В эту душную ночь разговоры велись не только в странном доме на улице Мивца Нахшон, но и во многих других квартирах, коттеджах и виллах. В городе не спалось. Томленье ожиданья вкрадчиво забиралось в жилье людей через проемы окон и приоткрытые двери, пробиралось с кондиционированным воздухом и жужжанием комаров, с пением цикад и непонятными звуками, на которые столь щедра южная ночь. Вместе с духотой и ароматами ночи заползали в души жителей города неясные предчувствия. Было так, словно люди присутствуют при чем-то важном, но уловить это что-то им не дано. А потому настроение было тревожно праздничное, да и разговоры велись необычные, не о предстоящих приобретениях и поездках за границу, а так, почти ни о чем, как будто упоминание о насущных мирских делах было неуместно в этот день. Вот и в одной квартире на улице Жаботинского не спалось.
Как и о многих вещах в Беэр-Шеве, об улице Жаботинского следует сказать особо. Точнее, об улицах Жаботинского. Дело в том, что в истории еврейского народа было, как минимум, два человека с фамилией Жаботинский, и память каждого из них увековечена в Беэр-Шеве. Поэтому и улиц Жаботинского в городе две. Одна в районе Гимель, а другая в районе Неве-Зэев. Не будем сейчас углубляться в детали и выяснять, удобно ли это жителям. Уточним лишь, что мы говорим с вами о той улице Жаботинского, которая расположена в Неве-Зеэве.
- Миленький, что ты так печален? Иль я не хороша?
- Хороша.
- Может, вечерние сырники были не вкусны?
- Сырники были вкусны.
- Неприятности на работе?
- На работе одни приятности.
- Так в чем же дело?
- В чем дело? Вот ты мне объясни, что во мне есть такого необычного? Что?
- В тебе много необычного. Например, ты интересный мужчина.
- Интересный для кого?
- Что за странные вопросы? Конечно, для женщин. Иначе ты не был бы самым модным в городе женским парикмахером. А что, тебя преследуют мужики?
- Да нет, слава Богу, до этого дело не дошло. А что во мне еще интересно?
- Ну, как тебе сказать… я, как женщина, знаю за тобой множество достоинств…
- Да нет, я совсем не об этом. Я - о другом. Есть во мне что-то такое, чего нет в других людях?
- Печать Рока? Искра таланта? Скромненький такой нимбушко вокруг чела?
- Вот-вот, что-то в этом роде.
- Должна тебя огорчить. Не наблюдается. Спору нет, определенный талант дизайнера в тебе был, но ты его продал за зарплату, разменял на женские ласки, и сияние с каждым месяцем становится чуть более тусклым.
- Спасибо, утешила. Знаешь, я, кажется, понял, в чем разница между психологом и психиатром.
- Ну и в чем, по-твоему?
- Психолог утешает, а психиатр лечит. Так что спасибо, что ты со мной поступила гуманно, а не как психиатр.
- Пожалуйста. Хотя у нас принято считать, что психолог – это недоучившийся психиатр. Но все же имей в виду, я тебе не психиатр, а жена. Впрочем, если ты настаиваешь...
- Ни на чем я не настаиваю. В конце концов, любая жена всегда немного психиатр.
- Или психолог?
- Психиатр. Женщина до свадьбы – психолог, а после – психиатр.
- Браво! Эк, сострил. Прямо Ларашфуко.
- А это кто?
- Не переживай, он тебе не конкурент. Ларашфуко не беэршевский парикмахер, скорее, его можно назвать дизайнером мыслечувствования.
- А чего ради ты его вспомнила?
- Я вспомнила о нем потому, что к нам поступила сегодня больная, которая упорно путает Ларашфуко с Лафонтеном.
- О, небеса! А это еще кто?
- Один из известнейших и - главное! – успешнейших плагиаторов.
- Плагиаторы, плагиаторы... Погоди, это кто пашет плугом? Нет! Тогда бы они были плугиаторами.
- Прекрати издеваться! Ты не хуже меня знаешь, что плагиатор выдает чужие тексты за свои. Те, кто делают это официально, не скрываясь, переводя тексты с языка на язык, называются переводчики. Иногда народ полагает их подлинными авторами. Таковы баснописцы Лафонтен и Крылов.
- Объяснила – стало понятно. Ну и при чем здесь Ларашфуко?
- Так! Еще слово и завтра ты мне не муж, а пациент. Помещу тебя в палату с той самой больной, и у вас будет достаточно времени, чтобы обсудить различия между Ларашфуко и Лафонтеном. А так как твоя будущая соседка страдает графоманией в сочетании с аграматизмом, то есть хронической и неизлечимой безграмотностью, то тебе наверняка будет с ней интересно.
- Только не это!
- Ладно, даю тебе последний шанс. Но, может быть, ты соблаговолишь все-таки сообщить, что с тобой приключилось?
- Да ничего особенного. Просто в последнее время ко мне стали проявлять нездоровый интерес странные люди.
- Инопланетяне?
- Да ну тебя! Какие к черту инопланетяне в этой дыре!
- Посланцы из будущего?
- Упаси Боже! Хотя… Кто знает? Понимаешь, в последнее время...
