Гонки на лифте
Асфальт неумолимо приближался; я зажмурился от ужаса, предчувствуя удар... Секунда. Толчок вперёд, и я резко открываю глаза, одновременно с этим судорожно глотая воздух. В сантиметре от моего лица — холодное стекло, по которому с обратной стороны торопливо сбегают струйки воды. Сердце ещё продолжает бешено колотиться, и по всему телу ещё скачут мурашки пережитого испуга. Проходит ещё пара мгновений, и равномерный стук колёс и плавное покачивание вагона на рессорах успокаивают меня и приводят в чувство. Я медленно поворачиваю голову и озираюсь. Вагон почти пуст; на скамейке через проход сидит девушка, углубившись в книгу; глаза медленно скользят по строчкам, и на лице застыло напряжение испуганно-удивлённого ожидания, словно через пару строк она откроет для себя какую-то давно занимавшую её загадку. У самого выхода сидят старичок с сумкой на тележке и какая-то дама в берете. Пару секунд я фокусирую своё зрение, чтобы рассмотреть — тень ли это легла на складку её головного убора, или же там прикреплена брошь в форме бабочки, затем снова оглядываюсь на девушку, точнее, на книгу, которую она держит. Название на обложке - «Станция Бесконечность» и имя автора — А. Пустельга — кажутся мне смутно знакомыми...
И в этот самый миг я понимаю, что я ничего не помню из того, что произошло накануне. Что я делал до того, как задремал в этой электричке? Откуда я ехал? Куда? За окном мелькал серый городской пейзаж, размытый дождём: новостройки, бесконечные ряды гаражей, кусты с облетевшими уже листьями... Да, кажется, накануне я выпил те самые таблетки, которые прописал мне доктор от нервов... Но зачем я их пил? Зачем ходил к этому шарлатану, который всё равно не мог и не хотел мне помочь, а только притворялся, что является знатоком чужих душ, хотя на самом деле, в течение всего времени, пока я у него был, тайком поглядывал на часы, торопясь домой к телевизору, на очередной футбольный матч... Что-то я Узнал накануне. Да, именно Узнал — вот так, с большой буквы, и это преследовало меня, ужасало своим неприкрытым откровением. Но самое странное — как бы я ни силился вспомнить, что это было — я не мог. Этот сон с падением настолько напугал меня и выбил из колеи, что я забыл, как ни банально это звучало. От меня ушла девушка (а была ли она у меня?), меня уволили с работы (а кем я работал?), умер кто-то из друзей (а как зовут моих друзей?) - всё это казалось не тем, не верным... Электричка замедлила ход, прибывая к станции. А может, я сам хотел забыть? Я поднялся и пошёл к выходу. Как ни странно, это была именно нужная мне станция.
Пока я шёл до дома, в голове моей крутились сотни догадок — что же именно я Узнал такого, что меня это потрясло. И с каждым шагом, с каждой попыткой вспомнить и докопаться до истины, внутри меня нарастал страх, что я не знаю, с какой стороны ждать грозившей мне опасности... Перед домом — точечной панельной высоткой, с разношерстными застеклёнными и незастеклёнными лоджиями, покрашенной в зветло-зелёный цвет — собралась толпа зевак. Тут же стояла карета «скорой помощи» и две милицейские машины. Я слышал как одна старушка, проходя мимо, говорила своей подруге: «Да наркоман, наркоман какой-то, развелось их сейчас...» Я ничего не понял и начал пробираться через толпу, чтобы войти в подъезд; тут-то я и понял, что было предметом всеобщего обсуждения: на асфальте, прямо под общественными балконами, лежал труп, закрытый куском чёрной полиэтиленовой плёнки, из-под которой виднелась только фарфорово-бледная тонкая рука. Я отшатнулся с некоторой долей брезгливости и ужаса и поглядел на людей. Они с любопытством и отвращением смотрели на этот полиэтиленовый натюрморт с рукой и о чём-то шептались, качая головами. На меня никто не обратил внимания, и я вошёл в подъезд, где машинально, не глядя, ткнул указательным пальцем в алюминиевую мишень кнопки вызова лифта. Он распахнул свою полутёмную пасть, и я сделал шаг внутрь... Ловушка захлопнулась, и теперь я понял, что абсолютно не знаю, куда и зачем я еду. Лифт нёс меня вверх, повинуясь электронному сигналу; я даже не понял, на какой этаж он меня сейчас доставит, а просто уставился на первое, за что зацепился взгляд – надпись тёмно-зелёным маркером, сделанную на дверце каким-то злым шутником: «Welcome to Hell». Мне было абсолютно всё равно, куда я еду, важно было то, что мне сейчас нужно было спрятаться. Укрыться ото всех, кто меня искал, кто хотел меня видеть... Лифт судорожно дёрнулся и замер; дверцы распахнулись, и я очутился в полутёмном пространстве, в котором на последнем издыхании горела тусклая лампочка, и в стенах едва вырисовывались очертания квартирных дверей. Я вышел; почему-то мне показалось, что сейчас лифт возвратится на первый этаж и привезёт сюда, за мной, толпу каких-то людей... Не знаю, кого — милицию ли, врачей ли, каких-то знакомых — главное то, что в данный момент я не хотел, чтобы меня нашли.
Одна из дверей была приоткрыта, и из этой щели лился яркий свет; я открыл её и ворвался внутрь, словно за мной уже гнались. Закрыв дверь за собой, я прислушался: где-то жизнерадостно пел радиоприёмник, слышался шум наливаемой в ванну воды... Квартира была огромной; шести- или семикомнатная коммуналка, хотя я был уверен, что в таких домах их не бывает. Мне стало любопытно, я приоткрыл первую попавшуюся дверь (она была не заперта) и заглянул в комнату.
Комната представляла собой четырёхугольное, заполненное светом пространство; светло-розовые обои, прозрачный тюль на окне, пара мягких игрушек на кровати – скорее всего тут жила какая-то девушка, может быть, студентка… Да, какие-то книги, толстые тетради, небрежно разбросанные на письменном столе, авторучка, лежащая на полу – наверное, скатилась и упала со стола… Над кроватью висела репродукция морского пейзажа с парусником... В этом жилище всё было пропитано духом юности, надежд на будущее, розовых, туманных грёз. Я почувствовал себя здесь лишним с моим Страхом, с моим Знанием, как слон в посудной лавке, как трубочист в прачечной, и поспешил выйти, чтобы не запачкать эту уютную розовую комнатку тёмными пятнами своего беспокойства.
Дверь в следующую комнату была наглухо заперта; из-за неё слышался истошный, надрывный плач младенца. Что за женщина могла жить в этой комнате, которая способна вот так уйти, оставив своего бедного малыша одного? Меня передёрнуло от проявления чужого цинизма, и я пошёл дальше, хотя этот плач – этот крик о помощи – будил во мне желание взломать проклятую дверь и взять бедного ребёнка на руки, чтобы успокоить…
За дверью напротив работал телевизор, оглашая коридор возбуждённо-торопливой речью футбольного комментатора, свистками и воплями. После очередного гола, я услышал радостные крики и топот хозяев комнаты, а также звук бутылок, которыми они чокались, поздравляя друг друга.
Ванная комната была открыта; полная немолодая женщина, на моё счастье, повернувшаяся ко мне спиной, развешивала на верёвку постиранное бельё. Я видел её засаленный халат в цветочек и красные голые локти, и неслышно прошмыгнул мимо на кухню. Там на плите бормотала огромная кастрюля, на чугунной сковороде шкворчал жарящийся лук, наполняя пространство сладковато-едким чадом. Радио играло что-то торжественное, празднично-кухонное. Я подошёл к окну, выходящему во двор, и увидел голые ветви деревьев, закрывавшие обзор (скорее всего, это был этаж третий или четвёртый), за ними – разноцветные пятна панельных домов, и над всем этим – мутное, безликое серое небо… Я вздрогнул. Нет, это не моя квартира! Зачем я здесь? Здесь просто живут, без всяких сомнений, поисков, страхов; всё просто и по-домашнему: отдых, хлопоты, готовка, стирка, дети, телевизор, футбол, суп, табуретки. Мечты о прекрасном принце; и вот он – прекрасный принц пару лет спустя, с бутылкой пива смотрит матч, а принцесса бежит в магазин в перерыве между сменой подгузника сыну и снятия пенок с борща…
Я торопливо вышел. Меня никто не заметил, кроме кота, который шарахнулся от меня в коридоре и долго глазел вслед, словно я был чудной вор, который так ничего и не взял…
***
И снова лифт, торопливо нажимаю кнопку (пусть будет шестой этаж на этот раз) и опасливо кошусь на «Добро пожаловать в ад». Лифт едет медленно, и ощущение такое, словно он не поднимается, а опускается куда-то в бездну. Почему-то всегда, когда торопишься, опаздываешь куда-то, весь мир действует тебе назло: на дороге образуются пробки, электричку отменяют, ломается эскалатор в метро… Я вспомнил свой ночной кошмар, который неоднократно преследовал меня: будто бы мне предстояло участвовать на каком-то очень важное мероприятии, но я никак не мог найти свою одежду, которая куда-то пропала, и голый метался по квартире, открывая подряд все шкафы, ящики стола, а стрелка часов неумолимо двигалась вперёд… Я готов был скрести ногтями дверцу лифта, как вдруг он замер, и двери неохотно, со скрипом отворились. Выскочив в полутёмное пространство, я оглянулся и успел проводить взглядом сужающийся в щель световой прямоугольник лифтовой кабины. Лифт удрал, оставив меня одного в непонятном пространстве, абсолютно не похожем на тот этаж, где я недавно побывал. Здешний полумрак был не тёпло-коричневого цвета, отдававшего жареным луком, стиральным порошком и кислым запахом близкого мусоропровода, а чёрно-зелёный, холодно-больничный с лёгким налётом хлорки и лекарств. Я осторожно побрёл по открывшемуся передо мной коридору (и как тут мог поместиться этот коридор?), где тускло горела вдалеке люминисцентная, подрагивающая нервным тиком, лампа.
