«Не кажется ли вам, что, по сути, каждый из нас – это два человека: один левый, другой правый? Один полезный, другой никуда не годный?»
Х. Кортасар «62. Модель для сборки».
В Петербурге, в том его районе, где он едва ли походит на бывшую столицу, есть улица имени Джамбула. В городе-призраке, на улице имени поэта, который давно умер, не умел писать и пел о том, чего никогда не бывало, есть старый дом. Который давно пора снести.
Там - двор-колодец, стертые ступени, странный запах, в подъезде 3 этажа, на каждом по одной квартире.
Площадь той хибары на первом этаже я не смогу подсчитать, но впечатляет. Сначала длинный грязный коридор: по левую сторону две комнаты, по правую – дурно выкрашенная стена. В ней углубление непонятного назначения, спрятанное за траченной молью короткой шторкой. Вместо света в конце коридора - прокуренная насквозь мизерная кухня, на стенах которой вместо картин засаленные школьные плакаты про грибы и червей. Широко распахиваясь, легкая дверь каждый раз бьет в лицо четырехлетнему Володе Ульянову за стеклом. Под обоями плесень, на потолке рыжие подтеки, на старом паркете комки пыли.
Узким кругом вокруг стола, липкого от разлитого вина, с серой перхотью сигаретного пепла, сидят люди слишком разные, чтобы найти общую тему. Они постоянно говорят.
-Свобода это хорошо, - сказала Бессонова, выдыхая сигаретный дым, - Только страшно.
-По-французски свобода это liberte, - парировал Третий.
-Уверен? – прищурился Максим.
-Да, - ответил Третий. (Он всегда был уверен).
Все любили Крошечку Бессонову. Все, даже старшая Бессонова, которая никогда не упускала шанса довести младшую сестру до слез, поступая всегда ей на зло.
Больше всех Кроху любил Рома. Он работал с Максимом в баре «Белград» - который в Петербурге возле Перинных рядов, его скоро закроют. Иногда Крошка заглядывала к ним по ночам и бегала взад-вперед перед стойкой, пытаясь заставить густой дымный воздух заворачиваться вокруг нее вихрами. У нее не получалось, а Максим на нее за это злился. У Ромы замирало сердце.
Сама Крошка любила только того, с кем спала теперь ее старшая сестра. Она преследовала его даже в метро. Нависала над ним тенью и смотрела пристально, пока он делал вид, что ее не замечает. И думала: «Самый умопомрачительный мужчина, когда-либо рожденный на земле, по определению мог влюбиться только в меня. Потому что ни одна женщина, когда-либо рожденная на Земле, не сумела бы так горячо полюбить каждый его недостаток - так горячо, как я люблю».
Напряженным ищущим взглядом Кроха упрямо глазела на того, кого ясно видела в своих объятьях, своим любовником, другом, мужем. Ненавидела его, обожала, била, отдавалась, рожала его детей и даже (о, Господи!) прощала его за все, - уже целых пять минут своей единственной жизни… Пока Максим, живший теперь с ее старшей сестрой, смотрел будто бы в сторону, бесцельно блуждая взглядом по вагону метро. А она-то, она была все время прямо перед ним! Она, единственная, в которую мог влюбиться этот самый умопомрачительный в мире мужчина.
По ночам лежа на нижней полке двухъярусной кровати в комнате, где жил Максим с Бессоновой, Кроха ждала его с работы. Она спала, вообще-то, но едва заслышав шорох его шагов на рассвете, тут же просыпалась и молча с обожанием наблюдала за ним. Пока Максим проходил вглубь комнаты, к окну, потирая красные от усталости и сигаретного дыма глаза. Он медленно стягивал с себя прокуренную футболку, расстегивал залитые текилой и ромом джинсы, кидал их на пол. Потом стоял еще с пару мгновений над кроватью, в которой спала, как пожарник, Бессонова на смятых простынях.
Крошка смотрела на него, а он стоял над старшей. Он стоял там
совершенно голый.
Совершенно-голый.