- Повторяешься. Про последнее время ты уже рассказывал.
- Не перебивай. Мне и так трудно говорить. Так вот, меня стали преследовать городские сумасшедшие.
- Кто-кто? – в голосе женщины прозвучала тревога и даже страх.
- Городские сумасшедшие. Ну, знаешь, все эти юродивые, бродячие шизофреники, нахальные параноики, бывшие непризнанные гении, а ныне попрошайки перекресточные, наркотические матери-одиночки и просто говнюки без диагноза.
- Эк, ты загнул.
- Загнешь тут. Вот представь, подхожу я вчера к дому, а навстречу мне выскакивает наркоманка из соседнего подъезда: не желаю ли я испить с ней кофея.
- Так-так, очень интересно!
- Я, естественно, как человек интеллигентный, не могу ее сразу послать. Мне обоснование нужно. Я говорю, мол, кофе мне противопоказан. А эта старая выдра кокетливо подмигивает мне, будто старому приятелю, которого с ней связывают некие общие делишки: «Чаво? Цвет лица боишься испортить?» - И, повиливая отвислой задницей, удаляется в свой подъезд. При этом пыхтит анашой, что твой паровоз. Коноплянка чертова!
- Ты не прав.
- В каком смысле? Что не пошел к ней пить кофе?
- Да нет. Это был не мой паровоз. У меня никогда не было, нет, и, скорее всего, никогда уже и не будет ни единого, даже игрушечного, паровоза. Да не нервничай так, милый! По-моему, паровозы не питаются анашой, и вообще, ничего плохого я пока не вижу… Скорее, наоборот: тебе уже скоро сорок пять, а ты все еще нравишься женщинам.
- Что значит «уже сорок пять»? Да сорок пять, чтобы ты знала, для мужчины – вообще не возраст.
- Извини, я не думала, что ты так остро реагируешь на процессы старения.
- Ты что, совсем с ума сошла? Как это я так остро реагирую? И на какие такие процессы старения?
- Все в порядке. В основном. Но согласись, ты уже не молод.
- Да я всего на два года старше тебя!
- А вот это уже бестактность.
- Прости. Но и ты – хороша.
- Правда? Хороша?
- Очень.
- Тогда обними меня.
- Прямо сейчас?
- Немедленно. Да, вот так. Ах, ну что делаешь… еще… да, да, да!
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………….......
- Что-то мне не спится.
- Да, сегодня душно.
- Может, пойдем прогуляемся?
- Пойдем, если ты ничего лучшего предложить не можешь.
***
В зале было холодно и сумеречно. От коптевших в углах факелов сильно пахло смолой. Молодая женщина, лицо которой было Цви знакомо, хотя он и не мог вспомнить, где его видел, одетая в серое шерстяное платье до пят, стояла перед столом, за которым восседали три человека в сутанах. Один из них был тощ, лицо его казалось костистым, двое других – напротив, были весьма упитаны. Особенно тот, что сидел в центре. Тучность была распределена равномерно по всему его телу. Даже веки его были тучны, а слеза, время от времени скатывавшаяся из угла воспаленного глаза, представлялась каплей жира.
Говорил мужчина в рыцарском одеянии:
- Господа! Я виноват, что не смог устоять перед чарами этой ведьмы.
- Минуточку, - поморщившись, прервал рыцаря Тощий, - минуточку! Что вы разумеете под словом ведьма? Вы отдаете себе отчет, что это заявление весьма ответственно и может иметь самые серьезные последствия?
- Разумеется.
- На чем же основаны ваши обвинения?
- Видите ли, Катрин была взята в наш дом в качестве компаньонки моей жены. И с самого первого дня она начала преследовать меня. Вы понимаете?
- Не понимаем, – буркнул Умеренно Тучный, занудливо тусклым голосом, – уточните.
- Но неужели вы сами не видите? Посмотрите на нее внимательно.
Головы всех присутствующих в зале повернулись в сторону молодой женщины. Говоривший сделал паузу, но, поскольку никто ничего не говорил, не выдержал:
– Ну?
- Что «ну»? – спросил Умеренно Тучный.
- Неужели вы не видите, сколь соблазнительна ее фигурка, сколь ослепительна светла кожа, сколь чувственны черты ее лица?
- Ну и что? Сие не есть деяние, а, следовательно, не может быть предметом судебного разбирательства.
- Что значит «ну и что»? Как это - «не может»? Выставлять свои прелести на показ не есть деяние? Спросите у любого здорового мужчины, и он подтвердит вам, что видеть такое каждый день, несомненно, означает быть соблазненным.
Неумеренно Тучный вяло изобразил лицом важность и неожиданно высоким голосом не слишком уверенно произнес:
- А, пожалуй, он прав.
Подумал и, найдя, наконец-то, достойные аргументы, теперь уже гораздо громче и тверже добавил:
- Неприкрытая красота, равно как и нескрываемый ум, есть оскорбление для окружающих. А оскорбление – несомненно, деяние.
И, посчитав собственные доводы неопровержимыми, удовлетворенно подвел итог:
- Подсудна.
- То ли дело уродство – моральное ли, умственное ли, телесное ли, - начал развивать только что изложенную мысль Тощий. – Сие – милость Божья, поскольку нет в нем гордыни, но лишь напоминание о бренности всего сущего.
