Написано в продолжение темы, затронутой чуть ранее авторами Софья Кобылянская и Херовъ Генератор. Брезгливых прошу не читать.
Эпизод первый. Душа.
Я умер несколько часов назад. Нелепая смерть. Если бы это случилось с кем-то другим, я, наверное, посмеялся бы, как над анекдотичной историей с примесью «черного» юморка. Но умер не кто-то другой. Умер я – Андрей Филоненко, девятнадцати лет от роду, студент факультета дерматологии Южного государственного медицинского университета, сторож морга, сегодня впервые заступивший на ночную вахту. И умер так по-идиотски! Так по-кретински, что теперь уже никому ничего не объяснишь, чтобы это не выглядело слишком уж уебично. Странное дело: я мертв, но не потерял способности мыслить. Я – это я. И я вижу свое тело, скрюченно в позе эмбриона на полу под столом в гигантской темно-красной луже. О, что подумает моя мама?! Сможет ли она принять тот факт, что ее любимый и единственный сын, - умный, спокойный, талантливый, славный мальчик, - был извращенцем?! Теперь уже был… Как она будет жить с этим?.. Вот о чем я думаю сейчас, рассматривая свое обескровленное лицо, с застывшим на нем мученическим выражением. Следы паники, страха, отчаяния, вины стерлись с него в первые же минуты после того, как мое сердце остановилось. Если бы я мог прикоснуться к себе, наверное, почувствовал бы, как остываю. Но все, что я могу, это видеть. И еще слышать. Тиканье настенных часов. Я – это я. А лежащее на полу тело – уже не я. Совсем недавно я был частью его. Или оно было физическим дополнением меня. Сейчас на ум приходит слово «оболочка». И вдруг меня будто ледяной водой окатывает внезапная мысль: если я вижу себя, значит, и она могла все видеть?!! ****ь!!! Я испугано озираюсь по сторонам. Если я продолжаю существовать после смерти и могу наблюдать, как вытекшая из моего тела кровь медленно загустевает на полу, значит ли это, что она могла быть где-то рядом и видеть все, что делало мое тогда еще живое тело с ее уже тогда мертвым? Если бы я все еще был частью своего тела, у меня бы волосы на голове встали дыбом от ужаса. И щеки покраснели бы от стыда. Если бы я знал наверняка, что физическая смерть – еще не конец всему!.. Если бы хоть на секунду мог предположить, что ее душа может быть где-то поблизости и смотреть на… смотреть… я бы никогда… никогда… Но в Меде не учат, что у человека есть бессмертная душа…
Работники на этом месте обычно не задерживались. Мало кому хотелось ночи на пролет проводить в компании жмуриков разной степени разложения. Я тоже не собирался проработать здесь всю жизнь. Вряд ли смог бы с гордостью говорить своим детям: «Ваш папа работал сторожем в морге, и это было круто!» Но, во-первых, как и всем студентам, чьи родители не были олигархами, денег мне постоянно не хватало, и я брался за любую работу, какая подворачивалась. Во-вторых, здесь я мог вдоволь изучать трупы, мечтая рано или поздно перевестись на хирургический факультет. Короче, работенка была в самый раз по мне. Сколько себя помню, никогда не боялся ни смерти, ни трупов. И в жизнь после смерти не верил. Я мог бы стать хорошим врачом. И хорошим отцом. Только с девчонками у меня как-то не очень стыковалось. Вроде и уродом не был. Только эти дуры – все поголовно – западали на напористых таких мачо-мэнов. А меня – скромного романтика – частенько обзывали «тюфяком» и «маменькиным сынком»; и давали мне, разве что только из жалости. Чего уж скрывать: напрочь лишенный брезгливости по отношению к трупам, я надеялся изредка «знакомиться» здесь с молчаливыми особами без завышенных запросов, желательно, не слишком старыми и, хорошо бы, хоть немного симпатичными, которые в силу своей трупной окоченелости не смогут сразу же после секса с притворной жалостью в голосе и откровенным презрением в глазах, не прибегая к ненормативной лексике, посылать меня все же на ***. И, наверное, все было бы хорошо, если бы я не умер в первое же свое дежурство.