Что это было? Общежитие? Больница? Тюрьма? Ясно одно — здесь нет места тому (уютному ли, пошлому ли) быту, который я видел на предыдущем этаже; здесь не живут, а если и живут, то далеко не по собственной воле. Коридор казался бесконечным; по обеим его сторонам тянулись двери, покрашенные белой краской, но порядком запачканные и облупившиеся. Под потолком причудливо переплетались жестяные вентиляционные трубы. Такие трубы в различных учреждениях с детства пугали меня своей иррациональной непонятностью формы (ведь по всем представлениям, труба должна быть круглой, а не прямоугольной), и сейчас внушали давно забытые мной отвращение и неприязнь. Где-то в глубине здания находился какой-то механизм, непрерывная работа которого создавала неуловимую вибрацию; я не мог уловить гула слухом, но мельчайшие волновые колебания пронизывали всё моё тело, заставляя ёжиться.
Коридор закончился. Передо мной предстала двустворчатая дверь, которую я осторожно приоткрыл и заглянул внутрь. За дверью находилось скупо освещённое помещение с облицованными кафелем стенами и гулким бетонным полом; вдоль стен стояли пустые шкафчики со стеклянными дверцами и железные столики-каталки, какие обычно встречаются в лабораториях. Я услышал чьи-то оживлённые голоса, доносившиеся из-за угла, на цыпочках прокрался вдоль стены, хотя мой внутренний голос ясно подсказывал, что этого делать не следует, и заглянул за угол. Там стояла старая стеклянная ширма, замазанная белой краской, за которой мелькали человеческие силуэты. Сильно пахло каким-то химикатом — не то эфиром, не то керосином; слышно было металлическо-стеклянное бряцание инструментов и колб, словно там проводили операцию или опыт. «Сюда-сюда, - говорил один из голосов, - да, вот так правильно». «Подайте, пожалуйста, номер три», - другой голос. Внезапно что-то зашуршало, какая-то невидимая рация, и чей-то искажённый помехами голос произнёс: «Двенадцать-пятнадцать. Начинаем». Я вздрогнул от неожиданности. Где-то с противоположной от ширмы стороны помещения послышались шаги и скрип. Я спрятался в тени за одним из шкафчиков и увидел как трое людей в серых халатах и масках на лице быстро подкатили к ширме стол-каталку с чем-то, закрытым от моего взора тканью. Началась суета: к ширме подбегали какие-то люди — врачи или лаборанты, казавшиеся мне одинаковыми из-за своих масок; что-то приносили и уносили; подвозили каталки с новыми колбами, какие-то приборы...
Мне сделалось не по себе; буквально в нескольких метрах от меня творилось что-то странное и жуткое; это не было похоже на обычную хирургическую операцию, которые проводятся в идеально-белых стерильных палатах. Больше это было похоже на препарирование трупа или подпольное извлечение органов из случайного донора... Я попятился, натолкнулся на что-то, вздрогнул (это был всего лишь столик), и скользнул за дверь. Вовремя, ибо тут же услышал шаги и голоса. Двое людей — мужчина и женщина остановились возле дверей и разговаривали о чём-то; причём женщина — с просящими и жалостливыми интонациями, а мужчина — холодным голосом с некоторой примесью заметного раздражения. «Мне всё равно, меня абсолютно не волнует его судьба!» - отрезал он. Мне стало по-настоящему страшно, и я кинулся бежать по коридору — назад, назад, к спасительному лифту.
Меня не отпускал запах химиката и лязг инструментов; к этому прибавился и нарастающий гул неведомого механизма, который сделался невыносимым и заставлял вибрировать стены и пол. Почему-то мне казалось, что нечто жуткое и огромное преследует меня, но я боялся хоть на секунду замедлить бег, чтобы оглянуться и заглянуть моему неведомому страху в лицо... Лифт... Где же лифт?! Я пропал! - его не было! В этом конце коридора находилась только дверь на пожарную лестницу; но мне некогда было выбирать, я рывком распахнул её и понёсся вниз, пролёт за пролётом... Сколько же этажей в этом проклятом здании? Оно совсем не похоже на то, в которое я зашёл изначально! Колебания сделались столь сильными, что дрожали перила, и я заподозрил землетрясение; сверху сыпалась штукатурка... Нужно немедленно выбираться! К моему ужасу, дверь, которая, по моему представлению, выходила на улицу, оказалась заперта и не поддавалась никаким попыткам её выбить. На дрожащих ногах я двинулся обратно, поднявшись на один пролёт вверх, и шмыгнул в дверь, ведущую на этаж. Тут было и вовсе темно, не горела ни одна лампочка; чувствовался сильный запах горелого мусора и какого-то разложения, который обычно бывает в заброшенных домах. Меня замутило; нужно поскорее выбираться из этого мерзкого гадюшника... Я нашарил в кармане зажигалку (моё спасение!), крошечный язычок пламени осветил окружающее меня пространство, и я увидел груды мусора на полу, тёмный проход в некий неведомый коридор (куда я не пошёл бы даже под угрозой расстрела) и — о, ужас! - нечто большое, привалившееся к стене, напоминающее труп. Зажигалка задрожала в моей руке; пламя замигало, затрепетало, отчего по стенам заметались жутковатые тени. Но тут взгляд мой выхватил из плоскости стены спасительный прямоугольник лифтовой двери. «Только бы он работал!» - мысленно взмолился я, нажимая на кнопку. Звук открывающихся дверец показался мне самым замечательным звуком на свете; я ввалился в лифт и с облегчением нажал на кнопку первого этажа... Теперь только выбраться, скорее выбраться из этого странного дурацкого дома. Что за чертовщина тут творится? Недаром я видел надпись «Добро пожаловать в ад».. Кстати, где она? Я оглядел все стены лифта, но не обнаружил её; может, в странном доме (и зачем только я в него зашёл?) было два лифта? Или надпись кто-то стёр? Неважно; лифт остановился, выпуская меня из своего чрева, я выскочил и... замер на месте как громом поражённый. Дверцы лязгнули за моей спиной, и звук механизма поведал мне, что мой проводник снова скрылся.