- Воистину так.
- Однако, Ваша честь, - баритон, немного хриплый, но глубокий, прозвучал неожиданно. Цви был уверен, что не раскрывал рта, но голос шел откуда-то из него, да и все, кто был в зале, как по команде обернулись на голос и смотрели – во всяком случае, так казалось – на Цви. И Цви был немало смущен тем, что стал центром внимания. Он был по-прежнему уверен, что говорил не он, а кто-то другой, и хотел повернуться, может быть, говоривший стоит у него за спиной, но вместо этого неожиданно для себя сделал рукой весьма изящный жест, а баритон продолжил изнутри.
- Однако, Ваша честь, согласитесь, что глупость – преступна и должна караться. Ведь вы не будете спорить с тем, что человек создан по подобию Божьему, а потому любое уродство – моральное ли, умственное ли, телесное ли – есть оскорбление Вечно Сущего и является самым страшным из преступлений против Имени.
- Кто ты? – глаза Тощего выпучились от негодования, а голос сорвался на дисконт.
- Меня редко называют по имени. Но иногда я представляюсь как Смеющийся Рыцарь.
- Над чем же ты смеешься, Рыцарь? – попытался взять ситуацию под контроль Умеренно Тучный.
- Не над чем, а над кем. Обычно я насмехаюсь над глупцами, полагающими себя вправе судить других то ли от имени так называемого закона, то ли по праву сильного.
- Так ты смеешь потешаться над нами!!! – возопил Неумеренно
Тучный.
- Вот именно, Ваша честь, - смиренно подтвердил Смеющийся Рыцарь.
Цви не знал, куда деться. Он попытался уйти из центра событий, но у него ничего не вышло. Он не мог самостоятельно двигаться, его тело будто проросло в тело Смеющегося Рыцаря и никак не хотело обретать самостоятельность. Цви испуганно посмотрел под ноги, что там мешает, и присутствующие восприняли это как смущение Смеющегося Рыцаря. Смущение же, несомненно, есть признак слабости.
- Взять его!!! – одновременно в три горла закричали судьи, и охрана с энтузиазмом бросилась почему-то на Цви.
Ему даже стало страшно, он испуганно озирался, но тут прямо перед ним из неоткуда (ему вспомнилось одно из наставлений дзен-буддизма для мастеров боя на мечах: «Нанеси удар из неоткуда!») появился клинок, сжимаемый той самой рукой, что еще недавно изящно жестикулировала, пытаясь придать большую убедительность речам о недопустимости уродства - морального ли, умственного ли, телесного ли. Рука с клинком с необычайной ловкостью стала разить нападавших, да так ловко, что те вскоре уже более думали о спасении, чем о выполнении приказа. Впрочем, пару раз она не успевала отбить контрвыпады охранников, но Цви в эти мгновения с неожиданной для себя ловкостью изворачивался, уклоняясь от ударов таким образом, чтобы мечи атакующих лишь скользили по одежде. Почему-то близость остро отточенной стали веселила.
Первым пал обвинявший, за ним несколько стражей. Клинок неумолимо приближался к судейской трибуне. Все три головы, только что полагавшие себя вершителями судеб, вжались в плечи, глаза выпучились. Почему-то именно в эту минуту Цви вспомнил, кого напоминали ему судьи, но это никак не повлияло на происходящее. Судья, похожий на Хавьера Салане, успел произнести: «Я всегда выступал за отмену смертной казни». Второй – точная копия кого-то из президентов Франции, промямлил: «Возможно, вы и правы. Давайте внимательно выслушаем ваши доводы». А рука третьего, чья физиономия была неотличима от лица господина-товарища Милошевича, судорожно, в пароксизме страха смяла некий, еще недавно казавшийся столь важным, документ, и голова из того же комплекта частей тела, что и смявшая бумагу рука, вопросила:
- За что?!
Обладатель, исходящего из Цви баритона, сметая на пол бумагу, которая при более удачных для нее обстоятельствах вполне могла попасть в папку с грифом «Совершенно секретно», ответил:
- А не мни!
И тут же клинок со свистом рассек воздух, и головы с глухим стуком, так и не успев прикрыть глаза, покатились по каменным плитам пола. Их недавним обладателям так и осталось неведомо, что именно означало «не мни». Не следовало мять документ? Или не следовало мнить себя вправе судить?
Наступила тишина. И только когда Катрин захлопала в ладоши, Цви улыбнулся и под аккомпанемент аплодисментов проснулся.
***
Перед ним, улыбаясь и слегка похлопывая в ладоши, стояла Катя, арфистка из оркестра, которая иногда нарушала его уединенный образ жизни. Впрочем, он особенно не противился этим вторжениям, поскольку Катя обладала редкой способностью знать, когда кажущаяся замкнутость Цви исчерпывает себя, превращаясь в одиночество.
- С Новым Годом, сладким и добрым! И ждут тебя в нем фаршированная рыба, цимус и фломес мит картофель. А самое главное – я.
Катя любила иногда вставить несколько слов на идиш. «Фломес мит картофель» всегда представлялся ей вкусней, чем официально звучащее «тушеное мясо с картофелем и черносливом».
