Жанр: Очерки, эссе
Автор: Алексей Аимин
ВДОХНОВЕНИЕ (ОТКРОВЕНИЯ БЫВШЕГО ПОЭТА)
Человек начинал говорить!..
И, не в силах бороться с искусом,
Обнаружил великую прыть
Во владении этим искусством.
Он придумывал тысячу тем,
Упиваясь минутным реваншем.
Говори-и-ть! – А о чём и зачем –
Человеку казалось не важным.
Леонид Филатов
Писать человек стал значительно позже, чем говорить. Учитывая определённые сложности с материалами и принадлежностями (камень и зубило), сначала это были короткие записи: заклинания, долговые расписки. И только потом, с появлением облегчённого варианта – глиняных табличек, папируса и прочего, к письму приобщились философы и поэты. Уже тогда было замечено – тех, кто умел хорошо говорить, быстро забывали, а о тех, кто даже плохо писал, – помнили.
Тогда-то и появилась эта мания: заявить о себе, оставить след на камнях истории, а проще – застолбиться. С её отголосками в виде: „Здесь был Вася“ и „Вова + Света = Любовь“ мы сталкиваемся и сейчас, созерцая их автографы на стенах своих домов и подъездов. Но эти каракули обычно долго не живут – до очередного ремонта, или, в крайнем случае, до сноса дома. Для того же, чтобы действительно запомниться на века, надо создать что-то более значимое и весомое, например, шедевр. На тему, как создавать гениальные творения, я и предлагаю поговорить.
I
От замысла до шедевра, будь то поэт, писатель, художник или музыкант, надо иметь три составляющие – талант, мастерство и вдохновение. Если эту формулу упростить, то первое нам даётся родителями, второе зарабатывается упорным трудом, ну, а третье – это уж как получится. Не будем говорить о первой, и чуть коснувшись второй, рассмотрим третью.
Тема вдохновения наиболее актуальна в писательской среде, особенно у поэтов. Они часто пускаются в пространные рассуждения по этому поводу, посвящают своим Музам стихи, а в период творческого застоя или житейского загула сваливают всё на отсутствие того самого Вдохновения. На мои конкретные вопросы о контактах с этой субстанцией столь же конкретных ответов я от служителей муз не получил. По-видимому, тема эта насколько актуальна, настолько и интимна. Однако раз уж она озвучена, то придётся в большей мере опираться на свой опыт:
Вдохновенье изредка приходит,
Ждёшь, не ждёшь, – приходит невзначай.
Интересно, где оно там бродит?
Сколько раз уж приглашал его на чай!
Чай хороший, я на нём не экономлю,
Сам, к примеру, с удовольствием я пью,
Но чтоб заходило, не припомню,
В тот момент, когда я заварю.
Вот когда допью, тогда приходит.
– Посиди, – ему я говорю.
А оно посмотрит и уходит,
Не дождавшись, когда снова заварю.
Но такие, корректные отношения, наступают либо в середине, либо в конце творческого пути, когда уже полностью соглашаешься с Гёте: «Вдохновение – это не селёдка, которую можно засолить на долгие годы».
Вначале же молодые творцы предпочитают видеть Вдохновение в ином обличии, – не в образе тощей селедки в образе пышногрудой и прекрасной музы Эрато. Открываешь страничку стихов юных авторов, и создаётся впечатление, что они слишком много внимания уделяют практическому изучению вопроса. После этого у них, похоже, просто нет слов, а одни эмоции. Жесты у получаются здорово, но перевести их в слова у большинства из них пока не получается. У меня с Эрато отношения тоже не сложились и закончились ещё в студенческие годы, оставив из доброй сотни опусов всего один или два, за которые сегодня не стыдно.
Но первоначальные навыки мне всё же пригодились. В среде сослуживцев стало известно, что их коллега может рифмовать слова и выражения типа: варенье – день рожденья, счастье – ненастье и т.д. На меня насели, и пришлось писать. А в принципе и правда: почему бы не сделать людям приятное? Например, выдать экспромт для стареющей дамы: „С Вами надо осторожно,//в Вас ещё влюбиться можно!“ Или, допустим, подкинуть хорошему специалисту:
Вас ежедневно каждый видеть рад.
Хотите, мы начальника попросим,
Чтоб завтра же прибавил вам оклад,
Рублей на двадцать, тридцать, сорок восемь…
Со временем мне это стало надоедать, и чтоб не напрягать мозги, я решил сделать подборку, фиксируя наиболее удачные строчки. Но истина – на всю жизнь не напасешься, – остается истиной. Пришла перестройка с её переменами, в том числе и материальными. Появились новые слова – девальвация, инфляция, деноминация, которые если и рифмовались то только с прострацией. Старые заготовки приходилось подправлять. В последнем примере это на какой-то момент удалось, переделав последнюю строчку: „Тыщ так на двадцать, тридцать, сорок восемь“.
Иногда бывали случаи и иного порядка. Например, прикол для междусобойчика: „Вы бесподобны! Говорим без смеха.// С приветом коллектив второго цеха“, оказался применимым только для шестого, седьмого и восьмого, остальные туда не влезали ни под каким видом. Здесь достаточно ясно проиллюстрировано значение ударного слога.
Вот тут-то кто-нибудь меня и подначит: надо было поэтические семинары посещать, ознакомиться с построением стиха, с ямбами и хореями. Не возражаю, учиться всегда полезно, но изредка можно обойтись и без теории, при абсолютном поэтическо-музыкальном слухе. Бывает же, что люди играют на инструментах, и даже сочиняют музыку, не зная нот. Но так как поэтом я становиться не собирался, ни в какие литературные группы и объединения и не стремился.
Однажды мне попалось на глаза четверостишие, написанное ещё в студенческие годы:
Сидим вдвоём, смотрю – грустит.
И я почему-то грущу…
Я думал наверно, что он угостит,
А он - что я угощу.
Ну надо же, подумал я, столько лет прошло, а его актуальность ничуть не потерялась. Эдак можно написать и на сотню лет вперёд, и тут же сочинил подобное, взяв за основу первую строчку:
Сидим вдвоём, он залпом пьёт,
А я потихоньку тяну…
Он думает только про свой огород,
А я за всю нашу страну!
И тут меня завело, да так, что я не успокоился, пока не написал ещё штук пятьдесят. Трудно сказать, было ли это Вдохновение. Скорее это все же был какой-то задор. Ведь когда я читал эти прибаутки окружающим, то видел, с каким интересом они эти прибаутки воспринимают. Так я вошёл в образ этих двух раздолбаистых мужичков, которые смотрят на мир своим, непонятным для политиков и разного рода руководителей взглядом. Однако, неизменная первая строка несколько привязывала моих героев к месту, в основном столу. Естественно это был тот самый кухонный, где у нашего поколения обычно и шли разговоры за жизнь.
Сидим вдвоём, Серёга размышляет,
Как можно кайф большой бесплатно получить.
Вот у него сегодня тёща уезжает,
Он хочет за порогом скатерть постелить!
В конце концов тема кухонных разговоров была исчерпана, но друзья и сослуживцы настаивали на продолжении. И тогда мне пришлось заставить своих героев ещё и походить по окрестностям. Учитывая их привязанности, это были в основном ближайшие от обжитой кухни точки, – магазины и ларьки.
Идём вдвоём, идут навстречу двое,
Они оттуда – мы ещё туда,
Несут коньяк, шампанское с икрою,
И курят один „Кент“, другой же Верблюда.
Ну вот и мы уж подгребли к киоску,
„Луча“ купили пачку на двоих,
Бутылку спирта – пусть не так и броско,
Но результат не хуже будет, чем у них.
Добавив ещё два десятка похождений, я получил довольно приличный сериал, который меня упрашивали издать. На тот момент к своему стихотворчеству я относился иронично-скептически и отмахивался.
Но вскоре в наш городок приехала творческая группа питерского журнала „Аврора“ – авторы и издатели. Решил показаться маститым и прочёл несколько стихотворений. После встречи ко мне подошёл поэт Александр Шевчук и спросил:
– А есть ещё что-нибудь?
Я ему прочитал несколько своих „произведений“, типа:
Ни кожи, ни рожи,
так что же?
Ведь что-то должно всё же быть?
Нет, Боже, вот так вот негоже,
Враз взять и во всём обделить.
Да ладно там с кожей и рожей,
Ты ей хоть с мозгами поправь,
Мы с ней побазарить хоть сможем…
Но он отмахнулся:
– Оставь!..
Он посмеялся и вдруг серьёзно заявил:
– Надо издаваться, готовь подборку, я помогу.
Тут я и впрямь задумался, если уже и профессионалы говорят…
Просмотрев всё, что я имею, начал готовить книгу, где кроме упомянутого сериала, стихов и ироничных мыслей, были даны юмористические советы, как писать стихи. Поэтому с названием книги проблем не было – „Проба пера“, с подзаголовком „несерьёзные стихи мысли“. Так я хотел сгладить огрехи своего первого блина. Ещё у книги был эпиграф:
Мягкая сатира, лёгкий юморок,
Тонкие намёки, пара толстых строк,
Дельные советы влезть как на Парнас,
А если вы чуть-чуть с приветом, найдётся что-то и для вас.
Книга, скорее брошюрка в 80 страниц прошла на ура. Ведь тогда ещё не было открыток с готовыми поздравлениями, а тут нате вам, две страницы юморных подборок рифм, типа „от души – хоть свет туши“ „жених – не дрых“, в смысле в первую брачную ночь и т.д. С того времени меня уже вполне официально стали именовать поэтом. Не знаю почему, но мне это „звание“ казалось немного издевательским, так как обычно все это произносили с улыбкой, иной раз панибратски похлопывали по плечу.
II
Не сказать, чтобы первый успех меня окрылил, но то, что он мне добавил наглости, – несомненно. По-прежнему не веря в существование высших духовных сил и всяческой поэтической атрибутики в виде Парнаса, Пегаса и тех же Муз, я эту тематику переводил в юмор:
Меня раз муха укусила,
Ну а затем ещё комар.
Потом вдруг муза посетила,
Но от неё какой навар?
От мухи запах неприятный,
От комара на коже след,
Короче есть навар бесплатный,
От музы ничего же нет.
Её не тронуть, не пощупать,
Обнять нельзя и ощутить,
Бывает, ляпнешь ей вдруг глупость –
Она перестаёт любить.
Ещё и фыркнет, отвернётся,
И может даже убежать.
Догнать? Вернуть? – Да перебьётся.
Ведь завтра прилетит опять.
К тому же в те далёкие 80-90 годы мной разрабатывалась стезя, знакомая многим начинающим поэтам: то, что вижу – то пою. При такой постановке присутствие Музы не обязательно. К тому же ведь Муза всё же дама, и не во все уголки и закутки её можно брать с собой:
Там в тишине, за дверью туалета,
Где ведра, швабры, трубы, вентиля,
И где журчит прохладная струя –
Конечно же, не место для поэта.