Я пришел за час до окончания рабочего дня. И сразу же увидел ее. Увидел и понял, что она не сможет – ну, просто, не сможет! – мне отказать. Анатом заканчивал стягивать широкими швами ее грудную клетку. Возможно, мне это только показалось, но, орудуя изогнутой стальной иглой, мужик всхлипывал. Хотя, у него вполне мог быть насморк. Но если бы даже он действительно плакал, я бы понял его. Сам не смог бы без слез на глазах заштопывать такую милашку. Она была прекрасна. Красивее многих живых девушек. Было в ее осунувшемся лице что-то аристократическое. Тонкая, почти прозрачная легкость конечностей. Даже желтоватые трупные пятна на коже не могли испортить ее скульптурной точености. Ее бледное лицо с глубоко впавшими глазами и синюшным распахнутым ртом можно было прямо так сфотографировать и сразу же поместить на обложку «Еlle» или «Cosmopolitan». Пока анатом затягивал последние швы, - как мне показалось, очень аккуратные, - возле ее выпирающих ключиц, я пытался вообразить, какой же красавицей она была при жизни. Если бы она не была мертвой, мне бы, точно, не светило…
Меня немного смутил тот факт, что анатом – здоровенный такой мужик, - действительно, плакал над телом препарированной им же красавицы. Когда он бережно переложил ее со стола на выдвижную платформу холодильной камеры и аккуратно накрыл термопростыней, у меня почти не осталось сомнений в том, что он знал покойницу, возможно, они даже были близки. Сняв со своих громадных рук перепачканные резиновые перчатки, он бросил на меня угрюмый зареванный взгляд и ушел в рабочий кабинет, чтобы сделать необходимые записи, оформить документы на труп. Мне было жаль его. Но я внутренне ликовал. Даже если когда-то анатом трахал мою красавицу, теперь это уже не имело значения. У меня впереди была целая ночь. И я был в предвкушении. Наверное, у меня лихорадочно поблескивали глаза, когда я с нетерпением ждал наступления темноты, чтобы запереть все двери и остаться тет-а-тет с мертвой худощавой незнакомкой. Ах, ну почему трупам свойственно разложение? Вот было бы здорово, если бы после смерти тела разлагались так медленно, что это было бы похоже на продолжение процесса старения! И к черту теорию о неизменности биомассы Земли! Я бы хотел, чтобы это тело оставалось со мной всю мою жизнь! Я одевал бы ее в симпатичные скромные наряды, купал бы ее, по воскресеньям водил бы в кино, однажды я обмотал бы ее гигантским куском фатина, надел бы ей на палец обручальное колечко и сделал бы своей женой. И пусть у нас не было бы детей. Не важно. Мы могли бы усыновить одного карапуза. Или даже двоих. Она была бы замечательной матерью. Она никогда не кричала бы на наших детей, не наказывала бы их, разрешала бы им засыпать рядом с ней. А потом я перекладывал бы их в детские кроватки, а сам ложился рядом с ней и занимался бы любовью со своей идеальной молчаливой немного холодной, но такой безотказной женой.
… я подождал, пока она немного согреется после ходильной камеры. Впрочем, долго ждать я не смог. Слишком не терпелось прикоснуться к ее идеальному гладкому телу не только кончиками пальцев. Я ходил вокруг нее кругами, иногда поглаживая то ее плечо, то бедро, то живот. Хорошо, что она недолго пролежала в холоде. У меня едва не случилось преждевременное семяизвержение. Как же она была хороша! Такая милая! Такая спокойная!
Я прошел по периметру комнаты, вдоль закрашенных изнутри темно-коричневой краской окон. Я впервые собирался заняться сексом с мертвой девушкой. Меня терзало не только нетерпение, но и приступы беспокойной паранойи. Казалось, что кто-то наблюдает за мной. Я собирался сделать что-то запретное, что-то более непристойное, чем если бы я трахал сам себя в зад лиловым фаллоимитатором, находясь в переполненном трамвае. Мне было немного страшно. Сквозь покрывавший стекло плотный слой краски ничего не было видно. У каждого окна я ненадолго останавливался и прислушивался. Убедившись, что по-над стенами морга никто не шляется, я вернулся к своей красавице.