Цви, все еще улыбаясь, пытался вспомнить недавний сон, и каким образом он связан с Катей, но вскоре понял, что сон ушел безвозвратно и приближается Новый год - Рошашана.
Вечер Рошашана – тихий, всегда томный, одновременно домашний и величаво-торжественный – был любимым праздником Цви Коэна. Он знаменовал собой непрерывность бытия, потому что было в Рошашана, с одной стороны, что-то от светского Нового года прошлых времен и, с другой стороны, что-то от религиозного чувства, которое Цви надеялся обрести в будущем. Правда, надо признать, что это будущее все время ускользало. Размеренность религиозной жизни никак не сочеталась с образом всемогущего, веселого и грозного, обидчивого и отходчивого, доверчивого и мудрого Вседержителя. Скучный набор ритуалов, сдобренный натужным весельем, не имел ничего общего с представлениями скрипача о Благословенном.
Катрин заканчивала сервировку стола, и Цви любовался ее неспешными движениями. Как и у большинства женщин, необходимость принятия решения, пусть даже и не судьбоносного, вызывало у Катрин чувство, близкое к панике. Вот и сейчас ее явно мучило сомнение: ставить ли подставочку с салфетками слева от фаршированной рыбы или справа от цимеса? Ее волнение стало очевидным, поскольку лицо пошло пятнами и, сама того не замечая, Катрин закусила губу. Цви понял, что пора вмешаться.
- Дорогая, позволь я тебе помогу.
Он нежно обнял Катрин, поцеловал в порозовевшую щеку и, взяв из сведенных нерешительностью пальцев женщины подставку с салфетками, водрузил ее в равноудалении между рыбным и мясным полюсами стола. Катрин благодарно улыбнулась ему и быстро утерла успевшие покраснеть глаза.
Обычно на Рошашана не приглашают гостей. Что делать: гостеприимство не относится к добродетелям евреев. Факт удивительный, поскольку ни немцы, страдающие синдромом дозированного угощения, ни русские, с их рвущей душу изобильной простотой, ни французы, загнанные своей скупостью в изысканность - не склонны к естественному хлебосольству. И лишь евреи тяготеют к сочетанию утонченности, изобилия и душевной щедрости без всяких комплексов. Вот разве что легкая ксенофобия... Возможно, причина кроется в своеобразии отношения евреев к пище. А возможно, они за долгую жизнь в изгнании привыкли чувствовать себя всюду в гостях и хотят на своих праздниках быть дома, а потому предпочитают уединение.
Впрочем, рассуждения «вообще» не применимы к Рошашана. У этого праздника особый, интимный привкус. В этот день принимается решение о судьбе. А судьба-то у каждого своя. И негоже выслушивать решение Суда в компании. Если уж Господь желает поговорить с тобой с глазу на глаз, то не стоит нарушать интимную обстановку встречи и превращать доверительную беседу в митинг. А вдруг Он захочет сказать что-то такое, что не предназначено для посторонних ушей? Зачем ставить Его в неловкое положение?
Итак, обычно на Рошашана не приглашают гостей. И хотя Виктора нельзя было в полной мере назвать гостем, даже он был приглашен не на Рошашана, а на последний шабат перед праздником.
На свете не существовало человека, который бы знал Цви так долго, как Виктор. Виктор и Цви, тогда еще Евгений, начинали свой путь вместе. Их жизненные линии шли рядом, практически были постоянно переплетены, иногда расходились, но чем дальше Рок пытался развести их, тем сильнее неведомая воля влекла их друг к другу. Один их знакомый физик-теоретик и по совместительству большой поклонник индийской философии сделал даже предположение, что Витя и Женя являются макровоплощениями кварков, земной реинкарнацией этих обреченных на вечное единение корпускул – кирпичиков, из которых сложены элементарные частицы и связи между которыми еще нерушимее, чем дружба народов. Но вот их бывшая одноклассница, в последствие весьма известный, хотя и бесталанный литератор, предпочитала другую метафору. Она полагала, что судьбы Виктора и Жени, их небесные кармы являют собой сиамских близнецов. Порой, задумавшись о чем-то, они пытаются удалиться друг от друга, но затем, выйдя из оцепенения, обнаруживают, что не в состоянии существовать без своей половины. Метафоры различны, но насколько они смыслово близки! Вот вам и физики с лириками, инь да янь - по форме вроде бы различны, а суть-то, суть-то одна!
А все дело в том, что и Женя, и Виктор вынырнули из счастья небытия практически одновременно на соседних столах в одном из роддомов города Харькова. Разумеется, эта история несколько напоминает сказание о Геракле и Еврисфее, но лишь несколько. Так как к тому времени о Зевсе, Геракле и их ближних давно никто ничего нового не слышал, вмешаться в очередность рождения и дальнейшую борьбу за первенство было некому, а значит, все шло своим чередом.
