Зеница ока часть вторая. жизнь - работа

               

                ВИТАЛИЙ     ОВЧИННИКОВ






                ЗЕНИЦА  ОКА 2          

                ( Штрихи  к портрету одной деловой женщины)

               
               
                                Несколько дней из жизни доктора 



               

                ПОДМОСКОВЬЕ
..




                ЧАСТЬ  ВТОРАЯ



                ЖИЗНЬ – РАБОТА



               

                ГЛАВА  1


            Анна Алексеевна шла по территории больничного городка МОНИКИ, погруженная в свои, не слишком с утра  определившиеся  мысли. Много  лет  она ходила по утрам этим своим сверх знакомым маршрутом, но никогда  особенно не  задумывалась об  истории са-мого МОНИКИ и его  влиянии на историю  здравоохранения  страны. Для нее  самой МО-НИКИ – это  место  ее  работы, а_ если  уж откровенно, то и место ее жизни, место ее лич-ностного и профессионального становления, становления  специалиста-медика,  врача-оф-тальмолога.  Для нее  МОНИКИ – это вся ее  жизнь, начиная с 25-летнего  возраста, все ее боли и  радости, все ее  взлеты и падения,  все ее успехи и неудачи, как на профессиональ-ном, так  и на  личностном  «фронтах». Ибо у некоторых  людей  работа и жизнь – это нас-только связанные  вместе  составляющие их «жизнесуществования»., что разделить их без риска уничтожения  самой  этой  личности просто невозможно. Они, эти люди, есть такие, какие они есть. Их немного, но на  них, если  уж  разбираться до конца, держится весь наш  грешный и непрочный мир.
 
           Ведь  МОНИКИ – это  целый  научно-лечебный  и  учебно-организационный  комп-лекс, включающий  в себя  поликлинику, больницы,  клиники, институт и отдельные учеб-но-лечебные факультеты. В  МОНИКИ  размещены  28 клиник  хирургического и терапев-тического профиля со стационаром на 1250 коек и штатом сотрудников  в 3300 человек. В МОНИКИ проводятся работы в  42-х  научных  подразделениях, из  которых 5 – организа-циионно-методического  профиля; 17-ть – хирургического  профиля; 10-ть – терапевтичес-кого профиля; 10-ть – лабораторно-диагностического профиля. В подразделениях  МОНИ-КИ работает почти 600 медсестер и около 1200 врачей, из которых свыше ста профессоров и докторов наук и более 300 кандидатов наук.

          МОНИКИ – это целый больничный городок из двух  десятков зданий со своими ули-цами, переулками,  перекрестками и  своими площадями. Есть здания старинные, стоящие еще  с  1973 года, когда  здесь  указом  императрицы  Екатерины  Великой  была  основана  Старо Екатериновская  больница,  есть и более  новые,  построенные уже в Советское вре-мя, когда в 1923 году эта больница была  преобразована в  Московский  областной  клини-ческий институт, МОКИ. А в 1943 году – в нынешний МОНИКИ. Есть и последние дости-жения Советской архитектурной школы времен заката Советской власти – высоченные ко-робки из  стали, стекла и бетона, нынешние  корпуса  поликлиники, общей  хирургии, при-емного покоя и администрации. И среди них  как-то совсем затерялись две старинные цер-квушки,  удивительно  замысловатой, чисто  Российской  архитектуры. Затерялись, но  все равно  смотрятся  завораживающе, и  мимо  которых  совершенно  невозможно  просто так пройти мимо, не остановившись и не подумав о своей душе.

          Анна Алексеевна завернула за угол административного корпуса МОНИКИ. Здесь на траве большого, ухоженного сквера, около подрезанных кустов акации лежала стая бродя-дячих собак. На приближение  Анны Алексеевны собаки не  прореагировали  никак и про-должали лежать недвижно, свернувшись калачиками, похожие издали на груду мягких до-рогих игрушек, разложенных  на продажу. Собаки  были  основательно избалованы  своей сытой, привольной и безмятежной  жизнью в МОНИКИ, были  гладки, упитаны, ленивы и даже не «брехливы». Их неплохо подкармливали пациенты и гости МОНИКИ. Да и пище-вых отходов с многочисленных  столовых  отдельных  больничных  корпусов тоже оставалось всегда  предостаточно Поэтому собак по территории  МОНИКИ  бродило множество. И бродили они  всегда  стаями. Хотя никогда никого не трогали .Во всяком случае, подоб-ных инцидентов никто из персонала МОНИКИ не помнил.

         Периодически у большого начальства МОНИКИ  лопалось терпение и оно  издавало соответствующее распоряжение о ликвидации собачьих стай на  территории  больничного городка. Приезжали  темные  крытые  машины «Воронок», из  которых  выходили крепкие ребята в  камуфляже  с  ружьями  в  руках. И  начиналось  столпотворение! Крики, ругань, визг, вой, выстрелы. Настоящая война. Точнее – бойня. С боевыми действиями и потерями в живой силе. Но потери  несла только лишь  одна сторона. Отстрелянных собак грузили в машины и уезжали. Собаки исчезали. На время. Потом начинали появляться вновь. Одна, другая, третья. А потом  все  больше и больше. И все вновь возвращалось на круги «своя». Жизнь вновь побеждала.

         Анна Алексеевна, как и  всякая  женщина, не могла  быть  равнодушной к животным. Но особой уж такой любви к домашним  четвероногим  она не  испытывала. Наверное, по-тому, что дома, у матери,  никого, кроме  кошки, да, пожалуй,  еще – мышей,  никаких жи-вотных  никогда не было. Но вот  дочь – обожала собак. И они с мужем купили ей на день рождения  щенка. Назвали  его Гесс. Почему  именно - Гесс? Да кто его знает? Ни почему, наверное.. Назвали – и все тут…

           Щенок  рос,  рос и превратился  в  прекрасного  пса. Черно  белый  красавец колли с вытянутой вперед мордой, поджарым  корпусом, длинной густой шерстью и вечно тоскли-выми, словно  плачущими,  черными, все понимающими  глазами. Странно все-таки, но у многих животных, которые живут с человеком, глаза всегда печальные или тоскливые. Не замечали? Посмотрите в глаза  лошади, коровы или собаки. В их глазах  всегда  стоит жут-кая тоска или глубочайшая такая печаль, вечная какая-то печаль. Почему? Трудно сказать. Но не  есть ли это  плоды  нашего на них многовекового  психологического и физического воздействия?. Ведь они – вечные  наши  рабы, а мы над ними – вечные их хозяева. А глаза рабов, если они  понимают  свою  долю, свою  безысходность, свое  рабство не могут быть веселы и довольны. Тем более, у таких  бесправных и безответных, какими являются наши меньшие братья.
   
         Как бы то ни было, но Гесс – совсем домашний пес, умный, добрый, веселый, любит поиграть, пошалить, «пошкодничать», но абсолютно не любит  лаять, кидаться  на  людей, а от неизвестных  или  незнакомых ему людей всегда старается держаться подальше, чаще всего, у ног своих  хозяев или  под  креслом. И тогда к  нему  лучше  не  лезть – такое  раз-даться  грозное  рычание, что дух захватит от страха. Не трогайте!!! Но трудно вспомнить  случай, чтобы  Гесс  кого-нибудь  укусил  или хотя бы пытался  укусить. Не  было такого. Не осталось в памяти даже намека.

         Анну Алексеевну Гесс почему-то побаивался и старался держаться от нее на расстоя-нии. Но иногда все же не выдерживал. Подойдет к ней поближе, ляжет на пол у ее ног, по-ложит  голову на  лапы и смотрит, смотрит снизу ей в лицо каким-то виновато заискиваю-щим взглядом, словно просит чего-то. Тогда Анна  Алексеевна опускает свою руку ему на голову  и начинает  гладить, ощущая  пальцами  шелковистый  бархат  его  волос и мягкие волны  живительного  собачьего тепла, от которых разом исчезает, словно уходит куда-то, усталость и пропадает накопившаяся за день раздражительность А Гесс умиленно закаты-вал  глаза, скалил, довольный, зубы, словно бы – улыбался и даже  повизгивал  от  нескрываемого удовольствия.

           Но подобные моменты  бывали  редко. Очень  редко. Чаще  всего  Анне  Алексеевне было не до Гесса. И он  словно бы  все  понимал  своим собачьим умом и подходил к Анне Алексеевне  только  лишь  иногда, в те редкие  минуты  светлых вечеров, когда она еще не падала с ног от усталости и тяжести навалившихся на ее плечи сумасшедших дел.

