"Ад и рай - в небесах", - утверждают ханжи.
Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
Ад и рай - не круги во дворце мироздания,
Ад и рай - это две половины души.
Омар Хайям
Пять утра. Мы как обычно в это время шагали по улицам пустого города. Артем впереди, я на два шага сзади. Всегда так – он впереди, а я сзади. По утрам хорошо думается, и я часто вспоминаю детство, оно, как все остальное у нас с Артемом, общее – одно на двоих.
Артем был третьим нежеланным ребенком. В маленькой «хрущебе» на окраине города и так было невыносимо тесно, и его братья злились на маленькое существо, отнявшее у них жизненно необходимые для игр и общения метры. Они шпыняли и даже пытались душить подушкой маленького брата, а он молчал, оглядывая вокруг взрослыми, умными и встревоженными глазами. Именно тогда я и осознал, что существую.
Мы с Артемом любили, забравшись в кладовку, тихо разговаривать, доверяя друг другу детские секреты, мечтать о будущем. А потом он перестал видеть меня, и только иногда тихим шепотом до него долетал мой крик. А я кричал – исступленно и бесполезно пытаясь достучатся до него.
Артем рос, и я тоже рос вместе с ним, он был центром моей вселенной. Раньше я думал – «Почему именно он, почему именно его мысли я знаю, его сны вижу?», - уже тогда я осознал свою несамостоятельность. «Кто я?» - этот вопрос преследовал меня – «Не рожденный брат-близнец, часть души Артема почему-то существовавшая отдельно, ангел-хранитель?». Я вдумывался-всматривался в прошлое и ничего не видел, кроме Артема, пытался бежать, но невыносимая тоска гнала меня обратно, как преданную собаку к хозяину. Я смирился с безызвестностью своего существования и перестал думать об этом, ведь у меня был Артем, его жизни нам хватит на двоих.
Не помню, откуда взялась у нас эта привычка – бродить по сонному городу, еще свежему и чистому после ночи. Мы первыми в этот день проходили по узким улочкам и казались себе первооткрывателями новой планеты, все вокруг было таинственным и незнакомым, не то что в заполненный людьми и загаженный машинами полдень. Я слушал тишину, а Артем искал то что просилось на холст, искал и который день не находил, хотя мы изрыли утренними маршрутами почти весь город и все сложнее стало отыскивать незнакомые улочки.
Накрапывал серый осенний дождь и мы, сев в первый гулкий трамвай, ехали домой. Дома Артема ждал наш друг – Гошка. Очередная девушка выгнала его из квартиры, и он бомжевал у нас. Гошка, как и Артем, был художник, малевал забавные акварельки и продавал туристам на центральной площади. Акварельки были радостными и веселыми, туристы лоховатыми и Гошка имел нестабильный и небольшой, но все-таки доход, чем гордился.
- Нашел? – Гошка был в курсе наших утренних неудачных походов.
Артем помотал головой и начал раздеваться.
- Эх, выставляться тебе надо, сходи в галерею, там твои картины с руками оторвут. Даже меня толстокожего пробирает, когда на них смотрю. Сколько раз я тебе предлагал показать пару твоих набросков нужным людям, а ты гордый, отказываешься, и наши обижаются, кроме меня твои шедевры никто не видел, скоро тебя и за художника держать перестанут…
Артем вздохнул, продолжая не прекращавшийся спор:
– Да не гордый я, пишу, потому что не могу без этого, я может и рад бы перестать, но нет – тянет что-то внутри. Зачем мне выставляться, ты же не будешь свое говно на выставке демонстрировать, а ведь это тоже твое произведение.
- Ну, ты сравнил, - присвистнул Артем – божий дар с … говном. Ладно, ухожу, надо новую бабу искать, засиделся я у тебя, вечером не забудь, приходи, мы у Вовки собираемся.
Вечером мы конечно никуда не пошли. Артем слишком хорошо знал себя и не хотел выплескивать свою злость на коллег по цеху, хотя на них ему было в общем-то наплевать. Вот только Гошка – добродушный толстяк, он как-то сумел пробить своей искренностью и оптимизму дыру в его непроницаемой броне и поселился в душе став единственным другом. Гошку обижать не хотелось, а он очень волновался за имидж Артема в их небольшом коллективе и на правах старшего постоянно учил жизни.