Евгений-Цви родился чуточку раньше. Может быть поэтому, а может быть, по какой-нибудь неведомой нам иной причине, он всегда был уверенней и спокойней. Например, Женя с раннего детства знал, что создан для скрипки, и это знание придавало ему спокойствие и уверенность в себе. Виктор же метался, искал, порой казалось, что находил, но вновь бросал только что обретенное с тем, чтобы продолжить поиски. Казалось, что именно процесс поиска и составлял основной интерес и смысл его жизни. Понятно, что при резких переменах курса жизни психологические нагрузки были велики. Виктор преодолевал их, опираясь на моральную поддержку Жени. Так было всегда, потому что мальчики ходили сначала в одни ясли - даже горшки их всегда стояли рядом, затем в один детский сад, учились в одном классе.
Потом, уже в студенческие годы они несколько отдалились: Женя учился в консерватории, а Виктор, послушный воле родителей, готовился стать инженером. Однако и в эту пору они не теряли друг друга из виду. Женя подрабатывал в студенческом клубе художественным руководителем вокально-музыкального ансамбля, а Витя в том же клубе занимался мелодекламацией – его всегда влекли чары слова.
Вскоре после окончания института Витя женился, но, как это иногда случается с мужчинами, плененными мелодекламацией, - неудачно. Женя же обладал дивным качеством, которое возбуждало здоровую зависть друзей. Он абсолютно не интересовался женщинами. И, в точном соответствии с теорией, женщины всегда интересовались им. Но не это было главным в этих сложных отношениях. Девушки, восхищенные полным отсутствием связи Жени с реалиями мира, едва успев одарить молодого скрипача прелестью первоцвета, исчезали из его жизни тихо, без слез и скандалов, с едва заметными следами легкой грусти на ланитах и благодарностью, запечатленной в очах. Замечал ли будущий Цви смену девушек возле себя, сказать трудно. По крайней мере, внешне он оставался невозмутим. Похоже, женщины действительно (на современном русском говорят «реально», но автор предостерегает от смешения этих столь внешне схожих, но внутренне перпендикулярных понятий: реальность и действительность. Впервые внимание автора на это весьма существенное обстоятельство обратила его жена. И в самом деле: действия, происходящие на страницах этого романа вполне реальны, хотя настаивать на том, что они происходили в действительности было бы чрезмерным) не входили в круг его интересов. Факт же, что он никогда и никому не отказывал в близости, свидетельствует лишь о том, что Женя был хорошо воспитанным юношей, который более всего опасался оскорбить кого-нибудь отказом.
Итак, примерно в одно и то же время Витя развелся, а Женя начал осознавать себя как Цви. В эту пору в бывшей большой стране туман перестройки развеялся, и крепкие хозяйственники, которых та часть населения, которая вовсю пользовалась свободой слова, называла региональными элитами, а та часть народа, которая тоже была за свободу слова, но получила ее скорее теоретически, чем на практике, именовала бандитами, делили собственность свою, чужую и общую. Это означало одно: скоро станут искать виноватых, а значит, вновь возникнет вопрос «что делать?». Вопрос далеко не новый, он возникал уже неоднократно, и ответ на него был известен заранее – не все евреи виноваты. То есть, виноваты, конечно, евреи, но ни в коем случае не как народ, а лишь как его отдельные представители.
Обострение еврейского вопроса не могло не способствовать росту еврейского же самосознания. Так Витя и Цви - уже не Женя – плавно, почти незаметно для себя превратились в израильтян. И вновь они жили в одном городе, и вновь одинаковые заботы владели ими. Но, пожалуй, на этот раз больше везло Вите. По крайней мере, он так считал. В Витиной транскрипции объяснение звучало следующим образом. Да, Женька, то есть Цви, сохранил статус, остался оркестрантом. Но я-то, я-то вырос! Кем я был там? Инженером, которых миллионы. А здесь я наконец-то ушел в искусство!
И нельзя не признать, что действительно Вите повезло. С младых ногтей он любил рисовать, лепить, вырезать лобзиком и, вообще, делать разные поделки. Но после пионерского детства страсть эта поутихла, возможно потому, что не нашла материального подкрепления. В Беэр-Шеве же Витя поступил на службу резчиком по камню в одно из похоронных бюро. Только здесь он почувствовал, наконец-то, себя, если и не вполне, то почти счастливым. Таланты его расцвели пышным цветом. Его творческое начало не ограничивалось монументальным искусством. Видимо, в память о кружке мелодекламации, а может быть просто так - из-за врожденного почитания слова, скульптора, а Витя почитал себя именно таковым, неудержимо тянуло к литературе. Он любил то ли в шутку, то ли всерьез представляться заведующим литературным отделом похоронного бюро.
Дело в том, что Витя немного писал, слыл одним из активнейших участников литературной студии «Вторник», но, главное, много и плодотворно работал в жанре эпитафии. Сначала он писал эпитафии просто для души, но постепенно его произведения стали пользоваться успехом среди клиентов. Хозяин бюро заметил эту тенденцию и подкрепил ее ста шекелями за штуку. То есть за одну проданную эпитафию.
- Я – третий в ряду певцов могилы, - однажды признался Виктор, - третий после Ивлина Во и Ремарка.
- А как же «Смиренное кладбище»? – осведомился скрипач.
Витя поморщился:
- Ну ладно. Пусть четвертый. Хотя «Смиренное кладбище» не есть искусство. Там жизнь, как таковая. Совсем не смешно. Одним словом, реализм.