Не было ни подъезда, ни обшарпанной панельной «точки»... Я стоял на улице незнакомого города; кругом были огромные небоскрёбы, облицованные зеркалами, изящные эстакады дорожных развязок, клонированные фонарные столбы — и всё это тонуло в проливном дожде... С неба лились тонны воды; эта вода ручьями лилась по ставшему зеркальным асфальту и с журчанием устремлялась к водостокам. Мраморно-серое светлое небо царило везде, отражаясь в зеркальных стенах домов и в лужах; город казался полупрозрачным, не то летящим, не то плывущем в пространстве. Как ни странно, дождь был тёплым; мне стало интересно, куда я попал, и я побрёл по улице, не обращая внимания на промокшие ноги. Странным мне показалось то, что не было ни прохожих, ни машин, хотя мегаполис абсолютно не выглядел заброшенным, скорее напротив — выставленным на витрину и тщательно вымытым. Из-за близорукости, я не мог разобрать надписи на далёких вывесках, но что-то мне подсказывало, что город этот азиатский, а не европейский, и тем более не американский. Проходя мимо зеркальной стены здания, напоминавшего бизнес-центр, я невольно остановился и принялся разглядывать собственное отражение. Как будто бы я давно себя не видел и открыл заново свою внешность: коротко стриженный брюнет, бледный, с начавшей пробиваться щетиной (неряха!), одетый в какие-то мутного цвета джинсы и кожаную куртку. Ах да, белый воротничок рубашки, торчащий из воротничка свитера и авторучка в нагрудном кармашке — должно быть я интеллигент! Почему-то вид этой авторучки меня рассмешил, и я готов был вынуть её, как вдруг, в зеркале заметил чьё-то отражение за моей спиной. Я вздрогнул — совсем забыл, что всё-таки тут город, в котором могут жить люди. Это была девочка-азиатка (возраст которых определить невозможно оттого, что они кажутся одинаково юными в четырнадцать и в двадцать), одетая как фарфоровая кукла в причудливое чёрное пышное платье до колен, чёрные чулки и туфельки, чёрные кружевные перчатки-митенки и чёрную крошечную шляпку, какие носили в деятнадцатом веке. В одной руке девочка держала прозрачный зонт и разговаривала по мобильному телефону на незнакомом щебечущем языке, пристально глядя под ноги, в огромную лужу, в которой она стояла. К своему изумлению, прислушавшись, я начал понимать, что она говорит. «Тебе было очень больно?» - спрашивала она собеседника, морщась так, словно больно было ей самой. Казалось она вот-вот заплачет, и я обернулся, чтобы видеть её не через зеркало, но тут же смутился, поскольку понимал, что присутствую при очень личном разговоре. Но девочка не замечала меня. «Я боюсь плавать, - говорила она, - Правда, в порядке? Ах, вот бы увидеть тебя!...» И тут она наконец улыбнулась и подняла глаза, в которых светилась нескрываемая радость. Я тут же отвернулся, делая вид, что поправляю причёску перед зеркалом, и тут увидел нечто, заставившее меня буквально остолбенеть. В зеркале отражался третий — очень высокий, стройный молодой человек с длинными, до пояса, тёмными волосами; он был одет в серый длинный плащ и также разговаривал по телефону, глядя сквозь зеркало на девочку (а не на её отражение в этом зеркале). Его лицо было серьёзно, хотя носило некоторый еле уловимый отпечаток самодовольства. Девочка смеясь, прощалась, обещая что-то сделать, и наконец, закрыв телефон-раскладушку, повеселевшая, отправилась прочь. Призрак в зеркале также закрыл телефон; на его тонкой, холёной руке я заметил шрам. С нежностью улыбаясь, он проводил взглядом девочку (я мог поклясться, что именно он говорил сейчас с ней!), затем повернулся и величественно зашагал в противоположную сторону. Я оторвал взгляд от зеркала и с удивлением увидел, что рядом никого нет. Поражённый этой сценой, я стоял некоторое время неподвижно, и очнулся только тогда, когда ощутил, что вода течёт по моей спине.
Пора было куда-то идти; в этом городе я чувствовал себя чужим и лишним, несмотря на то, что не испытывал здесь ни страха, ни тревоги. Подсознательное чувство говорило мне, что мне нужно найти лифт, тогда я выберусь отсюда, но, придя на то место, откуда начал свой путь, никакого лифта не обнаружил. Между тем, начало темнеть, зажглись фонари; дождь, к счастью, перестал. Я начал задумываться об отдыхе и ночлеге, но мне было на удивление всё равно — где я, как я сюда попал, как я выберусь отсюда — все те вещи, которые привели бы любого другого человека в состояние паники; возможно, это было последствие приёма тех таблеток... Даже смешно — я не волновался из-за серьёзной проблемы и волновался из-за того, что на самом деле пустяк... А пустяк ли? Я принялся изо всех сил вспоминать то, что случилось со мной накануне, но всякий раз моя мысль возвращалась к пробуждению в электричке. Может быть, я и сейчас вижу сон? - когда это пришло мне в голову, сразу стало понятно, почему я не беспокоюсь ни о чём — я всё ещё еду в вагоне, прислонившись щекой к стеклу, и струйка воды сквозь щель попала мне на лицо, поэтому мне пригрезился дождь... А как же лифт? И труп самоубийцы, и коммуналка, и загадочная лаборатория, и жуткая лестница? - все элементы ужаса вполне логичны для сна... Оставалось только проснуться, но я не мог! Я бил себя по щекам, изо всех сил таращил глаза, пытался представить себе вагон — напрасно. Кругом был чужой вечерний город.
Я свернул с пустого (как ни странно) проспекта в переулок и остановился передохнуть. Хотелось курить, но сигарет не было в моём кармане. Вечерний холод заставил меня задуматься о вещах, совершенно нетипичных для сна. Я снова вспомнил девочку в чёрном — по всей логике нужно было догнать её, чтобы спросить, что это за город, и попросить помочь мне хотя бы обратиться в полицию...
И тут я внезапно Вспомнил. Вспомнил то, что недавно ко мне пришло какое-то совершенно ужасное Знание, которое и явилось причиной моих несчастий: именно это Знание заставило меня бежать сломя голову, сесть в поезд, выйти на какой-то станции и зайти в незнакомый дом... Что это было за Знание, я так и не мог вспомнить; по правде говоря, я был бы рад забыть сам факт его существования. И сейчас я снова испытал страх того, что некие люди ищут меня, чтобы это Нечто мне сообщить. «Но кто знает, что я тут? Я даже сам не знаю, куда я попал», - пытался я утешить себя, инстинктивно поднимая воротник куртки и двигаясь дальше по переулку, на всякий случай, оглядываясь назад. Вдруг сзади меня вспыхнули фары неизвестной машины. «Это за мной!» - мелькнуло в голове, и я кинулся бежать, не разбирая дороги, сворачивая в какие-то переулки и дворы. Наконец я очутился не то на свалке, не то строительной площадке — я разобрал силуэты подъёмных кранов, пары бульдозеров и груды какого-то мусора с торчащей во все стороны арматурой. Тут — о, ужас! - вспыхнул где-то прожектор, чей луч выхватил меня из спасительного полумрака. Я петлял как заяц, но свет следовал за мной; самое странное, в меня никто не стрелял и не кричал вслед, как это бывает обычно в фильмах с преследованием. Тёмным силуэтом прочертила грязно-оранжевое ночное небо стрела подъёмного крана, зловеще нависая надо мной. Я чувствовал (хоть и не видел), как спускается с неё крюк, желающий дотянуться до меня кривой лапой... Я бросился в противоположную сторону, но стрела второго крана точно так же потянулась ко мне. Сзади уже слышался рокот бульдозеров, отрезавших путь к отступлению. Я карабкался по горам бетонных обломков, цепляясь за торчащие прутья, спрыгивал, рискуя покалечиться; наконец я увидел сетчатую ограду площадки и перелез через неё. Первые несколько секунд моего прыжка я изумлялся, почему лечу чересчур долго, хотя земля должна была вот-вот уже очутиться под ногами; в следующее мгновение я понял что падаю, но было уже поздно. У меня захватило дух, я инстинктивно вдохнул и через секунд погрузился в воду.
Это было так неожиданно, что я не успел зажмуриться; вопреки моим представлениям, вода не щипала глаз. Я забарахтался, силясь выбраться на поверхность, но как будто что-то ухватило меня снизу и не отпускало. Я дёрнул ногой, думая, что зацепился за кусок арматуры, лежащий на дне, но тут почувствовал, что на ноге сомкнулись какие-то цепкие твёрдые клешни. Как ни странно, я начал видеть всё, что было под водой: на дне высились заросшие водорослями и покрытые илом загадочные механизмы, и ко мне тянулись цепи с крюками, словно бы желая схватить. Я начал отчаянно брыкаться и вырываться; воздуха не хватало, и в глазах стало темнеть. Это был диковинный кошмар, и я запаниковал, понимая, что вот-вот захлебнусь. Вода, как ни странно — солёная — хлынула в мои лёгкие; и в этот момент я почувствовал, как кто-то схватил меня за руку и сильно дёрнул. Теряя сознание, я успел в течение нескольких секунд запечатлеть в памяти облик моего спасителя — это был тот странный молодой человек, который разговаривал с девочкой по телефону. Грезилось ли мне это в странной иллюзии, которые возникают при нехватке в мозгу кислорода, но я видел его волосы, под водой кажущиеся длинными нитями водорослей, его красивое и немного насмешливое уверенное лицо, к которому добавилась одна деталь, а именно — диадема с золотым цветком на лбу. Я чувствовал, как цепкие клешни отпустили мои ноги, и он вытягивает меня на поверхность...