Но в глубине, под крышкой унитаза,
Куда бежит хрустальный водопад, –
Две звездочки далекие блестят...
Ах да, конечно, – это же мои два глаза!
В годы реформ юмор был спасительной ниточкой, которая держала многих россиян на плаву. Но всё чаще мотивацией творчества у меня становились злость на происходящее. Ведь в девяностых годах огромную массу нашего народа, опустили за грань бедности, можно сказать кинули. Меня это тоже коснулось, и я стал выражать этот протест забойным ритмом с элементами сатиры. Народу это тоже пришлось по вкусу.
Совсем запутала нас пресса,
Мы все уже на грани стресса,
Никто не знает, кто такие –
Такие мы или сякие.
Давно уже мы не марксисты,
Хотя и не капиталисты,
Пока еще не демократы,
Но, слава богу, не кастраты,
Не либералы, не масоны,
Мы из Советской бывшей зоны, –
Простые русские мы люди,
За что имеем хрен на блюде!
Однако это были отнюдь не призывы к борьбе, а скорее констатация свершившегося факта. Светлое будущее всё отодвигалось и отодвигалось. Родилась грустноватая мысль: „Светлое будущее потому будет светлым – что нас там не будет…“ Хотя нам живенько и бодренько со всех сторон продолжали его обещать, но никто ничего давать не собирался. Потому и рождались такие выводы:
Пойдешь налево, – флаг нести заставят,
Пойдешь направо, – там обокрадут,
И только прямо к ордену представят,
Представят точно, – только не дадут.
Вскоре у меня и сформировалась идея выпустить новую книгу, где я бы смог по- выражаться и от себя лично и от имени всего народа. Книга получилась сатирической и называлась „Хочу я с вами поделиться“. В подзаглавии (прошу отметить скромность автора) опять оговорился: „рифмованная и не рифмованная проза“. А эпиграф же был таким: „Хочу я с вами поделиться,//Утешить или дать совет,//Помочь в делах определиться//– Вот денег, извините, нет“.
Эта книга тоже нашла своего читателя. Вскоре городская библиотека попросила второй экземпляр, так как книгу украли. Для меня это не было новостью, и первая так же часто исчезала, гуляя по рукам. Обе книги, изданные мизерными тиражами 550 и 400 экземпляров, жили своей жизнью, и до меня только иногда доходило, что с ними приключалось. Вот только один случай. Моя знакомая приобрела сразу обе для своего брата, сидящего в Крестах. Через некоторое время сообщила, что одна из них пропала из его камеры. Ничего в этом необычного не было, пропала и пропала, мало ли для каких нужд она могла быть использована? Но через два месяца пришла очередная новость, что книга вновь вернулась в ту же камеру. Всё-таки читали.
Однако одно из стихотворений этого сборника большинством было воспринято неоднозначно. Люди из совершенно разных слоев, и с различным уровнем мышления, почему-то посчитали его обидным.
Жизнь завязала нам узлы
довольно странно,
Нам намекают – мы козлы,
и постоянно.
Мелькает часто между строк, –
хоть скрыто классно,
Другому может невдомек,
а мне все ясно.
Но это лучше чем ослы, –
они южнее.
А наши местные козлы –
они роднее.
Да и народ уже привык, –
оденет ватник,
Подмажет водочкой кадык
и на козлятник.
Да что лопаты и ломы –
пирог с повидлом,
Меня вот радует, что мы
уже не быдло.
Стоим теперь на четырех
копытах-лапах.
А это точно шаг вперед,
Но, правда, запах...
Видимо все они это стихо на себя примерили. Уже потом, не раз возвращаясь к его возможному восприятию людьми, я понял, что такая самокритичность шла вразрез с уже впитанной в кровь совковой гордостью.
Первая, чисто юмористическая книга, была принята всеми, от работяг до академиков. Вторая принималась не всеми. Тогда-то я и понял, что на всех угодить невозможно. Возникла дилемма: писать для всех, или сделать упор на думающего читателя – перепутье…
Реформы, слава Богу, прошли. Поэты, на этом отрезке истории, совершенно не понадобились. К концу 90-х уже ни к чему было, „глаголом жечь сердца людей“. Их (сердца), наоборот, старались притушить. По новым политтехнологиям для этого использовали латиноамериканские сериалы и бездарную попсу. Это было подмечено ещё в первой книге:
Сидим вдвоём мы у телеэкрана,
Сегодня скромненько – лишь пиво только пьём.
У наших ног мурлычет Мариана,
Луис-Альберто завилял хвостом.
Теперь ведь нет проблемы с именами,
Изаурами, Розами заполнен весь наш дом.
Серёга с Маней сына сразу Мейсоном назвали,
Мы с Клавкой дочку тоже Мануэлкой назовём.
Сработало. Революционный запал был притушен. Сидя у телевизоров и попивая чай с сушками и бубликами, не вникая в то, что они прилично заплатил за дырки от них, люди смаковали: „Вон оно как, оказывается, и богатые тоже плачут…“
Литераторы тут же сообразили, что теперь народом будет востребовано. Скопом пошли серии женских романов и детективов низкого пошиба. Интерес к поэзии у читателей быстро убывал.
III
Чаще всего к сорока люди становятся прагматиками, иногда скептиками. Перешагнув эту черту, я считал, что отсутствие Вдохновения, на которое жаловались собратья по перу, – это прикрытие неумелости. Ведь если ты знаешь, что хочешь сказать, умеешь расставлять правильно слова, и отдельные знаки препинания, то чего уже проще? Например, исследователи творчества Омара Хайяма утверждают, что этот выдающийся математик и астроном древности писал свои рубаи, складывая их как кирпичики, из нужных и подходящих слов. Я тоже провёл эксперимент, по теме: можно ли написать свежо и интересно о самом заурядном действе, обычно совершаемом в индивидуальном порядке:
Как мягко бьет струя из душа,
Чуть разгоняя кровь мою,
И греет тело, греет душу,
Я на макушку воду лью!
Шампуня мне на все хватило,
Мочалка тихо шелестит,
Ах мило, до чего же мило, –
Под нею кожица скрипит!
На пену я смотрю глазами,
(И вправду, чем еще смотреть?)
И шевелю в воде ногами, –
Приятно – просто обалдеть!
Потом мохнатым полотенцем,
Я, начиная с головы,
Тру шею, грудь в районе сердца,
Потом аппендицита швы.
Вопрос возник под вашей бровью,
Читая эту всю фигню? –
Что чистота – залог здоровья!
Я только к этому клоню.
Но все это словоблудие или в лучшем случае тренировка. К тому же на тот момент все что можно видеть вокруг я уже опираясь на свои взгляды описал. Но ведь можно посмотреть на все и чужими глазами, глазами дяди Феди, например. Так стали появляться монологи моих друзей, сослуживцев, соседей. Надо было только внимательно их выслушать, и войти в образ. Вот так родился монолог моего соседа:
Международные дела
Меня всегда интересуют:
Монголка негра родила,
Хохлы чего-то там бастуют,
У англичан опять туман,
У эскимосов все торосы,
Что интересно, Пакистан
Не курит наши папиросы.
В Намибии упал кокос,
Убив наследственного принца,
И очень мучает понос
Лет десять одного кубинца.
Не так, как мы, они живут,
А красивей и интересней –
У нас зарплату не дают,
Ну, кто кого по роже треснет.
А дома! – Я вас рассмешу –
Пол вытри, ходишь еле-еле,
И шевелись, стола лишу,
А может, даже и постели.
Все как в заезжей колее,
Постыло и давно обрыдло,
Копнешься в стареньком белье,
А там застойное повидло.
Вот так вся жизнь почти прошла –
Ни валко и совсем ни шатко...
Монголка негра родила,
Во интересно! Вот загадка!
Следом за ним еще возникли еще два десятка. Все шло интуитивно, с элементом игры. Хотя это тоже была своего рода тренировка, которая помогла смотреть на мир не субъективно, а в более широком масштабе.
Мое отношение к Вдохновению не менялось, хотя уже было отмечено, – периоды творческого подъёма чередуется с его падениями. Но это всё вписывалось в естественные моменты жизни. Ведь иногда уходя от действительности – уходишь от всего. Вот там уже образ Муз уже нет-нет и выплывал:
Бармен не тот смешал коктейль...
Всё в голове перемешалось:
Упругость губ, духи «Шанель»,
И снизу поджимает малость,
И хевви-метл, и два по сто,
На фильтре яркая помада.
Вопрос глупейший: – А ты кто?
Она мне: – Я твоя баллада,
Твоя поэма, твой сонет,
Я Муза легкого веселья.
– Ты насовсем?
– Конечно, нет,
Подруге, кстати, передай привет.
– А как зовут? – она в ответ:
– Да тоже Муза, только тяжкого похмелья...
Однажды я всё-таки заглянул в словарь русского языка, найдя там только общее скучное определение: Вдохновение – творческий подъём, прилив творческих сил. Покопавшись среди мудрых мыслей, нашёл высказывание Шиллера: „Одного вдохновения для поэта недостаточно – требуется вдохновение развитого ума“. На трезвую голову, оценив свою развитость, я столкнулся с огромными пробелами в подкорках, которые в народе почему-то именуют серостью. Это было вполне естественно, во-первых – по образованию я технарь, а во-вторых:
Я учился плохо, не скрываю,
Чувствовал, – учили не тому,
Троечки с натугою сшибая,
Лишь теперь я понял, почему
Так зубрёжку раньше уважали,
Ставя во главу „от сих – до сих“.
Если ж вы вопросы задавали,
То придурок, а скорее псих.
Слава Богу, кончилось то время,
Хоть другое и не началось,
У меня ещё свободно темя,
Что себе оставил на авось.
Новое авось туда вольётся,
Выльется народу во блага
Только мимо жизнь вовсю несётся,
Не схватить за хвост её пока…
Из очень важных и обязательных предметов для любого советского ВУЗа: марксистко-ленинской философии и научного коммунизма в то время мы не извлекли ничего. Нет, вру. Из известных и часто цитируемых строк Маяковского: „Мы говорим Ленин – подразумеваем партия, мы говорим партия – подразумеваем Ленин!“ нами был сделан вполне логичный вывод, что при данном режиме это норма – говорить одно, а подразумевать другое. Это я тоже взял на заметку.
Но надо было что-то срочно предпринимать. Все знают, что учиться трудно, а переучиваться ещё сложнее. И хотя, как я уже сообщил выше, свободное место в голове осталось, процессу его заполнения мешало известное качество:
Я поднимаю планку каждый день,
Там за спиной обыденность молвы,
Соперник лишь один – моя же лень,
Хочу я прыгнуть выше головы.
