Письмо четвёртое
Из книги «ПИСЬМА О НРАВСТВЕННОСТИ, ЗДРАВОМ
СМЫСЛЕ, ПРОЛИТИИ КРОВИ И КОРОВЬЕМ МЫЧАНИИ…»
[1975 – 1990]
Я уже говорил: совесть, интуиция, чутье и предчувствия, подсказки сердца, будучи незаменимы как ориентиры морали, подчас (и нередко) всё же вводят нас в заблуждение. Это неизбежно, как бы ни была тонка и совершенна наша духовная и душевная организация. Не следует, мне кажется, полагаться лишь на эти, «не смущаемые интеллектом» ориентиры, хотя встречаются среди нас оригиналы, что очень даже кичатся такой вот своей «непосредственностью» и ведут себя как Бог на душу положит.
«Это только моральный предрассудок – считать истину ценнее того, что нам просто кажется», – утверждают они устами своих именитых глашатаев. Утверждают так не потому, что «предаются воле Божией», а совсем наоборот – в угоду личному непомерному своеволию, ничем не ограниченному эгоцентризму. Как отлично вычеканил один из голосов минувшего, «противоположение ума сердцу есть только соблазн лживого ума и испорченного сердца для обманчивого оправдания духовной немощи и умственной лени».
Подсказки сердца имеют для нас неоценимое значение, но их надо исподволь выверять – глубоко освоенным опытом, осмыслением реальности («Мудрость не скажет того, что противно бывает природе» – из Ювенала). И, кроме того, мы ведь привыкаем опираться на заповедные принципы, которые каждый из нас сам для себя подспудно вырабатывает в течение всей жизни. Сам для себя, но: «Горе тому, кто примет обольстительные признаки своего рассудка за высшее просветление и возмечтает, что оно освобождает его от общего закона» (Чаадаев).
Когда у человека нет общих принципов, он в каждом житейском случае вынужден обосновываться как бы на голом месте, принимать решения наспех и невпопад. Вместе с тем, нравственные принципы – это вовсе не догматы, буквалистски толкуемые и узко понимаемые. Формулировать их вряд ли стоит – ни письменно, ни в уме. На их основе у нас образуется некий этический кодекс, чаще всего непроизвольный и негласный: мы руководствуемся им, даже если ничуть не помышляем о нем.
Будь ты сверх- или не шибко нравственный субъект, или же, напротив, великий грешник, так называемый «беспринципный» – от принципов никуда не уйдешь. Принципы общепризнанные – составляют норму нравственности. Норма эта не юридический акт – лишь крайние ее пункты получают узаконенную силу. Не очень-то определенная в своих очертаниях, она (норма) объективно всё-таки существует, так или иначе регулируя наше поведение, наши взаимоотношения. Вместе с тем, настаиваю: у каждого – свои собственные принципы (в их наличии/отсутствии). Они – худо ли, бедно ли – отвечают (или не отвечают) общей норме.
Устои (нормы) морали коренятся в универсальных фундаментальных закономерностях. Важнейшая из них, на мой взгляд, состоит вот в чем. При всей неотвратимой самопроизвольности, изменчивости, тленности всего сущего – ничто не проходит бесследно, ничто не совершается беспричинно. Всё временное – вечно, всё изменчивое – постоянно, всё случайное – не может быть иным. Если не постичь этого, не проникнуться этим, невозможно по-настоящему глубоко воспринять закон нравственности. Как понимать этот закон?
«Нравственность заключается в природе вещей. Чем больше будешь размышлять, тем яснее поймешь, что добродетель – наиболее верный путь к счастью» (Стендаль).
«Мораль основана на природе человека, на его важнейших действительных интересах, каковы бы ни были его убеждения или предрассудки… Какое бы положение ни занимал человек в обществе, он не может быть счастлив, будучи безнравственным» (Гольбах).
Нынешний читатель, особенно из молодых и «продвинутых», может с полным правом осмеять все эти «битые молью» нравоучения да премудрости, но я бы посоветовал ему: не надо с этим спешить. Смеется тот, кто смеется… вот именно – последним. Я лично, со своей стариковской кочки зрения (кочка эта мнится мне возвышенной колокольней поднебесной), готов быть не только осмеянным, но и битым (впрочем, коли уж на то пойдет, лучше б всё-таки не в буквальном смысле). Только бы донести свой «звон» и «благовест» – пусть даже и до одного-единственного благосклонного уха.
Истинному закону не дано срока давности. Что было высечено на незримых скрижалях тыщу лет назад, то несмываемо и поныне. Если я, вы, наши знакомые и остальные прочие будем транжирить почем зря свое людское достоинство, то каждый из нас и все мы очень скоро окажемся под угрозой внутреннего опустошения, всеобщей розни, вражды и, в конечном счете, истребительного злоизвержения.
