«Припекаемый силиконовым солнцем, раздутым и раскрасневшимся, на основательно подрастасканной шпаной скамейке сидел синтетический человек Апофеоз Стольников».
«Плохо, похоже на диктант» - подумал я, поднимая глаза от бумаги и глядя на собственное отражение в зеркале, в котором, чуть повыше, отражалось другое зеркало и мой неаккуратно подстриженный загривок.
Я начал писать в этой комнате с зеркалами и мутным оконным видом на стройку у пристани, где на фоне туристических корабликов, пришвартованных к непокрашенным балкам, блестели мокрые от пота спины рабочих, а чуть дальше были пивные барашки моря, спокойно болтающегося то туда то сюда, искрящегося под мягким весенним солнцем, маняще шурша омывающего песок по бокам расчерченной прослойками мокрого дерева пристани.
Писал я в маленьком блокноте с твердой обложкой, купленном позавчера за три бумажных талона, бог знает на что. Компьютеры на острове разрешалось иметь только избранным, к которым я, мелкий счетовод из угасающей конторы, конечно же не принадлежал. Оставалось довольствоваться некачественной бумагой, дефицитной в связи с эмбарго, введенным республикой с далекого и неблагополучного материка.
Уж не помню где и когда, но мне точно было сказано, и я начал писать.
Как приятно было сидеть в одиночестве, в комнате с зеркалами, бесконечно уходящими друг в друга, забросив ноги на высокий белый подоконник и чувствовать себя свободным художником в красивых декорациях острова, держащим в руках судьбу синтетического человека, - совсем свежего, новорожденного, еще не шершавого, не обглоданного чьими-то острыми глазами, пахнущего типографским облачением блокнота! Солнце застревало в стекле, превращая его негладкую поверхность в паутинку света. Ветер дул соленый, вкусный и теплый, напоминающий о скорой смене сезонов. Весна подходила к концу.
Прошло четыре месяца. До нас кое-как доползла осень – море стало возбужденнее биться о деревянную пристань, нервозный ветер дергал за листки блокнота, а отражения в зеркалах темнели и путались, так рано кончался день. Писалось плохо. Был вечер, но я проснулся всего два часа назад.
От нечего делать, я встал, дважды обошел кругами комнату и наконец, хмыкнув, достал из кармана тюбик со спекшимся пятном зубной пасты и направился к умывальнику. Щетка утонула на дне засоренной раковины, до краев наполненной мутной водой. Из комнаты торопливо уходил дневной свет, исчезая разными геометрическими фигурами, и в мутной воде уже отражался свет огней с прогулочной дорожки вдоль моря. Я выудил щетку, и принялся поспешно умываться, свободной рукой поддерживая статус-кво засорения. Грязная вода хлюпала, плескалась, рвалась наружу, стремясь сомкнуться вкруг моей руки, по-библейски братаясь с мраком воздуха. В зеркале отражался портрет моего прадеда, висевший на задней стене, и я впервые с интересом заметил, что та материя, которая казалась мне выходящими за пределы лица усами, была всего лишь белыми пятнами чьих-то бесформенных тел, ущербных из-за условий съемки. Несколько капель грязной воды все-таки оказались на полу из-за этих наблюдений.
В комнате стало душно, хотелось уйти, но уходить было некуда, - вся работа была сделана, а появиться вновь перед засидевшимися коллегами, делая вид, что пришел по делу, было неловко. Ведь они всегда обвиняли меня в безделье, а я доказывал им, что просто успеваю покончить с делами быстрее всех.
Я ходил по комнате, всюду боковым зрением видя собственное мрачное лицо. Лениво собиралась гроза.