Я не знал, с чего начать. Наклонившись над ее лицом, я коснулся губами ее гладкого холодного лба. На секунду мне показалось, что сейчас она распахнет свои запавшие глаза и обложит меня отборным матом. Больше всего на свете я не хотел, чтобы произошло чудо, и она оказалась жива. Это было бы самым страшным кошмаром. Но она не открыла глаз. Она не дышала. И это безмолвие было для меня одобряющим знаком. Она не против. Я прикоснулся губами к ее распахнутому рту. Расслабленные мертвые лицевые мышцы больше не поддерживали сомкнутыми верхнюю и нижнюю челюсть. Казалось, будто она крепко спит и похрапывает. Такое выражение застыло на ее синюшном восковом лице. Я засунул ей в рот язык, провел им по ее липковатым ровным зубам. Мои вкусовые рецепторы резануло острым кислым привкусом желудочного сока, вкусом блевотины. Я отстранился от ее рта. На будущее буду знать, что прежде, чем целоваться с трупом, стоит чистить мертвой партнерше зубы. Я положил ладони на ее груди. Идеальные. Только соски вялые, впалые. Она снова не воспротивилась. Ей нравилось. Мне хотелось, чтобы ей нравилось. Я ласкал ее груди, лизал их, посасывал и слегка покусывал. Я хотел быть с ней очень нежным. Уродливый влажный шов, шедший вдоль ее тела не вызывал во мне отвращения. Я слизывал с темных ниток капельки желтоватой жидкости, неуклюже забираясь на стол, чтобы улечься на нее сверху. Ее не смешила и не раздражала моя нерасторопность. Забравшись на нее, я приспустил с ягодиц штаны и уперся горячим членом в ее впалый живот. Я мог бы кончить ей в пупок. Я растолкал ее ноги. На узком столе делать все это было крайне неудобно. Еще одна заметка: нужно брать с собой большой кусок целлофана, перетаскивать труп на пол и трахаться там, без страха грохнуться со стола. Я запустил в нее пальцы. Прохладная. Не слишком сухая. Расслабленная. Она ждала меня. Хотела. Я вставил ей и уже через пару минут, уткнувшись раскрасневшимся лицом в одну из ее мягких грудей, спустил прямо в нее, сцепив зубы, чтобы сдержать стон. Не хотелось, чтобы кто-то услышал. Паранойя. Полежав на ней немного, я сполз со стола. Застегнул штаны, приблизился к ее лицу.
- Спасибо тебе… - прошептал я, склонившись над ней, и, запустив пальцы в ее волосы, нежно поцеловал в висок. Мне хотелось курить.
С сигаретой в зубах я обошел вокруг здания морга, чтобы убедиться, что никого поблизости нет. После прохладного морговского нутра, воздух на улице казался терпко-душным. Горьковатый никотиновый привкус в горле еще сильнее спирал дыхание. Я поторопился вернуться на свое рабочее место. Снова запер двери. Перевалило за полночь. Нужно было вернуть мою красавицу в холодильную камеру, идти в подсобку и ложиться спать. Но спать совсем не хотелось. Вернувшись в зал для препарирований, я понял, что не смогу оставить ее одну. Буду ворочаться на коротком диване и все время думать о ней. Покойникам не бывает одиноко. Без нее одиноко было бы мне. Я решил остаться здесь до утра. Подтащил к ней стул, сел, взял в руку ее холодную тяжелую ладонь, наклонился, положил голову ей на плечо и закрыл глаза. Я еще не знал, что жить мне оставалось меньше часа. Какая нелепая смерть! Черт, какая нелепая смерть!