Совершенный, голый!
И то захлебываясь молочной нежностью, то вспененным шампанским робких желаний, каждую ночь она училась любить в первый раз – пока Максим укладывался в постель к ее спящей старшей сестре.
Днем, где-то часов после двух, когда Бессонова заканчивала варить тошнотворную кашу, Крошка шла в комнату к Максиму – будить его к завтраку. Думала, глядя на него, пока он лежал на постели у окна: «Ты так красив. Ах, как я разбила бы тебе сердце! Нежно, кротко, почти бережно, сжала бы в кулачке и стукнула б об острый край – чтоб оно вытекло все, как яйцо». За этим занятием ее заставал обычно Рома, возвращавшийся только тогда в их комнату – спать на двухъярусной кровати, сверху (на нижней спала всегда Кроха). Бурча что-то и путаясь в одеяле, он старался скорее уснуть, когда Максим открывал один глаз и недовольно мычал, что еще не выспался. Где пропадал Рома после работы и до обеда, никто не знал и никогда даже не спрашивал. Рома был свободен. Именно так свободен, как мечтал Максим.
Они завтракали втроем: Максим, Бессонова и Третий (из-за него подумать о важном всегда не получалось). Крошка, худая, почти бесплотная, сидела на подоконнике и пускала дым (никто никогда не видел, чтобы она ела, а курила она не переставая).
-Зачем вы развесили школьные плакаты по стенам? – спросил Третий, глядя в окно.
-Надо было чем-то закрыть пустое пространство, - ответила Бессонова, прикуривая.
Пальцы сжимают белый продолговатый ствол, чудесное ощущение, мягкий стебель нежно касается тонкой кожи. Еле уловимое потрескивание, едва слышное уху; глубокий вдох, медленный выдох.
Бессонова старшая любила пустить дым через нос, при этом она всегда опускала глаза – что само по себе было ей не свойственно: слишком похоже на кротость. За курением Бессонова активно жестикулировала рукой с зажатой в ней сигаретой (иногда это была правая, иногда левая).
Максим сперва стучал сигаретой по столу, затем подносил ее ко рту и зачем-то дул в угольный фильтр, лишь после этого он касался губами самого краешка сигареты и поджигал.
Когда курил, не жестикулировал совсем, и руки его, обычно нервные, лишь в это время покоились. Впрочем, иногда он брал зажигалку и постукивал ею по столу (сигарету Максим всегда зажимал пальцами правой руки).
Крошечка держала сигарету в левой, потому что в энциклопедии для маленьких принцесс когда-то она вычитала, что если уж женщина курит, то только левой – и без вариантов. И все же ей всегда хотелось научиться, как Максим.
Третий не курил совсем. И пьяным его никто никогда не видел. Поэтому он был в праве высказываться на этот счет от лица великого и ужасного большинства и требовать перестать курить. Его никто не слушал.
-У нас в баре тусуются одни ботаники. Нажираются до синих мух и лезут спорить о высоком, - сказал Максим и постучал сигаретой по столу.
-В фиалке на подоконнике завелась мошкара, - ответила Бессонова, выдыхая.
-А потом они получают диплом и валят служить обществу. В этой стране, - продолжал Максим.
-Ты вообще бармен, - усмехнулась Бессонова.
-А я работаю в офисе, - с гордостью отметил Третий. В обществе это вроде как престижно, знаете ли.
-Потому что мне нужны деньги на мотоцикл, - раздраженно ответил Максим.
-Я была бы идеальной женой, - сказала Бессонова, опуская глаза и пуская дым через ноздри, - Тому, кто никогда не женится.
-Сердце это всего лишь двигатель. А вместо любви – по трубкам сжиженный азот. Это опасно, - улыбнулся Максим.
-Хм, что еще мог сказать помешанный на скорости? – одобрительно выдохнула Бессонова.
-Ежедневно в Петербурге погибает 15 мотоциклистов, - сказал Третий голосом статистики.