          Однажды летом Гесса отвезли на дачу под  Павловским Посадом. Кругом лес да кус-ты, да небольшие озера, да трава по пояс.  Красотища-а-а!  Гесс буквально обалдел от оби-лия этой лесной  новизны  вокруг  него. Носился, как ошалелый по лесу, по полянам, гоня-ясь за каждым пролетавшим мимо него живым  существом или барахтался в траве, часами катаясь по ней на  спине или бултыхался в воде до такой степени невозможности, что при-ходилось его прутком выгонять на сушу.

          Но потом, недели  через три  вдруг  неожиданно  как-то сник, притих, обмяк, прекратил свои бурные мотания по окрестным  лесам и большую часть времени стал просто-нап-росто отлеживаться около  дома дачи, а то и в  самом  доме, в каком-нибудь его  дальнем и темном углу. И при попытках  выпроводить его из дома или же забрать его с собой на про-гулку, начинал  сердито  рычать  и  грозно  скалить  зубы, демонстрируя  окружающим  ту часть своего  собачьего  характера, о существовании  которого  никто раньше не только не догадывался, но  и предполагать  даже  не мог. А дальше -  больше. По  вечерам  он  начал выть. Сядет на крыльце, морду вытянет в верх и так жалобно-жалобно, словно плача: У-у-у-у-у..!  Хоть садись с ним рядом и подвывай тоже. Кошмар  просто. Соседи  стали прихо-дить жаловаться на него. Короче – житье на даче из-за Гесса  превратилось  «черт знает во что», в сущий ад. Было решено Гесса с дачи забрать.

          Выехали в Щелоково на машине. Гесс сидел сзади, вместе с дочерью, положив голо-ву ей на колени и закрыв глаза. Вел себя он очень тихо, даже слишком тихо, словно бы за-таился на время. Ни к кому не лез, не приставал, не ластился, ни на кого не реагировал, ни кого не обращал внимания.. Его словно бы и не было в машине. Лишь иногда он открывал глаза и смотрел на дочь, как бы спрашивая:
        -- Ну что, долго еще осталось ехать?

        Когда  машина  подъехала к подъезду  их  дома и остановилась, Гесс поднял голову и насторожился, тревожно поводя ушами.  Анна Алексеевна повернулась к нему, положила ладонь своей руки ему на голову, потрепала чуть-чуть и сказала:
         -- Ну, что, Гесс,. приехали…

         Гесс поднял морду, лизнул  руку Анны Алексеевны  и  негромко, словно спрашивая -  «гавкнул». Алла Алексеевна открыла свою переднюю дверь и нагнулась для выхода. Гесс сразу же  вскочил, юркнул на  переднее  сидение и прямо через  колени Аллы Алексеевны буквально  пулей  рванул  наружу. Он  кинулся  к подъезду, одним  махом  одолел все ступеньки крыльца и, подскочив к двери, чуть ли не прыгнул на нее, поднявшись во весь свой внушительный  рост. Он положил передние лапы на ручку двери, повернул к ним голову и громко залаял – открывайте!   
         Все рассмеялись. Ну и ну-у! Ай да Гесс!

         Дома  Гесс обошел и обследовал  всю  квартиру, обшарил и обнюхал  все ее углы, обнаружил  свой старый  мячик, с  которым  он  раньше  любил  играть, взял  его, удовлетво-ренный, в зубы, прошел в коридор, где у двери  всегда  размещался  его  спальный коврик, лег на него, положил голову на передние лапы, а мячик – рядом с собой и закрыл глаза.

        Вот так-то. Оказывается, дома  лучше, чем в гостях не только людям, но и животным. И  человек сможет  почувствовать себя  уверенно на этой  земле только тогда, когда у него есть на этой земле свое, только для него предназначенное место – его дом.  Место, где ему всегда  хорошо, где  его  всегда  ждут, где  его  всегда  примут, примут в любом его виде, в любое время суток, в любое время года.  Это был урок. Более, чем наглядный.
 
        Но Гесс  был  свой,  родной, чуть  ли  не  часть  каждого из них самих и неотъемлемая часть их семейства.  А от себя  отрезать  кусок не так-то просто. Но здесь, в МОНИКИ бы-ли чужие, бродячие  собаки, дикие и опасные  для человека животные. Они – пугали; они -  мешали И отношение к ним  было  соответствующее. Брезгливо  отстраненное. Конечно, в душе, где-то в ее  глубинах, таилось  чувство  сострадания к  этим  несчастным животным, нечаянно  попавшим  в  зону  обитания  человека.  Кстати, не  без  помощи  того же самого человека. Оно «свербило» и мешало спокойно жить. Но на него можно было  не обращать внимание, от него можно было  просто-напросто отмахнуться. А можно было и прикрыть-ся спасительной  мыслью, что это не мое  дело, что  меня  это не  касается, что есть власть, есть  соответствующие  структуры и службы  этой  самой  власти, которые  обязаны  заниматься подобными проблемами в масштабах города. А раз они – есть, то пусть и отвечают и пусть несут ответственность за подобные безобразия. Каждый должен заниматься своим делом и не лезть в чужие дела. Мое дело – лечить людей. И все…И все…И все…

         Анна Алексеевна вздохнула и пошла дальше к своему  родному больничному корпу-су «спецхирургии». Старинное  внушительное  здание в четыре этажа, выполненное из ак-куратного красного кирпича и имеющее три дополнительных пристроенных бокса: два по торцам и один по центру здания. Первых три этаже корпуса занимали травматология и ре-анимация, а на последнем, четвертом  этаже размещалось  офтальмологическое отделение или клиника Аллы Алексеевны. На углу здания висела табличка:

                11. ХИРУРГИЧЕСКИЙ

       Анна Алексеевна  завернула за угол  здания и очутилась на его заднем дворе. Она гля-нула на открывшуюся перед  ней картину и невольно, еще раз за сегодняшнее утро, вздох-нула и удрученно покачала головой. Все пространство двора, от северного до центрально-го бокса и вокруг самого  центрального  бокса  было завалено  бог знает чем и напоминало самую, что ни есть примитивную и  неухоженную, городскую свалку.

        Чего только здесь не было! И строительный мусор, обрезки водопроводных и канали-лизационных  труб, исковерканная  сантехника, разбитые  унитазы  и  раковины  умываль-ников,  целые  мотки  электропроводов  и  «электрокабелей», разбитая мебель, остатки
использованной   «медаппаратуры»  и даже  холодильники. Все  то. что  еще совсем  недавно стояло, работало, функционировало в палатах и кабинетах этой клиники, помогало людям, лечило, исцеляло их, приносило им пользу и которое когда-то с таким трудом доставалось и выбивалось, а теперь  вот  стало  никому  абсолютно  не нужным. И безжалостно  теперь  выбрасывалось из выломанных окон четвертого этажа, а не выносилось бережно, с учетом последующего своего использования где-нибудь на дому или на даче.
 
        А ведь  когда-то, совсем  еще  недавно, каждая  «досточка», каждый  кусочек  фанеры для домашних или  хозяйственных  поделок   были проблемой страшнейшей. А в магазине  «Детский мир», где  в отделе «Умелые руки», продавались обрезки  древесных,  пластико-ковый и металлических материалов  в качестве производственных отходов мебельных фа-брик Москвы, перед открытием  собирались  толпы мужчин и в считанные минуты расхва-атывали   все  до  кусочка. Потому  что  купить  что-либо  подобное  ни  в одном  магазине страны возможности не было никакой.

        Зато теперь всего полно. На любой вкус и вид. Были бы деньги. Но все  равно, больно было смотреть на эти  раскромсанные остатки  былых  ценностей. На следы подобной бес-хозяйственности. При  совсем  недавнем  еще  острейшем  дефиците на все необходимое в жизни: от  продуктов, до  одежды и строй  материалов Оно – конечно,. ломать – не делать. Душа – не болит. Да и гораздо проще все  это  – ломать. Ума  особого не надо. Квалифика-ции – никакой. Зато  эффект – сногсшибательный.  И  результат  виден  сразу. Ударил  раз, другой  и -  груда  обломков  под  ногами.  Ура! Ура!  Ничего  другого  и  не  остается,  как кричать от радости, аплодировать и награды раздавать.

           Откуда  все  это  и почему  у  больничного  корпуса  «спецхирургии»,  где  проводят сложнейшие и уникальнейшие операции для спасения людских жизней и где стерильность  помещений и окружающей среды  должна быть высочайшей?  Да ясно откуда. С четвертого этажа  этого  вот самого  здания. Больше не откуда. Не с неба же в  качестве неопознан-ных летающих объектов? Все гораздо проще. И сложнее одновременно.