Из щели над раковиной, едва заметный в сгущающейся темноте, торчал длинный, отливающий медью, похожий на проволоку ус. Вскоре огромное, жирное существо выползло наружу, покривлялось в зеркалах и исчезло. На стенах задрожали трещины молний, а я наблюдал за щелью, боясь, что он опять выползет . Я встал так близко, что заслонял остатки света и вынужден был отойти. Я схватил бумагу и прочитал:
«Стольников, переплетенный тугими нитями идей настолько эстетически сумасбродных, что казалось только истинному психопату или конченному кривляке под силу их оценить, шел по улице Николая второго Ленина, названной так в честь давнего царя острова Николая Степановича Финкельштена, старовера, благоволившего ордену и слепившего из себя Ленина ради любимой матери, Елены Семеновны Монбладт».
Рука побежала.
Стольников, постепенно становясь мной и смущая зеркала, схватил куртку из последних сил висевшую на узкой петле, которая в свою очередь едва цеплялась за хромую вешалку в углу, и выбежал в подъезд. Комната с зеркалами находилась на чердаке старого жилого дома, построенного еще при мусульманах и оттого служившего приятной отдушиной властям Ордена, видевших в его традиционных полукруглых проемах символ своего великодушия к врагу. Стольников сбежал вниз по каменным ступеням, привычно на ходу промелькнув пальцами по дрожащим виньеткам перил, отлитых мусульманскими чугунами, и оказался на влажной улице, покрытой мусором и желто-черными листьями. А может это все-таки был я? За полгода написал всего каких-то двадцать страниц, а сам стал Стольниковым. Плохи дела.
Стало совсем темно, появились звезды. Он вышел на широкий, по-хумерским размерам, проспект, всевозможно освещенный. Как он любил мокрые улицы и улочки Хумеры! Мимо проносились дешевые автомобили, то и дело нарушая и гудя, а по узкому тротуару шли недвусмысленные хумерские девушки, одетые открыто и приветливо, рядом с которыми, в тени, шли промокшие сопровождающие в шортах и сандалиях. И это вечером, когда в шикарных городах Европы господа ходят в вечерних костюмах, с напомаженным и блестящими волосами и в до блеска начищенных ваксой треугольных туфлях. А может и не ходят, - он никогда не был в Европе.
Навстречу ему шел однозубый старичок в шерстяном клетчатом жилете и утепленной меховой кепке. Стольников поздоровался, но тот не расслышал, поднес к уху ладонь и долго к чему-то прислушивался, замерев на месте и мешая движению пешеходов, хотя Стольников уже давно прошел мимо. В неположенном месте, не глядя на активно сигналящие автомобили и постоянно ругаясь, переходил дорогу городской сумасшедший, - буйный старик с бакенбардами и перстнями, одетый в форму какой-то американской бейсбольной команды. Наконец справившись со всеми препятствиями, он оказался на тротуаре и добродушно похлопал по плечу однозубого старичка. Тот, довольный таким отношением незнакомого гражданина, приободрившись, пошел дальше.
В конце проспекта, там, где улица, изгибаясь и теряясь за поворотом, меняла название, стоял лопоухий мальчик. «Года три» - просто так подумал Стольников. Мальчик улыбался прохожим, но чуть неровно, с ожиданием большей улыбки и, когда Стольников поравнялся с ним, обрадовался ему много шире, чем остальным.
- Привет, папа – сказал он деловито.
Стольников решил, что ослышался, но на всякий случай нервно обернулся, проверить, не стоит ли «папа» прямо за его спиной. Но там была только пара подростков и мокрые машины, а на той стороне проспекта, между домами торчал покрытый моросью вид на нижний город, порт, пристань и черную дыру моря.
- Я не папа, - сказал Стольников, привычно идя напролом и сел на корточки. Мальчик посмотрел на него недоверчиво и, улыбнувшись половиной детского рта, с ровным рядком молочных зубов, медленно протянул:
- Ты шутишь, ты так шутишь, папа шутит, - он не выговаривал «ш», и это тягучее, певучее «сутис», которое он при каждом повторении смаковал, как изысканный, незнакомый фрукт, вполне серьезно, несинтетически рассмешило синтетические глаза Стольникова, и они по-доброму заблестели. Мальчик засмеялся и обнял Стольникова за шею.