Через некоторое время, уже вкусив традиционные яблоки и мед и отдав должное обильно представленным на столе деликатесам, Цви наслаждался пряным дымом сигары ***, которую позволял себе только раз в год. /Уважаемые производители сигар! Автор всецело на стороне общественности, ратующей за здоровый образ жизни и потому, в частности, требующей запретить все виды рекламы табачных изделий. Подумайте: может быть, пора прекратить тратить деньги на наружную, радио- и теле рекламу? Может быть, лучше вкладывать деньги в литературу? Нет ли у вас желания, например, стать спонсорами настоящего издания?/ Он и сам не мог объяснить почему, но именно в Рошашана его нестерпимо тянуло к аромату сигары.
Из состояния блаженства его вывел Витя:
- А хотите, я вам немного почитаю?
Разумеется, Цви еще в начале вечера заметил, что Витя пришел не с пустыми руками. Таков был ритуал: раз в полгода слушать Витины писания. Они были не скучны, порой даже остроумны. Но обычно Витя не доводил свои планы до логического завершения. Возможно потому, что планов было слишком много, и Витя получал большее наслаждение от процесса их составления, чем от осуществления.
- Почитай, конечно, почитай, - промурлыкал Цви из своего заоблачного сигарного далека.
- Ну что ж, если вы так хотите - несколько волнуясь, пробурчал Виктор. Он достал из тонкой синей папки несколько листочков, переложил их несколько раз, и облизнув пересохшие губы, как это делают перед началом своей партии трубачи, будто пробуя слова на вкус, начал:
АНАМНЕЗ КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ
РОМАН-ЛИБРЕТТО
Эпизод первый: Культура детектива или детективная культура. Краткое содержание:
Некто Фалинина – автор нашумевших детективных романов. Ее главная героиня – майор, подполковник и, наконец, полковник Шалинская выступает как герой-ангел. Однако через некоторое время герой-ангел в милицейском кителе становится из-за своей навязчивой правильной положительности непопулярным, и Фалинина превращает Шалинскую в «оборотня в погонах», что более соответствует политическому моменту. Хороши и ближние Шалинской: ее отец работает в ФСБ, брат – почти олигарх, муж – компьютерных дел гангстер.
Эпизод второй: Через некоторое время оказывается, что Фалинина не самостоятельно действующее лицо, а персонаж другого детективщика – Мешковой, которая бытописует Фалинину уже как псевдописателя, то есть как литературный бренд, своего рода поименованную пустоту, братскую могилу множества литературных рабов. Роман Мешковой так и называется - «Восстание литературных рабов».
Эпизод третий: Мешкова неожиданно ярко проявляет себя в качестве любовницы всемогущего министра культуры господина Пурцева. Однако любовницей не обычной, а виртуальной. В реальном мире министр строго блюдет незапятнанность своей репутации, в мире же виртуальном он порочен и блудлив. Квазисексуальное действо разворачивается на просторах интернет-пространства, в которое герои-любовники вторгаются из интеренет-кафе, появляясь там глубоко загримированными. Несмотря на откровенную сексуальность, отношения их чисты и гармоничны. Министр и Мешкова пытаются скрыть свою связь, однако, это секрет Полишинеля. Ведь если Министр – фигура малозаметная, то Мешкову знает весь Зарухайск – столица Гормыкии, одной из супердержав, где все говорят по-гормыкски.
Эпизод четвертый: Страна Гормыкия живет счастливо, здесь решены все проблемы. Поэтому единственная тема для дискуссий - правильность речи. Дело в том, что в гормыкском языке есть особый диалект - пат. Его особенность состоит в том, что на нем между собой говорят все, но лишь до тех пор, пока в разговоре принимают участие двое. Однако стоит появиться третьему, как использовать этот диалект иногда становится неприличным. На троих ведутся совсем иные беседы, нередко для поддержания интереса к разговору используются традиционные для народа Гормыкии биостимуляторы. В компаниях же, насчитывающих более семи человек, использование пата неприлично всегда. Таковы существующие правила хорошего тона. Однако в обществе идет страстная борьба между сторонниками легализации пата и приверженцами литературной нормы, то есть того, что остается от языка, если из него изъять пат. Народ называет Мешкову «спецназом культуры», потому что язык ее чист и первозданен. Он свободен не только от самого пата, но даже от малейших намеков на созвучие с ним. Написание романа, высмеивающего Фалинину – одного из вождей партии любителей пата – спецпоручение Пурцева Мешковой. В этом истинная причина того, что выглядит как виртуальная связь Пурцева и Мешковой. Но сторонники пата весьма влиятельны и многочисленны, поэтому-то и приходится маскировать деловые совещания под виртуальную связь. Роман не должен выглядеть как социальный заказ министра. Ибо, если факт заказа станет достоянием гласности, начнется такое...
Эпизод пятый: Картины светской жизни Заруханска – салон весьма авторитетной в определенных кругах вдовы господина Шухера. Завсегдатаи говорят на фунглише, то есть смеси высокого английского и фуни - особо вульгарного варианта пата, которым владеют не все, а лишь люди суровой судьбы, вынужденные стать закоренелыми преступниками. Фатум был неласков с ними по той очевидной причине, что их ершистый характер никак не вписывался в жесткие рамки законодательства. А ведь еще стоики полагали, что именно Фатум управляет миром, а потому, как и всякий законодатель, крайне негативно относится к правонарушениям.
