, мертвые губы, бережно касался бледных щек. Улыбнуться бы…
Она с трудом взошла на еще мокрое от невысохшей росы дерево, ее рук коснулась немая тонкая веревка. До нее слабо доносились обрывки речи: «…приговор…» Она улыбнулась про себя. Ей было так легко, все терзавшие душу вопросы разом отступили, она ощущала себя наполненной, беззаботной. Хотелось набрать побольше воздуха и закричать, закричать, чтобы все услышали – она счастлива! ей хорошо! она любит всех!
Где-то рядом верещали воробьи, вдалеке звонко лаяли собаки, доносился чей-то смех. А она все улыбалась… Радость теплым светом заливала сознание, согревала и ласкала ее сущность. Она вдруг услышала музыку. Тихая, она неспешно нарастала, и вот она уже громкая, будящая в душе вечное и самое любимое, доводящая до слез, обволакивающая изуродованное сердце.
Ее уставшие глаза скользили по стенам домов, по лицам гудящей толпы, по сочной, умытой росой зелени деревьев. Случайно она встретилась взглядом с улыбкой. С улыбкой ребенка. С улыбкой ребенка, которого привели посмотреть, как она умрет.
Она снова улыбнулась. Умерла она давно.
Сейчас ее воскресили.
22.10.07.