Сегодня, видно, высоты не взять,
И номер этот может быть пустой.
Я разбегаюсь снова и опять,
Опять сшибаю планку головой.
Однако снова отгоняя лень,
Я разбегаюсь, отрываюсь и парю…
Ещё один я проживаю день,
Преодолев посредственность свою.
IV
Процесс заполнения свободного пространства оказался довольно длительным. И если посчитать время между моим вторым и третьим изданием, то это вылилось в пять лет, т.е. период обучения в обычном ВУЗе. Для расширения словарного запаса, поработал со словарями, узнав множество новых слов, а также значение ранее слышанных. Узнал, что означает определение меркантильный или тот же дегенерат. Отмечу, что современные поэты довольно часто грешат, используя красивые и громкие слова, совершенно не зная их значения. Так они ставят читателя, а больше самих себя в дурацкое положение.
Далее полгода провёл в мире мудрых мыслей и крылатых слов, откуда тоже почерпнул много полезного и согласился с мнением мудрых:
Свет разума лишь чуть прорезал темноту
Незнания – подвинув предрассудки.
Мы с этим светом прожили лишь сутки
И прошагали только первую версту…
Несмотря на внешнюю красоту данного четверостишья, нового здесь ничего не сказано. Народ уже давно это знает: дураком родился – дураком помрёшь. Но хотелось же, все это сказать красиво, под стать классикам. Попробовал освоить и их манеру:
Господь нас красотою вдохновляет
На доблесть, подвиги, шедевры и любовь.
А Сатана нас красотою искушает,
И в сеть греха мы попадаем вновь и вновь.
Чьи мастерские? Кто ответит точно,
Где вся ваяется людская красота?
В подземных – та, которая порочна!
В небесных – та, которая чиста!
Но тут попалось выражение А.П. Чехова с которым нельзя не согласиться: „Берегись изысканности языка. Язык должен быть прост и изящен“. Правда, я уже и сам понимал, что плыву куда-то не туда. Потому, побултыхавшись в озерце красивости, я выбрался на берег нашей неприглядной действительности, где я и стал учиться совмещать красивые обороты классиков с народной лаконичностью. Надо признать, что и этот период для меня не был потерян, эти навыки тоже пригодились.
Подошло время познакомиться с книгой книг. Вспомнил свою же шутку, озвученную в одной из своих первых: „Ни Библию, ни Капитал я не читал, но по названью Капитал мне ближе“. Никогда не думал, что когда-то её прочту. Изучить Библию, естественно невозможно, можно лишь ознакомиться с её содержанием. Постепенно вникая в суть, начал входить в мир верующего человека, с ощущением бренности бытия.
Между Землёю и Вселенной
Ты лишь пылинка, человек!
И на земле на нашей тленной
Короткий миг – твой долгий век.
И, может, лишь частичку света,
Сродни той искре небольшой,
Что нам открылось из Завета,
Что именуется душой,
Мы оставляем, не иначе,
Вернув назад, что дал нам Бог,
Но только больше и богаче –
Так строим Божеский чертог!
Так родился цикл религиозной лирики. До сих пор не мог понять, как у отъявленного скептика и материалиста могло такое получиться. Видимо попал под сильное воздействие христианского учения. Однажды в электричке, прочёл стихотворение написанное к Пасхе своей попутчице. Она тут же вынула тетрадь и попросила продиктовать. Записав, пояснила, что является руководителем церковного хора где-то на Украине, и что на эти слова она обязательно напишет песню. Возможно, действительно эти слова где-то поют:
Ты указал всем страждущим дорогу
И жизни нашей бренной смысл и вес.
И прозревают люди, слава Богу:
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес!
Те люди, что достойны этой веры,
Кого коснулся Твой желанный перст,
Все радости полны сверх всякой меры:
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес!
И даже тем, кто понял поздно очень,
Придёт благословение с небес,
Когда воскликнем средь вселенской ночи:
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес!
Узнав много нового, что надо было бы знать еще в детстве, я полностью согласился с Соломоном: „Всё новое – это основательно забытое старое“, как и с Л. Н. Толстым „Узнай, что было сделано до тебя и продолжай свой путь“.
Действительно, очень часто молодые поэты начинают разжёвывать давно пережёванное. Ведь всё уже давно описано до них и не раз: и листочки, и цветочки, тем более, что за период существования человечества они фактически не менялись. Но критиковать эту тенденцию я не буду, так как все, не исключая самого автора, когда-то с этого начинали. Главное – конечный результат, который должен заключаться либо в превосходстве классических образцов, либо в оригинальности и неповторимости трактовки. Скажу честно, первое маловероятно.
V
Итак, мозги были переполнены. Хотелось со всеми поделиться своими новыми приобретениями. Древние говорили: переполненный сосуд очень трудно не расплескать. Очень хотелось доходчиво объяснить, что мудрость предков никак не стоит игнорировать.
Ученья смысл великий в том
(под попечительством Минервы),
Чтобы не стать вторым глупцом,
Когда до этого был первый.
Следующая книга получилась уже объёмной, 200 с лишним страниц. В ней было более 600 мыслей, афоризмов, анекдотов и стихотворений – около 100 четверостиший. Признаюсь, когда я вижу чьи-то стихи объемом более 6-7 четверостиший, меня трудно заставить себя их прочесть. Они оправданы лишь для баллад, сказок, драматических произведений, где присутствует сюжет. Длинные стихи, в которых присутствует лишь одна заложенная мысль, являются показателем неспособности автора.
Не секрет, что в наше ускоренное время, не каждому хочется до тонкостей вникать в сущность героев и героинь, и в описание прелестей природы, как это было раньше. Согласитесь, что время огромных романов ушло безвозвратно. Из всей классики наибольшую живучесть показали афоризмы, которые и сейчас издаются значительными тиражами. А сущность любого романа можно выразить в нескольких страницах. Я даже попробовал вместить роман в две строки:
Пролог. Вздохнул он полной грудью „смог“.
И эпилог. А выдохнуть не смог.
В новой книге, вместе с привычным народным юморком, и древней мудростью в обрамлении красивости, появилось и более глубокое осмысление действительности:
Одно шокирует всегда,
Что людям честным, благородным,
Одна свобода на века –
Свобода быть всегда голодным.
Как образец достигнутого лаконизма были представлены двустишья разнообразного содержания. Здесь было намешано всё – и юмор, и сарказм и грустные размышления.
Как хороши и свежи были розы!
Но устоял я и купил жене мимозу.
Красивых женщин видел я немало,
Но больше всё же Родину любил!
Всю жизнь вот так: всё ждёшь чего-то, ждёшь,
И так и не заметишь, как умрёшь.
Вновь впереди чего-то засветило,
Боюсь, что чёрный день очередной.
Всю эту смесь от изысков под классику: „В могиле нет рабов и нет царей,// Цепей и золота там звон не раздаётся.//Там тишина…“ до обычных глупостей: „Вы слышали легенду о Тарзане?//Так это ж наш мужик – Иван Сусанин“, я назвал „Моё дело десятое“. Это как бы отстраняло меня от читателя. Рассказав, что на каждый предмет или явление каждый может посмотреть в 9 ракурсах, определил и десятую. Так вот есятая сторона – это было моё субъективное восприятие жизни, вернее мой взгляд со стороны. Общее определение жанра книги было – ироничная философия.
Совершенно случайно книга попала к политикам высшего ранга. Вернее, мой знакомый показал её министрам, депутатам, партийным функционерам. От него я с удивлением узнал, что они тоже иногда читают. Он передал их положительные отзывы. Правда, Владимир Жириновский, полистав книгу, заявил, что всё это я у него украл, подслушав из его речей. Потом он, смягчившись, добавил, что не худо бы меня в ЛДПР пригласить.
Приглашение от него так не поступило, но я этого и не ждал. Не ждал оттуда и никакой поддержки. Книга-то была построена на вразумление читателей, а кому собственно нужен умный и образованный народ? Мне было достаточно встать на их место, чтобы в мозгу возникла такая фраза: „Это, конечно хорошо, свежо, неординарно,… но народу это не надо“.
А потом ряд высказываний оттуда были на грани фола. Например: „В коридорах власти очереди в кассу – обычное явление“, „Чем мельче человек, тем о более высоком пьедестале он мечтает“, „Уважающий себя президент никогда врать не будет. У него достаточно подчинённых, которые прекрасно это сделают за него“.
Потому, я остался доволен уже тем, что меня никто настойчиво не вопрошал: что именно и кого именно я имел ввиду.
VI
Ещё после выхода первой книги один из писателей сказал, что мой стиль похож на стихи Саши Чёрного. В то время я не только Сашу Чёрного не знал, но и значительно более именитых поэтов. Ради интереса взял его книжечку из библиотеки. Действительно, стихи его мне понравились, стиль был похож, хотя даже не стиль, а взгляд на мир. Вот туда я и перенёсся под впечатлением от прочитанного, написав записки юнкера:
У Фроси гладкая спина,
И только лишь на блузке
Волнует складочка одна
На талии на узкой.
Вот постояла у окна,
Зевнула очень сладко,
Затем из шкафчика вина
Отведала украдкой.
Потом увидела меня,
Тряхнула рыжей гривой,
И губы, полные огня,
В улыбке чуть игривой.
А у меня же в сердце стук
С волненьем нарастает,
А Фрося шепчет: – Милый друг,
Я что-то засыпаю.
Пойду прилягу на часок
На стареньком диване,
Ты разбуди меня, дружок,
Когда искать кто станет.
И не пошла, а поплыла,
Ловя мой взгляд спиною,
Как будто мне наказ дала:
Дружок, иди за мною.
Я весь в смятении застыл,
В смущении глубоком,
И до сих пор я не забыл,
Как запылали щёки.
Да что там, весь я запылал,
И ноги чуть немели,
Ступени – пан или пропал! –
Мне в такт шагам скрипели.
За ширмой слышится смешок:
– Бежал ты? Запыхался?
А ну скажи-ка, кто, дружок,
Меня там заискался?
Искал! Конечно, я искал,
Чтоб поделиться страстью,–
Вот так впервые я узнал,
На вкус какое счастье.
Вот теперь сходство было почти полным. Меня это заинтересовало. Знакомясь и дальше с творчеством именитых, стал замечать, что если мне что-то нравилось, то тут же возникало желание написать подобное. Это было похоже на соревновательный процесс. Прочитав Шекспира (в основном сонеты), попробовал одеть свои чувства в стиль того времени:
Когда я мщу, – я трепещу!
Восторг меня обуревает.
Когда с кого-то спесь слетает –
О, как же сладостно я мщу!
Когда хапуга поперхнётся,
Когда я трусу вслед свищу –
О, как же сладостно я мщу!
Пусть мне в грехи это зачтётся.