-Помешанные на скорости – это проявление… Они помешаны на свободе, на том, что не подвластно большинству, что их пугает. Это как другое измерение, что ли, вне их четырех координат. Не «x», не «y», не «z», а «t».
-Это типа время что ли? – напрягся вдруг Третий. Он, как и "все", этого не понимал.
-Я сегодня работаю во вторую смену, - сказала Бессонова, - Вернусь поздно, не засыпай без меня.
-Хорошо, - машинально ответил Максим, мысленно рассекая пространство на мотоцикле.
Когда Бессонова ушла работать на третий этаж, Максим с Третьим сели за ноутбук играть в гонки вдвоем.
Под вечер своего выходного дня Рома уезжал кататься на мотоцикле с одной из случайных подружек. Он с ними знакомился в «Белграде», который скоро закроют. Аккуратно записывал номер мобильного и наливал исподтишка 50 грамм текилы бесплатно. Особо симпатичным даже собственноручно солил дольку лимона в придачу (так делает Ромин любимый актер, но вообще это неправильно. Именно поэтому он так и делал. А Максим об этом только мечтал). Потом Рома подмигивал новой знакомой и уходил в другой конец стойки работать, на прощанье подняв перед лицом ладонь. В выходной он звонил какой-нибудь из них (способ выбора сам называл «рандомным»: это было модное словечко в «Белграде», который скоро закроют). Всех девушек без исключения он сажал «утром» своего выходного дня на мотоцикл и с той поры именовал «нажопницами». Имена было трудно запоминать. Да и какая, в сущности, ему была разница.
Максим всю жизнь мечтал о мотоцикле. Но никто никогда не слышал, чтобы он говорил об этом прямым текстом.
Вернувшись, Бессонова застала Максима с Третьим на том же месте, за игрой. Она села к ним за стол и прикурила. Держа в левой руке, подожгла еще одну сигарету и с мгновение посмотрела на них, игравших с красными глазами. Потом резко захлопнула ноутбук прямо у них перед носом и на все их недовольные крики только и сказала, что «на» Максиму. Они вдвоем молча стали курить, и Третий тоже притих.
…
-Вот эти грибы ядовитые, - указал пальцем Третий.
-Я давно не была в лесу, - Бессонова выпустила дым сигарет через нос и опустила глаза.
Крошечка вскочила с подоконника и стала дергать Бессонову, выражая готовность отправиться в лес хоть сейчас. Старшая бесстрастно переводила взгляд с пустого подоконника на Максима, потом на Третьего и обратно, будто Кроши не было совсем. Все молчали.
-Но ты ведь так хочешь, - шепнула младшая в самое ухо Бессоновой. – Ты наверное и не помнишь уже, как там пахнет…
Бессонова вздохнула: «Может поехали?»
-На чем? Денег нет, – нахмурился Максим.
-Зачем тебе? Поехали на электричке.
-Ненавижу поезда, ты же знаешь. Сил нет, я устал на работе.
-У тебя выходной завтра, - напомнил Третий.
Бессонова выдохнула через нос, прикрыла глаза. Максим встал из-за стола и ушел в комнату кому-то звонить. Крошка продолжала теребить сестру, уговаривая ехать в лес вдвоем. «Когда ты уже исчезнешь наконец?» - прошептала ей Бессонова и вышла. Она пыталась закрыться в ванной, но младшая проскользнула за ней.
-Я так устала от вашего дыма. Я уже не помню, как пахнет свежий воздух, - ныла Кроха.
-Почему бы тебе тогда не бросить курить? Или не уйти куда подальше? Ты так меня достала, я не хочу ничего помнить, неужели ты не понимаешь? Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? – спросила Бессонова, плача от злости.
-Почему ты так? Мы же с тобой такие одинаковые! – заплакала Крошечка.
-Ну да, - усмехнулась Бессонова, - Ты слушаешь французский рэп, а я Эдит Пиаф и Билли Холидей… потому что Максима только они не раздражают...
-Они француженки!
-Только одна.
-Мы любим Максима!