Темное нечто снова скопилось в душе Артема, требуя рождении новой картины. Я боялся их – его картин. Темные и мрачные, они рождали ужас. Больше всех прочих я ненавидел его первое полотно, он написал его в двенадцать лет – черное небо, тонкая линия горизонта и поле с болотно-зелеными всходами. Ничего особенного, но когда я впервые увидел ее, мне показалось, что этот мир мертв, только что здесь прошло что-то страшное, отравившее своим присутствием и небо и поле, отравившее навсегда безвозвратно. Мне стало жутко. Раньше Артем не рисовал и получал слабенькие тройки по нелюбимому предмету в школе. Я по-другому посмотрел тогда на него – худенького высокого темноволосого мальчика с бездонно-черными глазами. Спрашивал себя – «Почему он видит ТАКОЕ там, где обычный человек видит только зеленое поле под голубым небом?». А потом понял – темное нечто искало выход и, наконец, нашло, а если бы нет, то затопило своей липкой жижей душу Артема. Что стало бы тогда с ним, а со мной? Так что лучше пусть будут эти картины. Они ужасны и все же тянут - притягивают к себе, как притягивает чужая смерть зеваку на улице, и я, каждый раз давая зарок себе, все же смотрю, отравляясь их ядом.
Темное нечто особенно жестоко терзало Артема во сне, и стоило мне хоть на минуту отключиться, я тут же попадал в его липкий кошмар. Чтобы хоть как-то отгородиться от его снов, я бродил по темной квартире, разглядывая давно знакомые вещи.
Мы любили доставшуюся Артему прихотью судьбы эту старую квартиру в доме на набережной. Я до сих пор вспоминал день оглашения дедовского завещания. Братья с женами разоделись как на свадьбу, уж они-то были уверены, что дедовы капиталы достанутся именно им. Папин отец был большим чиновником, когда-то. Строгий и властный он давил на своего слабого и нервного единственного сына, устроив его сначала в лучшую школу города, а потом и в престижный институт. Но он не оправдал больших надежд и, бросив институт, женился на забеременевшей от него юной деревенской дурочке. Дед долго кричал на сына, но потом все же купил молодым маленькую квартирку на окраине и вычеркнул сына с внуками из своей жизни. А на смертном одре спохватился, да поздно – сын-алкоголик давно умер, отравившись палёной водкой, но оставшиеся внуки и братья наперегонки побежали к постели умирающего деда, деля еще не доставшееся им наследство. Дед умирал долго – целый год. Братья терпели вредные выходки старика и подтирали вместо сиделок его тощий зад. Артем так и не увидел деда, ему был чужой этот угрюмый мрачный старик. В семнадцать лет после окончания школы братья погнали Артема из дома, посчитав его уже взрослым для самостоятельной жизни, и мы жили у друзей, в каких-то углах, на случайно заработанные деньги. Но даже за несметное богатство – квартиру, Артем был не готов унижаться и явился только на похороны, да и то, только потому, что он не ел уже два дня и, засунув гордость подальше, рассчитывал угоститься дармовой едой. После оглашения завещания Артем оказался единственным наследником, именно ему вредный дед оставил и свою квартиру в старом доме, и трешку в спальном районе и приличную сумму денег на счете в банке.
- Да он был просто сумасшедшим, мы год слушали его бред и вот теперь все достается этому малолетнему придурку, - визгливо верещал старший брат.
-Ничего, ничего мы отсудим все по суду, в конце концов, мы деньги вкладывали, время, я даже с работы уволилась, – это вступила его жена.
- Поделится не хочешь? – угрюмо спросил средний брат.
- Нет. Сможете отсудить – ваша будет, а пока убирайтесь.
Несостоявшимся наследникам пришлось покинуть квартиру, и мы остались в шикарных апартаментах, экономно тратя оставленные незнакомым дедом деньги. Артем был скромен в своих запросах и, сдавая вторую квартиру интеллигентной семье из области, мы уже два года существовали безбедно и безработно.
***
Сегодня Артем наконец нашел то, что искал. Утренняя прогулка не принесла успеха, и мы целый день без устали бродили по городу и, наконец, забрели в ботанический сад, лесным пятном зеленеющий посреди города. Именно там мы увидели его – ОЗЕРО. Оно было прекрасным – хрустально-зеленая чаша в зарослях плакучей ивы. Бесцельные метания прекратились, темное нечто выбрало свою жертву. Теперь мы каждый день ходили к озеру, Артем делал наброски, а я любовался осенней красотой сада. Ночь уже плескалась в глазах Артема, переливаясь через край. В такие дни он ни с кем не разговаривал и даже друг Гошка обходил его стороной. Наконец подготовительная работа была завершена, и Артем с красками и мольбертом прочно обосновался на берегу. Я смотрел на озеро, в последний раз вдыхая его чистую красоту, зная, что картина Артема навсегда зачеркнет для меня его светлую прелесть.
Недалеко от нас писал озеро еще один художник – длинноволосый седой старик в старой фетровой шляпе. Я подошел и встал у него за спиной, любуясь светлыми широкими мазками. На картине старого художника постепенно разливалось озеро, вовсе не то, которое видел я – казалось, это было его счастливое прошлое. Вокруг маленького лесного озерца, как возможно сто лет назад, рос девственный лес, не заплеванный и не загаженный человеком, и призрачные в солнечных лучах наяды вереницей танцевали над его гладью. Вырванное из каменной оплетки города озеро дышало свободой и, смотря на картину, светло и радостно становилось на душе.