Я закашлялся и очнулся; когда мне наконец удалось отплеваться от воды, набравшейся мне в лёгкие, я осмотрелся. Я лежал на каком-то пустыре; было довольно светло и пасмурно. Как ни странно, моя одежда полностью высохла, словно я и не нырял с головой. Это был совершенно иной мир, совершенно непохожий на тот, в котором я побывал недавно, но я не удивлялся уже ничему, подобно тому как не удивляется человек, видящий сон. Я попытался встать, и что-то упало, звякнув, на землю. Я удивлённо посмотрел под ноги, и увидел большой ржавый ключ. Подняв его, я каким-то образом догадался, что ключ мне даден тем самым призраком, спасшим меня из воды, а это значило, что он мне пригодится, хотя непонятно, для чего именно. Тут я обнаружил записку, вложеную в пластиковый футляр, привязанный к ключу наподобие брелка. Обрадовавшись, что это наверняка есть инструкция к моим дальнейшим действиям, я развернул её, но тут меня постигло разочарование. В записке не говорилось ни слова про назначение ключа; написанная корявым почерком, она представляла собой следующее: «ул. Ленина 20, седьмой этаж. Пустельга. Приходи». Чертовщина... Какая улица Ленина? Почему не указана квартира? Я судорожно начал вспоминать, где я уже слышал это имя или прозвище... Пустельга — так знакомо... Да, девушка в электричке читала книгу, автором которой был некто «А. Пустельга»!
И тут воспоминания хлынули на меня таким мощным потоком, что голова закружилась, и я сел на землю. Да, Пустельга... новый писатель с нашумевшим мрачнейшим романом «Станция Бесконечность» и парой сборников жутковатых сюрреалистических рассказов... Редакционное задание (оказывается, я был журналистом!) взять интервью у этого загадочного человека, ни разу не общавшегося с прессой и не участвовавшего в презентациях своих книг, как это обычно делают модные писатели. Помню слухи, ходившие в редакции (особенно среди молодых девушек), что писатель этот на самом деле урод-калека наподобие Фантома оперы, либо депутат Госдумы, пишущий под псевдонимом; криминальный авторитет, сидящий в тюрьме; кто-то говорил, что его не существует вовсе, а под этим псевдонимом скрывается пожилой профессор филологии, решившийся на литературный эксперимент... Ещё говорили, что он сумасшедший, ибо в здравом уме никто не напишет то, что он написал; был ещё слух, что он давно умер, а рукописи публикует его вдова... И вот наконец, после телефонного разговора (и где только редактору удалось раздобыть номер?) стало известно, что Антон Пустельга — таково имя гения современного декаданса — согласен на интервью, но даст его только в собственной квартире, и не разрешает фотографировать себя. Поручили это мне, и я решил, что он либо инвалид, либо любит раздувать загадочную шумиху вокруг своего образа, но приготовил диктофон и блокнот, и отправился по нужному адресу (который мне запретили разглашать даже под страхом казни).
Это был мартовский солнечный день, кругом были лужи, в которых купались счастливые воробьи. Пахло весной, я шагал по малолюдной улочке, ища глазами номер нужного мне дома. Я сперва подозревал шикарные аппартаменты, созданные из расселённой комуналки, но жестоко ошибся, попав в грязный подъезд с изрисованными стенами, неработающим лифтом в решётчатой клетке — типичная трущоба из повестей Достоевского. Поднявшись на последний этаж (мансарда! Обиталище вольных служителей искусства), я позвонил в дверь, предварительно убедившись, что ничего не напутал в адресе. Через полминуты массивная дверь, обитая чёрной клеёнкой распахнулась, и на пороге показалась толстая тётка в грязном переднике.
Это вы к писателю интервью брать? - спросила она меня, пожирая глазами от любопытства. В её интонации и взгляде читалась гордость за то, что в их коммуналке живёт настоящий писатель, к которому приходит настоящий журналист...
Я представился и вошёл, неприязненно вдыхая затхлый запах старого жилья, кухни и сырости; тётка показала мне крючок, на который я могу повесить пальто, и всё пыталась всучить какие-то жуткие тапочки. Я отказался, и она чинно отправилась на кухню, указав на дверь комнаты, где обитал загадочный Антон Пустельга. Я постучал и вошёл. Узкая комната с окном выходящим во двор, откуда виднелись жестяные крыши соседних домов; доисторический диван, письменный стол, светильник на стене... А за столом сидел сам Пустельга, которого я даже не сразу и заметил.
Здравствуйте! - хриплым (то ли простуженным, то ли прокуренным) голосом произнёс писатель, поднимаясь с места.
Я принялся рассматривать его с неменьшим любопытством, чем соседка рассматривала меня — неужели я вижу воочию человека, о котором ходило столько слухов? Щуплый подросток в безразмерном свитере, с шарфом, обмотанным вокруг шеи; синие тени под глазами, впалые щёки и нездоровая бледность человека, склонного к туберкулёзу. Писатель насмешливо поймал мой взгляд, и уголки губ его нервно дёрнулись. Пустельга указал мне на диванчик, сам сел с ногами на табурет по другую сторону стола и закурил. Я достал диктофон, раскрыл блокнот с заранее подготовленными вопросами. Не помню, о чём я спрашивал — что-то о мире, описанном в его романе — умные вопросы, составленные для меня чуть ли не всем коллективом редакции, поскольку сам я роман не успел прочитать до конца, а из того что прочёл, ничего не понял. Пустельга смотрел мимо меня, в окно, затягивался и выпускал клубы дыма. Я оторвался от блокнота; меня подмывало спросить что-то про него самого, а не про его героев или взгляды на жизнь. Сколько же ему лет? Что-то было странное в его детском лице со старческими глазами, в костлявых плечах и торчащих вихрах... Это был не человек, а мифологическое существо, помесь эльфа со сфинксом.
А скажите, осторожно начал я, - Пустельга — это наверняка ваш псевдоним?
Мутные серые глаза уставились на меня, всё лицо осветилось загадочной ухмылкой (да, именно сфинкс!).
Значит, вы правда ни о чём не догадались? - комкая рукава, Пустельга положил локти на стол и хитро прищурился. Я глядел на него с искренним удивлением.
Выключите-ка диктофон и поболтаем просто так, а? - предложил писатель, - я не люблю, когда сплетничают о моей личной жизни, пусть лучше считают меня марсианином или выдумкой другого писателя. Но иногда просто хочется поговорить. Я давно не ездил в поезде — некуда мне ехать, кроме как в Бесконечность; давайте притворимся, что мы просто сидим в купе.
Я послушно выключил диктофон, а Пустельга вытащил из пачки очередную сигарету (какая-то дешёвая дрянь вроде «Беломорканала»).
Да, я не Пустельга, - заговорил он, щёлкая зажигалкой, - и даже не Антон. Можете звать меня Тори, так лучше будет...
Тут Тори повернул голову от окна и уставился на меня так, что я вжался в спинку дивана — взгляд на секунду показался мне безумным.
Вы же наверное хотите спросить, как меня зовут на самом деле, сколько мне лет, где я учился и прочее?
Я вздрогнул; именно это меня и интересовало.
У меня скучная фамилия, и ничего вам не скажет, - продолжал Тори, - Мне двадцать семь. Школа, институт. Я из области. Комнату снимал, теперь купил. Работа в конторе.. Комп, интернет, любовь. Любовь... да... - он закашлялся.
Я таращился на сфинкса, лихорадочно соображая: двадцать семь? Я думал — максимум семнадцать на вид...
У меня была девушка, - Тори уставился в окно, нервно затягиваясь, - да, представьте себе. Я её любил, впрочем, лгу — я её люблю. Но она стала любовницей какого-то воротилы, большая шишка — бизнесмен, депутат и бандит в одном лице, и они уехали в другой город. Вот и всё, - сигарета была безжалостно раздавлена в пепельнице.
Тори печально поглядел на меня, глупо моргавшего и не понимавшего абсолютно, в чём, собственно, подвох.
Вы так и не поняли, - писатель усмехнулся и посмотрел мне в глаза, - вы думали, я мальчик, да? А я девочка.
Глядя на моё изменившееся лицо, писательница расхохоталась, ударяя себя по коленке, по-детски радуясь произведённым эффектом.
Да... Нет... - смущённо бормотал я, стараясь взять себя в руки, - но, постойте, Тори, вы всё-таки не сказали, как вас зовут, если вы не Антон?
Антонина, Тоня - фу, какое глупое имя! Тори лучше, знаете, это с японского переводится как «птица». Пустельга звучит почти как «пустота». Всё ушло, а пустота осталась... Мне тоже хотелось уйти, не получилось, соседи — вот придурки — вызвали скорую, я вернулся. А потом появилась книга...
Тори снова смотрела в окно. Больше сигарет не было, и пачка, досадно скомканная, полетела в угол. Я достал свою и предложил ей. Она нахмурилась, но взяла, потом издала тихий смешок.