Дальше – больше. Всё чаще слышал от собратьев по перу: „Это же чистый Рубцов. А вот это Рождественский“. Не скажу, что это мне льстило, но было интересно. Закралась даже крамольная мысль: а не попробовать ли под Александра Сергеевича что-нибудь? А что, пару месяцев потренироваться, вжиться в эпоху, позаимствовать слог и всё, – получите совершенно неизвестное, невесть откуда взявшееся произведение гения. К примеру, начать так вальяжненько: „И глупая молва и всяческая чушь//Немного оживляют нашу глушь…“ Но эту задумку я не осуществил – посчитал несерьёзным. Однако ж хоть что-то надо было от нашего гения позаимствовать, и тогда я украл тему:
Воздвигну памятник,
в сторонку отойду
И посмотрю на рук своих творенье,
Здесь радость, и печаль,
и мысль, и вдохновенье,
Я всех восславлю по заслугам и труду.
Я всех восславлю по заслугам и труду,
Всех тех, кто верил в жизнь и кто не верил,
Считал кто деньги и кто их не мерил,
Кто счастлив был и кто лишь знал беду.
Кто счастлив был и кто лишь знал беду –
Две крайности, на них наш мир замешан;
Наказан будет каждый иль утешен,
Когда придём к последнему суду.
Когда придём к последнему суду,
Где нет чинов, богатства или блата,
Есть только звания сестры и брата,
Там всех отметят по заслугам и труду.
Там всех отметят по заслугам и труду.
А я зачем полез в людские судьи?
Меня уж сильно не корите, люди,
Ведь с вами в очередь я общую пойду.
Вообще-то творчество отдельных гениальных поэтов меня совершенно не трогало. В их число почему-то попали Пушкин, Есенин, Пастернак, Бродский. Ближе были Лермонтов, Рубцов, Галич, Высоцкий. И это, считаю, вполне нормальным. Нет такого автора, который нравится всем без исключения. Раньше, чтобы стать классиком жанра, требовалось почти всенародное признание, теперь этот показатель скатился едва ли до четверти. Прогресс не остановить, ведь теперь, кроме литературы, живописи и музыки появилось огромное количество новых видов искусства – фотография, кино, эстрада, телевидение. Вкусы у людей теперь очень разнообразные, и потрясти хотя бы половину из них, сегодня вообще не представляется возможным.
Но мучил вопрос: ведь Пушкин общепризнанный гений, а не пробил, – почему?
VII
Некоторые мысли по этому поводу у меня возникли ещё при написании третьей книги. В одной из глав, которая называлась „Игра в классики“ я попытался сопоставить взгляды на одни и те же проблемы трёх гениев пера: Шекспира, Гёте и Пушкина. Жанр книги подразумевал лаконичность, и я пытался в качестве примеров обойтись четверостишьями. Мне стоило огромного труда найти такие строчки у Пушкина, где можно было бы поймать полностью оформленную мысль в четырёх строках. И то это было скорее настроение. А вот у Шекспира и Гёте, – пожалуйста, причём глубоко и значимо. Например, Гёте:
Блаженны, кто с надеждой рождены,
Что море лжи преодолеем дружно,
Нам нужно то, чего не знаем мы,
А то, что знаем – нам не нужно…
И всё, этого достаточно. Можно примеривать эти строчки на себя, на окружающих и на своё бытие и час, и два. А всего-то четыре строки… У Александра Сергеевича же, чтобы понять мысль, надо прочесть предыдущую страницу или две. То есть мысль и эмоции нагнетаются, нагнетаются, а ты всё ждёшь, ждёшь, и вот, наконец, приходит „девятый вал“. Не отрицаю, кого-то именно такое и завораживает, – всё зависит от склада ума. Что касается выдающейся способности Пушкина мыслить и говорить стихами, то этого тоже можно добиться, естественно, не каждому. Этот феномен я условно бы назвал эффектом льющейся строки. Например, когда читатель интуитивно предугадывает именно то слово, которое должно последовать вслед за только что прочитанным. Мне тоже однажды почти это удалось, в одной из самопародий:
Я словоблудием страдаю,
Люблю я по словам блудить.
И эту страсть, я понимаю,
Мне никогда не победить.
Слова летят то табунами,
А то несутся косяком,
Без падежей и с падежами –
Одни слова, слова кругом.
Однако пустая красивая словесность меня не привлекала. Настоящий поэт не тот, кто что-то хочет сказать, а тот, кому есть что сказать. А сказать он может, только лишь что-то испытав, хорошее или плохое: „Поэт не должен быть уж очень сытым,//Не должен он нагуливать жирок,//Он должен быть всегда чуть-чуть побитым,//Небритым и поддатеньким чуток“. Вот по последней формуле я и двинулся в народ. Народ кучковался ближе к ларькам. Там я и ознакомился с его насущными проблемами. Они были простые и понятные:
Ну, как бы объяснить попроще,
Да проще некуда уже.
Я не могу смотреть на тёщу,
Ни просто так, ни в неглиже.
Я не могу смотреть на водку! –
С неё же можно помереть.
С начальством, правда, выпью сотку –
На ощупь – чтобы не смотреть.
Но хош не хош, куда деваться,
Куда деваться, – надо жить,
И с тёщей надо целоваться
И водку постоянно пить.
Хождения в народ для творческих людей явление не новое. Оно, конечно, всегда отражалось и на здоровье, и на бюджете, и на положении в семье и обществе. Я не был исключением:
Как синусоида, волнами моя жизнь,
На них качаюсь я: туда – обратно,
То и другое и противно и приятно –
То дно канавы, то заоблачная высь.
Но сейчас я уже и об этом не жалею, так как именно в то время осмыслил один из главных элементов для полноценного творчества: „Чем выше ты взлетишь и ниже упадёшь – отсюда и берётся глубина“.
С классическим народным творчеством я уже был знаком до этого. Помню, как удивила лирика вагантов, нисколько не устаревшая за пять столетий: „Хорошо сидеть в трактире,//А во всём остатном мире//Скука, злоба и нужда.//Нам такая жизнь чужда“. Да, жизнь идёт, а человек не меняется, ни внешне, ни внутренне…
Я день не очень-то люблю:
Кручусь, работаю, потею;
Приятней ночь, когда я сплю:
Когда я сплю – всегда балдею!
Строгая ощущения такого типа, близким и понятным для любого языком, всё чаще и чаще слышал: мы тоже так думаем, но сказать так не можем. Это уже был показатель, – с народом я побратался и полностью вник в проблемы:
Планирую всего на день вперёд,
На большее мне денег не хватает –
Помногу ведь никто не занимает
Тому, кто никогда не отдаёт.
Так как замыливание глаз и запудривание мозгов является прерогативой вышестоящих, я решил остановиться на противоположном. Простота подачи, с естественной простотой восприятия по слегка заезженным аксиомам: „Всё гениальное просто“ и „Краткость – сестра таланта“. Правда, у этих постулатов были и контраргументы. Один придуман не мной: „Простота хуже воровства“, а второй я вывел сам, продолжив фразу классика: „Краткость – сестра таланта, дочь разума и падчерица гонорара“. Я понял это, когда ничего не получил за рекламные отбивки для местного молодёжного радио. – Для тебя же это раз плюнуть! В принципе, конечно… Хотя было приятно услышать в эфире одну из них: „Полезней, чем принять сто грамм – прослушать парочку реклам“ – лет через шесть после её написания.
VIII
Наконец я нашёл автора, который мне оказался ближе всего. Форма, стиль, содержание – всё моё. Омар Хайям. Сегодня до сих пор ведутся споры о его поэтическом наследии. Одни утверждают, что из-под его пера вышло всего 60 рубаи, а остальные же подражания и переделки, другие насчитывают их до 1000 и более. Думаю, истина где-то посередине – около 400. И не потому, что я написал примерно столько же, просто, анализируя самое большое издание Хайяма, я действительно нашёл там массу повторов. А людям талантливым и разумным это не свойственно.
Итак, когда я прочёл его строчки: „Ты измучен, мой друг, суетою сует,//А забот тебе хватит на тысячу лет.//Не горюй о прошедшем – оно не вернётся,//Не гадай о грядущем – в нём радости нет“, я тут же вспомнил свой стишок десятилетней давности:
Со мною жизнь играла в поддавки,
То поприжмёт, а то опять отпустит,
Всё было - и подножки, и плевки,
Но только не было тоски и грусти.
Тоску развею, сам себя же рассмешу,
А грусть друзья разгонят и подружки.
Живу я просто, – зачесалось, – почешу,
А пить хочу – возьму попью из кружки.
Пусть кто-то мучается тем, что он умрёт,
А я об этом думать не желаю,
Принципиально – пусть придёт, да и придёт,
И сам себя за это уважаю.
К чему грустить о том, что не пришло,
И тосковать о чём-то безвозвратном,
Пусть наша жизнь хоть и куды ни шло
Пусть так, пусть и куды, а всё ж приятно!
Подумал, сколько же у меня здесь лишних слов. Всё ведь это можно было выразить одним четверостишием. Изучая и осмысливая творчество Хайяма, ставя себя на его место, я понял, насколько сложно было ему апеллировать таким куцеватым набором образов и понятий. Ну, любовь и вино – это и сейчас будоражит, глина и черепки, как и бедность, забвение или нищета тоже нас не обойдут. Список героев тоже небольшой: красавица, приятель забулдыга, святоша, Всевышний, вот, пожалуй и всё. Решил сам попробовать, что можно написать при таком выборе. Штук тридцать-сорок осилил.
Я спокойно живу, размышляя о том,
Что сначала умру, закопают потом,
И смешаюсь тогда с окружающей глиной,
Из которой, возможно, построят ваш дом.
Моё тело с душою в нирване от сна,
А ещё от любви, а ещё от вина.
Кто-то пусть о небесных блаженствах хлопочет,
Ну, а мне на земле их хватает сполна.
Действительно, рамки оказались несколько тесноваты. Хотелось чего-нибудь добавить в эту академичность, может чуть красоты и лиризма? Попробовал:
Звездопад – это может быть чей-то салют?
Там, похоже, что праздник – танцуют, поют,
И быть может те звёзды – осколки тарелок,
И бокалов хрустальных, на счастье что бьют.
Потом решил добавить еще и здоровой рассудительности:
Пить с друзьями всегда мне приятней вдвойне,
Хотя выпить могу я и на стороне,
Но с друзьями веселье быстрее приходит,
И намного дешевле обходится мне.
В принципе, я уже стал соглашаться с тем самым мнением исследователей творчества Хайяма: нашёл мысль, одел её в подобающий наряд из слов и готово произведение. Форма рубаи мне нравилась, и я попробовал совсем приблизить её к современности, к нашим делам насущным:
Слышал я разговор, мол, кто водочку пьёт,
В этом мире поменьше на свете живёт,
Но зато пролежит он подольше в могиле:
Проспиртованных гниль, знаю, хуже берёт.