Артем тоже закончил писать, глаза приобрели свое нормальное равнодушно-отстраненное выражение, темная сила покинула его, и он устало вытирал кисти, с грустью смотря на переливающееся темными красками полотно. Подошел старый художник и попросил, чуть заикаясь, разрешения взглянуть на картину.
- Смотрите, если хочется, - Артем подвинулся, открывая нашему взору свое озеро. Оно было бездонно и наполнено черной водой, ни одна травинка не росла рядом, только потрескавшаяся серая земля простиралась вокруг, и свинцовое небо нависало низкими тучами. Озеро ядовито дышало прямо в лицо и звало закончить жизнь в его черных глубинах. Старик долго разглядывал полотно, а потом сказал:
- Ты талантлив, темный мальчик, но смертоносна твоя кисть. Лучше не видеть никому твоих шедевров, – сказал, как пророк, и ушел, унося с собой светлую радость своей картины, а мы устало побрели домой, неся словно ядовитую змею страшную картину в тубусе.
***
Вечером следующего дня мы, понукаемые Гошкой, поплелись на сходку художников, слушать пространные размышления неудачников о своей нелегкой судьбе. Артему не слишком-то хотелось тащиться в завешанный яркими плакатами старый подвал, где они обычно собирались, но сегодня с Гошкой спорить было бесполезно и, признав справедливость выражения - «Зануде легче дать, чем сказать, что не хочешь» Артем забился в дальний угол, надеясь немного подремать. А я приготовился слушать – бестолковый треп художников был одним из моих любимых развлечений. Сегодня «героем» дня была Лера – маленькая ушастая девочка из области совсем недавно появившаяся в их компании. На оглашение обвинения мы не успели, зато впереди нас ждали цветастые прения.
Борис Борисыч сыпал как по писанному:
- Художник обязан понять и выразить, прежде всего, свое время с его расстановкой сил, с его пониманием добра и зла, с его пониманием гармонии мира и назначения искусства. Каждое художественное произведение несет правду о человеке, о тьме и свете его духовных исканий, - это подвиг, требующий от нас гражданского мужества. А вот ты, Лерочка…
- Господи, Боря, ну что ты так накинулся на девочку, арт-экшн - это сейчас новое модное направление. В конце концов, мы должны поддерживать молодежь. Новое время диктует своих героев, - вечный адвокат молодых и ранних, Людочка Рудольфовна вещала с дивана, весело попыхивая своей неизменной вонючей сигареткой.
Следом повел свою замысловатую партию Толик – непризнанный гений и диссидент:
-«Модного» и «немодного» искусства не бывает. Есть просто искусство и «жопись», сработанная на потребу невзыскательной публике дохода ради. Вот у вас Борис Борисыч – «жопись», это ведь вы торгуете толстопузыми веселыми котами на рынке в базарный день.
Борис Борисыч задохнулся от такой наглости, раскраснелся лицом и только пыхтел, как паровоз, не в силах вымолвить и слова от возмущения. К нему на помощь тут же пришел его преданный друг и ученик Васька тоже, кстати, торгующий яркими малёвками на рынке:
- Ничего, ничего Боря, это просто некоторые, считающие себя художниками, желают «самовыразиться» - но дарования нет, вот и приходится иконы рубить, трупы препарировать, дешевый понт за искусство выдавая.
Лопоухая Лерочка с ее неизвестным проступком была забыта, и на долгие часы разгорелся спор о великом и прекрасном, в который и я мог бы внести свою лепту. Но раз меня не слышат, стоит ли стараться. Я привык к своей вечной немоте и лишь жадно слушал, впитывая как губка, чужие мысли, суждения и азарт.
***
Проходили дни, полные утренних прогулок, каких-то выставок, новых фильмов, Гошкиного трепа. И вот Артем заметался по городу, ища новую жертву. Снова кошмары, снова боль и злость в глазах. На этот раз темное нечто потребовало человеческой жертвы. Ей стала хрупкая девушка Верочка, так некстати приведенная кем-то в обклеенный старыми плакатами подвал. Артем безошибочно узнал ее в разноцветной толпе молодых художников, и улыбка хищно раздвинула его губы. Никогда прежде он не писал людей.