Я так и не смог уснуть. Я прикасался к ней. Чувствовал ее запах. Запах уже неживой плоти и спиртового раствора. Я пытался уснуть, но мешало подступающее вновь возбуждение. ****ь! Какая еще телка дала бы мне второй раз подряд?! Только моя мертвая возлюбленная! Прекрасная и холодная. Хранящая в своем безжизненном лоне мою остывшую сперму. Сперматозоиды остаются жизнеспособными еще на протяжении шести-восьми часов после эякуляции. Мое живое семя медленно погибало в ее мертвой глубине. Это было почти трагично. Уперевшись в штаны, член неудобно изогнулся. Я открыл глаза. Встал. Расстегнул ширинку. Ее расслабленный рот был так призывно распахнут. Сжав ее голову двумя руками, я с усилием повернул ее шею на бок. Штаны сползли до колен. Чуть приподнявшись на цыпочки, я засунул член ей в рот. Она не была против. Я мог вставлять ей сколь угодно глубоко. Она не возмущалась и не делала вид, что ее сейчас стошнит. Я чувствовал, как головка трется о ее твердое скользкое небо. Мне хватило бы пары минут. Молотя тазом, я схватил ее за волосы, чтобы голова не елозила по столу. Я почти кончил. Когда. Ее. Челюсть. Резким. Рывком. Захлопнулась. Оставляя. Меня. Истошно. Орать. Фонтанировать. Кровью. Без. Члена.
Свернувшись под столом, я умер от потери крови. Я слышал о том, что иногда, при смене температурного режима, некоторые мышцы мертвых тел имеют свойство резко сокращаться в спазме. Такое иногда случается. Тело может изогнуться. Или дернуть рукой. Распахнуть глаза. Или даже как будто вздохнуть. И иногда может сжать челюсть. И откусить чей-то член. Я мог бы нажать на тревожную кнопку. Меня спасли бы. Но я не знал… Не знал, как объяснить, какого черта мой член делает во рту симпатичного мертвого тела. ****ь, ну разве я мог сказать: вот, мол, это мой первый опыт в некрофилии, но я больше никогда, ни-ко-гда не буду! И ведь когда утром меня найдут, все всё поймут без моих дурацких объяснений. Все поймет здоровый анатом, который плакал над ее телом. Наверняка, об этом напишут в газетах. Может даже, по телику покажут. Что станет с моей несчастной матерью? Что с ней станет? Вот о чем я думал, медленно отделяясь от тела.
Эпизод второй. Любовь.
Он умирал неимоверно медленно. Я многое отдала бы, чтобы прервать его мучения. Еще больше отдала бы, чтобы спасти его. Но я сама была в ловушке. Я была обездвижена. Он лежал на мне, прижатый покореженным металлом, и медленно умирал, глядя мне в глаза. Из его рта и носа на мое лицо капала густая кровь. Он еле дышал. И ничего не мог сказать мне. Из моих легких воздух тоже был выбит. Сломанные ребра не давали набрать новую порцию кислорода. Я тоже безмолвствовала. Я смотрела, как его взгляд медленно гаснет, глаза стекленеют. Скорая и спасатели все не ехали. Снаружи толпились люди, шумели, кричали. А мы лежали, прижатые друг к другу, в расплющенной машине, и молчали.
Я умерла через пол года после него. Я надеялась, что смерть принесет мне успокоение. Этого не произошло. Мне все еще стыдно. И гадко. От самой себя. Какая же я отвратительная! Ненавижу. Я расскажу все, как было. Возможно это время – после смерти – дано нам для размышлений, для осознания чего-то важного. Возможно, я не могу уйти дальше, потому что еще не поняла какой-то основополагающей истины. Я расскажу все. И подумаю сама. Подумаю о своей жизни. И о смерти тоже.