          Дело в том, что одиннадцатом больничном корпусе МОНИКИ  шел капитальный ре-монт здания. Впервые за последние  двадцать, если  не больше, лет.  По  инициативе и при активном содействии  губернатора Московской области Бориса Громова из бюджета Мос-ковской области были выделены значительные  средства для капитального ремонта недви-жимости  одного  из  ведущих  структур  здравоохранения  области – МОНИКИ. И ремонт этот было  запланировано  начать с  самого  запущенного   из  старейших   корпусов  больничного  городка МОНИКИ –  его  одиннадцатого корпуса   «спецхирургии».  А капиталь-ный ремонт любого здания  начинается с ремонта его  кровли или, по проще – с крыши. А раз с крыши – значит, с  офтальмологического  отделения, т.е. с клиники  Аллы  Алексеев-ны Рябцевой, героини нашего повествования.

          Кровлю  здания  уже отремонтировали. потом принялись за его  верхний,  четвертый этаж, за  офтальмологи.. И в клинике  Анны  Алексеевны  начался  настоящий ад. Ведь ре-монт проходил в действующей клинике, в палатах которой   постоянно  находилось свыше сотни  стационарных  больных и процесс  их лечения не  прекращался ни на минуту. Шел, как  всегда,  самый обычный прием и осмотр больных; проводился обычный и специиальный  курсы  медикаментозного и физиотерапевтического  лечения; в  полном  объеме      проводились  микрохирургические операции на глазах и все  послеоперационные  процедуры. Клиника жила и работала, как ни в чем ни бывало и несмотря ни на что.

        И в то же время в этой самой  клинике шел ремонт. Ремонт начали с того, что освобо-дили от больных и персонала половину помещений клиники от северного до центрального боксов. Часть больных, которых было можно было выписать – выписали, а остальных раз-местили в уплотненных до  нельзя  палатах Условия для больных, да и для самого медпер-сонала, конечно же далеко  не райские. Хуже, наверное, было  только  во  время войны. Но никуда  не денешься.  Ремонт  разве – не война?  Правда, некоторые  сравнивают  ремонт с пожаром  или  переездом. Но  хрен  никогда  не бывает слаще редьки. Да и выбора у Анны Алексеевны не было никакого. Как сейчас говорят, альтернативы – не представилось. Или – или. Или  терпи и  жди  окончания  ремонта  или  оставайся  навеки в  прежних своих условиях.  Потому  что  никто в  администрации  Губернатора  не мог ничего определенного сказать о том, хватит ли средств и желания у руководства области довести ремонт МОНИ-КИ до его завершающего конца. Слишком уж  все неопределенно и непредсказуемо стало  с недавних времен в этой стране, которая называется Россией.

       Поэтому, уважаемая Анна  Алексеевна, радуйтесь  этим  прекрасным  мгновениям. Ре-монт  идет, средства   выделяют,  счета  еще  подписывают. Пока  еще  подписывают. Ну и слава богу. если он, конечно, есть. Но если даже его и нет – все равно  слава  богу. А вдруг он завтра  появиться. И просто  отлучился  пока  не надолго. Ведь без  ремонта  уже нельзя совершенно. Стыдоба одна. На  дворе  уже двадцать  первый  век, а здесь условия, как при царе  горохе. Если не хуже на порядок.

         Ремонтом  здания  занималась  бригада молдаван из пятерых мужчин и трех женщин. Руководил бригадой полноватый подвижный, как ртуть, мужчина лет сорока с крикливым голосом и блудливым  взглядом  бесцветных  светлых  глаз  на  округлом  лице  типичного россиянина из  центральной России Звали его Василием  Петровичем. Но все его называли просто  Петрович.  Работал  он, в общем-то, неплохо,  но  постоянно  стремился упростить стоящие  перед  ним  задачи,  слукавить,  словчить,  запудрить  клиенту  мозги, а  иногда и просто – обмануть  Но обмануть нагло, примитивно, бесхитростно. За  ним  постоянно ну-жен был глаз да глаз.

         Анна Алексеевна вернулась назад и подошла ко входу в корпус, поднялась на крыль-цо, открыла дверь и вошла в  вестибюль. Здесь  за  перегородкой, разделявшей  вестибюль на две неравные части, сидела женщина в белом халате, белой шапочке и больших очках с толстыми стеклами на сухоньком  сморщенном личике, и читала книжку. С наружной сто-роны  перегородки  перпендикулярно к ней стоял  большой, неизвестно, как попавший сю-да, двух тумбовый  письменный стол, за  которым  сидела молодая рыхловатая женщина в фирменной  одежде охранника. Лицо женщины было помятым и слегка припухлым. Веро-ятно, после сна. И не слишком, видать, приятного. Женщина тоже читала книжку.

           Увидев Анну Алексеевну, обе женщины подняли головы и отодвинули книжки. Ан-на Алексеевна поздоровалась с ними и спросила:
           -- Здравствуйте, девочки! Ну, как прошло дежурство? Надеюсь, без происшествий?

           Их больничный корпус работал круглосуточно. Сюда привозили и везли пострадав-ших со всех концов Московской области. Да и самой Москвы тоже.

           Дежурная  медсестра  махнула  рукой и  очень  спокойно, даже  как-то  слишком  уж спокойно и даже буднично, сказала:
          -- Да ничего особенного, Анна Алексеевна. Все, как обычно. К вам  никого  не было. В травматологию  двоих  привезли. С ножевыми. После драки. Эти - отлежаться быстро. А в реанимацию тяжелого  привезли. С  огнестрельным  в живот. Парень молодой. Но…вряд ли выживет. Уж я то знаю – насмотрелась...

          Анна  Алексеевна  прошла  в  лифтовую. Лифта  было  два. Один большой, грузовой, куда  спокойно  входили  тележечные носилки и инвалидное кресло с больными, и другой, поменьше, обычный лифт для обслуживающего персонала и посетителей. В обеих  лифтах – лифтерши. Чаще всего пенсионерки, бывшие работники МОНИКИ.

          Анна Алексеевна  вошла в  грузовой лифт. Рефлекторно. Потому  что  чаще  всего ей приходилось ездить именно в грузовом лифте, вместе с больными Вошла и сразу поздоро-валась. По привычке. Она  всегда  здоровалась первой. Не любили  ждать, когда с ней поз-дороваются. Становилось  почему-то неудобно. В первую очередь за себя. Как будто  вып-рашиваешь  что-то у  людей, абсолютно к  тебе  равнодушных, и  ты, произнеся слова при-ветствия, смиренно теперь ждешь, когда же они  соизволят обратить на тебя свое высочай-шее внимание и снизойдут наконец-то  поздороваться  тоже. Унизительное  это ощущение собственной зависимости от капризов, настроения и элементарной, наконец, воспитаннос-ти окружающих тебя людей. Поэтому  лучше уж  первой  отдать свой  человеческий  долг, выполнить положенные в данной ситуации приличия и – поздороваться. А там – как хоти-те. Я свое  дело  сделала. Дальше – выбор за  вами. Но мне  уже  совершенно не важно, как вы поведете себя в сложившейся ситуации, как прореагируете на мое  приветствие. Теперь я выше подобных мелочей. Совесть моя чиста. Душа спокойна. Могу и попрощаться. Но – первая.  Первая…

            Лифтерша,  крупная,  пожилая  женщина  в  белом  халате  с усталым  после ночной смены лицом,  встала со своего стула в углу кабины лифта:
           -- Здравствуйте, Анна Алексеевна. Вы, как всегда – первая…
          -- Что  же  поделать, Валентина Сергеевна. Дела. А они – ждать не любят.

          У Анны Алексеевны была великолепная зрительная память. Она знала в лицо и пом-нила по именам, отчеству и фамилиям всех своих  сотрудников и многих своих пациентов. И всегда называла их по имени-отчеству. Других  методов общения на работе она не приз-навала. Но она никого не пыталась запомнить  специально. Не тренировалась, не изнуряла себя никакими особыми занятиями по укреплению  памяти. Все  происходило  само собой. Без дополнительных усилий с ее стороны. Но уже – навсегда. Навечно.