Спасибо, джентльмен! Хотите ещё что-то знать? Да не было у меня больше ничего в жизни интересного, ни романов, ни приключений. И не будет. Ах да, думаете, я просто так и сдалась? - я отметил, что она перешла на женский род, - Мне хотелось его застрелить, правда. Я купила пистолет и всё такое; подкараулила на улице, когда они прощались. А потом увидела, как она на него смотрит с нежностью... Она его любила. Я могла их убить, двоих, но вместо этого просто развернулась и ушла. И телефон, и пистолет тогда со злости кинула в реку...
Я молчал, не зная, что можно добавить. По правде говоря, никто из тех, у кого я брал интервью, не был так трогательно откровенен. Я заверил, что всё это не попадёт в статью, и начал собираться.
Да, придумайте что-нибудь, - говорила она с каким-то болезненным оживлением, - что я внебрачный сын Агузаровой или ещё что-то... Читатели наверняка обрадуются!
Она проводила меня до выхода из квартиры и напоследок сказала фразу, которую я отчётливо помню сейчас:
И не садитесь в лифт! Запомните, никогда не садитесь в лифт в незнакомом доме!
А я забыл это и зашёл в лифт... И не мог теперь найти выход из этой путаницы миров... Что-то было ещё, что я вспомнил... Да, кажется, летом говорили о том, что писатель Антон Пустельга покончил с собой, но так и не узнал, правда это или нет, потому что летом у меня были какие-то дела, я ездил в отпуск, а потом забыл о Тори совсем.
И сейчас, вертя в руке бумажку с адресом, я встал, отряхнулся и отправился искать Тори. Мне казалось, что Тори знает всё об этом месте, и о том, что вообще происходит, особенно про лифт.
За пустырём виднелись какие-то строения, и я направился туда. Спальный район города; кирпичные девятиэтажки, безликие и однообразные; двухэтажное здание магазина - «стекляшка», как их прозвали в народе; голые деревья, пожухлая трава... Порыв ветра бросил мне прямо в лицо лист в линеечку, вырванный из школьной тетради. На листе неровным почерком значилось «Двадцать пятое апреля. Классная работа». Я недоумённо отбросил его и пошёл по улице, ища глазами таблички с номерами домов. Отсутствие людей и машин на улице уже не удивляло, но этот город отличался от предыдущего тем, что он явно был необитаем и заброшен, причём уже давно. Стоило приглядеться, чтобы заметить полное отсутствие занавесок на окнах в жилых домах, а кое-где — даже стёкол и рам; магазины с опустевшими витринами; насквозь проржавевшие дорожные знаки; фонари с оборванными проводами... Где-то я уже видел такую картину — по телевизору или во сне — сейчас уже не мог вспомнить. Час или два я плутал по городу, ища улицу Ленина; забредал в заброшенные здания, растерянно бросая взгляд то на запылённую кучу никому не нужных книг на полу, то на яркий советский агитационный плакат на красном фоне, то на поломанную мебель, то на одинокую игрушку... Люди пропали; просто исчезли в один миг, оставив следы своего пребывания словно памятник скромному и обыденному быту. Всё это вызывало у меня чувство непроходящей тоски, похожей на ноющую и навязчивую зубную боль.
В заросшем глухим кустарником дворе я набрёл на детскую площадку — качели, бетонная коробка песочницы (в которой теперь выросла тонкая бледная берёзка), бетонный же крашеный слон-горка и космическая ракета, сваренная из стальных прутьев. Я сел на качель, и она ржаво скрипнула, нарушив мёртвую тишину резким звуком, которого я не ожидал и вздрогнул. Детство ушло из этих краёв навсегда. Никто не будет взбираться, хохоча, по хоботу слона или с серьёзным видом готовиться к полёту в ракете... Я почувствовал себя ребёнком, потерявшимся в незнакомом месте, и в моей душе взметнулась волна отчаяния и ужаса. Где я? Почему я один? Почему никто не приходит забрать меня отсюда? Я вскочил; качелька ответила хриплым глумливым хохотом злой колдуньи из детской сказки. Хотелось бежать прочь отсюда, но ноги немели от страха и усталости; кусты цеплялись за одежду, и снова пришло то ощущение, словно я тону. Вырвавшись из цепких объятий колючек, я кинулся на улицу, с трудом сопротивляясь встречному потоку ветра. Я бежал, гонимый ветром, до тех пор, пока не споткнулся о выбоину на асфальте и растянулся на нём. Пару секунд я словно бы ожидал удара, затем осторожно вдохнул и приподнялся. Никто не гнался за мной, и даже ветер утих. Передо мной высился панельный девятиэтажный дом, облицованный красоты ради мелкой керамической плиткой. Кое-где плитка отвалилась, поэтому фасад напоминал лицо человека, переболевшего оспой. Ржавая покосившаяся табличка гласила, что именно этот дом — двадцатый по улице Ленина — был тот, который я ищу.
Войдя в подъезд, я машинально бросил взгляд в сторону лифта, но его пасть была беззубо приоткрыта на одну створку, из чего стало ясно, что лифт давно уже не работает. Впрочем, я и сам бы не воспользовался его услугами, боясь повиснуть в его чреве между этажами без всякой надежды на вызволение. Седьмого этажа я достиг, поднявшись по лестнице — светлой (так как на ней были окна с частично выбитыми стёклами), но очень пыльной. Я огляделся; шесть квартир на площадке, пара дверей наглохо заколочена досками, одна — заложена кирпичом. Дверь четвёртой оказалась открытой нараспашку; я заглянул туда, но там явно не было никаких признаков обитания человека, только остатки мебели и мусор. Выйдя снова на площадку, я засомневался — не была ли доставшаяся мне записка обманом или ошибкой, как вдруг одна из оставшихся дверей отворилась, и на пороге показалась Тори.
Ну, здрасте, - усмехнулась она, облокотившись на дверной косяк, - нашёл всё-таки! Заходите!
Я вошёл. Обычная двухкомнатная квартира, старая советская мебель, беспорядок; повсюду лежат исписанные листочки, вырванные из тетради; балкон открыт настежь, и в квартире холодно так же, как и на улице. Тори кое как собрала часть листков и кинула их в ящик допотопного стола, затем жестом указала мне на обшарпанный диван, а сама уселась прямо на стол и по-турецки скрестила ноги. Откуда-то в её руках появилась пачка сигарет с романтическим названием «Ту-134» и зажигалка.
Будете? - она протянула мне пачку.
Я согласился, потому что других всё равно не было.
Рассказывайте! - коротко велела мне она, щёлкая зажигалкой.
Я выложил всё, начиная от пробуждения в вагоне. Тори не перебивала ни разу, рассеянно кивая головой, глядя куда-то мимо меня и жадно затягиваясь. Когда я рассказал о странном прекрасном создании, которое спасло меня из воды, она поглядела на меня и слегка улыбнулась; я тут же спросил:
Кто это был? Вы его знаете?
Тори загадочно усмехнулась, помолчала, любуясь на сизые клубы дыма.
Это прекраснейший из морских богов, - ответила она, - душа великолепного корабля, я не смею называть его по имени. Лишь некоторые могут его видеть, так что вам невероятно повезло...
Ах да, - я порылся в карманах и вытащил ключ, - это ведь он мне передал! Что это всё значит?..
Тори повертела в руках ключ, вытащила из футляра записку.
Да, да, это мой почерк. Значит мне удалось достучаться... - бормотала она, не глядя на меня.
Что теперь нужно делать с этим ключом? - нетерпеливо воззвал я, - объясните мне, прошу вас, я ничего не понимаю, где мы находимся?..
Тори внезапно уставилась на меня мутными, абсолютно безумными глазами и приложила палец к губам, велев мне замолчать.
Ну разве вам не понятно? - обыденным, немного насмешливым тоном произнесла она, - Ключ — это для того, чтобы открыть Дверь. Это ещё в сказке было - «Золотой ключик»... Максим, вы ведь журналист, вы должны это понять!
Я дёрнулся было, желая что-то сказать, но она помотала головой, и я принялся её слушать, хотя в голове крутилась сотня вопросов, которые мне не терпелось задать.
Вы не должны ничего спрашивать, ни о чём рассуждать. Просто идите, куда идёте, выход найдётся сам. Когда Алиса попала в кроличью нору, она не задумывалась, как она вылезет обратно. Быть может, вы всё ещё спите в электричке, - тут она усмехнулась.
А этот город? - не унимался я.
Тори выпрямилась и принялась смотреть в окно, не отвечая. Сигарета медленно тлела, роняя пепел на пол. Я не выдержал и подошёл к открытой балконной двери; с седьмого этажа открывался вид на микрорайон, заброшенные многоэтажные здания, детский сад, на крыше которого росли уже чахленькие деревца. Что-то щёлкнуло в моей памяти: весенний день, я вернулся из булочной, восторженный школьник, успевший встретить приятелей и нашалить; дома меня ждали встревоженные родители, которые наглухо заклеивали окна и заставили меня пить йодный раствор, а телевизор тревожно вещал о какой-то аварии где-то далеко...