Ни для кого не секрет: подлецы, циники, аферисты, мздоимцы достигают благополучия, процветания гораздо легче и проще, нежели праведники, с колыбели до смертного одра влачащие жалкое существование, перебиваясь подчас с хлеба на воду. Рог изобилия достается, как правило, лицам сомнительного достоинства. Но счастья, настоящего счастья, уверен, им не видать вовек. Хотя самодовольства у них – хоть отбавляй. Самодовольства, принимаемого либо выдаваемого за счастье.
Возможно ли оно, счастье, если нет любви? Кого я условно называю «подлецами», способны на что угодно – на привязанность, влечение, страсть, только не на любовь. Может, они и подлецами-то сделались оттого, что любовь обошла их стороной. Или им изначально это не дано. А уж почему и «за что» наказание такое – не нашего ума тайна. И вообще – оставим этих обделенных в покое. Любой и каждый вправе искать и видеть свою долю блаженства в чем ему это будет угодно…
Когда мне было шестнадцать, я проплавал одну навигацию (точней – одно лето) матросом-практикантом по Оке на буксирном пароходе с романтическим именем «Соцсоревнование». Был у нас Лёшка – тоже матрос. Старше меня лет на семь. Уже отслужил в армии (рассказывал мне о недавних событиях в Берлине – наши солдатики приняли их сперва как начало новой войны). Я не придавал тогда значения красоте, тем более мужской, и всё же красоту Лёшки не мог не заметить. Но сейчас – не о внешней его красоте.
Раз в дождливый вечер, поздний вечер, вдруг крик: «Человек!». Никто не успел сообразить, а Лёшка, хоть была не его вахта, уж возник на узком бортовом кринолине с багром в руках. Точный выпад – багор зацепил за нос низкобортную плоскодонку: она шла прямиком под огромное, с мощными плицами, колесо парохода. Все мы опомнились лишь когда, притянув лодку к борту, Лёшка извлек из нее пьяного пожилого бакенщика, который сразу же полез целоваться ко всем подряд, ничего не понимая – ни где он, ни почему он здесь.
В другой раз – зачаливали караван барж, и я, стоя на носу одной из них возле кнехта, по неловкости и неопытности ступил ногой в петлю стального троса – в ту минуту, когда он уже натягивался. Не знаю откуда взялся тут Лёшка – закричал страшно и выдернул меня до того, как ногу успело зажать и перерезать. «Глядеть надо, чертила!» – сказал он так горячо, будто ему, а не мне только что угрожала беда.
Был ещё случай. Опять с Лёшкой. Стоял странный летний полдень. Небо почти совсем чистое, а как будто стало смеркаться. Казалось, что-то в мире произошло. Даже коровы на берегу это чуяли, хором тревожно мычали, сбиваясь друг к дружке. Мы шли с караваном вниз по Оке. Я сменился с вахты, пошел на корму и, перешагнув через пониженный фальшбортик, улегся на широком решетчатом кринолине, задремал. Был настороже – чтоб не сделать опрометчивого движенья, не бултыхнуться. Вода из-под колеса бурлит, шумит подо мной, близко видна сквозь деревянную решетку (я на ней лицом вниз, в полудреме с открытыми глазами). Вдруг – с мостика возбужденные голоса. Поднялась суета, беготня. Почему-то высвободили из гака и отпустили в воду буксирный трос. Крикнули в рупор: «Эй! На барже!», велели шкиперам немедля бросать якоря. Я уже не лежал, а сидел, наблюдая за всем этим. Ничего не мог сообразить. Внизу резко, сильно, душераздирающе заскрежетало. Мне бы ухватиться за что угодно и удержаться, но я преспокойно кувырк в воду. И что же? Лёшка, конечно, тут как тут. Помог выбраться. Оказалось – в рулевом управлении разрыв цепи, нас занесло на мель. Хорошо ещё, нефтеналивные баржи были порожние, а то бы несдобровать… А смеркалось, и коровы мычали – как выяснилось потом – оттого, что было в тот день солнечное затмение.
Запомнился ещё один эпизод. Скорей, не эпизод, а момент. В Касимове остановились на котлочистку. Нужно было кому-то лезть в трубу. Вызвался, сами понимаете, Лёшка. Взобрался наверх и, прежде чем исчезнуть в жерле, кивнул мне, крикнул: «Двум смертям не бывать, одной не миновать!».
А вот история глубоко драматичная, если не сказать трагическая. (Она, слава Богу, не имеет ровно никакого отношения к Лёшке.)
У меня есть хороший приятель, постарше меня, а у него родная сестра старшая. В войну она попала на фронт, стала медсестрой в госпитале. Как-то раз поручили ей сопроводить солдата, который лишился обеих ног, – сопроводить домой, к жене. Прибыли они не помню в какой город, добрались по адресу, стучатся в дверь. Жена отперла, встала на пороге – видать, знала уж про всё. Заранее решила как ей поступить. «Вы его изувечили, вам с ним и нянчиться», – отрезала она. Как бы вторично ему ноги оттяпала. И захлопнула дверь.