         Ее  память – это  ее  дар  судьбы. А дар  судьбы – божий  дар. Кому-то в жизни  везет, кому-то – нет. От чего или от кого  все это  зависит – никто  не  знает. Не дано – знать.. Но никто из нас не сможет уклониться от того, что ему суждено. А божий дар? Он так и назы-вается – дар. И,  наверняка, есть  у  каждого. Но кто-то сумел воспользоваться им, а кто-то – нет. Алла  Алексеевна – воспользовалась, сама  того не  сознавая.. Характер  оказался та-кой. А характер – это уж мама с папой. И больше – мама. Потому что у нас на Руси детьми всегда занимались  матери. Вот и  суди  после  этого, что в ее  характере от бога, а что – от женщины, имя которой – мать…

          Лифтерша  нажала  кнопку  четвертого  этажа.. Лифт дернулся и мягко пошел вверх. Сладко  защемило  где-то  под  сердцем. Лифт был  хороший. Ходил  плавно, без рывков и сбоев... На четвертом этаже лифт  замедлил ход и тихо, как-то даже незаметно, остановил-ся. Клацнули и раскрылись двери. Анна Алексеевна попрощалась с лифтершей и вышла.

         Лифтовая шахта проходила по техническому колодцу центрального бокса, в котором раньше располагалась и должна потом располагаться  офтальмологическая  операционная. Сейчас здесь шел  ремонт. И проход в бокс со  стороны  четвертого  этажа был закрыт вре-менной  перегородкой  из  больших  листов «аргалита», а снаружи  еще дополнительно, от пыли, полиэтиленовой  пленкой .Между  Анной  Алексеевной и бригадиром рабочих была достигнута  договоренность  о  том, что  во время  работы  этой  частью прохода  никто  не должен  пользоваться. Только лишь  сама Анна Алексеевна при  своих  очередных провер-ках и бригадир по  возникающим  неотложным вопросам  ремонта. Всем остальным -  пол-ный  и окончательный запрет .Ну, ладно, жизнь  есть  жизнь.  Все  может  быть.  Поэтому -  иногда, только - иногда, и  лишь  в самых  исключительных  случаях. С разрешением  бри-гадира и при согласовании с Анной Алексеевной.

         Сами  рабочие  строители  поднимались  в  бокс  по  лестнице  запасного  входа,  рас-положенного  в торце  бокса, а  строительные  материалы – через  проемы  вынутых  окон. Около полиэтиленовой  пленки на  полу  во всю  ширину  прохода лежала большая мокрая половая тряпка. Ее положили для того. чтобы  вытирать  ноги при выходе из бокса и не та-щить грязь в само отделение. и, тем самым, хоть  немного, но все же попытаться соблюсти санитарию. Но сейчас  край  пленки  был отогнут, одна пластина «аргалита» снята, а пол в коридоре лифтовой  был  уже затоптан  белыми, известковыми  следами. Уже ходили, уже успели наследить, хотя  рабочий  день еще не начался. Что же будет потом, в самый разгар рабочего дня?  И куда смотрит сестра-хозяйка? Распустилась. Надо ей разгон устроить…

        Анна  Алексеевна  прошла на  свою  половину. Длинный  широкий  коридор. С одной стороны – двери больничных палат, кабинетов  врачей, медсестер, процедурных и смотро-вых кабинетов.. С другой стороны – громадные, чуть ли не во всю стену ниши старинных, клетчатых окон. Коридор начинается и заканчивается двумя  поперечными боксами. Там – дополнительные помещения клиники: детское отделение, коммерческие  палаты, учебный класс, «хозблок», столовая и какие-то еще, сейчас не слишком понятного назначения  ком-наты, заваленные  коробками, мебелью, холодильниками  и  остатками какой-то использо-ванной  медицинской аппаратуры.

           Ведь в клинике  идет  ремонт. Все  сдвинуто, перевезено, перетащено,  находится не на своем месте. Трудно понять, что, где, как, для чего и зачем? Все – в движении, все – на ходу.  все – в работе. Одна  половина  этажа  клиники  уже отремонтирована. От северного бокса  до  центрального.  Как  раз   до  кабинета  хозяйки  клиники, ее  руководителя -  Ан-ны Алексеевны Рабцевой.

           В отремонтированной  части  клиники  хорошо.  Даже – здорово. Почти  что евроре-монт. Анне Алексеевне нравиться. И не только Анне  Алексеевне. И самим больным, и ра-ботникам  клиники. Светлые, высокие,  просторные  палаты на 1-го, 2-х, 3-х, 4-х и 5-ть па-циентов. В  каждой  палате за специальной  перегородкой- свое «санместо», где  размещен  умывальник с горячей и холодной водой, а над ним  - большое зеркало на стене. Здесь же «электророзетки» для  туалетных  электроприборов. У входа, в  специальной нише – холо-дильник.  Наш, отечественны,  «Бирюса».  Надежный  и  неприхотливый, как  танк.. В нем ломаться  практически  нечему при самом варварском к себе отношении. Как раз для больниц, где все клиенты  временные, где  никто ни за что не  отвечает, и где  всем на все было наплевать. Около  каждой  кровати – свои  индивидуальные  светильники  с  регулируемой яркостью света и свои индивидуальные электророзетки  и радиоточки с наушниками и ин-диивидуальные пульты вызова дежурных врачей и медсестер.

          Палаты оснащались прекрасными медицинскими  кроватями с механизмами измене-ния положения больного на  опорной сетке с помощью встроенных приводов, которые уп-равлялись  самим больным на кровати с персонального пульта управления. В обычных па-латах кровати стояли отечественные со  снятыми  электроприводами. А в  коммерческих – импортные,  действующие. Кроме того, коммерческие  палаты, не все, правда, но  часть из них, имели еще и свои, как сейчас говорят, эксклюзивные, санузлы с персональной ванной или душевой.
 
         Ничего не скажешь – здорово!  Очень – здорово! Прекрасные  условия  для  больных. Комфортные.  В  таких  условия  и  болеть-то   приятно. Даже – хочется  поболеть. Во  вся-ком  случае – не  противно, не унизительно. То есть – можно болеть!

        Значит, не  зря  все  эти  ее сумасшедшие усилия; не впустую это ее жутчайшее в пос-ледние  месяцы   напряжение.  Нервное,  физическое,  психологическое.   Пусть  с  трудом, пусть в  чудовищных  муках, пусть с  горем  пополам, пусть кое как, но дело все-таки дви-жется.  Пусть  слишком  медленно, пусть  издевательски  медленно, пусть непростительно медленно, но все же оно идет вперед. Ремонт идет. И почти половина помещений клиники уже отремонтировано и приведено в божеский и почти  цивилизованный  вид Осталось уж и не так много – добить достойно и вторую половину клиники. И – все! И тогда  – долгож-жданный конец! И можно начать  – работать, работать, работать….
           Анна Алексеевна подошла к двери своего кабинета. На двери висела табличка:

                Профессор
                Анна Алексеевна Рабцева.

           Время было уже около  восьми  утра. Клиника  начинала просыпаться. По коридору уже  бродили  несколько  женских  пар в домашних халатах, домашних тапочках и растре-панных прическах с марлевыми  конвертиками на глазах. Один полноватый, рыхлый мужчина  в  голубых  спортивных  брюках, бело-голубых  кроссовках,  черной,  обтягивающей  хлипкое  тело с выпирающим  вперед  животиком,  майке;  неестественно  прямой  спиной хронического «радикулитчика» и высоко  поднятой головой хронического «остеохондрозника»,  энергично  шагал  по  коридору, делая  резкие  гимнастические  движения  руками, и поглядывал  по  сторонам. Производил  впечатление на  женскую половину  клиники, не замечая карикатурной нелепости собственного здесь поведения.

         Что ж бывает. И не только среди мужчин. Среди женщин тоже. Мы ведь не наделены способностью  видеть себя со стороны. А жаль.  Жаль. Иногда бы – не помешало.

          Мимо  нее  прошла  медсестра  со  специальной тележкой, заполненной лекарствами для  выполнения  утренних  медикаментозных  процедур. Медсестра  глянула на мужчину, неожиданно нагнулась, закрыла рот  ладонью и тихонько прыснула. Да-а, молодость само-надеянна и никогда не бывает  сострадательной. Никто в их годы не думает о далеком своем будущем и о том,  какими они  сами станут в их годы. Хотя, может, она и права.     Смешное  всегда  бывает смешным. Его не скроешь. И оно рано или поздно, но все равно, кому-нибудь да откроется.