Я любила и ненавидела своего мужа. Он изменял мне. Со всеми своими сотрудницами. С каждой из моих подруг. Даже с моей матерью. Он был так красив, что у окружающих, даже у мужиков, дух захватывало. И он трахал всех, кто бы его ни возжелал. А желали все. Абсолютно все. Он был таким мягким, таким безотказным. После каждой измены он подолгу плакал, спрятав лицо в моих волосах. Клялся, что это было в последний раз. Такие истерики происходили у него почти через день. И я успокаивала его. Хотя сама нуждалась в утешении. Он был мне отвратителен. Я мечтала о том дне, когда однажды он сдохнет, и мои позорные мучения прекратятся. Я безумно ревновала. И мне, явно, мешали нормально жить ветвистые рога. Какого черта он женился на мне? Наверное, из-за моей внешности. Я была так же красива, как и он. Все остальные, все те, кого он трахал, или кто трахал его, они были уродами в сравнении с ослепительными, блистательными нами. Взять в жены некрасивую девушку было бы ниже его достоинства. Я так думала. Я всем сердцем желала ему смерти. Меня тоже хотели. Мужчины и женщины. Но я не была столь податливой, как он. И гордилась своей неприступностью. Я ни разу – ни разу! – не изменила ему. Хотя бы так я старалась сохранить некую, пусть и весьма условную, внутреннюю чистоту. Но оказалось, что измены – маловажные физиологические шалости, не имеющие никакого отношения к чистоте. Я думала, что после его смерти смогу начать все с нового листа. Но вышло иначе. Я стала грязной. Такой грязной, что мне уж никогда не очиститься. Боже, как сильно я желала ему смерти! Боже, как бессильная я была, когда на моих глазах жизнь медленно покидала его тело…
В нашу ярко-красную «Селику» врезалась ослепительно-белая «Нива». Лоб-в-лоб. Я не знаю, что нашло на ее водителя. Спросить бы у него: какого хера ты выперся на встречную??? Но вряд ли он когда-нибудь ответит. Он сам погиб. Мой муж не успел среагировать. Все произошло слишком внезапно. Впрочем, я не совсем права. За мгновение до столкновения он сорвал с себя ремень безопасности и дернулся из своего сиденья ко мне. Он закрыл меня собой. Возможно, неосознанно. Он пытался защитить меня. И умер. Глядя мне в глаза. Вот так. Да. Так. Моя мечта осуществилась.
… через месяц покинув больницу, я могла бы начать жизнь с белого листа… Могла бы… Но… Нет. Не могла…
При поступлении трупа в морг, сначала патологоанатом проводит первичный осмотр, как правило, в присутствии судмедэксперта, которого вызывают специально. Вместе они потрошат карманы мертвеца на предмет личных вещей и подозрительных предметов; выколупывают грязь из-под ногтей; высматривают на трупе синяки и ссадины. Даже если смерть носила явно естественный характер. Это обязательная процедура. Затем приходит санитарка. Нередко процесс умирания сопровождается непроизвольным опорожнением желудка, кишечника и мочевого пузыря. Задача санитарки – вымыть тело перед дальнейшим вскрытием. Это только в фильмах трупы потрошат на плоских столах. Настоящий стол для препарирования имеет небольшие бортики и фактически является скорее неглубокой ванной, чем столом. Этому есть вполне логичное объяснение. Даже неживая плоть под нажатием скальпеля имеет свойство брызгать и истекать жидкостями. На этом столе-ванной тело вымывают. Санитарка работает в перчатках. В одной руке она держит на весу ведро с легким раствором «Самаровки», во второй – сжимает большую мягкую губку. Это не самая приятная работа на свете. Я знаю об этом, потому что после смерти мужа устроилась санитаркой в морг. Чтобы быть ближе к мертвым. Чтобы иметь свободный доступ к их бездвижным и бесчувственным телам. Иногда я вызывалась подменить одного из двух местных сторожей. Оба старикана регулярно бывали еще более синими, чем их охлажденные в камерах «подопечные». И мне это было на руку. Можно ли назвать это изменой? Не знаю. Я расценивала это именно так. Теперь, когда мой муж сам был гниющим под землей покойником, я могла изменять ему только с такими же неживыми любовниками. Это было возмездие. И я не знаю, мстила ли ему за бывшие измены, или за то, что он погиб, спасая меня. Возможно, я мстила сама себе: за то, что выжила.