Объективно рассмотрев уже сотворённое, решил дальше не продолжать, и так уже жанр изуродовал – дальше некуда. А вот присутствовало ли в этих поисках стилей и форм вдохновение, я опять не смог понять.
IX
Но всё же отношение к стихам постепенно менялось.
С концепцией их создания по подобию собирания детского конструктора всё чаще не соглашался. Да, конечно, в малых формах это возможно, например, поймать отдельного журавля, механически балагуря-каламбуря:
Нет, не забыть мне изумительные строчки
На лямках у твоей ночной сорочки!
Теперь такие удачи, поначалу радовавшие меня, – уже не грели. Противовесом конструкторскому принципу стало знакомство с японскими хокку и танку, наполненными вдохновенным созерцанием: «Бабочки полёт // Будит тихую поляну // В солнечном свету.» Мацуа Басё, или «Снова весна. // Приходит новая глупость // Старой на смену.» Кобаяки Исса.
Однако опять не грело – скучновато. Можно, конечно подстроиться: Твои глаза – // Голубое небо – // Ни единой тучки. Потом посмотрел на свой огород и написал: Зацвел картофель//Колорадский жук//Прилетел от соседа. Сообщил я вам эту новость, ну и что?
Нет, надо искать что-то, где есть все и сразу. Совмещение стилей! И вправду, ведь ещё раньше я уже стал замечать, что в моих юморных стихах стала появляться некая лиричность:
А весна была и тёплая и ранняя,
И черёмуха цвела, за ней сирень.
Подарила мне она одни страдания
И мозги под кепкой набекрень
Надо писать в жанре в котором ни читателям ни критикам было не определиться. Так, чтобы в одном произведении их было два, и три, и четыре. Некая шарада для ума и души. Это уже интересней. Когда-то получались стихи, пропитанные лишь одним настроением:
Карандашная погода:
Листья серые, дома.
Может быть, сама природа
Вдруг взяла - сошла с ума?
Отблеск серости на лицах,
Серость улиц, площадей –
Может, это всё мне снится? –
Толпы серые людей.
Может, время виновато,
Наступила вдруг зима?
Это, видимо, расплата –
Серость, видимо, ума.
Карандашные наброски
Нашей жизни полотна,
Серый гвоздь, забитый в доску
Гроба розового сна,
И победной серой точкой
Муха села на окно.
Хлеба чёрного кусочек
Горько белое вино…
А потом настроение менялось, и появлялись совсем другие:
В этом мире я только лишь
смерть не люблю,
Остальное мне нравится больше,
И хотя я, конечно же, буду в раю,
Здесь хочу задержаться подольше.
Я хочу покачаться на тёплых волнах
Лучезарного синего моря,
Прошвырнуться по пляжу –
Весь в белых штанах
И найти себе снова love story.
Учитывая перепады в жизни, а значит и в настроении это оказалось несложным: „ Я убеждался в том неоднократно://Добра без худа нет и худа без добра,//В пивбаре вечером легко мне и приятно,//Но неприятно тяжело потом с утра“. Написал половину вечером, а половину с утра – вот вам и коктейль.
Правда, жизнь к тому времени у меня круто повернулась.
Иногда, в новых компаниях, где заходит разговор обо мне, я шучу: – Да, такие, как я, под забором не валяются! А если и валяются, то недолго – их быстро подбирают. В принципе это было правдой. Жизнь меня тянула вниз, но, слава Богу, все обошлось.
Моя новая жена ознакомилась с бросовым, на мой взгляд, материалом, и стала настойчиво внушать, что это и есть самое лучшее, что я создал. Никто раньше мне такого не говорил, так как первая жена ни разу не дослушала ни одного моего стихотворения до конца.
А может правда? – подумал я.
В конце концов, под её натиском я сдался и вскоре вышла четвёртая книга „Давайте вместе отдохнём душою“, книга лирики – с ума можно сойти! Однако твердо заявлять, что это была чистая лирика, я бы не стал. Конечно, половина из содержания подходила под определения духовная, философская, гражданская лирика, даже были несколько стихов тянущие на патриотическую. Но в целом это было что-то непонятное с крутящимся моментом. Ну вот, например:
Люблю – и всё! О чём тут говорить,
Я сам к себе испытываю зависть,
А как приятно всё-таки любить,
Теряя вес, и голову, и память.
Весь истощал, и потому вот кость
То там, то сям чего-то выпирает,
Цепляя всё, аж разбирает злость,
Но голова всё тут же забывает,
Ведь в ней одно: люблю!
Люблю!
Люблю!
Люблю!
Хотя возможно, и напрасно.
Любовь меня убьёт!
Иль я её убью!
Одно из двух.
Но как это прекрасно!
Эффект от издания превзошёл мои ожидания. Когда моей жене позвонила её знакомая и рассказала, что, читая книгу, они с мужем весь вечер проплакали, когда молодая девушка рассказала мне, что её папа пять раз подряд прочитал одно из стихотворений а потом переписал его, когда в одной из библиотек у меня попросили ещё один экземпляр, потому, что их сотрудница, уезжая на постоянное место жительство в Париж, не хотела с ней расставаться, я понял, что всё было не зря, и мы с Вдохновением нашли общий язык. Правда, я опять не понял, как это произошло.
Х
Наконец, отбросив все сомнения, я решил показаться народу, если не на всероссийском, то хотя бы на региональном уровне, т.е. в Санкт-Петербурге. Все мои попытки показать свои „шедевры“ в литературных журналах сводились примерно к одному: прекрасно, мы вас непременно опубликуем, позвоните через неделю (иногда две). Через неделю я получал дежурный отказ: Вы знаете, главный редактор сказал, что Вы по формату нам не подходите.
Оказывается, чтоб попасть на их страницы, надо было быть отформатированным, а я, получается, ни в какие рамки не лезу. Поначалу я обижался. Но тут вспомнил, что и по жизни меня уже неоднократно пытались отформатировать и в семье и на работе. Мне это даже понравилось – неформатная жизнь переходит в неформатное творчество. Действительно, я и сам-то свой формат не мог определить. Пишешь, совершенно непонятно что:
Покрасив синим потолок,
я всё не мог заснуть…
А если тот вон уголок
чуть беленьким мазнуть?
А этот красненьким чуть-чуть –
получится ништяк!
Вы скажете: – Какая жуть!
Ан нет – Российский стяг.
Те, кто, ознакомившись с этим „произведением“, пытались сохранить умное лицо, с этим же лицом и отходили. Те, кому это лицо было по фигу, лезли с вопросами: что именно этим я хотел сказать? Честно, я и сам поначалу не понял, что хотел, хотя интуитивно понимал: в этом стишке что-то есть. А так как вопросы продолжались, то начал объяснять его смысл так: белый мазок – это наша чистая, непорочная высшая власть, красный – это бандиты и олигархи, каждый мазок примерно 5% площади потолка. А синий – это народ, которого у нас оставшиеся 90%. А теперь посмотрите на наш флаг – там всем поровну. Народу – третью часть от общего пирога. После такой расшифровки дополнительных вопросов не поступало.
Уже позже от своей новой жены я узнал, что большая часть нашего городка конкретно установила мой диагноз – шизофреник или чуть мягче мужик с придурью. И тут я вновь обратил внимание на свою интуицию. Ещё задолго до этих событий был уже создан этот пророческий стишок:
Как выдам новую репризу –
Так тянут вновь на экспертизу,
Ну и как водится по блату
Кладут в шикарную палату
Для наивысшего состава –
Громыко слева, Брежнев справа,
Тутанхамон, Наполеон,
Лишь я средь них один шпион.
Табличка на кровати есть:
Агент палаты ноль ноль шесть.
Но к описываемому моменту я уже изрядно поправил свой имидж, печатался в местной прессе и был признан местными культуръегерами. Вот тут мне и представилась ещё одна попытка показаться на людях. Союзом писателей Санкт-Петербурга в программе литературного фестиваля „Мосты Петербурга“ была объявлена номинация на лучшую книгу лирических стихов, изданную в 2004 году. Туда я и направил своё последнее творение.
Это я уже позже узнал, что в Питере почти десятилетие велась борьба за поэтическое место под солнцем. Как уже говорилось выше, поэзия политикам, т.е. власти, уже давно была постольку поскольку. Но жанр оставался признанным в мире, да и не стоит у народа отнимать возможность самовыразиться. Пусть только поэтическая братия делает это в строго определённом формате и в основном по темам: о Родине, о любви к природе, по проблемам частного порядка – любовь, разлука, измена и т.п. Поэтому кое-какие вливания сверху на проведение поэтических мероприятий все же производились. Вот за эти крохи и шла там нешуточная борьба.
В городе было два СП (союза писателей), условно поделённых на еврейский и русский. Если первый держался на общепризнанных мэтрах, по каким-то причинам не покинувшим страну, то про второй ничего говорить не буду, так как все слова нехорошие. Определился и формат (вот слово пристало) по численности – не более 2500 в каждом и последующий набор шёл по мере выбывания. Проводили в последний путь собрата по перу, помянули в сороковой день и можно выбирать нового члена. Новобранец должен был соблюдать определённые правила. Первое – не выставляться, то есть не писать лучше руководства. Второе – знать своё место, то есть расшаркиваться перед вышестоящими и постоянно говорить то, что бы им ласкало слух. Ну а третье, отнюдь не обязательное, но желательное – проставляться. Короче, всё то, что было заведено ещё при Навуходоносоре.
Все это я узнал позже, притворяясь веником и задавая глуповатые вопросы членам этих творческих организаций. Кроме того, оказалось, что на все литературные премии существует живая очередь, и они расписаны на три года вперёд. Естественно, это касалось лишь членов СП. Узнав все это, я понял: ребята дружные, сплочённые, с элементами совковой усреднённости. Ещё в восьмидесятых эта тема прошла у меня в первой пародии на фразу кондуктора автобуса: – Гражданин без билета, давайте выйдем!
Давайте все-таки не будем,
Без отговорок – то, да се,
Конечно, всё сперва обсудим,
Потом не будем, да и всё!
Давайте вместе сразу бросим,
Пока еще трава в росе,
С утра, часов, пожалуй, в восемь,
Но только чтобы сразу все.
Давайте все возьмем и выйдем,
В обнимку, всех вокруг любя,
Все вместе, нам не нужен лидер
Пусть даже выйдем из себя.
Давайте за руки возьмемся!
Давайте будем все дружить!
В котел мы общий все сольемся, –
У каждого ведь есть что слить!