          Анне Алексеевне вдруг вспомнилась  своя молодость, свое  студенчество, когда она, молодая и красивая, полная  сил. желаний и надежд , после  занятий в институте  пыталась со своими  подругами  подрабатывать  медсестрой. Потому  что  жить на  одну  стипендию студента-медика в двадцать восемь рублей было невозможно даже в те далекие, семидесятые  годы  Советской  власти, когда все  еще было дешево. Только вот этого дешевого дос-тать  было  практически  невозможно. Не  было  его  нигде в продаже, как не ищи. Правда, Алла получала повышенную, даже больше – Ленинскую, стипендию за  отличную учебу и активную  общественную  деятельность. Это  было  целых сорок  пять рублей. Богатство – невероятнейшее! Но  все  равно на жизнь – мало, мало, мало…Потому что  из   дома  мате-риальной помощи  Алла не получала. Не было такой возможности у ее родителей.. А ведь в молодости  хочется  не только есть. Хочется  еще и одеться. И время  как-то  провести не слишком  уж  скучно  и  нудно. И  в  театры  в  то время  студенты ходили Причем, ходили очень и очень активно. Поэтому  главнейшей  заботой у большинства  студентов  того вре-мени всех Московских ВУЗов была одна  единственная  -  где бы подработать, где бы найти хоть какой-нибудь  дополнительный  заработок.

         Ну, а студентов-медиков уж сам  бог  велел идти на  подработку в медучреждения города  Москвы. Что  они  и  делали. Те  самые  студенты, которые  волею  судьбы  и обстоя-тельств  вынуждены  были  учиться  без  родительской  материальной помощи. Парни шли работать, в  основном, в морги, иногда в медбратья. Девушки – в медсестры. Работали сту-денты, чаще  всего, в стационарах, во  вторую  смену. Устраивались по  направлениям  ка-федры в  клинику  самого  мединститута, в Боткинскую  больницу, в  Первую и во Вторую Градскую  больницы, в  МОНИКИ, кто куда  мог и кто куда смог. Особенно  котировались среди студентов  Госпитали и Клиники  Минобороны и Четвертого Санитарного Управления  Минздрава, т.н. – «Кремлевка».  Здесь  и  условия  работы  были  на  порядок  выше и зарплата на много больше. Кроме того, появлялась  реальная  возможность  хоть как-то за-цепиться в этих учреждениях, показав себя с наилучшей  стороны, и в  дальнейшем  попы-таться туда распределиться после окончания института.

          Руководители  больниц  и  клиник  редко  отказывались от услуг студентов-медиков. Они отличались  редкой  добросовестностью и полной своей безотказностью в работе. Де-лали все, что скажут, что прикажут. Принимали  на себя и санитарские  обязанности и сес-тринские и  даже – фельдшерские. Кто, что мог; кто, чему  научился; кто, чего  освоил или хотел  освоить, то и делали. И клизмы  больным, и  внутримышечные  уколы и внутривен-ные  вливания, и судна  ставили, и убирали  за  лежачими  больными, и  кормили  лежачих больных,  и  обмывали  и  обтирали  тяжелобольных, и повязки  накладывали, и  перевязки делали. И надо сказать, что эта  медсестринская  работа  была  первоклассной  школой для будущих медиков. И не все ее выдерживали. Оборотная  сторона работы медика, этого не-возмутимо строгого специалиста в  ослепительно  белом  халате, для некоторых студентов оказалась совершенно для них неприемлемой из-за своей «грязности» и        неэстетичности. И они бросали мединститут.
        Работа с  живым, немощным  человеком, стонущим,  охающим,  плачущим, а порой – кричащим, ругающимся и проклинающим  все на свете;  лежащим  недвижно без сознания и оправляющимся  под  себя; дурно  пахнущим и плохо  выглядевшим, оказалась слишком уж невыносимой для  них. А другие – ничего. Другие  воспринимали  увиденное и познан-ное в больницах, как должное, как неотъемлемую  часть  выбранной  ими профессии, привыкали,  приспосабливались. И  оставались  в  институте. И  становились  медиками. Кто – хорошими; кто – плохими; кто – средними;. Кто – выдающимися.

         Осталась и  Анна Алексеевна. И не прогадала.  Значит – повезло?  Значит – вытянула свой счастливый билет?! Может и так. Кто знает? Но, может, дело не в билете. Может, де-ло в личности самого человека? Ведь, как тут ни крути, но врачом Анна  Алексеевна стала совершенно  случайно.  А, став  врачом, в  офтальмологию  определилась  тоже  случайно. Могла бы спокойно стать и терапевтом, и невропатологом, и хирургом. Просто в то время, когда она поступала в интернатуру МОНИКИ, вакансия оказалась только в офтальмологи-ческое отделение. Целая цепь случайностей в судьбе Анны Алексеевны.. Но когда случай-ности  начинают  повторяться,  то они, при определенном  их  количестве  уже переходят в закономерность. Значит, везде, где бы ни работала Анна Алексеевна и кем бы она ни работала, она бы обязательно стала  выдающимся специалистом своего дела. Это – факт, от ко-торого никуда невозможно деться. Или что-то другое?

          Около двери ее кабинета на зеленых пластиковых  стульях, соединенных друг с дру-гом по четыре, сидели несколько мужчин и женщин не больничного вида. Пришли на при-ем к Анне  Алексеевне. Неофициально. По  телефонным  звонкам  или запискам от какого-нибудь начальника или  влиятельного лица, Обычное, в принципе дело. И очень даже нор-мальное. Законы  взаимоотношений обитателей высшего круга. . Сегодня ты – мне; завтра я – тебе; а послезавтра, вместе  мы – еще  кому-нибудь. Так  она и делается, наша история. Их – история. Просьбы. ..Просьбы. И еще  раз – просьбы. Иногда,  правда – угрозы. Но это не так  часто. Это – редко  Потому что  все понимают, что эти просьбы посильнее угроз. И пострашнее. Поэтому просьбы надо  выполнять. И выполняются. Не  могут  не выполнять-ся. Здесь не  бывает альтернатив. Но некоторые  пациенты  приходят  и сами. Беда  застав-ляет. Беда  многих  из нас заставляет  делать  невозможное. Вот потому-то они и здесь.

          Увидев Анну Алексеевну, все дружно встали и также дружно сказали:
          -- Здравствуйте!
          Анна Алексеевна поздоровалась с ними и ответила:
          -- Не волнуйтесь. Приму всех. Но попозже.

         Она открыла  свою  сумочку, достала  ключи и открыла дверь. Зашла и вздохнула. Не могла не вздохнуть. Она всегда в последнее время вздыхала, когда  утром  приходила к себе. За ночь  вроде  бы  отвыкала. А утром – опять. И опять  этот крик души. Только молчаливый,  тайный,  такой, что  никто  никогда его от нее и не  слышал. А это  самое и есть на свете, наверное, страшное, когда  твой  крик  никто  не слышит. Потому  что кричишь ты в этом случае  для  себя. А не  для кого-то другого. А кричишь  для себя, потому что больше не для кого. И выговориться и выкричаться тебе – некому. Понимаешь – некому!!! Только самой себе. И только так, чтобы  никто  не слышал. Не заподозрил  тебя в слабости. А сла-бой  тебе  быть  нельзя.  Ты – руководитель.  Ты – начальник.  Ты – отвечаешь   за  судьбы многих и многих людей и не имеешь никакого права даже на собственное снисхождение.

          Но все  равно, я – человек; я –женщина. И как  мне надоело быть сильной! Я не хочу быть больше – сильной!  Не – хочу!  И  потому к тебе, только  к  тебе, Господи!   Когда же это все  кончится! Надоело! Не кабинет  заведующей  клиникой, а черт знает что, какой-то примитивный сарай или еще хуже – склад  ненужных  никому  вещей. Все заставлено и за-валено  коробками,  коробками, коробками, картонными   упаковками  и  книгами. Чуть ли не до  самого  потолка! Даже  окно в стене, и то уже не видно, и оно завалено. Аппаратура, аппаратура,  аппаратура и еще раз – аппаратура. Медицинская,  специальная,  офтальмоло-гическая. Дорогущая  «предорогущая», сложная  пресложная, импортная. С таким  трудом приобретенная. И нигде до сих  пор не  установленная. Потому  что – негде. Потому  что – ремонт. И места для нее -  нет. Пока еще – нет. Но сколько  буде т еще это – пока?! Кто бы сказал?! Даже у нее, заведующей  клиники, если уж  разбираться, места  для работы - тоже нет. Целых уже полгода!  Кошмар  да и только! Разве  это условия для нормальной работы руководителя,  что  имеет  она  сегодня?! Всего  лишь  несколько  метров около двери. Два стола, два  стула, компьютер, да  прибор  для  осмотра  больных, так называемая «щелевая лампа» на небольшом столике у самой двери…Да зеркала на стене, чтобы хоть раз на себя в течение  дня  посмотреть, и к которому  совершенно  невозможно  подойти. А  ведь  она, вдобавок ко всему, еще  и  женщина! И  не  хочет  забывать, что  она  женщина. Пусть  эта женщина в таких вот  невероятных  условиях еще ухитряется и операции делать. И не про-стые операции, а микрохирургические, требующие невероятного напряжения, внимания и твердости руки. И почти каждый день.  Но все равно она – женщина. Господи, да пожалей ты ее  наконец! Будь милостив!

