Жила-была пуговица. Впрочем, скорее была, чем жила. Не всем удается сразу после выпуска оказаться на пальто, носиться тридцать лет, быть споротой и тут же пришитой еще на тридцать. Вот это жизнь! Или, скажем, форменным пуговицам повезло: чего только не насмотришься. А ведь некоторым приходится пол-жизни провести по банкам и магазинам.
Наша малышка была обречена с рождения. Мало того, что выпускалось таких как она столько, что за год можно было застегнуть все население бывшего тогда Советского Союза. Того, что цвет у нее был, согласно официальному описанию изделия, темно-коричневый, а в народе – говеный. Того, что не было у нее ни радужно-перламутровых переливов, ни малиновых прожилок, ни металлических вкраплений, да о чем мы, собственно, говорим, ведь у нее даже ножки не было! Обычная, рабоче-крестьянская четырехглазая дура.
Кстати, не совсем даже четырехглазая. В момент рождения случилась Перестройка. Станок долго стоял, чины с бандитами решали, кому лить для новой страны пуговицы. Может месяц, а может и год ждала она четвертой дырки. Но завод закрыли, станки растащили, а “изделия” сгребли в пакет и отправили в магазин. Понятие “ производственный брак” было упразднено. У трехглазки появился шанс.
Мотали долгое магазинное детство. Трехглазка ужасно комплексовала, ей казалось, она не достойна жить. То есть, опять-таки быть. Но товарки почему-то страшно завидовали ей и все время шпыняли.
Время коротали, разглядывая покупателей и болтая о перспективах. Будущее прочили заклепкам. Жалели “бледных”. Впрочем, “бледных” жалели всегда. Форма у них была как у трехглазки, даже размер совпадал, но цвет был белый. Они шли на наволочки, пижамы, халаты врачам-продавцам. Через год “бельевой” службы, изъеденные хлоркой и расплющенные глажкой, обмылки цвета лошадиных зубов неизбежно ломались. Трехглазка так прониклась сочувствием, что даже пыталась перелезть в ячейку к “бледным”. Пусть я погибну, но с пользой.
И тут вдруг ее купили. Четыре больших и три мелких говеного цвета отсчитали хмурому кавказцу со смешным именем Нурик. В мелкие подсунули трехглазку.
Нурик обладал талантом никому не нравиться и бережливости. С удивлением посчитав дырки, быстро определил Трехглазку на брюки, остальных по-холостяцки примотал к пиджаку.
Костюм, собственно, был куплен в соседнем отделе и пуговицам на нем полагалось быть коричневыми, но после Перестройки каждое ателье, каждая фабрика старались проявить художественный вкус. Поэтому на советский пиджак нашивались советские пуговицы, но контрастного цвета, в духе времени.
Нурик, похоже, за модой не гнался. Да и возвращаться в родной аул с законной красавицей-женой, питерской, между прочим, балериной, в коричневом костюме с голубыми пуговицами не хотелось.
Этот день Трехглазка запомнила на всю жизнь. Сразу столько событий после пыльного магазинного лежания: такси, аэропорт, нурикова жена, ее чемоданы, ее родственники, ее друзья. Все целуются, все смеются, все плачут. Мой самолет, как не полечу, нет, полечу, да, полетишь, но со мной. Да, полечу, но во Францию, мой рейс, наш рейс, оставь ее в покое, девочка полетит в Париж, ей не место, таких как ты, такой как я, да мы таких, да я тебя. Нурикова жена в плотном кольце родни, Нурик из спортивной сумки Калашникова. Жена улетает. Ты бы еще пулемет притащил.
Целый год Трехглазка провисела в шкафу. И только следующей весной была вырвана из полудремы, вместе с парадными штанами, подверглась пытке утюгом сквозь влажную марлю, а в 7. 30 утра уже зябла вместе с хозяином на крыльце общаги для будущих медсестер. В 8 ноль-ноль впустили внутрь. В 8-десять появилась она. Худая, нескладная, некрасивая. Блондинка. Пролетела через холл. Доброе утро вахтеру, ключ от сточетырнадцатой, хлопок двери, на каблуках бегом к троллейбусу. Нурик в ту же дверь, дышит пузом, отъелся за год, Трехглазая напряглась, пришита халявно, но нитки крепкие. Вроде ничего.
Через неделю Трехглазая знала маршрут наизусть. Троллейбус – метро с пересадкой на Техноложке – трамвай, если повезет, или пешком за каблучками. Похоже, хозяин теперь в КГБ, с уважением думала пуговица. С объектом не сближается, в смысле к девчонке не подходит. Утром встречает в общаге, на скамейке, у выхода. Выход один, никуда не денется. Во время занятий ждет за дверью. Когда у них теория, это неприятно. В коридоре холодно, Нурик заглядывает в щелку, но аудитория большая, сидит весь поток, три группы, объект вечно на галерке, ни хрена не разобрать. Но начался практикум. Двери в лабораториях стеклянные, занимаются по пол-группы. Объект явно нервничает. Вот здорово! Видно, как дрожат руки, испуганные взгляды на дверь, стиснув зубы – в тетрадь, сесть спиной к двери, ну уж нет, только не спиной. Через две недели девчонка подошла и спросила, что ему нужно. Прямо-таки набралась смелости, и прямо-таки в лоб. А он ей: а ничего. Ее доконало ходить под конвоем. Уже из общаги никуда не высовывается, на лекции опаздывает, убегает раньше. Парни в группе сначала кипятились, подходили с вопросиками, нарывались на скандал. Но, видимо, после беготни по аэропорту с Калашниковым, хозяин как-то поспокойнее стал. Отвечает вежливо, очень уверенно. И от его хладнокровия все они как-то сникали. Дома с пивом петушились и обещали себе, что завтра же. Разберутся, как мужики. Но под мрачным его взглядом, вспоминали быстро, что им шестнадцать и лучше попробовать Юльку спрятать.