Перевернуть тело мужчины с живота на спину мне всегда было нелегко. Все они чертовски тяжелые. Независимо от комплекции. Полностью раздевшись, я ложилась на стол, с трудом приподнимала труп, залазила под него. Было холодно. Спина мерзла на холодном металле, живот отдавал тепло прижимавшему меня к столу мертвому телу. Конечно, труп не мог меня трахнуть. Потому перед тем, как лечь на стол с очередным покойником, я раздвигала кожные складки у себя между ног, оголяла клитор и аккуратно цепляла на него небольшой вибратор-бабочку. Как маленькое кровососущее насекомое он впивался в самое чувствительное из моих мест. В единственное, чем я еще могла чувствовать хоть что-то приятное. Я включала чудо-машинку уже забравшись под тело, ощущая на себе всю его тяжесть. Ни один живой мужчина, даже офигенный толстяк, не сравнится с тяжестью трупа. Это так. Лежа под покойником, я получала свои оргазмы, один за другим. Сдерживая стоны, я впивалась зубами в мертвое плечо, или прикусывала безжизненный мужской сосок, если мой «партнер» был многим выше меня. Вцепившись тонким пальцами в холодную кожу мужской спины, похожую на прорезиненный водолазный костюм, я содрогалась от череды экстатических спазмов – до одурения, до тех пор, пока сокращения моих мышц не становились болезненными, пока наслаждение не перерастало в пытку. Тогда я срывала с себя вибратор и, тяжело дыша, продолжала лежать под трупом, чувствуя диссонанс между моим потным разгоряченным телом и плотью, которой уже не дано было согреть кого-либо своим теплом.
Это происходило не слишком часто. Моему здоровому женскому телу секс требовался не чаще раза в неделю. Я не считала, сколько у меня было таких «любовников». Я не помню ни одного лица. Только тяжесть. Все время одинаково давящая. И череда оргазмов с интервалами в две минуты. Даже последнего, с кем я изменила своему умершему мужу, моя память вычеркнула, скомкала в плотный глиняный ком, влепила в бесформенную общую массу.
Я в который раз кончала, неистово двигая бедрами так, что труп надо мной подскакивал и гулко бился головой о холодную сталь стола. Я часто дышала ему в плечо, стонала и просто не слышала, как повернулся ключ в замке входной двери, которую я заперла изнутри. «Какого черта?» - только и успела подумать я, когда поняла, что меня застукали на месте преступления.
Не представляю, что подумал наш анатом Толик, когда зашел в зал и увидел, как я дергаюсь под грудой мертвей плоти. Он нечего не сказал. Как-то странно всхлипнул и выбежал вон. Как можно быстрее я вылезла из-под трупа. Под коленками дрожало. Я не ощущала страха или стыда. Растерянность. Только и всего. Накинув на себя белый халат, я вышла вслед за Толиком. Нашла его в туалете. Он стоял на коленях, скрючившись над унитазом. Его широченные плечи тряслись. Толика рвало. Я не нашлась, что сказать. Хотела погладить его по спине, успокоить, но подумала, что сейчас, должно быть, мое прикосновение будет для него чем-то безумно противным. Кинув на него виноватый прощальный взгляд, я, так и оставшись в одном халате, вышла из морга.
Мое самоубийство было вопросом времени. Я ведь устроилась санитаркой не только для того, чтобы подмывать сдохнувших мужиков, чтобы потом помастурбировать под тяжестью их коченеющих тел. Я искала беспрепятственного доступа к сильным химическим препаратам, какие в аптеке не купишь даже по блатному рецепту. И к тому моменту, когда Толик застукал меня с трупом, у меня дома уже было столько таблеток и ампул, что хватило бы на самоубийство нескольких футбольных команд. Но я все не могла решиться. Как-то страшновато было. И тут этот большой добродушный дядька видит, как я трахаюсь с трупом, которого он, Анатолий Рябов, сутки назад как вскрывал. И вскрытие показало, что мужчина умер от сердечной недостаточности. Банально. А вот то, что симпатичная молоденькая санитарка извивается на столе для препарирований, придавленная к нему трупом «сердечника» - это совсем не банально. Это отвратительно. Это гадко. Это такое редкостное дерьмище, что даже всякое видавшего анатома начало рвать.