             В дверь  кабинета  постучали и чуть  приоткрыли. Знакомый мужской голос, хрип-лый от постоянной простуженности и жуткого курения проговорил:
            -- Анна Алексеевна, к вам можно?
            Это  был  Петрович, бригадир  строительно-монтажной  бригады,  ведущей  ремонт офтальмологического отделения МОНИКИ. С ним по утрам Анна Алексеевна встречалась всегда первой. Сначала  надо было определиться  с этим, не простым  для  нее вопросом, а потом уж, освободившись от этих хлопотных, жутко нужных, но  совершенно чуждых для нее дел, начат заниматься  своей  непосредственной  профессионально-врачебной  и  руко-водящей деятельностью.

           -- Подожди, Василий  Петрович, - проговорила  Анна  Алексеевна  и подошла к своему шкафу, где висела ее одежда. Она сняла  кофточку, в которой  приехала сюда и надела на себя свой хозяйственный халат, тот самый, в котором она обычно проверяла ход ремонтных работ в  клинике. Халат  был  обычный  больничный. Она  не  любила нынешней ме-дицинской   формы, эти пресловутые  брючные  костюмы  непонятно  какого,  зеленовато-голубого  цвета, чуть  ли  не  цвета  морской  волны. Не  любила  не  потому, что они ей не  нравились.  Просто  она  не  могла   отвыкнуть  от  белых  медицинских  халатов.  И  образ врача у нее всегда ассоциировался  с женщиной в белой одежде, в белом халате.. Как в романе  А.Дудинцева  «Белые одежды», который  она  прочитала  в  девятом  классе  и  была совершенно  очарована и околдована  его  героями. Женщина в белом  халате, халате безу-коризненной чистоты, даже чуть-чуть  подсиненным, совсем «капелечку», чтобы лишь от-тенить ослепительность  белого  цвета  рабочего  халата доктора и вызвать благоговейную оторопь у больных и пациентов.
 
          А что теперь? Какие-то малопонятные брючные костюмы. Какого-то дурацкого цве-та, наподобие цвета морской волны на картинах провинциальных  ресторанов. Зачем? Для чего? Почему  именно такой  цвет? И фасон какой-то аляповато-нелепый. Подгоняй его,не подгоняй по своей  фигуре – все равно  мешком  сидит. Не-ет, лучше уж остаться  в своем любимом белом халате. Он стал уже чуть ли не частью ее самой. Второй ее кожей. Прирос к ней намертво. Навеки. Не сорвать. И в нем она чувствует себя наиболее комфортно…

         Для нее белый цвет одежды врача, доктора – это символ  чистоты его помыслов, чис-тота и бескорыстие  его действий; символ  святости и  «незапятности» его  человеческой и врачебной  репутации. Одежда  врача  всегда и везде,  и обязательно  должна  быть  белой. Только белой и никакой  другой. Это была  ее точка  зрения. Окончательная и неизменная. Даже сейчас, идя с Петровичем в операционный бокс осматривать ремонтные работы, она надела свой неизменный белый халат. Не тот, конечно, в котором она принимала больных и пациентов,  но  все  равно – белый.  Даже там, посреди  развалов  строительного  мусора, строительных  материалов  и неразберихи  ремонтных  работ, она -  врач, а не только лишь заказчик этой новой оболочки своей родной клиники.


                ГЛАВА  2


          Анна  Алексеевна  вернулась к себе  минут  через  тридцать. Она  осталась  довольна увиденным.  Работы по ремонту  операционного  бокса  шли  полным  ходом и не так уж и плохо. Основная черновая работа, наиболее  трудоемкая, наиболее грязная и пыльная, свя-занная с отбитием старой штукатурки со стен и потолка,  снятие старых дверей и окон, де-монтажем  старой  электропроводки и сгнившей  вконец  сантехники, раскрытием  старого пол и некоторых других, были закончены. Мусор  строительный убран из помещений бок-са. Точнее – выброшен из проемов окон во двор.
 
         Теперь пошла работа  почище, поточнее  и поквалифицированнее. Монтаж  водопро-водных  и  канализационных  трубопроводов;  монтаж  сантехники  и  теплосетей;  монтаж дверей и окон; монтаж  электропроводки. Затем – выравнивание стен, потолка и пола с по-мощью  металлической  сетки  и металлических  уровневых стяжек, штукатурка стен и по-толка,  и  заливка  пола  жидкой  цементной  смесью. Выдержка  цемента  двое  суток  для  крепости  схватывания и начало последнего, завершающего  этапа ремонта:  монтажа  све-тильников, стеновых и потолочных панелей, застилка полов и покрытие их линолеумом, а затем доделки всякие. и т. д и т. п…Много, много еще.  Очень много еще работы.
 
        Так оно, в общем-то,  получается ничего. Эффектно Современно. Почти что – евроре-монт. А потому, наверное, этот самый «евро», что ничего из наших материалов не исполь-зуется. Все – импортное и только  импортное.. Докатились, дальше – некуда. Да ладно, бог с ним. Дареному коню в зубы  не  смотрят. И на  этом, как говорится, спасибо.  Низко Вам всем кланяемся  за  то, что  не  забыли  про нас. А кому это – « Вам»? Да, наверное, прави-тельству  нашему  родненькому, что  вспомнило,  наконец,. про МОНИКИ.  А разве прави-тельство не должно  помнить про  положение своей  медицины в стране? Обязано. Иначе – зачем  оно  тогда  нам,  это   самое  правительство?  А разве  это  правительство – для  нас? Оно – для себя. И мы – для себя. В разных плоскостях живем. Нет точек соприкосновения. Тогда кто, если  не правительство?  Губернатор  наш? Ему, что ли - спасибо?  Бр-р-р-р, как все это – противно. Лучше об этом  совсем не думать. Выделили деньги на ремонт – и лад-ненько. Делаем его. Как получается. А получается – не дурно. Только  вот  пластика слиш-ком уж много. Панели  разные там,  окна, двери, медицинская  мебель, аппаратура и медицинская техника.  Самый сейчас ходовой товар в медицине – этот пластик. И, в основном, все – светло пастельных тонов. От серого до бледно цветочного. Он, конечно, гигиеничен, этот пластик. Легко моется, легко дезинфицируется. Но…холодный он какой-то. Не греет. К нему и прикасаться-то не хочется. Угнетает почему-то. И все  равно, теперь  лучше, чем было. Гораздо – лучше.

            Анна Алексеевна открыла дверь кабинета, обернулась,  и сказала сидевшим на пластиковых стульях и ожидавшим ее людям:
            -- Заходите первый…:
            Зашла  женщина  лет  пятидесяти  в сером, классического  стиля, деловом  костюме провинциальной учительницы и устало погасшим лицом  человека, перенесшего  сильную психологическую  травму. Она  поздоровалась с Аллой  Алексеевной и  подала ей сложенный листок бумаги.

           Анна Алексеевна развернула ее. Это была записка, отпечатанная на компьютере. За-писка  оказалась  от  одного  врача-офтальмолога  из  небольшого  городка на юго-востоке Московской области, бывшего у нее год назад на курсах  усовершенствования  врачей. Он запомнился Анне Алексеевне не только  своей  смешной фамилией Пронькин, но и каким-то своим  ненасытным  интересом  к проблемам близкой для Аллы Алексеевны тематики- глаукомы. В записке было написано:
           -- Уважаемая  Анна  Алексеевна! Направляю к Вам учительницу одной из  школ на-шего  города. Замечательный  человек. Но у нее – несчастье. Отслоение ПЭС с атрофичес-кими  очагами  в  макуле. Зона  поражения – значительная.  Многочисленные  друзы.  Уже сливные.с участками гиперпигментации в макуле и заднем полюсе. К сожалению, я ей ни-чем помочь не смогу. Может, вы  возьметесь?  Все  таки, Вы  для нас, провинциалов –   настоящий Бог! Вы – все можете! Помогите хорошему человеку.