У солдата были отец-мать, но он не хотел, чтоб они узнали. Он не хотел жить. Та сестричка привезла его к своим – к ее родителям. Приняли его как родного. Бровью не повели. А она опять на фронт. Потом война кончилась, девушка возвратилась и – вышла замуж за калеку. Родились у них два сына. Судьбе угодно было нанести ещё удар – муж ослеп. Сперва наполовину, потом совсем. Женщина и тут не пала духом. И ему не дала отчаяться. Мало того что справлялась со всеми заботами (в этом ей помогали старики и брат, мой приятель) – сумела ещё закончить мединститут, стать хорошим врачом. А мужу сумела подсказать, какую ему освоить работу – чтоб не чувствовал себя лишним. И к его родителям два раза ездили. Сейчас она – главврач клиники. И муж при деле.
Позвольте спросить: выходя замуж за «обрубка», думала ли она, что совершает подвиг? Конечно, нет. Ни сном ни духом. Те, кто мечтает «о подвигах, о славе» и тому подобных «выпендрёжах», либо не найдут за всю жизнь подходящего повода, либо в решающую минуту струхнут, а то и (что тоже бывает частенько), в честолюбивом азарте, сгоряча, поступят геройски, ну а потом – в глубине души или даже открыто – раскаиваются, ищут почестей, «компенсаций». Если требуется не разовое, а повседневное подвижничество, растянутое на годы и годы, мало кто выдерживает такой марафон. Под благовидным предлогом (каковые всегда могут быть изысканы) идут на попятный… Нет, эта женщина вряд ли когда помышляла о подвижничестве. Просто увидела в калеке не половинку человека, а свою собственную судьбу. Цельную. Безущербную.
Лёшка-матрос и эта (безымянная для нас) женщина – могут ли они и подобные им считать себя счастливыми? В стандартном смысле – никак нет. Но у них своя мерка. Такие живут на полной самоотдаче. В этом их миссия – не безмятежная, во многом мучительная, скорбная. А мы осчастливлены уже тем, что среди нас есть эти «чудики», принимающие на себя самое тяжкое бремя, самые неблагодарные обязанности, наиболее жестокие удары. Ничего не прося в награду, оставаясь чаще всего безвестными, в легкой тени своего некичливого достоинства.
Разумеется, такие «молниеотводы» встретишь не на каждой улице, но всё же я не слишком погрешу против истины, если скажу: самоотвержение и жертвенность столь же естественны для человека, как и весь круговорот его жизни. Что такое, к примеру, акт продолжения рода? Это ж полная самоотдача, на грани самоотречения. Причем (так уж устроено природой) это и высшее наслаждение, которому нет равных. И – любопытный парадокс: через это самоотречение движет человеком инстинкт самосохранения, увековеченья себя!
Тот же инстинкт служит причиной и объяснением того, что человек в обыденной жизни не очень-то горит желанием ежеминутно жертвовать собой. Если он всё же поступает вразрез своим личным («шкурным») интересам, а то и, как говорится, рискует головой, – он идет на это ради кого-то или чего-то, движимый мотивом (или тоже инстинктом?) растворения в общечеловеческом. Это мотив непринадлежности себе. Как выразился поэт-философ Владимир Соловьев, «все составляют цель каждого, и каждый – цель всех». Проще говоря: один за всех и все за одного.
С детства знакома нам эта пословица, но, сдается мне, от нас ускользают заложенные в ней великий смысл и великая правда. Главное значение имеют здесь взаимосвязь и равновесие между первым (один за всех) и вторым посылом (все за одного). Вот что пишет тот же философ:
«Основное условие нормального общества есть полное взаимное проникновение индивидуального и общинного начала… Когда каждый для себя есть всё и ничто для других, естественным следствием такого противоречия является всеобщая вражда и борьба, общество вместо гармоничного царства превращается в хаос личных стремлений… Одностороннее преобладание общественной связи и единства в жизни, подавляя общим уровнем все особенности личных сил и характеров, отнимает у них свободу деятельности и развития, и, вместе с тем и тем самым, отнимает у самого общества (которое состоит из этих же подавленных лиц) полноту реального содержания, богатство и многообразие жизни».
Итак, все – цель каждого, каждый – цель всех. Но до меня доносится и другой голос – из индийской премудрости. «Зачем тебе вообще мотив деятельности? Встань выше мотивов. Лишь на деятельность у тебя есть право, а не на плоды ее. Когда желание делать добро проникнет в твое существо, тогда ты не станешь искать мотивов вне себя… Делай добро потому, что добро есть добро». Можно ли внять этому голосу, согласиться с этим внушением?
Для меня здесь одно несомненно: желание быть полезным кому-то и чему-то должно бы и впрямь внедриться в самое существо человека. Что же касается «плодов» творимого им «добра», то ведь если не заботиться о них, можно запросто породить и «зло», даже и не замечая этого. Можно творить и множить великое, непоправимое, неискупимое зло – оставаясь всецело бескорыстным служителем абстрактного, бесцельного, немотивированного «добра»...