Юлька, между тем, похоже, взяла себя в руки. Нурик носит ей портфель, как первоклассник, болтают, прямо голубки. Трехглазая в хозяине засомневалась. Девчонка выпытывала кто он, откуда, много ли друзей, какие планы на лето. Совсем бояться перестала. Выспрашивает жестко, без всякой жалости. Нурик с восточной любвеобильностью болтает лишнее. Душу перед сучкой этой выворачивает. Только однажды с мстительным удовольствием увидела Трехглазка страх. Когда рассказал он о своей жене. Долго, стерва, выпытывала. Вот и получила. Прилипла ко лбу челка, шерстка на руках дыбом встала.
А на следующий день нескладная познакомила Нурика со своими подружками. Чаю вместе попили, похихикали. Ой, плохая игра, думала Трехглазка, неправильно девка поступает. Подружки-малолетки напропалую кокетничали, до взрослого мужика дорвавшись. Юлька сидела, как будто не ровесница или, будто старая сваха. Смеется громче всех, а глаза ледяные. Презирает, ахнула Трехглазка.
Нурику не везло. То собака его ни за что покусает, то мальчишки обплюют. Эх, могла бы пуговица, перешилась бы к Юльке. Нурик совсем ручным стал, идеальный паж: не домогается, дышать на нескладную боится, любой каприз выполняет. Юлька издевается все изощреннее, в надежде, что закипит, не выдержит, хлопнет дверью. С огнем играешь, девка, нож у него в кармане, шепчет Трехглазка.
И доигралась. Подговорила Нескладная подружек, чтобы те гадости про нее придумывали и Нурику нашептывали. Он всему верил, но отмахивался. И вот одна “призналась” хозяину, что они с Юлькой типа лезбы и у него, у Нурика, потому никаких шансов нет.
Все. Сорвало тормоза. Хлынуло в башку недодроченное. Плохо пришлось пуговице. Еще хуже, чем тогда, когда замечал хозяин, что соседка по коммуналке под лосины трусов не надевает, халатик; к телефону выскакивая, запахивает не сразу, дверь в ванную защелкнуть забывает. Худо, ой худо Трехглазой. Трещат штаны, рычит хозяин. Рванул в училище на разговор.
Дыбом шерстка, оттолкнула, на бегу кинула ребятам паспорт: надо спрятать так, чтоб даже сама не знала, у кого он. Четыре ладони хлопнули обложку, слизнули, как не было. Хер с ним, с паспортом, думаешь так тебя не увезу? А Юлька уже у главврача: меня преследуют! Преподы подтверждают, менты едут, Юлька из мужского сортира в окно.
Неделю зверем метался хозяин. В общаге ключ от сточетырнадцатой висит. Вахтерша не скрывает, что фальшивый. Всех предупредила. Ну ничего. Появится. Я подожду.
И появилась. В субботу, перед самым отбоем. Тихонько дверь открыла, осторожно заглянула. Нурик сидел, уставившись в пол. Последние минуты истекают. Скоро попросят, закроют на ночь дверь. Нескладная рванула, как сумасшедшая к лифту, благо дверцы так кстати открывались. Втолкнула пытавшуюся выйти коменду, раскрытой ладонью по кнопкам, взгляд через плечо, зверь в прыжке. Коменда, бывшая оперная певица, сто с лишним кэгэ, пунцовая помада, отборный мат, оказалась душевной теткой. Пока ехали на четырнадцатый этаж, из бессвязных всхлипываний “…в аул, детей много…” поняла все и сразу. На следующее утро Нурик пришел к открытию. На месте вахтера – мужик незнакомый. Разговорчивый. Да еще и земляк. Какими судьбами? Да вот, в МВД служу, на повышение в Питер послали, в соседней общаге разместили…
Два дома-кукурузы на улице Костюшко. Дверь в дверь. Окна в окна. По четырнадцать этажей в каждом. В одном – будущее медицины, в другом – милиции. Загорают девушки топлес на широких подоконниках. Машут приветливо мальчики, шуточки ветер относит.
Спустилась утром Юлька, коменда у вахты с новым дежурным болтает. “Не придет твой больше”- кивнула Юльке. И со вздохом добавила: “Раньше у нас заведение смешанное было, так до кровищи страсти доходили, но что бы из-за такой нескладной…”
Юлька наклонилась и что-то быстро подняла. “Надо же, трехглазая! На счастье”. Вышла на улицу, улыбнулась солнцу, сжала пуговицу в кармане пальто и повторила еще раз, чтобы слышали кусты и деревья, троллейбусы и КАМАЗы, люди и голуби: ”На счастье!”