-Только ты. И научись наконец говорить в прошедшем времени. В конце концов, кроме него ты ни к чему не имеешь отношения.
-Как ты можешь? Максим абсолютно великолепен - сейчас. Опять с трехдневной щетиной, сегодня поздоровался со мной молча: чмокнул в щеку, жуя что-то, и прошел мимо. И его эта манера не интересоваться даже формально, как у меня дела, сводит меня с ума окончательно.
-Ненавижу его за это. Выйди вон, я помоюсь и лягу спать.
Крошечка Бессонова, засыпая одна в своей кровати, мысленно повторяла про себя:
Максим не спрашивает, делает молча и без предупреждения то, что решил – как угодно, хоть насильно.
Максим жесток, но уверен.
Максим резок, но справедлив.
Он может ошибиться, но не спасовать.
Максим снисходительно улыбается в ответ на мой лепет и молча утирает слезы моих истерик своей большой сухой ладонью.
Максим не кричит о любви – он просто бывает рядом.
Он невыносим.
Я люблю его невыносимо.
Мечтая перед сном, Бессонова старшая твердила, как заклинание:
Мой мужчина не спрашивает, делает молча и без предупреждения то, что решил – как угодно, хоть насильно.
Мой мужчина жесток, но уверен.
Мой мужчина резок, но справедлив.
Он может ошибиться, но не спасовать.
Мой мужчина снисходительно улыбается в ответ на мой лепет и молча утирает слезы моих истерик сухой ладонью.
Мой мужчина не кричит о любви – он просто бывает рядом.
Он невыносим.
Я буду любить его невыносимо.
Подумав так, Бессонова села на постели и глянула на Максима, спавшего рядом и видевшего тревожные сны (как всегда). Крошка, заметив ее, тут же прибежала и присела на полу у ног старшей сестры. Бессонова только горестно вздохнула, глядя на младшую:
-Девочка моя, я его так знаю… Буквально читаю. Это так легко, что даже страшно.
-Как ты можешь знать, о чем думает другой человек?
-Со временем смогла. Теперь это легко... Когда он думает или не думает обо мне. Остальное меня не интересует.
-Да мало ли! Завтра будет по-другому. Зачем тебе знать это?
-Крошечка, незачем. Но знаю точно. Это так легко, что даже страшно.
-Ты не можешь уйти от него. Мы больше никому не нужны, - снова плакала младшая.
-Я не уйду от него. Но мы ему не нужны.
-Ты ведь знаешь, что хуже станет только тебе.
-Да, я действительно раньше была в этом уверена. Но... А ты знаешь, каково это: видеть сны, которые ничего не значат? Отвечать на звонки, которых не ждешь? Не спать по ночам просто так? Не давать обещаний, потому что исполнять их будет просто лень? Не ждать от жизни сюрпризов, не ждать совсем ничего? Ты – знаешь?
-Не знаю. Я каждый день жду, когда придет Максим, и он всегда приходит.
-Но ведь не к тебе. И он все время хочет как Рома.
-С чего ты взяла?
-Максим бормочет во сне. Неужели ты думаешь, что он осмелился бы сказать мне об этом?
-Ну и что? – младшая сломала сигарету, которую теребила все это время. – Максим никогда меня не любил, я знаю, - Крошка снова начала рыдать, Бессонова сползла с кровати и села рядом с ней на полу.
-И не надо, - ответила, глядя в мутное окно.
-Как не надо?! – подняла глаза Крошка.
-А зачем? Достаточно того, что он нас не гонит, у нас есть дом.
-Но ведь я так больше не могу…
-Да, я думала, что так не смогу. Но все будет тихо. Просто тебе скоро придется уйти.
-А если нет? Если я не уйду?
-Дура, что говоришь? - Бессонова обхватила ладонью ее лоб и глаза, чтобы сестра не видела в ее глазах страха. – В конце концов, чего ты хочешь? Это не я сбежала от родителей в никуда. Максим не должен тебя любить: вполне достаточно того, что он тебя терпит.