               С искренним уважением и признательностью                В.И.Пронькин


             Анна Алексеевна  показала  женщине на стул около смотрового столика с щелевой лампой и сказала:
             -- Садитесь сюда. Я вас сейчас посмотрю.
             Женщина села и выжидательною посмотрела на Анну Алексеевну. Анна Алексеевна взяла кусочек ватки. Намочила ее  спиртом и протерла и протерла  дугообразный ложемент, куда пациентка должна была поставить  свой подбородок. Затем сказала:
            -- Ставьте сюда подбородок, упритесь лбом вот в эту подставочку и смотрите в глазок. Как поймаете светлую точку – замрите и постарайтесь не двигаться.

           Анна Алексеевна приложилась к окулярам прибора и покрутила головки верньеров, чтобы направить лучик света в зрачок женщины.
                .
            Да,  картина  ясная. Почти  классическая.  Многочисленные  сливные  друзы. Очень четко  очерченные  зоны  «дипегментации». Ясно  выраженное отслоение ПЭС. Уже с эле-ментами  уплощения.  Да-а, случай  запущенный. Как она с таким глазом ухитрялась работать учительницей? Нужна операция.  Но исход ее – проблематичный. Очень даже  - про-блематичный.  Если только – Людмила  Александровна. Если  она – возьмется, то, может что-нибудь да  получиться. Специалист она – высочайший. Таких  не только в нашей стра-не, таких в мире – поискать. Единицы.

           Анна Алексеевна  оторвалась  от  окуляров  прибора, посмотрела  на  сгорбившуюся перед прибором женщину и сказала:
          -- Все, достаточно. Сядьте нормально…
        Женщина отпрянула от прибора и снова глянула на Анну Алексеевну. Глянула выжи-дающе и… обреченно. Ничего хорошего от врача она уже не ожидала.

         Дверь кабинета снова открылась. На пороге появился молодой щеголеватый парень с тоненькой ниточкой усов над верхней губой и небольшой щетинообразной бородкой, спускающейся от нижней губы до самого подбородка. Густые темные волосы были собраны в косичку и толстым витым жгутом спускающуюся на плечи. Парень был явным «нимфома-ном», тщательно следящим за своей  внешностью. Но, как ни странно, парень был уже же-нат, имел  ребенка – мальчика восьми лет; считался  неплохим, подающим  надежды офта-льмологом, и в свои тридцать с небольшим лет уже защитил кандидатскую диссертацию и сейчас работал над докторской по вторичным катарактам..  Звали его Сергеем  Аркадьеви-чем. Фамилия была – Заруцкий:
           Он глянул на Анну Алексеевну и спросил:
           -- Можно?

           Анна  Алексеевна  кивнула  головой. Он  шагнул в кабинет, закрыл за собой дверь и продолжил:.
           -- Здравствуйте, Анна Алексеевна! Я вот  к вам с чем. Помните, у нас  была больная из Чехова?  Прокофьева  Софья  Ильинична.  Женщина  такая  полная,  лет  60-ти, с диабе-том. Крикливая такая. Мы  оперировали  ее лазером. Я делал  операцию. Коагуляцию  сет-чатки делали. У нее еще зрачок не хотел  расширяться. А прозрачность была хорошая. По-мучились мы с ней тогда. Но вроде все нормально  получилось. Видеть начала. .Выписали вполне благополучную. Она даже ни с кем не поругалась в день выписки. Была довольна.
          Анна Алексеевна сказала:
          -- Да, помню. Была такая….

          Сергей Аркадьевич вздохнул и взволнованно - быстро проговорил:
          --Анна  Алексеевна, достала  она  меня. Невмоготу уже. И не только меня – жену то-же. Целый день звонит .Домой  звонит! Понимаете – домой! И откуда только телефон мой домашний взяла?!  Жена чуть  не плачет. К телефону  боится подходить .И сюда тоже звонит.  В ординаторскую. У нее, видите  ли, ухудшение  зрения  началось. Плохо видеть стала. Грозиться в прокуратуру обратиться…

           Анна Алексеевна улыбнулась:
           -- Ничего страшного. Запаниковала  она  просто. Пусть приезжает в среду на прием. ко  мне. Запишите ее на  следующую  среду. И сами  там будьте. Вместе и решим тогда. Я думаю, что ее  придется,  наверное, на повторную  операцию брать. И, наверняка – криреоретинопексию. Но – решим на месте.
           Сергей Аркадьевич облегченно вздохнул:
           -- Ой, спасибо, Анна  Алексеевна! Выручили! А то  мне  что-то  не по себе  становивиться  стало. Тоска взяла. Хоть вешайся.
           Анна Алексеевна рассмеялась:
           -- Бывает, Сергей Аркадьевич. У всех так бывает. Не расстраивайтесь.
           Она встала со своего стула и показала на него своему молодому коллеге:
           -- Посмотрите эту больную. Мне интересно ваше мнение.
           Сергей Аркадьевич сел за смотровой столик, сдвинул брови, посуровел и сказал:
          -- Поставьте пожалуйста подбородок на ложемент.

          Дверь в кабинет немного приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулась изящ-ная женская головка с тщательно уложенными коротенькими  волосиками какого-то неоп-ределенного, пепельно-серого с  сединою  света и большими, всегда  удивленно распахну-тыми светло  серыми  глазами. Это  была  Вика, Виктория  Зиновьевна   Бодрова, недавняя выпускница Первого Медицинского института, а сейчас, как  говорят ее коллеги,  молодой адепт  интернатуры в школе  офтальмологии Анны  Алексеевны Рабцевой. Впрочем,     Бодровой она стала совсем еще недавно, не больше  пары  месяцев  назад. А до этого была она Асинской. И  муж ее  тоже  был  врачом, таким  же  молодым и зеленым, и работал  тоже в МОНИКИ, тоже в интернатуре, только в терапевтическом отделении.

         А что такое «адепт» и почему именно «адепт», Анна  Алексеевна  понимала. Книгу о Гарри  Потере у дочери она  уже  видела. Хотя и не покупала. Книги Джоун  Ролинг купил ей отец. Да и как не купить, если  весь  мир о них  говорит! По  радио, по  телевиденью, по Интернету  в  компьютере. Надо же  ознакомиться, чтобы  свое  мнение заиметь Но читать она конечно же не читала Зачем? Что ей, делать больше нечего?  Итак  забот невпроворот. Дыхнуть лишний раз порой некогда. Времени  до подобного  чтения у нее просто не было. Ни в прямом, физическом смысле, ни в каком-нибудь ином, переносном.

           Но как-то в выходные, когда она себя неважно чувствовала и провалялась почти два дня в постели, она  взяла у дочери  этого  самого  Поттера. Взяла, чтобы хоть немного расслабиться и  чуточку  отвлечься  от  мешанины  мыслей в  голове. Мысли-то были  вроде и разные, но все равно об одном и тоже – о работе, о работе, и о себе в этой  работе. Об этой чертовой работе, поглотившей ее  целиком и полностью и вконец оторвавшей ее от семьи. Начала она  читать с большим  скепсисом в душе. но, к своему  несказанному  удивлению, не  смогла  оторваться. Увлеклась не на  шутку. И читала  взахлеб. Читала до тех пор, пока не закончила все пять  книг про этого  самого  Поттера. И – понравилось. И  ничего такого крамольного  в этой  книге она  не  увидела. Поэтому  она прекрасно  понимала, почему ее молодые коллеги назвали Викторию «адептом», а ее клинику – школой Аллы Алексеевны. и не обижалась на них. Назвали и назвали. А то, что в этой  клинике  действительно порой творятся волшебства и настоящие чудеса – она слишком уж хорошо знала.

           Вика испуганно глянула на Анну Алексеевну и спросила:
           -- Анна Алексеевна, вы вчера  назначили на операцию  Васильеву по  поводу  краеуугольной глаукомы и Прокофьева с  возрастной катарактой.
          -- Да, Виктория, я  помню, ответила  Анна  Алексеевна, - Операции   будут. Поэтому все предоперационные  процедуры в полном объеме. И осмотр, и давление, и «укольчики» – незамедлительно. И все – в карточку, в карточку. Не за-бы-вай! И напомни всем им – не завтракать сегодня!
 
           Но не  успела  только  дверь  закрыться  за этой молоденькой докторшей, как тут же открылась  Женский  голос, высокий,  пронзительный, слегка надтреснутый, с четко прос-слушивающимися  властно металлическими нотками, нетерпеливо проговорил:.
          -- Анна Алексеевна, у меня к вам дело.