- Ну, а как тебя зовут? – спросил Стольников, освобождаясь из его объятий.
- Степан Алексеевич Лисицын – отчеканил лопоухий мальчик, думая, что ему опять устраивают экзамен на элементарные знания и на его широком, веселом лице на секунду появилось пятно разочарования, такого, каким оно осознанно появится на его лице через много лет, но сразу исчезло.
- Посли домой. Степан Алексеевич? – сказал Стольников.
- Посли, - сказал довольный Степа.
Стольников взял его за руку, и они свернули с шумного проспекта на узкую улочку, уходящую вглубь микрорайона.
Фонари не горели, и мокрые деревья с последними признаками листвы плакали на изрытый оспой безденежья асфальт, плакали в полной темноте. Вид на темную пропасть то появлялся, то исчезал между уродливыми каменными домами, выглядывавшими из темноты узкими окошками. Улица под низким углом уходила вверх, но уходила далеко, и поэтому вскоре фигурки папы с мальчиком предстали перед глазами редких прохожих на фоне действительно потрясающей картины, включавшей в себя все подножие горы аль-Химар, развалины Хамры и даже далекие огоньки больших кораблей ожидающих входа в порт.
В квартире их ждала толстая женщина с полным тазом белья в руках, в широких розовых штанах, заляпанных и домашних, большую часть которых покрывал балахон растянутой мужской футболки, мятой и уютной. На ногах у нее были симметрично дырявые тапки, из которых выглядывали оба ее больших пальца. Она была коротко острижена и улыбалась, - некрасивая, но счастливая, в пику тривиальным правилам бытия. Она была широкая, крупная, а руки у нее были как-то по-женски сильные, если можно так выразиться, в них была естественная сила в любой момент готовой бороться за своего детеныша самки.
- Кто это пришел? Кто это пришел? – со смехом подкрадываясь к малышу сюсюкала она.
Степа, воспринимавший все буквально и не знавший первого лица, коротко и деловито ответил:
- Степа с папой.
- Где были, что видели? – весело спросила женщина.
- Гуляли, - пробормотал Степа и тут же схватил игрушечную машинку, припаркованную им у двери, демонстрируя тем самым, что продолжать допрос бесполезно.
Женщина пару минут завороженно глядела на играющего малыша, наконец спохватилась и обернулась ко мне:
- Раздевайся, будем ужинать.
В маленькой кухоньке стоял стол, покрытый лоснящейся клеенкой в горошек и две облезлые табуретки. На огне шипели котлеты, а из кастрюли валил пар уходящего в щель супа.
Женщина налила Стольникову полную тарелку фасолевого супа и отвернулась к окну, выходящему во двор, продолжая держать в руках аллюминиевую поварешку. Во дворе отчаянно, до хрипоты заливалась лаем соседская собака.
- Как поработал? – устало спросила она, не оборачиваясь и стучая пальцами по поварешке.
- Кто вы? – причмокивая губами и заглатывая полную ложку супа спросил Стольников, тоном любопытствующего зеваки.
- Все плохо, Алеша, - сказала она, словно не расслышав его вопроса и резко обернулась, как-то разом побледнев и обмякнув, лишившись той силы, которую в ней заметил Стольников. Он на секунду поднял на нее глаза, чуть улыбнулся серьезности ее вида и схватился за солонку.
- Чуть недосолено, - сказал он невнятно, так как выуживал между зубами мокрую веточку петрушки, елозя по ним географическим языком. – Но в целом неплохо.
За окном опять пошел дождь, и из открытой форточки на пол полетели прозрачные пятна.
- Алеша, мне кажется, пора разойтись. Мы с тобой совсем в каких-то странных существ превратились. Живем порознь, - тихо, словно стесняясь, сказала женщина дрожащим голосом. Ее лицо густо покраснело и стало еще некрасивее. Она не любила общие, сериальные фразы, но пользовалась ими за отсутствием опыта.