Я напряжённо всматривался в огромное промышленное здание на горизонте, показавшееся мне знакомым и страшным.
Тори, вы же не хотите сказать, что мы с вами находимся в...
Нет, - перебила она, - я ничего не хочу сказать. Вы не читали мои рассказы, там я описал этто мир. Это идеальный мир, здесь никого нет; здесь время остановилось. Мебель, книги, игрушки, плакаты — это мир моего детства. Я ничего больше не хочу знать, ничего!
Она злобно раздавила окурок и закрыла взьерошенную голову руками, замерев в какой-то странной позе, словно защищаясь от чего-то. Знать... Знание... Я вздрогнул. Знание! То, что меня пугало, то, что я забыл, и так боялся, что мне это напомнят! И Тори тоже не хочет знать о чём-то?
А как же, - я судорожно сглотнул, - радиация? Здесь ведь всё заражено...
Какая теперь разница, - устало ответила она, - зато никто не мешает... И никто не придёт, не напомнит ни о чём... Я ведь хотел вернуться... Назад, в детство, когда ещё нет взрослых проблем, когда ещё мир кажется прекрасным, светлым, люди — добрыми, а зло существует только в книгах...
Тут я почему-то улыбнулся.
Так ведь дети не курят, разве нет?
Её лицо исказилось гримасой боли, словно я напомнил ей что-то из того, что она хотела забыть; мне стало неловко.
Всё оказалось бесполезно, - прошептала она и снова уставилась в окно.
Я всмотрелся в лицо Пустельги, оно изменилось со времени нашей первой встречи: волосы были ещё более взъерошенными, скулы и нос заострились, бледная кожа и мутные глаза придавали ей сходство с трупом. Мне сделалось не по себе.
Я думаю, - начал я, - раз у нас появился Ключ, нам нужно найти дверь, которую он открывает? Но как узнать, где находится эта дверь? Тут ведь тысячи квартир, да ещё сколько нежилых домов...
Нет, - Тори словно очнулась от сна, - эта дверь находится не здесь. Она на другом уровне. Придётся идти.
Уровне? То есть?
Всё просто, - Пустельга вяло пожала плечами, - вы сели в лифт и поехали. Четвёртый этаж, затем шестой, второй... Это уровни. Нам сейчас нужно выйти с этого уровня на другой.
Но как? - удивился я.
На лифте, разумеется, - усмехнулась писательница.
Она вскочила со своего места, собрала с пола остававшиеся там листы бумаги и положила их в ящик стола, к остальным. Затем, поколебавшись несколько секунд, снова открыла его, вытащила всю пачку, вышла на балкон и выбросила её так стремительно, что я не успел даже ахнуть. Сильный порыв ветра подхватил листы бумаги, и они заметались по всему двору: какие-то — плавно оседая вниз, другие — поднимаясь ввысь.
Идёмте, - приказала она, кутаясь в свой вязаный шарф.
Мы вышли из квартиры; Тори захлопнула дверь, но на замок не закрыла; впрочем, я и так понял, что кроме нас тут больше никого нет. К моему удивлению, Тори нажала на кнопку вызова лифта, хотя я был уверен, что лифт не работает (тем более, что я видел его, застрявшим на первом этаже). Но тут в шахте что-то загудело, и через несколько секунд двери открылись. Я вспомнил указание Тори ни о чём не спрашивать, и молча вошёл в кабину; Пустельга вошла следом за мной и нажала кнопку (я не понял, какую, лампочка не горела).
Лифт привёз нас в какое-то тёмное помещение, напомнившее мне то жуткое место, откуда я панически сбежал: здесь тоже был мусор на полу, мерзкий запах горелого, разложения и сырости. Чёрный проём в стене вёл в пустоту. Мне было страшно, но при этом не хотелось показать свой страх девушке, которая выглядела абсолютно равнодушной.
У меня есть фонарик, - сказала вдруг Тори.
Размытое дрожащее пятно света возникло на стене. Мне стало совестно перед ней, и я попросил дать фонарик мне.
Джентльмен, - презрительно хмыкнула Пустельга, но фонарик дала (из снисхождения, как мне потом подумалось).
Мы вошли в тёмное пространство, которое невозможно было осветить целиком; но мне показалось, что это огромный зал или заводской цех, уставленный какими-то механизмами, между которыми шёл проход. Мы двинулись по нему; под ногами хрустело битое стекло и песок. Несмотря на то, что в этом заброшенном цехе никого не было, в тишине мерещились какие-то странные звуки, завывание ветра, гулявшего между механизмов, стук капель, словно тут притаилось и дышало сонное чудовище. Я шёл медленно, стараясь не производить никакого шума, дабы не разбудить его. Мне казалось, что путь наш бесконечен; порой хотелось выключить фонарь и притаиться, но стыд показаться трусом не позволял мне запаниковать.
Наконец мы упёрлись в тупик; не было никакого намёка на дверь или окно; перед нами находилась нечто, напоминавшее огромную печь.
И куда теперь? - спросил я, - наверное, мы не туда приехали.
Я надеялся, что Тори согласится, и мы отправимся назад.
Туда! - Тори махнула рукой на жерло печи.
Что? Ты хочешь сказать, что надо туда лезть?! - от волнения я перешёл на «ты».
Не то что бы у меня была клаустрофобия, но я до ужаса боялся печей и котельных. То ли это было впечатлением от просмотра ужасов о Фредди Крюгере, то ли рассказов о печах концлагерей, где живьём сжигались люди.
Да, лезть туда, - равнодушно ответила Тори, - там, в трубе, есть лестница из металлических скоб. Трубочисты залезают туда, а мы вылезем наверх.
В печь? Ни за что! - я повысил голос и отступил на пару шагов, будто бы боясь, что Тори схватит меня за руку и потащит туда, - Должен же быть другой выход! Вернёмся к лифту и...
Нету другого выхода! - отрезала Тори, - Чтобы подняться на уровень вверх, нужно вылезти через трубу, - и она вдруг засмеялась чему-то, словно вспомнив анекдот в тему, но я не стал переспрашивать.
Я полезу первым, - решительно сказала она, забрав у меня фонарик и вешая его на шею при помощи шнурка, - фонарь будет светить, и вам будет не так страшно.
Мне стало стыдно, и я ничего не ответил. Тори, нагнувшись, скрылась в отверстии печи, и меня передёрнуло от брезгливости и страха. Я остался один в жутком тёмном цеху; отовсюду мне мерещились странные шорохи, вздохи и шёпот, словно между едва различимыми в полумраке механизмами притаились какие-то невидимые, но весьма недобрые создания, которые переговаривались между собой и рассматривали меня, выжидая удобного момента, чтобы наброситься. И тут я почувствовал, что иного выхода действительно нет, и идти назад по цеху было бы не только глупо и опасно, но и невозможно по определению; мало того, что-то приближалось с той стороны, откуда мы пришли. Это нечто надвигалось неумолимо и быстро. Оно нашло меня в этом мире! Обнаружило и двигалось прямо ко мне, чтобы сообщить мне то, что я не хотел ни знать ни вспоминать. Я запаниковал, кинулся к дверце печи и забрался внутрь; воняло топливом, под ногами что-то хрустело; я двигался наощупь, и чувствовал, что мои руки все перепачкались в саже. Наконец сверху блестнул огонёк фонарика — вот она, труба, и Тори уже высоко забралась по ней. Я окликнул её, она что-то неразборчиво крикнула, и я полез вверх по металлическим скобам. В трубе было невыносимо душно; стенки её покрывал толстый слой копоти и сажи, которая от нашего движения начала осыпаться и летела в глаза, попадала в лёгкие и мешала дышать. Руки устали; я старался не смотреть вниз, поскольку понимал, что там — бездна, чёрная и жуткая; наверху слепил глаза фонарик Тори. Я закрыл глаза и лез машинально наощупь, изо всех сил представляя, что на самом деле я нахожусь не внутри огромной заводской трубы, а лезу на спор на крышу пятиэтажного дома, как это было однажды в детстве; тогда я замирал от страха, но лез, не желая ударить в грязь лицом перед товарищами. Дома меня сильно отругали за этот поступок и даже не пускали гулять какое-то время, зато среди дворовых ребят я прослыл смельчаком и героем. Я представил себе двор, в котором я тогда жил, толпу ребятишек, собравшихся глазеть на меня, и упорно лез наверх, правда, дом мой растянулся от размеров пятиэтажного до солидного небоскрёба. Когда я всё-таки открыл глаза, я убедился, что труба в этом месте сузилась, и осознавать это было довольно неприятно. Я карабкался без всякой страховки высоко над землёй, и от одного осознания этого делалось дурно. «Но это ведь неизвестно, - говорил я себе, - может быть, на самом деле, труба низкая, ведь тут ничего не видно». Не знаю, сколько времени прошло (мне казалось, что мы лезли час), но наконец, Тори что-то радостно крикнула, и я почувствовал свежий ветерок. Тори выбралась, настал мой черёд; я подтянулся на руках и выглянул наружу. Трубу опоясывала решётчатая площадка, огороженная стальными прутьями; от хлипкости конструкции, на которую мне предстояло вступить, а также от высоты, у меня захватило дух, а ноги и руки сделались ватными. Я закрыл глаза на несколько секунд, вдохнул и постарался успокоиться. Кое-как я вылез, но инстинктивно держался за вбитые в кирпич трубы скобы. Наконец я сумел толком рассмотреть открывшийся пейзаж: царили лёгкие сумерки — то ли утро, то ли вечер; внизу находилось здание заводика, какие-то постройки, но среди них не было ни души. Нигде я не заметил никаких признаков города, из которого мы ушли (впрочем никакого другого тоже). Впереди расстилалось поле, за ним — лесок; на горизонте смутно угадывались силуэты ЛЭП; с другой стороны я заметил бетонный забор и за ним какие-то низкие постройки наподобие ангаров — возможно там находилась воинская часть. Трудно сказать, какое здесь было время года — ноябрь, или бесснежный декабрь — но явно не весна. Порывистый холодный ветер заставлял ёжиться, и я пожалел, что у моей куртки отсутствует капюшон.