Я была опозорена. Снова. Ничего нового. Другие декорации. И только. Я стала сама себе противна. Какая же я мерзкая! Трупная шалава! Вибраторная ****ь! Ни разу не изменившая своему прекрасному гулящему мужу с живым мужчиной! Зато оргазмировавшая с каждым третьим покойником в городе. О, знали бы их жены и любовницы! Меня бы сожгли на костре. Или закидали камнями. Или разодрали на куски длинными акриловыми ногтями с невзъебенным маникюром. Но степень моей отвратительности было дано постичь одному только бедному Анатолию. Я не чувствовала себя виноватой. Только очень несчастной.
Прейдя домой, я выпила половину моего убийственного запаса и забралась в постель. Я не ожидала, что отойду в мир иной легко и безболезненно, но очень надеялась на то, что отключусь раньше, чем мое тело начнет делать конвульсивные попытки избавится от отравляющих его токсинов. Не вышло. Я была в полном сознании, когда блевала сама на себя и жидко обсералась в постель. Сил на то, чтобы встать и добрести до туалета, не было. Так я и скончалась. В собственной блевоте и вонючем дерьме. Не слишком красивая смерть. Но именно такую я и заслуживала. Странным было только то, что, уже умерев, я продолжала осознавать себя, пусть и в отрыве от тела. Это было самой ужасной ***ней, на которую я не могла рассчитывать. Потому что будущих гинекологов в Меде не учат тому, что у человека есть бессмертная душа.
Эпизод третий. Морг.
Никто и никогда не говорил мне таких нежных слов. Это было так трогательно. Он ласково прикасался ко мне, гладил мое лицо, руки. Во мне фонтанировали два чувства: благодарность и сожаление. Я не знала… Да и как я могла знать? Он не прикасается к моим грудям, хотя я не была бы против. Он плачет. И сквозь глухие рыдания говорит все эти нежности. Возможно, у него получилось бы. Даже не смотря на наличие у него жены и трехлетней дочки. Если бы он произнес все эти ласковости чуть раньше! Хотя бы на день раньше! Вот ведь херня, а! Я всегда понимаю, что была любима, когда уже слишком поздно! Я поняла, как дорога была Олегу, только когда он закрыл меня своим телом. Теперь, когда мертва я сама, Толик гладит мои остывшие пальцы и говорит, что любит меня сильнее всех на свете. Он говорит, что боролся со своим чувством, потому что не надеялся на взаимность, потому что не хотел просить меня опуститься до уровня любовницы, но и бросить семью тоже не мог. Я знаю, он винит в моей смерти себя. И он говорит, что все равно не смог бы разлюбить меня, даже зная, что живым мужчинам я предпочитаю умерших. Говорит, что даже сейчас – мертвая и дурно пахнущая – я все равно остаюсь самой красивой женщиной в мире. О, если бы у меня были глаза!.. Я бы плакала вместе с ним…
Я прижалась к его спине, но моя бестелесность начала проходить сквозь его тело, погружаться в него. И я уже решила, что сейчас увижу его внутренности, но наткнулась на что-то ощутимое. Кажется, это была эфирная оболочка его души. На уроках анатомии не учат, что душа тоже имеет свою структуру. Но я прикоснулась к нему, и Толик вздрогнул всем телом. Он почувствовал меня. Я возликовала.
