Он работал на заводе мыслей. Заводился и заводился, зависал, завышал, отказывался думать и снова заводился, а мысли висли, нависали. Были мысли-висельники - те, что перестали; были мысли-весельчаки - те, что надрывали глотки до хрипоты и крушили всё вокруг, затыкая окружающих.
Он хотел работать над другим. Другое, видимо, никак не желало стать его другом. Он продолжал движение по кругу, пересекаясь и пресекая, вскакивал, но не слишком высоко, недостаточно, чтобы парить. Он настраивал ритм, особенный ритм, который постоянно сбивался, он тоже сбивался с ног, отбивался от мыслей, от рук, обнимал кого-то и понимал, что где-то в его сознании существует ошибка, из-за которой всё выходит неправильно, не так. Он старался, пытался вычислить и верно рассчитать, но заводился снова, и мысли не дозволяли освободиться, он гнал их куда подальше, но всё же они были его - дело его рук или какого другого органа. И было совестно и невыносимо одновременно - принимать и выгонять, как непрошенных гостей, свой выводок. Ведь некоторые из них были ему по душе, а, значит, помогали в той самой работе над другим, иные ужасали настолько, что хотелось избавиться от них, удалив себя. Ещё были мимолётные, случайно зачатые, навязчиво бестактные, что вламывались к нему без стука и одолевали до одурения и помутнения, до наступления сумерек. С рассветом, исковерканный и измотанный, он вставал и шёл на завод.
Однажды завод закрыли и он остался без работы, без этой работы. Его заперли за то, что он продолжал работать над другим. Оно пугало, и потому не могло стать своим, принятым. Его закрыли с его другим, чтобы не мог вынести и донести.