Все посетители салона вдовы Шухер – люди состоятельные, одеты по последней европейской моде. В салоне они собираются в круги, в каждом человек по пять – шесть, присаживаются на корточки, подоткнув фалды фраков под сгиб колена, и дымя, кто сигарами, а кто трубкой, беседуют на актуальные темы общественной жизни. При этом они время от времени переминаются с ноги на ногу и методично сплевывают в середину круга на весьма художественно выполненный паркет, набранный из самых дорогих пород бразильской и африканской древесины.
Такова манера общения «домажоров» - особого клана, который занимается выращиванием вначале потенциальных, а затем и вполне актуальных экономических преступников и политических провокаторов, всегда готовых нагадить народу Гормыкии. Их интеллектуальный центр – господин Зопер. Его имя и отчество переменчиво, но постоянно совпадает с именем и отчеством августейшей персоны. Председатель общества кавалеров ордена Злобы и жюри Интернет-академии. В большом авторитете.
Эпизод шестой: Салону вдовы Шухер противостоит салон мадам Островой – цитадель гормыкофилов. Излюбленная тема разговоров здесь - нерушимое единство горов и мыков. Пересмотр всеобщей истории таким образом, чтобы всем стало ясно: именно давнишнее столкновение этих могучих этносов послужило поводом для Большого взрыва. Речь исполнена благородства, чинности и научности. Откровенное неприятие всего несерьезного – разного рода там шуточек, ироний и стеба. Только основательность. Стеб – признак принадлежности к ненавидимому, но почему-то очень влиятельному национальному меньшинству жухарей. Второе ненавидимое нацменьшинство – казусы. Эти плотоядные сексогиганты все как один хамы, некульть златозубая и прочее. Особенно раздражает гормыкофилов, что и жухари, и казусы почему-то весьма успешны.
Эпизод седьмой: Господин Початок вхож в оба салона. Он столь беспринципен, что не стесняется быть самим собой, поскольку испортить свою репутацию уже не в силах. Ничтоже сумняшися вступает напропалую в скандальные связи, пьет неумеренно дорогие вина и берет взятки, понятное дело, в разумных пределах, то есть не меньше приличествующего его общественному положению минимума. Держится только благодаря готовности исполнить абсолютно любое желание босса /Босс – слово иностранного происхождения. Однако в язык Гормыкии вошло органично, без натуги, о чем свидетельствует множество возникших в сравнительно недавнее время пословиц, использующих Б. Примеры: 1) Босс босым не бывает; 2) Босс боссу не опоссум; 3) Закурил босяк косяк, вышел в боссы натощак. Смысл многих пословиц непонятен, поэтому большинство из них скорее следует считать скороговорками/, то есть августейшей особы. Кстати, так только говорится - августейшая особа. На самом деле босс таковой личностью не является, поскольку избирается вполне демократично. С другой стороны, он в период своего правления пользуется всеми благами монарха. Это удобно, поскольку позволяет сочетать достоинства демократии и абсолютизма.
Эпизод восьмой: В Заруханск приезжает непорочная барышня Феклисия. Заруханск начинает тихо сходить с ума. Первый бал Феклисии в салоне мадам Островой.
В этом месте Витя замолчал.
- Пока все. Ну, как?
Первой заговорила Катя.
- По-моему совсем неплохо. Но это ведь только план?
- План хорош, - проговорил Цви, дымя сигарой и с трудом подавляя невесть откуда взявшееся желание сплюнуть на пол, - и сходство с известным планом Льва Николаевича, конечно, не случайно?
Витя пустился в объяснения, но Цви его слушал не очень внимательно. Он давно уже уехал из Союза и тамошние дела его не волновали. Витин же план был явной попыткой изобразить пародию на перипетии нездешней жизни. Цви абсолютно не следил за политикой вообще и за происходящим в стране исхода в частности, поэтому тема его не очень увлекла. Он был сторонник той точки зрения, что выражена известным афоризмом: уходя – уходи. На вопрос «Есть ли жизнь после эмиграции?» Цви себе уже давно ответил: «После эмиграции все только начинается».
Вдруг Катрин, видимо, разгоряченная парами «Хереса» от Сендмана и кулинарным успехом, а по виду Цви и Виктора можно было не сомневаться – успех был несомненным, начала рассуждать о музыке. Вообще-то, Катя, как и подобает приличной арфистке, не часто позволяла себе теоретизировать, но, видимо, вечер сегодня был необычным. Цви и ее слушал не очень внимательно. Ему было хорошо: вкусно, ароматно, уютно. Но вдруг состояние блаженства, как «Титаник» на айсберг, напоролось на фразу Кати:
- А тебе не кажется, что музыка кончилась? Все, абсолютно все, что можно было выразить нотами, уже сказано. Осталось еще несколько забавных своей очевидностью эстрадных песенок. И все. В середине двадцатого века еще случались находки, а сейчас – все! Песок на этом прииске просеян многократно. Здесь не осталось ни зернинки золота.