Что ж, пора спускаться, - заметила Тори.
Я заметил, что она нервничает, хотя и старается не подавать вида; видимо боялась высоты.
Я вас подстрахую немножко, - сказал я, - смотрите не вниз, а на меня, идёт?
Тори поморщилась, но кивнула. Пока она вылезала в отверстие, проделанное в площадке, на лестницу, я был готов схватить её за руку, если бы она сорвалась. Но Тори быстро справилась со своей задачей. Я снова крикнул ей смотреть наверх, подождал пока она достигнет середины трубы, затем начал спускаться сам. Надо сказать, это было гораздо труднее, чем подниматься — во первых, я не видел, куда ставить ногу, и делал это наощупь; во-вторых, у меня озябли руки, и от ветра приходилось прижиматься к трубе. Периодически я замирал на полминуты, чтобы отдохнуть, и всякий раз старался справиться с искушением посмотреть вниз.
Наконец мы очутились на твёрдой земле, и я смог вздохнуть с облегчением. Тори просто села на землю и закурила; я последовал её примеру. Как ни странно, мы абсолютно не испачкались в саже, и это меня порядком удивило.
И куда же теперь? - спросил я, - не торчать же тут, посреди лесов и полей?
Туда — Тори махнула рукой в сторону бетонного забора и небрежно выкинула окурок.
Я не стал спорить, и ничего не спросил. Мне почему-то стало всё равно куда идти. Уже который раз я поймал себя на мысли, что я абсолютно не устал и не хочу есть. Страх меня отпустил; возможно, это место представлялось мне такой глушью, что тут меня никто не мог настигнуть.
Мы поднялись с земли и не спеша побрели в ту сторону, где находилась воинская часть. Дул сильный ветер, я продрог, спрятал руки в карманы и поднял воротник; Тори, казалось, не мёрзла, по крайней мере, я не замечал на её лице признаков недовольства или дискомфорта, только абсолютное равнодушие, прикрывающее глубоко запрятанную душевную боль. Поверх высокого забора тянулись несколько рядов колючей проволоки. И с чего я взял, что это воинская часть? Может быть, это лагерь для заключённых... Но зачем нам тогда туда? Заглянуть за забор не представлялось возможности; поглядеть между бетонными плитами тоже — просветов не было; какое-то томящее любопытство проснулось во мне, говоря, что нам действительно необходимо попасть внутрь этого огороженного пространства. Наконец мы добрались до ворот — огромных, стальных, покрашенных в серый цвет, но сильно облупившихся и заржавевших. На каждой створке находилась эмблема, но из-за ржавчины уже невозможно было что-либо разобрать кроме невнятных пятен краски. Ворота казались наглухо закрытыми и неприступными, но стоило Тори дотронуться до них и нажать посильнее, как что-то звякнуло, заскрипело, и ворота приоткрылись — оказалось, их створки были соединены с обратной стороны металлической цепью. В образовавшуюся щель мы сумели протиснуться без особого труда.
За воротами открылось огромное поле, покрытое плитами из растрескавшегося бетона. И тут до меня внезапно дошло, что это забошенный аэродром. Недалеко от входа находились ангары, какие-то постройки, будка дежурного с выбитыми стёклами; сломанный шлагбаум валялся на земле, уже неспособный преградить нам путь. В это время ветер усилился, и пошёл сухой мелкий колючий снег, который резал щёки наждаком, мешал видеть и дышать.
Вот ведь чёрт! - воскликнула Тори, морщась и кутаясь в шарф, конец которого реял как флаг, - надо спрятаться, а то совсем невесело тут.
Я согласился, хотя мне и без того не было весело. Мы заметили, что ворота одного из ангаров прикрыты неплотно, и поспешили укрыться там. Нас окружил тревожный полумрак, запах керосина, металла и чего-то ещё технического. Мы отдышались и начали осматриваться; стенки ангара гулко вибрировали от порывов ветра, что-то таилось в темноте за нашими спинами, заставляя жаться к узкой полоске света, проникавшего в ворота вместе с холодом и отдельными снежинками.
А чего я торможу-то? - Тори шмыгнула носом и потёрла друг о друга замёрзшие ладони, - фонарь надо включить.
А батарейка не сядет? - спросил я.
Она вечная, - ответила Пустельга таким обыденно-безразличным тоном, что я вздрогнул.
Пятнышко света, робко дрожа, принялось исследовать окружающее пространство: ребристые стены, свод потолка; наткнувшись на что-то странное, острое, непривычное, оно метнулось в сторону, затем с осторожностью вернулось на место. Этим странным острым предметом, выхваченным из темноты, был полуразобраный самолёт, ржавый и жалкий. Тори не то ахнула, не то пискнула по-птичьи, и фонарик нервно заплясал в её руке. Она подошла к самолёту, чтобы осмотреть, потом вернулась, удручённая, и выключила фонарь.
Как это грустно, - промолвила она и замолчала.
В темноте мне снова начало казаться, что в ангаре кроме нас присутствовал ещё кто-то; он присматривался к нам, настороженно и недружелюбно, и я спиной чувствовал этот внимательный взгляд. К счастью, метель за воротами утихла, и я предложил выбраться из нашего укрытия.
Мы побрели по неровному бетону; я то и дело спотыкался на стыках плит и выбоинах. За рядом ангаров находилось собственно лётное поле со стёршейся разметкой, а за ним — что-то вроде кладбища списанной техники — различные самолёты, вертолёты, военные и транспортные, полуразобранные и ржавые, с облупившейся краской, со снятыми двигателями (которые валялись тут же), жалкие и беспомощные. Слишком печальное и тяжёлое зрелище даже для меня, а Тори, отворачиваясь, вовсю вытирала глаза кулаком.
Это очень тяжело, - вдруг сказала она, обращаясь ко мне и хмурясь, - когда у тебя были крылья, а тебе их сломали, и ты больше не можешь подняться воздух... Так было и со мной тоже...
Я вздрогнул. На долю секунды мне показалось, что я вспомнил что-то, то самое, важное и страшное, но снова забыл. Тори подошла к одному из самолётов, прислонилась лбом к корпусу, закрыла глаза и принялась что-то шептать. Ветер уносил слова; мне показалось, что это что-то личное, поэтому я деликатно отошёл в сторону. И снова я почувствовал, что на меня смотрят — какие-то живые существа молчаливо буравят мне спину взглядом. Инстинктивно обернувшись, я не увидел никого, только кучу ржавеющих остовов техники. Тори подходила к самолётам, дотрагивалась до них руками и что-то бормотала. Наконец, она подошла ко мне; я ещё не видел у неё такого выражения лица — в нём впервые появилось оживление и некий интерес.
Ключ, - произнесла она неожиданно, - тот самый ключ. Он нам пригодится. Дайте его мне!
Я послушался.
А теперь идёмте. Медленно идёмте. И молчите, не говорите ничего, потом я сам всё объясню.
И она решительно направилась к ангарам. Я недоумённо последовал за писательницей, но чувствовал, что сейчас произойдёт нечто странное.