- Не плачь… - прошептала я. – Не плачь… Не стало только моего тела. Когда ты сам умрешь, ты поймешь… Прости меня… Прости меня… Я не знала… Я не хотела сделать тебе больно… Мне так жаль… Так жаль…
Он немного успокоился. Подкатил к столу металлическую тумбу с инструментами. Малый скальпель – для внешних надрезов, средний скальпель – для «внутренних работ», большие кусачки – для вскрытия грудной клетки. Мне совсем не хотелось видеть свои кишки и органы. Я вжалась в него сильнее. Он приступил к вскрытию. Я не видела, скорее, ощущала, что временами на мою мертвую кожу и во внутренности капают его крупные слезы…
Вошел незнакомый мне парень. Молодой еще совсем. Поздоровался с Толиком и уселся в угол за письменный стол. Я, нехотя отстранилась от Толика. Он больше не плакал. Наверное, стеснялся пришедшего. Я забилась под потолок, свернулась калачиком и стала ждать. Яркого света в конце тоннеля. Ангелов, которые заберут меня в рай. Демонов, которые утащат в Ад. Исчезнуть. Стереть все воспоминания. Только бы не остаться на веки призраком. Думала я. Тем временем Толик закончил работу, аккуратными стежками зашил мои грудную клетку и живот, переложил меня на платформу холодильной камеры, бросил на мое тело полный тоски прощальный взгляд, угрюмо глянул на парня и вышел.
За мной никто не шел. Я успокаивала себя мыслью, что ожидание может растянуться на долгих сорок дней. Стало скучно.
… Какая ирония! Почти пол года я кончала только лежа под трупами, и вот сейчас этот маленький ублюдок **** меня в рот! ****ь! Сученыш! Чтоб ты сдох, извращенец поганый! Хлоп! А-а-а, *****! Ой, умора! Сейчас умру во второй раз – от смеха! Что, съел? Точнее, это я съела… Придурок! Давай, ползи к телефону, вызывай неотложку. Чего улегся, кретин? Сдохнешь же! Мне такая компания ни в ****у не впилась! Ты же мой труп изнасиловал, гандон! Ой, ха-ха!.. Ха… ха…
* * *
Наконец я увидел ее. Она висела под потолком. Конечно, не ее тело. Но я сразу понял, что это она. Я не знал, как объяснить ей то, что произошло минувшей ночью между нашими телами. Стоило хотя бы извиниться. Но я тупо мялся, не решаясь приблизиться к ней. За окном уже брезжил рассвет. Мне было бы проще, если бы она набросилась на меня с обвинительной тирадой. Тогда мне бы просто пришлось тупо оправдываться, не более. Но, кажется, она не обращала на меня никакого внимания. От нее исходили довольно ощутимые волны какого-то чувства, кажется, ожидания. Почему-то я сравнил ее с пассажиром, который очень спешил, но опоздал на нужный ему поезд и теперь сидит на станции, с легким безразличием ожидая следующего, но уже смирившись с тем, что не успел куда-то.
Я так и не решился заговорить с ней, когда дверь в зал отомкнулась, и вошел тот же патологоанатом, который проводил вскрытие девушки. Ой, что сейчас будет! Если бы у меня были плечи, я бы вжал в них голову.
Он сразу заметил мое лежавшее на полу тело. Бросился к нему. Присев на корточки, прижал указательный палец к сонной артерии. Я уже пол ночи, как был мертв. Он окинул взглядом огромную лужу моей крови, в которую уже ступил обеими ногами, перепачкав черные лаковые ботинки. Он встал. Огляделся. И тут понял, что его девочка лежит не в холодильной камере. Он подошел к ней. И заорал. Все ее лицо была заляпано моей уже спекшейся кровью, челюсть снова расслабилась, и изо рта выпал мой скукоженный член. Конечно, он сразу все понял. Не дурак. Громко завывая, он в два прыжка подскочил к мертвому мне и начал остервенело пинать мое тело ногами. Если бы я был жив, он бы точно убил меня. Оторвав взгляд от избивающего меня анатома, я посмотрел на парящую под потолком девушку. Смеха я не слышал, но почему-то мне показалось, что она веселится. А в следующую секунду мне стало реально страшно. Замахиваясь очередной раз ногой, анатом поскользнулся на моей липкой крови и грохнулся всей своей огромной тушей на пол, с глухим звуком ударившись затылком о кафельный пол. Почему-то я был верен, что он проломил череп, и через несколько секунд его душа покинет тело. И меня волновало два вопроса: может ли быть так, что у его громадного тела такая же гигантская душа?, и может ли один призрак набить морду другому?..
14.12.08.