Меня заметили и, похоже, очень удивились неизвестному выходцу из глубинки. Мэтры в разговоре по телефону даже мою странную фамилию произносили правильно. Кстати, я выяснил, кому я этим обязан – неизвестному советскому переписчику 20-х годов, пропустившему вторую букву в ней – „к“. Хотя писали тогда с чужих слов и на слух, и можно допустить, что у него и с этим органом что-то не в порядке было. А можно сюда и интригу добавить, что кто-то это сделал чисто „по-дружески“, соседи часто так дружат.
В любом случае благодаря этой ошибке или описке надобность псевдонима у меня отпала.
На конкурсе все прошло по тому же сценарию, меня даже на церемонию награждения не пригласили. Не скажу, что моё неожиданное появление их порадовало, но особо и не стушевало. Премия победителям была незначительной – 15000 рублей в номинации, что-то около 500 долларов по курсу. К этим денежным средствам прилагался диплом победителя в деревянной рамке и хилая гвоздичка. Всё было очень скромно и походило на междусобойчик. Видимо, все основные средства ушли к устроителям, что вполне естественно – трудно жить сейчас поэту:
Кстати, эту фразу я прихватил у питерского поэта с очень изысканной фамилией Вадим Борисов-Введенский, который откровенничал: „Ибо будь ты в лучшей форме,// Не поднимешься со дна.//Что поэта нынче кормит,// Переводы и жена!“
И действительно все так и есть:
Мне сказал поэт маститый
За стаканчиком вина:
– Трудно жить сейчас пиитам,
Хорошо, как есть жена.
Повезло поэту Славке,
Что ему тот гонорар.
Его баба на заправке –
Там совсем другой навар!
А у песенника Васи
Головной экономист
На какой-то крупной базе –
Потому он оптимист.
– А у вас? – вопрос свой вставил,
Продолжая ту канву.
Сплюнув, тон он малость сбавил:
– Переводами живу.
XI
Итак, положив перед собой книжонку победительницы, с помарками, ошибками и невнятным содержанием, и своё до мелочей продуманное, иллюстрированное местным художником-самородком издание, я размышлял. Разум говорил: всё правильно. Победительницей стала прилежная ученица одного из мэтров, заседающего в жюри. И потом, эта въевшаяся совковая формула: талантам помогать не надо, они и сами пробьются, а вот людям тонким (победительница была худенькая), тянущимся к высокому (она была ещё и маленькой) – просто необходимо. А тут автор уже оформившийся, с устоявшимися взглядами на жизнь:
Я живу!
О Господи, я живу!
Молча – в мыслях, голосом – наяву!
Время льётся медленно, рвётся вскачь,
Там и здесь постелено – very math!
Там песок прохладненький, тишина,
Здесь горячий чайничек у окна.
Поменять тот чайничек на свечу?
Не хочу покуда я, не хочу!
Вам прохлада нравится?– мне тепло,
Время мне покаяться не пришло.
На столе два бублика, чай горяч,
А за стенкой публика – very math!
Всех на чашку чая я позову.
Слава тебе, Господи,
Я живу!
Здесь ведь ничего ни добавить, ни убавить. А людям так хочется внести свою, пусть даже маленькую запятушку. В полной мере я это осознал чуть позже, когда разместил свои произведения на общедоступных народных сайтах Стихи.ру и Проза.ру. Читателями там являются в основном сами начинающие поэты и писатели. Так там, за полгода я не получил ни одной рецензии. Думаю, это хороший показатель.
Ну так вот, сижу, размышляю, а раздражение всё нарастает и нарастает. Думаю, трахнуть бы по этому дурацкому механизму мышления, с неправильным ударением в последнем слове как следует. Да нет, думаю, ничего не выйдет – закостенело:
Покрашу волосы и прочие места
В любимый цвет, какой, еще не знаю,
И сяду на скамейку у куста
Без разницы, у дома иль сарая.
Послушаю я трели соловьев,
Не столь суть важно, курских иль тамбовских,
Хотя в Тамбове больше про волков
Товарищи пошучивают плоско.
У нас в стране стреляйся иль давись
Без разницы – считай одно и то же.
А высунешься, глянешь сверху вниз –
И не с лицом уже, а с грязной рожей.
И вправду, ну чего тут выяснять,
Такие мелочи – мужик ты или баба?
У нас есть Лица, – им все и решать
В разрезе всероссийского масштаба.
А тут ещё жена, работающая в местной газете, рассказала, как её задолбали местные поэты, расплодившиеся не меряно. Показала мне некоторые образцы и выдала резюме: – Это же не стихи, это же самая настоящая пародия! С этим надо что-то делать!
Почитал, действительно, так оно и есть. И тут вспомнил, что в прошлом тысячелетии (согласитесь, громко звучит), когда я и сам был близок к графоманам, вышла моя первая книга „Проба пера“. В ней я с долей нахальства делился секретами „поэтического мастерства“, на чисто бытовом уровне. Напомню – тогда ещё не было открыток со стихотворными штампами. Заканчивалась книга таким пожеланием:
Мгновения уносятся бесследно
И в легкой дымке где-то исчезают,
И так же тихо, вроде незаметно
Вся наша жизнь когда-нибудь растает.
И мысли исчезают как мгновенья,
Как за обедом исчезают беляши,
И если есть хоть капля вдохновенья,
И мысли дельные – возьми и запиши.
А ведь именно в то время началось повальное увлечение нашего народа стихотворчеством. Я не был склонен брать полную ответственность на себя, – ведь книга была издана мизерным тиражом, но все же… Конечно больше повлияли сложившиеся обстоятельства. Вспомним. Народ, которому раньше настоятельно рекомендовали думать молча, а говорить лишь на своей кухне и то вполголоса, в начале 90-х получил свободу слова. Люди у нас ученые и потому ещё несколько лет осторожничали и присматривались, как бы что не вышло. Потом же, осмелев, с энтузиазмом ринулись на прорыв. Ну, а про наш энтузиазм во всём мире знают. Какое ещё там Вдохновение, какие ещё там Музы!
Конечно, и раньше я относился к графоманству отрицательно, хотя и сам был не намного лучше, хотя написал посвящение этому явлению:
Мне не понять – смеяться или плакать,
Когда читаю я твои стихи,
Вот слёзы почему-то стали капать,
По параллели к едкому „хи-хи“.
В твоих стихах всё перпендикулярно,
И значит, угол должен быть прямой,
Любому школяру элементарно,
А тут ну как ни взглянешь – он тупой.
И голова идёт сначала кругом,
Потом он превращается в квадрат,
Читаю через силу и с натугой,
Ну, вот конец, чему я страшно рад.
Книжонки отложив прямоугольник
(он в перспективе параллелограмм),
В гранёный я полез многоугольник,
Где синусоидою плещется сто грамм.
Вот тогда и родилась идея провести исследование действительного положения вещей в нашей поэзии на начало третьего тысячелетия. К тому же и должок надо было отдавать, вдруг в этих сотнях тысяч творцов есть и десяток „вдохновлённых“ мною.
XII
На это творческое исследование ушло полгода. Но начнём по порядку. Прочитав несколько сборников местных „самородков“, и зацепившись за такие выдающиеся строчки как: „Писать в поэзии мне мало“ и „Я был не в меру босоногий“, я нарисовал образ сельского поэта:
Я был не в меру босоногий,
Копна торчала из волос,
Сначала видом был убогий,
Но постепенно рос и рос.
Сутулую расправил спинку,
Но не совсем ещё был гож,
Слегка на дикую травинку
В те времена я был похож.
Но жизнь немного лучше стала –
В газетах то смогли прочесть,
Еды сначала было мало,
Потом почаще стали есть.
Вот стали плечи раздаваться,
Ступни чуть подросли у ног,
Свободно стал я раздеваться
На пляже – раньше я не мог.
И конопатые девчонки
Тайком глядели на мой стан,
Потом смеялись громко-громко,
Ни дать ни взять, как мой баян.
Ну, а когда окрепшим в меру
Пошёл в заочный институт,
Я стал уже для всех примером,
Мой лоб был несравненно крут.
Теперь легко по жизни шпарю,
Грудь колесом, под ней живот,
Пишу стихи, ветеринарю
И славлю землю и народ!
Эта волна „поэтов“ возле пенсионного возраста выплеснулась в большей мере из патриотов социализма, оставшихся не у дел. Они поголовно скорбели о застойных временах: „В столовых ели хлеб бесплатно,//Стояли соль, горчица, перец.//Вино мы пили аккуратно,//Нам в коммунизм хотелось верить“. Такой крик души было просто невозможно не оставить без отклика:
Лежу голодный в тишине,
Совсем пустой, как после клизмы,
Ужель приснилось это мне –
Как мы шагали к коммунизму?
Его нам Сталин обещал,
Хрущёв уже и срок назначил,
А Брежнев шамкать ртом устал,
И помер – чем нас озадачил.
Тут Горбачёв раскрыл глаза:
– Давайте пить все сразу бросим!
Пропьём идею же… – Все – за!
И вот теперь на хлеб мы просим.
А Ельцин веру в коммунизм
Отнял – прибил бы, между нами!
И к нам пришёл капитализм
С его акульими зубами.
В столовых хлеб он весь сожрал,
Слизал всю соль и съел горчицу,
Об этом в „Правду“ написал
Письмо я на пяти страницах.
Но правды нет уже давно,
Продали, как и всю отчизну.
Пойду допью своё вино –
Хоть чуть приближусь к коммунизму.
Нет, это была отнюдь не пародия, а нечто другое, скорее более полное раскрытие темы. Получалось так: я прекрасно понимал, что эти поэты хотели сказать, из-за определённой нехватки умственного потенциала и словарного запаса не могли донести. Такая игра меня увлекла. К тому же в их „шедеврах“ было масса такого, что подходило под некогда любимую рубрику из советского журнала Крокодил „Нарочно не придумаешь“. Например: „Стреляют „Шипром“ офицерские затылки“, или „В кудрявых прядах твоя головка, На девичью похожа грудь…“
Но если уж быть честным до конца, то я просто обыгрывал эти находки. К тому же некоторые строки просто умиляли, отдавая запашком былого энтузиазма:
Если с неба льёт дождь проливной
Или снегом завалит дорогу,
Всё равно мы идём к проходной,
За дела ощущая тревогу.
Мы как будто творим чудеса,
Проходя сквозь любые невзгоды
И возводим цехов корпуса
Там, где раньше сгружали отходы.
Все это меня так увлекло.
Ведь как они писали о любви, несмотря на то, что она захватила большинство из них на излёте. Не вняв наставлениям 500 летней давности от вагантов: „Поэт, лаская потаскуху,//учти, у Фрины сердце глухо.//Она отдаст тебе свой жар,//лишь за солидный гонорар“, они считали, что любовь в преклонном возрасте можно завоевать пылкими строчками типа: „Я любуюсь твоими коленями,//Обнимаю, целую их с силою.//О любви к тебе пишу стихотвореньями,//Не могу позабыть тебя милую“. А чего, берешь строку Н. Заболоцкого: обниму их с неистовой силою… и готово.