Высокий и гибкий, как ртуть, парень с блестящими загадкой черными глазами сразу очаровал Верочку. Она безудержная во всех своих проявлениях стала принадлежать ему, полюбив глубоко и сильно. Артем только пользовался ей, непрерывно всматриваясь в ее черты, а Верочка только радовалась такому вниманию любимого. Ночью Артем рисовал, иногда делая наброски прямо над спящей девушкой, я в это время выходил из комнаты, боясь заглянуть за его плечо. Прошел месяц и по радостно опустошенному взгляду Артема я понял – картина закончена. Он надежно спрятал ее в пыльных недрах грубо сколоченного шкафа в мастерской и не показал даже Гошке. Она была прекрасна тоненькая, хрупкая и нежная Верочка-веточка, всей силой своей юной души любившая Артема. Как-то утром она спросила его, проводя тоненьким пальчиком по колючей щеке:
- Ты любишь меня? Признайся! Я знаю, многие мужчины не хотят говорить эти слова, боясь обязательств или насмешек. Но ты не бойся, ведь я люблю тебя больше жизни и ничего не требую взамен.
- Ты требуешь любви.
- Разве это много, ведь ты и так любишь меня, я знаю – чувствую.
- Я не люблю тебя, Вера, и никогда не любил, а скоро вообще брошу, насладившись твоим телом.
Верочка счастливо смеялась удавшейся шутке и только теснее прижималась к своему мужчине.
«Глупая, романтичная девочка,– думал я, - разве ты не видишь, что не любит он тебя, да и вообще любить не способен. В выжженном темным нечто сердце не способно ужиться прекрасное чувство, только жаркая страсть да иногда привязанность время от времени овладевают им. Прекрасная девушка-веточка тронула меня силой своей веры в то, что ее первая любовь не может быть безответной и вместо Артема Верочку полюбил я.
Новые незнакомые чувства овладевали мной, распирали несуществующую грудь. Я был счастлив, видя ее каждый день, слушая нежный голосок. И, наконец, один раз решившись, смело шагнул в Артема. Его угасающим сознанием я услышал крик девушки и почувствовал тепло ее руки на щеке, тут-то меня и вышвырнуло обратно. Бледный Артем без сознания лежал на диване в глубоком обмороке, Верочка бестолково суетилась рядом, даже не догадавшись вызвать врача. Но скоро краски вернулись, осветив жизнью лицо Артема, и они долго гадали, что могло вызвать такую резкую потерю сознания.
Вскоре Верочка стала тяготить Артема. Его раздражала ее прилипчивая привязанность, до тошноты надоели нежные ласки, вечно радостная улыбка. Она душила его своей любовью. Я с ужасом ждал развязки, и она наступила:
- Уходи, ты надоела мне, - просто сказал ей Артем, и Веточка, посмотрев в черные жестокие глаза, сразу поняла – он это всерьез.
Я бессильно смотрел, как собирает она свои вещи, как боль тонкими ручейками течет по щекам девушки. Голубые, радостные, привыкшие счастливо сиять глаза в один миг потускнели, превратившись в тающие серые льдинки. Мне хотелось остановить ее, утешить, крикнуть, что все у нее еще будет, что пройдет время и ее жизнь снова расцветет яркими красками новых чувств. Но что я мог – бесплотный дух, раб своих чувств.
В последний раз взглянула она на Артема в безумной надежде все вернуть, но он, единственно виноватый в ее горе, валялся на диване, листая зачитанный до дыр «Замок» Кафки. Вглядываясь в его черты, я не увидел и следа печали или неловкости. Просто чужой, надоевший ему человек, уходил наконец-то из его квартиры, его жизни. Как же так? Пусть он не любил ее, но он просыпался с ней по утрам, целовался в парке, шутил над дурашливым Гошкой. Но нет, ему была безразлична ее судьба, он забыл о ней, как об использованном презервативе.
Верочка ушла, и тупая тоска злобно грызла меня целыми днями. Я бродил неприкаянный по квартире и, решившись, проник в мастерскую, с единственной целью – отыскать Верочкин портрет. Я нашел его среди прочего излитого ужаса – свернутый в трубочку небольшой лист. На нем была Верочка – прекрасная в своей юности с телом женщины-подростка она смотрела на меня широко открытыми мертвыми глазами. Ее белое тело, казалось, плыло в черных волнах пустоты, и смерть только-только коснулась ее щек. Ужас охватил меня, я вспомнил бескровное лицо уходящей девушки с пустыми мертвыми от горя глазами. Вдруг напророчил темный портрет страшное ее будущее. Вдруг нет больше той, кого так сильно люблю. Я кричал, задыхаясь, но не было ответа. Со злостью отшвырнул я от себя горящий лист и единственным усилием воли раскидал по комнате стоявшие и висевшие повсюду частицы черной души Артема.
С той же неистовой силой, с какой еще сегодня любил, я возненавидел Артема, страшной липкой ненавистью и целыми днями мечтал о его-нашей смерти. Проходили дни, и истончила ненависть связующую нас с Артемом нить, все слабее становилась собачья привязанность к нему. С болезненной радостью я ждал своей свободы, не зная, что принесет она мне: Смерть, новую жизнь?