Каким-то удивительным образом ключ подошёл ко всем замкам, и вскоре все двери были открыты. С торжествующим и загадочным видом Тори повела меня ко входным воротам воинской части, и тут я почувствовал за спиной какое-то движение. Я оглянулся — и замер на месте от ужаса: за нами шла целая толпа странных созданий — не то призраков, не то роботов. Они были похожи на людей, но с бледно-серой кожей, костлявые как концлагерные дистрофики, замотанные в обрывки брезента и бинты; лица их напоминали точёные лица греческих статуй, но смотрящие с болезненной тоской. Тори заметила мою реакцию, потянула за рукав и зашептала:
Их не нужно бояться. Это души. Души сломанных и брошенных самолётов. Сейчас мы откроем дверь и выпустим их.
Теперь я понял, кто следил за нами в ангаре. Тори пыталась открыть последний замок, висящий на цепи, закрывавшей ворота, в которые мы вошли. Ей никак не удавалось — то ли замёрзли пальцы, то ли замок слишком заржавел, и она, казалось, готова была впасть в отчаяние; тогда я попросил ключ и принялся воевать с замком. Он не поддавался, и я боялся, что сломаю ключ, если нажму слишком сильно. После нескольких попыток я оглянулся назад и увидел внимательные взгляды нечеловеческих существ, направленные на меня. В них не было нетерпения или раздражения, только грусть и надежда; и я понял в тот же самый миг, что не могу подвести их и оставить здесь, в этом сумрачном и холодном мире вечного одиночества и ненужности. Я на секунду закрыл глаза, глубоко вдохнул, словно готовясь нырнуть, и снова налёг на ключ, вложив в усилие рук всё желание освободить заточённые души. И в этот момент щёлкнула пружина, ключ провернулся, и наконец, замок открылся. Ликуя, я сорвал с ворот цепь и поднял её над головой, чтобы показать всем.
Тори взвизгнула от восторга, совершенно забыв о том, что старается вести себя по-мужски сдержанно. Духи по прежнему молчали, но их глаза сияли от радости. Мы с Тори одновременно распахнули в разные стороны скрипучие створки ворот.
Ну летите же! - Тори широко развела руками, показывая на выход и улыбаясь, - Что, никак не поверить своему счастью?
Один из духов — существо с головой, замотанной бинтами — несмело сделал шаг вперёд. Выйдя за ворота он осторожно принялся снимать повязку, и наконец, бросил бинт на землю. И тут — я не поверил своим глазам — на его спине появились огромные светящиеся крылья, и он взмыл в воздух.
Это же... - я изумлённо повернулся к Тори, - это же ангел!
Тори кивнула, продолжая улыбаться. За первым другие духи точно также один за другим подходили к воротам и взлетали; никто не рвался вперёд, не толкался. Я посмотрел на небо и увидел, что среди облачной пелены виднеется кусок голубого неба, и все наши ангелы стремились туда. И чем больше их улетало, тем шире становилась прореха в облаках. Самый последний из них, прежде чем улететь, посмотрел на нас, улыбнулся, затем поднялся в воздух, пролетел над нами и помахал рукой. Тори тоже махала ему вслед, вытирая с глаз слёзы счастья.
Вот и всё, - произнесла она, - как хорошо, правда?
Я не мог с этим не согласиться; мне показалось, что стало теплее, а может это просто на душе наступило некое облегчение, и я впервые почувствовал, что мне Всё Равно, Знаю ли я что-то такое, что не хочу Знать.
Мы двинулись вдоль забора по полю, но не в сторону завода, а в противоположную; ветер, по-прежнему сильный, заметно потеплел. Каждый думал о чём-то своём, и разговаривать совершенно не хотелось; мне стало казаться, что я иду в нужном направлении, хотя и не понимал, куда и зачем.
Завернув за угол забора, первое, что я услышал, был отдалённый шум едущего поезда, и я удивился, что в этой безлюднейшей необитаемой глуши может быть какое-то движение. Пройдя сквозь небольшую лесополосу, мы оказались на небольшом полустанке; шум становился сильнее, затем раздался резкий знакомый свисток, и я увидел приближающуюся электричку. Она остановилась; я поймал себя на мысли, что на станции были только мы с Тори. В вагоне тоже было пусто. Тори уселась к окну, закуталась в шарф и задремала; я смотрел в окно, но за ним мелькали какие-то поля, леса, пригорки и никаких признаков человеческого жилья.
Странное дело — я снова ехал в электричке; цепь замкнулась. Наверное, нужно было сейчас проснуться — если это сон — и выйти. Но мне было не проснуться; я окончательно потерял чувство реальности, времени и места, а главное — чувство логики. То, что совершалось сейчас со мной, казалось естественным и перестало мучать вопросами — как? Куда? Зачем? Где я? Мне было всё равно, есть ли люди в соседнем вагоне, как называется то место, куда мы едем; главное было не это. Главное было то, что мы Ехали, и Ехали туда, куда Нужно — это подсказывало мне чутьё.
Поезд замедлил ход; я поглядел на резко очерченый на фоне окна мальчишеский профиль Тори.
Тори, - окликнул я, - мы приехали.
Она дремала.
Антон!
Пустельга очнулась, завертела головой в разные стороны, вздохнула — это всегда досадно просыпаться и вставать, когда вот так, пригревшись, заснул — и принялась расправлять шарфик.
Мы остановились на станции. Название на жестяных табличках почти стёрлось; я сумел разглядеть только «е...ко..н..ть». Пахло весной; погода разгулялась, и я с удивлением смотрел на голубое небо, по которому торопливо неслись облака. Кругом лежал снег, но он таял, потому что солнце нещадно припекало. От станции дорога спускалась по пригорку вниз, и нам открылся вид на какой-то посёлок: купол церквушки, деревянные домики, деревья... Мне тотчас же вспомнилась картина «Грачи прилетели». Я поглядел на Тори и изумился: её было не узнать — на щеках проглянул румянец, острота скул разгладилась, а в глазах, прежде мутных, появился радостный блеск, какой бывает у восторженных детей. Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но она меня перебила:
Я дома! Вон там мой дом! - она показала куда-то за деревья, и я разглядел там очертания нескольких пятиэтажек.
Отлично... - начал было я, но Пустельга снова не дала договорить.
Пойдём в гости, я покажу тебе...
И она уже тянула меня за собой, рассказывая что-то о коллекции значков.
Тори, Тори, постой — я тоже перешёл на ты, - всё замечательно, ты приехала домой. Но мне ещё надо идти...
Ах да, - спохватилась она, - верно, тебе же дальше. Ну тогда прощай! - и она улыбнулась по-детски, совершенно искренне и беззаботно, так что сказанное «прощай» не пугало своей необратимостью.
Тори помахала мне рукой и размашистой бодрой походкой направилась к дому. Я стоял, немного растерянный, и не мог понять — она ли это нервно курила, пустым взглядом уставившись в окно во время интервью; она ли равнодушно смотрела с балкона заброшенного дома на то как в небытие улетают страницы недописанной повести; она ли механически лезла по трубе, пытаясь хоть какими-то действиями унять разъедающую изнутри душевную боль?.. Мне показалось, что она обрела крылья подобно выпущенным нами авиа-духам, из остова превращаясь в живое существо...
Как бы я желал, Тори, чтобы ты навсегда оставила свою боль где-то там, далеко на свалке, чтобы она не мешала летать твоей творческой душе...
А я отправилася дальше — снова один. Шёл наугад через посёлок по сырой асфальтовой дороге, от которой шёл пар. В канавах бежали ручейки; на открытых местах снег и вовсе растаял. Я расстегнул куртку и щурился от яркого света; пахло землёй, влажностью и южным ветром. Весна, время надежд...
Деревянные домишки сменялись кирпичными; пятиэтажки — девятиэтажками; посёлок медленно и верно превращался в город, снега тут почти уже не было. Меня обогнал автобус; за задним стеклом маленький мальчишка корчил мне рожи, а я показал ему язык. По улице ездили какие-то машины, люди шли по своим делам, но меня уже не пугало то, что кто-то сейчас подойдёт мне и напомнит то, что я так не хотел вспоминать.
Знакомая панельная точечная многоэтажка; я вошёл внутрь и вызвал лифт; нажал кнопку последнего этажа. Бесшумно и торжественно лифт понёс меня вверх и выпустил вон. Я вышел на общественный балкон, и передо мной открылась панорама города, залитая солнцем; улицы, дома, виадуки, скверы... Солнце отражалось в окнах, в лужах на асфальте... Влажная земля дышала, пробуждаясь от зимнего сна. Стремительно несущиеся облака манили лететь вслед за ними, и я полетел.
Я просто перепрыгнул через бетонное ограждение балкона и взмыл вверх. Что-то тяжёлое оторвалось от меня и упало вниз, но я даже не стал рассматривать, это меня больше не волновало - я упивался обретённой лёгкостью и восторженным ощущением полёта. Теперь мне ничто не мешало и не преграждало путь. Я был собой — стремительный как ветер и лёгкий как солнечный луч, растворённый в весеннем воздухе.
11.12.08.