-Ты думала так, когда сказала ему, что беременна, чтобы он скорей забрал тебя с собой? – Крошка плакала. Старшая все так же молча держала влажную ладонь у нее на лбу, чуть прикрывая ее глаза. Затем поднялась и молча поплелась на кухню курить.
На кухне сидел Третий и пытался читать какой-то массовый детектив в яркой бумажной обложке.
-Все очень просто, - сказала Бессонова, садясь за стол напротив него, - Для того, чтобы обеспечить свое спокойное будущее, достаточно не любить. Никого, - она прикурила, - Кроме себя самой, - выдохнула и улыбнулась.
-Маяковского не любила какая-то Лиличка.
-Бросила. А он-то ее любил. Дура, как все мы.
-Все мы произошли от обезьян, – со значением произнес Третий и снова углубился в свою книжицу.
-А как насчет дядьки там какого-то, которого Богом звали?
-Не знаю таких, - ответил Третий, не отрываясь от чтения, - Если мне его кто-то покажет, я может еще подумаю о нем, а так... - Он равнодушно пожал плечами.
…
-Поговори со мной о любви, - вдруг сказал Третий, откладывая книжку в сторону.
-А что о ней говорить, - спокойно ответила Бессонова, потирая глаз рукой с зажатой в ней сигаретой, - Любовь либо есть, либо ее нет. Если есть, то что о ней ни говори, это ничего не изменит. А если ее нет… А если ее нет, так о чем вообще речь?
Прошло еще часа два, Бессонова курила, а Третий декламировал ей то стихи из школьной программы («Белеет парус… одинооокий. Златая цепь на дубе том…), то теоремы из курса геометрии, то про звезды говорил (это на физике было). И вдруг она его перебила:
-Хм…
-Что «хм»? – не понял Третий.
-Я просто думаю… Куда все подевалось?
-Что все?
-Что люди называли любовью, - Бессонова снова прикурила.
-Он никогда тебя не любил.
Ножом по шелковому сердцу. Небрежно, почти шутя.
-Знаю. Женщины всегда знают это, даже раньше вас… Когда вы и сами еще не понимаете, - она выпустила дым через нос, закрыла глаза.
-Тогда зачем ты с ним?
-А я не с ним: мы просто спим вместе. Мне надо где-то жить, я не могу быть одна... Он мне нужен. Это твои меня научили так думать, помнишь? Там, на третьем этаже.
-Почему бы тебе не быть с тем, кто тебя любит?
-А кто меня сможет полюбить такую?.. А хочешь, поцелуй меня, - Бессонова затушила сигарету, лукаво глядя исподлобья.
-Да перестань ты, в самом деле, - Третий порывисто встал, стал шарахаться по мизерной кухне, брал предметы, снова ставил их на место.
-Да целуй ты уже, хочешь ведь. Только не требуй ничего потом.
Третий стоял за ее спиной, нервно дергая чайный пакетик за нитку в чашке:
-Как понять? Ты либо наша, либо ты сама себе царица.
-Поцелуй это обещание, которых я не даю. Ты же все понимаешь... Но я их требую, - Бессонова улыбнулась.
-Ты сбежала из дома с ним. Почему?
-Потому что мы думали, что трава в чужом городе зеленей.
-Зачем ты до сих пор с ним?
-Потому что никто больше не звал меня за собой, - сказала Бессонова, запрокинув голову так, чтобы видеть его. Протянула к лицу Третьего руки, пальцы растопырены. Борясь с собой, он все же наклонился. Она могла нарушить их общественный покой там, на третьем этаже - он не хотел быть ответственным за это. А Бессонова, смеясь, целовала его подушковидные губы, лишь уголки: то правый, то левый, снова. Потом вдруг села ровно, снова спиной к нему, и, как ни в чем:
-Пойду лягу.
Встала и ушла.
Лежа снова в постели с Максимом, она думала о Третьем. «Такие, как он, это люди-функции. Такие даются нам, чтобы мы что-то поняли о своей жизни, но потом они в ней не остаются. Не зачем. О них быстро забывают, и потом думают, что до всего в этой жизни дошли будто бы сами».