Не у всех из них личная жизнь складывалась. Ведь поэты действительно в большинстве народ безденежный. И потому они всегда надеялись и ждали очередную музу, и у всех была мечта:
МЕЧТА ПОЭТА
И светлую избу построит,
и песню о друге споёт,
и в космос дорогу откроет,
и лебедем в вальсе плывёт.
Стихи прочитает и спляшет,
и стопку до края нальёт… (Геннадий Е…в)
Давно проникаюсь мечтою,
Надеюсь, и жду, и грущу.
Уверен: её я достоин –
той самой, какую ищу.
Прикрыть мне глаза только стоит,
и вновь предо мною Она,
что с лёгкостью избу построит
и выпьет со мною вина.
Она и борща мне наварит,
стихи с выраженьем прочтёт,
любовью и страстью одарит,
пока я дремлю, простирнёт.
И с лёгкостью, как между делом,
до блеска начистит паркет
и, радуя стройностью тела,
крутнёт предо мной пируэт.
И в баньке похлещет до пота,
уложит меня на кровать,
сама ж упорхнёт на работу
любимые шпалы таскать.
В этой борьбе за мечту они готовы были идти на всё. В отличие от меня, заимствовавшего у классиков лишь стиль и форму, эти ребята изрядно пощипали наших гениев пера, выдёргивая слова, обороты, строки. И что интересно, в основном это были именно Пушкин и Есенин. Изредка им даже удавалось усиливать эффект, например, куда Сергею Есенину с его белыми руками до этого шедевра:
Твои груди пара лебедей,
Я не первый их ласкаю из людей,
Я целую их, милую их любя,
Ведь они такие только у тебя.
Честно сказать, я тогда не понимал, зачем копаюсь во всей этой макулатуре. Списывал это на злость и неприятие бездарности. На самом деле (осознал позже), это были поиски, поиски того, что их стимулирует, заставляет обивать пороги местных изданий и выпускать мизерными тиражами на свои последние гроши эти книжонки. Меня мучил вопрос: – что их двигает, что их вдохновляет?
XIII
Разобравшись с местным материалом, я перешёл на относительно более высокий уровень питерской поэтической братии. Они действительно чаще попадали в размер, допускали меньше ошибок и брались за более значимые темы. С таким уровнем пробиться в СП было практически невозможно, и они тусовались по созданным ими самими ЛИТО, что, согласитесь, звучало тоже значимо – Литературное Объединение. Они выпускали там свои альманахи, в которых боролись за место под поэтическим солнцем с такими же пиитами как они, объединялись в борьбе с конкурентами и слегка погавкивали на СП, которые смотрели на них свысока. Задавали тон альманахи „Рог Борея“, „Остров“ и газета вновь созданного Межрегионального Союза Писателей Северо-запада „Русь“. В них питерские пииты часто обижались на жизнь, нехватку средств на самиздат и т.д. Эта жизненная несправедливость им виделась во всём.
Машин по Питеру!
Откуда столько денег?
Александр Лазаревский („Рог Борея“)
Машин по Питеру!
Откуда столько денег?
А у меня в кармане ни копья.
К тому же день хреновый – понедельник,
И зеркало чужое – в нём не я.
Протру глаза, пошарю по карманам,
На пиво, может, всё же наскребу,
В сердцах упомяну чужую маму
И сплюну сквозь подсохшую губу.
Все намекают мне, что я бездельник,
А я поэт, точнее, я пиит!
Машин по Питеру! Откуда столько денег?
А мой Пегас некормленый стоит.
Я не знаю, кто им внушил такое самомнение. Но они были очень уверены в своей неповторимости и уникальном таланте. Скорее всего, сами, не прекращая расхваливать себе подобных и получая в ответ их дифирамбы. Вовсю воспевалась сплочённость „Все люди – братья! А поэты//Должно быть, братья-близнецы://Хотя по разному одеты//И разные у них отцы. (Николай Васильев, Рог Борея). А ведь чего греха таить, я и сам когда-то чуть не повёлся в этом направлении. Но мне помог случай:
Читал стихи я раньше всем подряд,
Тогда, когда я их ещё писать учился.
В ответ то снисходительный мне взгляд,
А то советы, чтобы подлечился.
На людях графоманство проверял, –
Ну, наивняк же был, ни сном ни духом!
Пока мужик раз в электричке не сказал,
Дыхнув несвежим перегаром в ухо:
– Фонтаны отключаются зимой,
Поэтому меня послушай, милый,
Зима настала, слышишь, дорогой? –
Поэтому заткнись, не фонтанируй!
Та фраза так застряла в голове,
Хотя поэтом и нормальным уж считаюсь,
И вроде бы и лето на дворе,
Но очень редко я теперь включаюсь.
Вообще самокритичность, – это качество, которое могут позволить себе люди очень уверенные в себе. У этих ребят такое качество отсутствовало напрочь. Но я всё искал и искал, какие же это Музы их посещали?
Но отыскать их все не удавалось. Скорее всего, Музы от такого поэтического ажиотажа растерялись и куда-то запрятались. Тогда большинство из новоявленных гениев перестали дожидаться посещений этих капризных особ и нашли более подходящую фигуру в поэтической мифологии Пегаса. Его-то они и попытались запрячь, чтобы пахать на нем свою поэтическую ниву. Действительно, нельзя было не отметить их жуткую работоспособность. Да они и сами этого не скрывали, выставляя себя в образе измученного раба:
Я у рифм в услужении,
Я у ритма в плену, –
Я у них в услужении,
Я на них спину гну,
Я на них силы трачу
И который уж год,
Даже ночью батрачу
Я на этих господ.
Но наряду с высокими идеалами в среде пиитов тоже проскальзывала обычная бытовуха. Всё-таки вознестись к высокому и парить там долго не каждому удаётся. Иногда надо и опускаться на грешную землю, подкрепиться её дарами. Чаще это приходится делать женщинам, где они тоже не упускают момента подловить вдохновение.
О СЧАСТЛИВОЕ МГНОВЕНЬЕ!
Я восторженно согласна
С трепетом в груди.
Не одета, бело-ясна,
Ты ко мне приди… Мэри СТАБ-КУКИШ
Я восторженна с рожденья,
А к семнадцати годам
Посетило вдохновенье –
Повезло и мне и вам.
Вся готовая к отдаче
Села и взяла перо,
И включила это, значит,
От Равеля „Болеро“.
Вдохновение вдруг смылось,
Но зато пришёл Иван,
И нахально – так случилось –
Поволок вдруг на диван.
Приставать ко мне он начал,
Трепет аж в груди пошёл,
Ведь Ванёк, он весь накачан –
В общем, было хорошо.
О счастливое мгновенье!
Только лишь ушёл Ванёк –
Возвратилось вдохновенье,
Родила для вас стишок!
Вот так, описав этот момент, я понял, что активный образ жизни здорово стимулирует творчество. Нет, секс, конечно, ни в коей мере нельзя сбрасывать со счетов, хотя жесты, как уже говорилось выше, могут всё это представить не хуже.
Но вернёмся к поэзии сильного пола, она более монументальна. В противовес Мэри СТАБ-КУКИШ один пиит намекнул на обратный ход, снижения мышечного напряжения: „Я всегда найду себе покой, онемев над новою строкой“. И впрямь, у мужиков больше присутствуют прагматизм и философия. Одни, например, рассказывают о свих мучениях и трудностях, связанных с издержками внешности („Опадают кудри словно листья…“), рассуждают о бренности жизни и даже о смертельных опасностях („С высоты прединсультного пика…“). Другие вспоминают светлое прошлое, которое их нет-нет и тоже вдохновляет на протест даже к сытой жизни:
БЫЛОЕ И ДУМЫ
От сытости птицы
Летать не умеют,
И в клетках теплицы
Тюльпаны толстеют. Владимир Филиппов („Русь“)
В моей голове
мысль крамольная зреет,
Что люди от сытости
сразу наглеют.
Я в мыслях – назад,
где было несладко,
Где было всё скромно
и часто украдкой,
Где голодно было,
пустые прилавки,
Купить было можно
одни лишь булавки.
Но были тогда
наши помыслы чисты,
А чуть что не так –
подчистят чекисты.
Но время сменилось,
теперь все борзеют,
Живут все теперь,
как когда-то евреи.
Везде всё спокойно,
толстеют тюльпаны,
И нет в магазинах
небесной лишь манны.
От сытости птицы
на юг не летают,
О хлебе насущном
никто не мечтает.
Мы все изнываем
от мерзостной скуки,
Одно остаётся –
лишь творчества муки.
Терзаюсь я днями
и ночью, конечно,
Признания жду я
и ныне и вечно!
Продолжая копаться, решил посмотреть, а что же у нас происходит с неизменной природой? Проверив эту тематику, я был просто поражён. Как только они о ней не писали! Глубокомысленно: „Тишина насторожила уши…“, иногда с задором: „Погодка краснолыжная, пушистая, булыжная“, а порой с детской наивностью: „Зверьки попрятались в лесные домики //Листва опавшая сложилась в томики“. Особенно мне понравилось произведение Игоря Смирнова, где в душу запали вот такие милые строчки: „Ни берёзовых рук,//ни осиновых ног…//Заболоченный луг.//Скособоченный стог“… – очень сильно. И мне так захотелось раскрыть их подобающе...
БРОШЕННЫЙ
Я проснулся едва,
Головы не поднять –
Было так раза два
Или три, но не пять.
Поднапряг я себя,
Кто б мне в этом помог –
Ни берёзовых рук,
Ни осиновых ног.
А какие друзья
Были рядом вчера!
Почему-то они
Исчезают с утра.
Я один среди мук,
Вот печальный итог:
Заболоченный луг,
Скособоченный стог…
Листал, листал я эти альманахи, но если честно, я так и не нашёл там ни одной хорошо оформленной здравой мысли. Хотя нет, была одна, питерского пиита Владимира Саранчука:
А утром с головною болью
Смешно про Родину писать,
Всё исказишь, тоской отравишь,
А люду бедному читать.
Мне стало вдруг очень жалко и наш бедный люд и тонны бумаги, и типографскую краску. Можно сказать проникся. Нет, решил я, фонтаны надо затыкать! Пора отдавать должок. И тогда, в противовес первому сборнику с рекомендациями как писать стихи, я решил выпустить книгу с полностью противоположной тематикой – как не надо писать стихи.
XIV
Кроме злости и досады на всех и самого себя, помогли мне в этом своим творческим наследием сами авторы. Условно они были поделены мной на три категории – местечковые поэты, пииты – те, кто пыжился в подъёме на пьедестал, и избранники, уже вскарабкавшиеся на него. Точнее, пьедестала никакого не было, скорее это была деревянная трибуна, выкрашенная под мрамор.