В его голове зазвенело липкое слово «разойтись», которое он помнил с детства, случайно подслушав разговор родителей за тонкой стеной, (и зачем такие случайности...), - слово приклеилось к памяти и не отлипало. При этом воспоминании он чуть заметно вздрогнул, но, собравшись с мыслями и облизнув пальцы, случайно ошпаренные супом, меланхолически произнес:
- Разойтись... А что на второе?
«Родители-то в итоге не разошлись» - как всегда после произнесеннго надоедливого слова успокоительно подумал он.
В квартире было совсем тихо, только Степа возился со своей машинкой в большой комнате. Стольников подумал, что даже толком не успел рассмотреть, по всей видимости принадлежавшую ему жилплощадь. Он сидел, облокотясь на цветной горошек клеенки и педантично потирал виски, размышляя о прибыльности такой неожиданной находки, а женщина стояла, прислонись лбом к оконному стеклу и закрыв глаза.
- Вам пора уходить, - тихо и устало сказала она. – Давай, собирайся.
- Куда? – слегка удивившись такой поспешности спросил Стольников.
- Неважно, к бабушке, на дачу, - куда хочешь. Бери Степу и уходите. Засиделся. Он твой сын, пообщайтесь там напоследок и все… – она силилась сохранить спокойствие, но в глазах застыли ужас и раздражение, а к горлу подступал ком. «Однако» - гадко про себя усмехнувшись подумал Стольников.
- Дождь, холодно, - устало зевнув, простонал он.
В этот момент погас свет. Стольников встал на табуретку и увидел, что одинокая лампочка без абажура, как маятник вращающаяся под потолком, цела. Значит пробки. В большой комнате еще пару минут было светло, но потом и там отрубилось. За окном сердилась осень.
- Степа, иди сюда, - взволнованным голосом позвала женщина.
Никто не пришел. Скрип колесиков по неровному полу затих. Я вышел в большую комнату и с интересом наблюдал, как Стольников пытался найти в темноте лопоухую головку. Он чувствовал, как всякий здравомыслящий персонаж, что скоро конец, но вымышленный мальчик был ему дороже, даже при синтетичности его нутра. Последний лист блокнота был уже весь исписан и исчиркан. Тонкие занавески дрожали, деревянный пол сердито и нетерпеливо скрипел под ногами, а он все обсматривал темные углы, - у батареи, на высоком подоконнике, за гладкой глыбой шкафа, под детским столиком с игрушками... Пусто. На мальчике я вынужден сэкономить.
Рассеченное узором занавески, в окне напоследок появилось море. Стольников что-то понял, - и про море, и про мальчика и его маму, он их уже где-то видел или читал в каком-то рассказе, и он явственно ощутил, что все из-за слова «разойтись» или из-за него, то есть Стольникова. Ему показалось, что он превращается в насекомое и выглядывает на мир из какой-то щели.
В комнату ворвались люди без лиц и рук (не хватит места на подробности) – у них были только зависшие в воздухе белые перчатки и пистолеты с глушителями. Они стреляли то ли звуком, то ли светом и медленно убивали попавшего в ловушку Стольникова. Я стоял, прислонившись к покрытой древними обоями стене и с усмешкой наблюдал за этой сценой, с интересом изучая текущую из Стольникова бесцветную, ненастоящую кровь, которая постепенно затвердевала, сливаясь с полом капкана и становясь им. Ее натекло столько, что квартира поднялась на несколько сантиметров.
Пока моя рука дописывала последние фразы наступило лето, и щуплый монах кормил рыбок в Темных садах, а маленький человечек ждал автобуса и разгадывал кроссворд. Я сидел в комнате с зеркалами и ждал спада жары. Было скучно, я включил стоявший в дальнем углу телевизор.
Ведущий отразился сразу в нескольких зеркалах и многократно обещал показать важную пленку с чьим-то видеообращением. Мне стало жалко Стольниоква, но бумаги больше не было.