-Почему ты не возненавидишь Третьего тогда? - дрожащим голосом спросила Крошка в темноте.
-Я говорила тебе, что ненавижу его. Что с того? Максим всегда говорил, что по части ненависти каждый становится пистолетом с загнутым дулом: в кого бы ни целился, попадает все равно только в себя. Во всем, за что я его ненавижу, на самом деле виновата я сама. Я тоже на третьем этаже бываю, я их составляющая, но ведь не пыталась ничего изменить.
- Ты никогда не пыталась жить своей жизнью, проживала то Максимову, то Третьего… Раз так вышло, иди и живи сама по себе, все так делают.
-Прости. Я все еще не овладела искусством быть как все те, которые как Рома или ты.
-Да?.. А любовь?..
-Это у тебя она была. А если ее никогда не было, это вовсе не означает, что уже и не будет… Впрочем, и наоборот, к сожалению, тоже.
-Что наоборот?
-Даже если любовь у тебя всегда была, это еще не значит, что она у тебя всегда будет. И вот от этого мне страшно, - Бессонова поежилась под одеялом.
-Третий никогда не скажет тебе о любви красиво, не станет тебя беречь, не поговорит по душам. Он на такое просто не способен!
-Почему бы тебе не позволить каждому любить так, как он умеет? – отрезала Бессонова, - Красиво или молча, Кроха, лишь бы в принципе любил.
-Но ты ведь не любишь его совсем, не любишь! Ты не можешь уйти из этой комнаты совсем, не можешь! Знаешь, как будет, когда завтра Максим в шесть утра придет домой с работы?
-Будет тихо.
-Тысячей иголок что-то вопьется в кончики пальцев и куда-то неопределенно в грудь. По телу дрожью тепло рук. Которые имеют право на все… - Кроха говорила с придыханием.
-Но коснутся только твоей щеки, - твердо оборвала ее Бессонова, - И знаешь зачем? Только чтобы проверить, уснула ты наконец или нужно еще тихонько подождать.
-...Мы заигравшиеся дети, - мрачно изрекла Бессонова, - Мы потерялись на рынке чужого труда.
Бессонова снова встала с кровати и побрела в комнату Третьего. Он не спал, сразу вскочил с постели и подошел к ней.
«Этот одеколон уже у кого-то был. У кого – я не помню, именно это меня и смущает. По крайней мере, я не в состоянии уже вспомнить, от кого я почувствовала этот запах впервые». Думала Бессонова, пока Третий что-то бормотал ей, пытаясь обнять.
Она отстранилась и села по-турецки на стул у его письменного стола, закурила. Поморщив нос, почесала затылок и заикнулась о чем-то, но смолчала. Вздохнула разок, затянулась, выпустила дым через нос. Третий сидел напротив нее на своей кровати.
-На самом деле, мне бы выспаться. Завтра на работу, - сказала Бессонова и стряхнула пепел с сигареты на какие-то бумаги на его столе.
-Там договоры… - Третий метнулся к ним, стряхнул пепел и достал чистые листы бумаги вместо своих документов.
-Это важно? – усмехнулась Бессонова.
-Мне за это платят. Я люблю свою работу.
-Как ее можно любить?
-Смотря какую. Зачем ты ходишь на свою работу, которая отнимает у тебя столько сил и времени? Ты же не тратишь даже этих денег, - у Третьего всегда наготове совет.
-Почему же? Часть, которую не отдаю Максиму на общие нужды, я отдаю Крохе.
-Зачем?
-Чтобы она не рассказывала мне историй.
-О чем?
-О себе.
-И что она с ними делает?
-Топит ими печи.
-Чьи?
-Чужие.
- Зачем ты тогда ходишь на эту работу?
- Нужно чем-то занять не востребованное никем время.