В комнате повисла тишина. Мужчины, не привыкшие к Катиным откровениям, казались смущенными. Катя же, и вовсе пораженная собственной смелостью, пошла пятнами и, чувствуя, что говорит вещи, в приличном обществе подразумеваемые, но не произносимые, уже не могла остановиться:
- Между прочим, по-моему, с живописью происходит то же самое. После Дали говорить языком рисунка можно только на тему мебельной обивки.
- Ну да, - буркнул Цви из клуба сигарного дыма, - комикс – вершина искусства.
- Вот именно! - подхватила Катя. - Если искусство и осталось где-нибудь, то в литературе. Слов все-таки больше, чем нот или красок. Да и то - хорошая книга встречается чрезвычайно редко. Потому, что слишком невелика потребность в ней.
- Народу нужны простые понятные образы, он не хочет, да что там не хочет – не может! - думать долго. Ему тяжело.
- Да-да, ему очень тяжело, он потеет, - радостно воскликнула Катя и, видимо, пораженная собственной нескромностью, зарделась
- Он хочет не мудрствовать, а отдыхать...
- Не виснуть, а оттягиваться.
- Вот-вот-вот! Хотим шлягеры, а не симфонии, даешь комиксы на туалетной бумаге, а не академические издания Гете!
- Пожалуй, Ленин был прав: для них важнейшим из искусств является кино.
- И цирк, - для вящей точности буркнул Цви, выставляя перед собой плотную завесу из сигарного дыма.
Так, в перемывании косточек властителям и народам, начальникам и знакомым молодые люди провели несколько часов. Наконец, темы показались исчерпанными, и за столом воцарилась тишина.
- Странно, - сказала Катя, делая по-птичьему робкий глоток кофе, - странно, наступит Новый год, а ничего не изменится.
- Почему не изменится? Обязательно изменится. Все станут красивыми, богатыми и здоровыми, никто не будет ни на кого держать зла, слава настигнет всех, кто этого хочет, и, вообще, сбудутся все желания, – задумчиво изрек Виктор. Впрочем, причина его задумчивости вовсе не была связана с произносимой им сентенцией. Виктор находился в затруднении - он никак не мог сделать выбор между несколькими кусками фаршированной рыбы, которые еще оставались на блюде в центре стола. Наконец, превозмогая себя, художник слова определился и вонзил вилку в толстенный шмат рыбы, а затем стыдливо прикрыл ее картошечкой, сваренной, как и положено, в неповторимой среде, остающейся в казане после того, как сама королева-рыба покинет его. Сваренное в настое, золоченое луковым листом, мореное вываренной в юшке морковью, остуженное для концентрации вкусов и ароматов блюдо из картофеля является неотъемлемой частью подлинно еврейского наслаждения, именуемого фаршированная рыба.
- Мда, - пробурчал Цви, наблюдая за душевными муками друга, - все желания исполнятся, и наступит конец света, ибо цель Творения будет достигнута.
- Ну, не надо так мрачно! Я не пророк, мои предсказания не обязательны для исполнения. А вот знаете ли вы, - Виктор увел разговор от мрачных апокалипсических картин к темам хотя и возвышенным, но не столь тревожным, - что лет сто пятьдесят назад в Восточной Европе, то ли в Польше, то ли в Литве, а может быть и на Украине, возникла в иудаизме ересь. Ее сторонники утверждали, что для обращения в иудаизм следует заменить гиюр приготовлением фаршированной рыбы. Они считали, что изучение Торы не гарантирует наличия в душе человека духа еврейства, а вот приготовить гефилте фиш так, чтобы она понравилась десяти самым уважаемым в местечке еврейкам – это да, это – стопроцентная гарантия!
Рассказ никак не мешал Виктору обильно снаряжать хреном рыбу, которая, как известно, на идиш называется «гефильте фиш»,
- Чтобы рыба понравилась сразу десятерым пожилым еврейкам? – переспросила Катя, - Но это же в принципе невозможно!
- Вот-вот, - промычал Виктор, набивая рот очередной порцией еды, - раввины сочли это требование чрезмерным. А один из них, самый строгий праведник, сказал, что нельзя запрещать человеку становиться евреем. Потом подумал и добавил: «Так же, как и еврею не запрещено становиться человеком». А потом еще немного подумал и умер.
- Ой, - воскликнула Катя, - как жаль! Душевный, должно быть, человек был.
- Мда, - буркнул из-за облака табачного дыма Цви, – забавная история. Но все же грядет, Витя, грядет день необычный.
- Ну, разумеется, Рошашана...
- Дело не в этом. А точнее, не только в этом. Оказывается, как раз за несколько часов до Рошашана наступает коронарное солнечное затмение – событие достаточно редкое.
- Ой, - в очередной раз всплеснула руками Катя, - откуда только ты все знаешь!
- Из интернета, - пояснил Цви, - а потому предлагаю встретить это событие у господина Брудермана.
- К Брудерману, так к Брудерману, - покорился Виктор судьбе, наславшей на Землю солнечное затмение, да еще и коронарное, только затем, чтобы отвлечь его, Виктора, от фаршированной рыбы, - а кто это, Брудерман?
- Брудерман – это Брудерман, - пояснил Цви.