Этой трибуной и были страницы известных литературно-художественных журналов. И там не обошлось без моих друзей графоманов, маскировавших эту неблаговидную сущность под изысканность и интеллектуальность. Причём чем больше там непонятного, тем лучше было издателям – типа, где уж вам до нас. Хороший вес придавали и звания, особенно иностранных учебных заведений. Не знаю, может я и правда не понял в одном из таких опусов всё досконально, но саму суть уловил:
МОЙ ГОРОД И ДОМ РЕЧЕВОЙ
Этот шум фоновой эта сумасводящая речь…
И ГОВЁННЫЕ ШМОТКИ СВОИ ЗАБИРАЙ!
это только анафоры в приступе речи…
ты летишь в пароксизме инверсий назад…
Юлия Кунина, профессор Нью-Йорского университета „Новый мир“ № 3, 2005 г.
Я бегу переулками строф,
И слова будто лестниц ступени,
Что спасают, и нет отупенья –
Это город мой, это мой кров.
Мозаичных глаголов фасад,
И ажурный подпор из наречий,
И анафоры в приступе речи
Неприступной оградой стоят.
В пароксизме инверсий живу,
Пусть затворницей, но бессоблазно,
Хватит уж, пожила безобразно
В своё время в каком-то хлеву.
Обживаю теперь Новый Свет,
Вам оставив говённые шмотки,
Выпив виски и джина по сотке,
Шлю заморский вам тёплый привет.
Долгих лет вам в хлеву, долгих лет…
Не знаю, сколько ещё протянут эти журналы с названиями из той прошлой жизни „Октябрь“, „Знамя“, „Звезда“. Да и „Новый мир“, хоть и новый, но всё же тот самый, который нам так и не построили. Скорее всего, они будут жить, пока существуют районные библиотеки с бабушками-одуванчиками, продолжающими любить настоящую литературу и ждущими появления её крупинок в некогда любимых изданиях. Будут они, пока существуют СП, где непременным условием для вступления является публикация в литературно-художественных изданиях. Но при таких тиражах, если и будут там кормиться, то лишь единичные поэты.
СЕНОКОСНАЯ ПОРА
Вно-, вно-, снова, вновь, ещё раз, опять
Посе-, посе-, щаю, и-тил, и -щу птичью квинту…
Косу и грабли взять, как гитару и гусли,
чтобы травинка к травинке ложилась сама
строчкой, звеня стебельками,
как струйками в русле
тканого, что ли, струнного, что ли, письма… Анатолий Найман („Октябрь“ № 1, 2005 г.)
Что паучок потребляет, чтоб плесть паутину?
В школе никто никогда не расскажет, и пусть.
Мама хотела, освоил чтоб я мандолину,
Моцарта чтобы играл целиком наизусть.
Пальцы сбивались о так надоевшие струны,
Я их в отместку тайком иногда подрезал,
Гости кивали мне в праздники и в их кануны,
Им монотонно я чьи-то этюды играл.
Кончилось детство, те струны порвал и запутал,
И лишь протяжность их в душу мою забрела,
Чтобы строка у стиха не казалась раздутой,
Делал натяг, чтоб стройна была, словно стрела.
Долго растил я талант свой поэта без спроса,
Мама страдает, что я музыкантом не стал,
Но наступила теперь вот пора сенокоса,
Вот и скирдую какой-никакой капитал.
Книга „Сёдла для Пегаса“ была издана в 2006 году в Санкт-Петербурге. О её судьбе мне мало что известно. Знаю только, что местные поэты её прорабатывали, и поток просителей в местную прессу снизился. Пиитам эта критика до лампочки, они плавают во взаимных дифирамбах. Ну, а нынешним избранникам, лауреатам Пушкинских и всяческих других премий, которым я указал на ошибки и ляпсусы, мнение какого-то выскочки из глубинки – тьфу…
Если волна местечковых поэтов схлынула за счёт естественного убывания из рядов, то пииты тоже ушли, не в подполье конечно, а на страницы интернета. Я даже пожалел, что в своё время потратился на издание книги в их честь. Теперь они продолжают мариноваться в собственном соку в Стихах.ру. Я же не предполагал, что всё так быстро закончится. Да это и вообще бы не началось, если бы у нас было побольше полей для гольфа, теннисных кортов или на худой конец биллиардных.
Получается, что писал я эту книгу больше для себя, чтобы разобраться во всей сути творческого процесса. И я разобрался. В любом из творцов, в большей или меньшей мере живёт одно, изредка озвучиваемое стремление:
БЕССМЕРТИЕ
Кто должен умереть – умрёт.
Кто выживет – бессмертным будет.
И, если даже смерть придёт,
друзья за это не осудят. (Геннадий Елистратов)
Кто должен умереть, умрёт.
Не сомневайтесь, это будет с каждым,
Ко всем: кто ждёт её и кто не ждёт –
Костлявая заявится однажды.
Пусть кто-то попытается сбежать,
Другой свой дом на все запоры закрывает,
Но ей на все уловки те плевать,
Трусливых она, ох не уважает.
Вот то ли дело я, хотя не жду
В ближайшем будущем её прихода,
Средь смельчаков не в заднем я ряду,
Отвагу подарила мне природа.
Придёт, скажу: – Вот все мои грехи,
За них готов я понести и кару,
Зато какие я пишу стихи
Великолепные, прочти хотя бы пару.
Она взахлёб десяток их прочтёт
И где всплакнёт, а где-то улыбнётся,
И вся костлявость у неё уйдёт,
Она вдруг спелым яблочком нальётся.
А я скажу: – Вот я с тобой уйду,
Друзья меня, конечно, не осудят,
С трудом переживут эту беду,
Но что же с человечеством-то будет?!
Ну кто слова поддержки всем найдёт,
Подскажет путь – куда идти, откуда?
Смутившись, смерть тихонечко уйдёт…
А я останусь и бессмертным буду!
И тут меня осенило: а ведь всё это то же самое, что и „Здесь был Вася“, только с маленькой добавкой „Здесь был, есть и будет Вася!“. И ведь создавая эту „нетленку“, никто и никогда не задумывается, что всё это просуществует до очередного капитального ремонта Солнечной системы, а может даже лишь до косметического ремонта нашей планеты.
XV
Хотел уже на этом закончить, но концовка получается уж больно мрачноватая. А потом, не все точки над „i“ поставлены. Что-то ведь нас толкает к этому постоянному стремлению вперёд? Остановиться, конечно, можно, в чём-то одном, но тут же перейти к другому.
С поэзией решил завязать. Своей вершины я достиг, лучше уже не напишу, а толочь воду в ступе – это не моё. Надо прислушаться к мудрому совету древних: если тебе нечего сказать – надо прекращать говорить, тем более что и с самым главным поэтом я определился:
Поэзия – во всём: в любви, в свободе,
В трудах великих и сезонной моде,
В надеждах, помыслах и розовых мечтах,
В младенчестве и старческих летах,
В терзаниях души, в её стремленьях,
В природе, что нам дарит вдохновенье.
И тот, кто сотворил для нас всё это,
Был гениальнейшим из всех поэтов!
А что же с поэзией?
С поэзией будет всё в порядке. Этот древнейший жанр возник в каменном веке, когда дикари племени Мумба-юмба назвали себя этим поэтично-ритмичным именем. Да и сейчас поэзия на каждом углу, включишь телевизор, а там тебе: „Не тормози – Сникерсни!“. Конечно, это не так созвучно, как у зачинателей жанра, но всё же в мозгах людей определённого склада такой совет оседает. А если серьёзно, то золотой век поэзии уже позади.
Изучая (громко сказано) творчество выдающихся поэтов прошлого, я пришёл к выводу, что среди них нет ни одного с благополучной судьбой. Это и понятно, среди них равнодушных людей не было. На внутреннюю неустроенность накладывались беды и страдания простого народа, народа, к которому они были близки. И что интересно, творили все они в переломные моменты истории, в периоды войн, революций и крупных реформ. Кстати, в 20-30-х это очень хорошо поняли большевики и в полной мере воспользовались. Поэты были востребованы и позже – в период второй Мировой войны. Ну, а взлёт шестидесятников – это было уже попустительство Хрущёва.
Будут ли востребованы поэты в будущем, сказать затрудняюсь. В ближайшем, – этого точно не произойдёт. Упрощение языка, нивелирование потребностей и моральных принципов не способствуют развитию данного вида творчества. Уже сейчас поэзией интересуются менее одного процента читателей, да и то большинство из них те, кто сам пытается писать. Но стремление к самовыражению у людей будет всегда.
А как с вдохновением?
Конечно же, оно приходит, и раньше приходило, только я этого не осознавал. Неважно, что тебя побуждает к самовыражению – любовь, радость, тоска, злость или спортивный интерес. Надо только сосредоточиться, вникнуть в тему, войти в образ и оно тут как тут. Приходит незаметно, и уходит, когда увидит, что ты уже на сегодня ни на что не гож. И тогда тебе остаётся в полном одиночестве налить себе чаю и оценить только что сотворённое, ставя оценку только себе. Я уже давно определил, что в процессе любого творчества участвуют две составляющие – разум и внутренние эмоции (проще душа). Причём разум участвует в этом процессе дважды. Сначала через него проходит информация извне и от этого зависит полнота и красочность картины восприятия, а потом с его же помощью рисуется другая картина, в которой смешаны эмоциональная и философская составляющие каждого индивида. Именно развитием ума и богатством эмоций достигаются яркость, сила и социальная значимость каждого произведения. Из чего следует, что Вдохновение не приходит свыше, оно находится внутри каждого, в его душе и подкорках. И требуется лишь какой-то небольшой толчок, маленькая искорка, чтобы его разжечь. Правда, разжечь можно лишь те души, в которых есть чему гореть.
А что дальше?
Когда я знакомился с творчеством местного, престарелого, но очень любвеобильного поэта, меня повеселили две его строчки: „Необходимо дать себе свободу,//предмет любви избрать повторно“, но именно в них, сам того не подозревая, он поселил зерно философской истины. Во всяком случае, применительно к себе я его нашёл.
По моим наблюдениям, человек, даже очень талантливый, но пишущий в одном жанре, исписывает свой потенциал в течение 10-12 лет. Срок этот я даже перебрал, правда, отвлекаясь на афоризмы, песни и первые опыты с прозой. Сейчас я полностью перешёл на последнюю и вдобавок занялся историческими исследованиями. К этому процессу в качестве эпиграфа я взял бы ещё одну строчку того же автора: „Нет подруг при встречах нелюбимых…“. Знаю, что мои повести и рассказы тоже нравятся людям. Ну, и слава Богу.