Крошка тихо села рядом с Бессоновой за стол. Неумело курила: прилежно, положив свободную руку перед собой, как первоклассница, под еще не до конца сформировавшуюся грудь. Она пыталась копировать движения сестры, и эти ее потуги вызывали всегда снисходительную улыбку Бессоновой. Неумело держа сигарету, младшая пускала дым в глаза, жестами будто пытаясь отгородиться от всего мира сразу. Лучше б она не курила совсем.
Повременив еще немного, Бессонова молча докурила сигарету, встала и ушла. Третий не нашелся, что сказать ей.
Утром Рома вернулся на своем мотоцикле домой, с оглушительным ревом пролетев мимо окон. Максим и Бессонова оба прилипли к стеклу, разглядывая вожделенный металл.
-И что ты в них находишь? Уродцы, - фыркнула она.
-Красавцы! Непонятные, как женщина. Два колеса, а не падает… Посмотри на силуэт человека на мотоцикле. В движении он полностью погружен в процесс. Он будто в другом измерении!
-Бред по-моему.
-Знаешь, когда у тебя полный бак, жизнь налаживается, - мечтал Максим, - Впереди всегда много километров пути, и невольно появляется улыбка. Добрая такая. Ты ощущаешь свободу.
-Свобода это хорошо. Если есть куда вернуться, - выдохнула Бессонова, опустив глаза.
-Зачем куда-то возвращаться, если впереди целый мир?
-Страшно ехать в никуда. Да и зачем, если есть дом?
-Помнишь Аюра?
-Твой монголоидно-буддийский друг-алкоголик?
-Да. Он позавчера упился в мусор и достал из кармана измятую мандалу.
-Что такое?
-Картинка, вроде лабиринта, для медитаций... Я почему-то сразу вспомнил о тебе.
-Ты мне ее покажешь?
- Не нужно это.
-Тогда зачем ты мне рассказал?
-Аюр говорит, что разгадал ее. Хотя это невозможно.
-Почему?
-Невозможно разгадать то, что не является тайной, - Максим нахмурился и отошел от окна.
Вернувшись домой, Рома застал Крошку одну сидящей на кровати Максима.
-Если бы ты могла… Перестать оглядываться… Если бы ты только… Я покажу тебе свободу.
-Я люблю Максима.
-Ты его себе придумала. Тебе вообще-то все равно! - Рома хлопнул дверью и ушел.
Надо было что-то менять. Эта едкая мысль носилась в воздухе и была гуще дыма. Решиться нужно было до утра. Комнату то и дело пересекала жирная крыса из света от выезжающих со двора автомобилей.
Я редко спускаюсь к ним в квартиру. Это не так легко. Но точно знаю, что до сих пор в жилище Крохи, Ромы, Бессоновой и Максима ничего не изменилось. В их квартире по-прежнему полный бардак и душно так, что не продохнуть. А форточки все вечно Кроха закрывает, чтобы громче говорить о прошедшем.
Я иногда бываю на втором этаже, и оттуда их бывает слышно. Туда я спускаюсь выпить с друзьями. Когда друзья молчат, а я, кусая губы, уже не чувствую боли, тогда становится слышно, как Бессонова говорит о надежности и тыле, Кроша ревет, что раньше все было иначе, Рома хлопает дверью и уходит каждый раз навсегда, а Максим бьется головой о стену, понимая, что никогда не осмелится поступить так, как Рома. Еще иногда слышно, как бубнит Третий о том, что так не делается, что у всех все по-другому, но ничего конкретного он никогда не говорит. На втором этаже тоже вечно накурено, но больше воздуха и постояльцы квартиры иногда меняются. Там мои друзья, с ними можно даже рассуждать вслух.
Почти всегда мне приходиться жить наверху. Здесь круглые сутки маскарад и сплетни по углам. И двери не закрываются, как ни старайся. Зато всегда много гостей, Третий захаживает, Бессонова появляется время от времени под руку с депрессией, коллеги не дают скучать.
Есть одна проблема, и она беспокоит меня больше, чем что-либо. Когда я разговариваю с кем-то на Третьем этаже, где теперь почти всегда живу, я не слышу собственного голоса.