          Вошла высокая, худощавая женщина с удлиненно  иконописным  лицом, на котором маленькими льдинками застыли серо холодные, жесткие глаза всем в мире  недовольной и редко улыбающейся женщины. Это была своеобразная  достопримечательность офтальмо-логического отделения МОНИКИ, своя собственная «железная леди» -  старшая медсестра отделения, Наталья  Петровна  Хорошевская. На ее, далеко  нехрупких  плечах, лежало            лекарственно медикаментозное и санитарное обеспечение клиники. Не поиск и закупка, а ее бумажное  обеспечение, оформление  бесчисленных  заявок  в Управление  материального обеспечения МОНИКИ, оформление актов списания израсходованных материалов и оформление  больничных  листов временной нетрудоспособности для  больных клиники.. Рабо-ты много. Работа  ответственная и кропотливая, и далеко  не  творческая. А если  добавить сюда двух ушедших от нее мужей и ни одного к старости ребенка за спиной, причем, по ее собственной, чисто женской  вине, то  можно  понять  или  хотя бы  объяснить  причину ее железобетонной несговорчивости в отношения с людьми.

         Она  подошла к столу, за которым  сидела  Анна Алексеевна, села на соседний стул и положила н а стол  папку  с  документам. Анна  Алексеевна вопросительно глянула на нее. Наталья Петровна проговорила:
        -- Здесь, Анна Алексеевна, заявки на медикаменты и несколько актов на списание. Я разложила все в порядке важности бумаг.

        -- Ну, чт о ж,  надо, так надо, - вздохнула  Анна  Алексеевна,  открывая  папку. Не лю-била она эту бумажную канитель. Не любила – и все тут! Душа не лежала. И ничего с   со-бой поделать не могла. Она прекрасно понимала  жизненную  необходимость  существова-ния подобных бумаг, этой неотъемлемой  составляющей  мощнейшей бумажной кухни со-временного  делопроизводства. Без активно  действующего  делопроизводства вообще  не-возможно  существование  производства  на  земле. Никакого. Ни  медицинского,  ни  промышленного, ни даже – рекламного. Умом – понимала. Но  душой – нет, не принимала. Не могла принять. Не ее все это было. Не ее. Сидеть целыми днями за письменным столом  за листами  бумаг и что-то в них  непрерывно  писать, подписывать,  дополнять,  исправлять,  заполнять пустые строчки  или  целые  разделы. И писать не то, что тебя волнует, что тебе интересно, что тебе нужно, необходимо, а то, что туда  надо  написать. Какие-то безликие, ничего  тебе  не  говорящие  цифры, фразы,  предложения,  понятия. И  берешь  ты  все эти данные не из собственной головы, не из справочной или научной литературы, не из экспе-риментальных или практически  полученных  выводов, а из каких-то предыдущих  бумажно-бухгалтерских  дел или отчетов. И ей всегда становилось  тоскливо-тоскливо от подобного, почти механического подписывания бумаг или переписывания слов, цифр и понятий с одной бумажки на  другую. И она всегда  старалась побыстрее их закончить, чтобы сбро-сить со своих плеч этот давящий невыносимо груз.
          Она решительно открыла  папку и начала быстро просматривать
 лежащие там  мате-риалы,  ставя в необходимых  местах свою подпись. В этот момент Сергей Аркадьевич от-отодвинулся от окуляров щелевой лампы, посидел в  задумчивости, покусывая  губы и те-ребя пальцами волосики на своей бородке, что-то соображая, затем решительно повернул-ся к Алле Алексеевне:

         -- Анна Алексеевна, я все – определился.
         Анна Алексеевна подняла от папки голову:
         -- И что, Сережа?
         Она назвала его Сережей и даже не заметила, что невольно отступила от своего глав-ного принципа в общении с коллегами – называть своих подчиненных только по именам и отчествам. Как ни странно. Сергей  Аркадьевич  тоже не  заметил  этого дружеского к себе обращения. Он был еще там, в приборе, где  все еще  видел пораженный болезнями  глаз и все еще пытался осмыслить увиденное.И этот вопрос Аллы Алексеевны к Сергею      Аркадьевичу не был результатом административного  обращения начальника к своему подчиненному, это было  отношение  коллег  по  работе, совместно  решающих сложную медицинс-кую  задачу.

         Сергей Аркадьевич прокашлялся, прочищая горло и сказал:
         -- По  моему, это очень запущенная форма сухой ПЭС. Четко  выраженное отслоение сетчатки с участками дистрофии. Их уже  несколько. Я насчитал целых шесть Случай непростой. По  моему – только  операция. Лазером.  Но я  бы  не  взялся. Для  меня – слишком сложно. Я ничего  подобного  не  делал. Вот  только  если  Людмила Александровна. Она – бог по сетчатке.
         -- Спасибо, Сереженька, я вас поняла. Примерно так и я думаю. И у меня к  вам большая просьба – увидите Людмилу Александровну  - пусть она ко мне зайдет. Хорошо?

        Хорошо, - ответил  немного  ошарашенный  Сергей  Аркадьевич.  Сейчас   он  услышал, как  Алла  Алексеевна,  руководитель  клиники,  назвала его ласково «Сереженька» и даже не обратила на это внимания. Значит, она  назвала его  так  спонтанно, незаметно для себя. С чего  бы  это? Никогда  за ней  подобной  фамильярности, пусть  даже и дружеской раньше не замечалось. Во всяком случае, никто  из его молодых коллег никогда об этом не говорил. А любимчиков среди  подчиненных у  нее тоже  никогда не замечалось…Он под-нялся со стула, попрощался с Анной Александровной и вышел из кабинета.
         Анна Алексеевна обратилась к пациентке, все еще сидящей за смотровым столиком:
         -- Подождите, пожалуйста, в коридоре. Сейчас вас еще один врач посмотрит.

         Женщина  вышла  и  Анна  Алексеевна  нагнулась к своей папке. Но дверь опять рас-крылась. В кабинет  вошел  холеный  мужчина  средних  лет  в светлом  дорогом костюме, модных, замшевых, тоже серых, с удлиненными  носами  туфлях, бежевой  рубашке с тем-ным , в серую косую полоску галстуке. Поздоровался.
         Анна Алексеевна повернулась к нему:
           -- Что у вас?
           -- Анна Александровна, - проговорил он, пристально  глядя ей в лицо. Но взгляд его был  какой-то  неестественно-напряженный  и  даже  растерянно-подавленный, - Вам   звонили насчет меня. От Виктора Афанасьевича Чугунова.

           Анна Алексеевна кивнула головой. Да, действительно, ей  звонил зам  генерального директора по научной работе. Просил принять племянника какого-то руководящего господина из администрации  мэрии  города и посмотреть, можно  ли хоть  что-нибудь для него сделать. Можно ли сделать вообще и конкретно – где можно, в частности, это сделать. Посылать за рубеж его  пока не хотят. Уже стали быть научены горькими опытами. Слишком много бывало случаев, когда за границей ничего, кроме, как брать большие деньги с пациентов, делать не умеют. А наши специалисты за копейки, по сравнению с ними, готовы сотворить настоящие чудеса. И  сотворят, если по  умному  к ним подойти.
 
           -- Да-а, - мысленно  протянула Анна Алексеевна, - Вот он, очередной  подарочек судьбы. Не дай нам бог заиметь в клинике этих вот  сыночков или родственничков каких-ни-будь  высокопоставленных  господ. Кичливые,  самодовольные,  страшно  капризные, наг-лые, избалованные, придирчиво требовательные ко всем, кроме  самих  себя… они ничего, кроме лишней нервотрепки в клинику не принесут и от таких лучше держаться, как можно дальше. Теперь посыплются в клинику звонки сверху. И обязательные советы по лечению. И наезды, и придирки, и угрозы, и бог знает что еще. Спокойствие в клинике теперь будет нарушено  надолго. И хорошего  теперь Анне Алексеевне  ожидать ни откуда не придется. Долго не придется.
 
            А ведь не откажешься. Просьба. А просьба порой звучит посильнее приказа. Сегод-ня – тебя попросили; завтра – ты сама  попросишь. Но подобных  просьбах  держится мир. Все мы – люди;  все мы – «человеки»;  все мы – смертны;  все мы – под  богом  ходим. Все мы друг с другом связаны; все мы друг от друга зависим. Жить среди людей и быть от них отстраненным – нельзя. Да и  невозможно. Как  невозможно  не замочиться, погрузившись с головой в воду.

          Анна Алексеевна смотрела на мужчину, но на ее лице никак не отражался этот ворох мыслей, мгновенно пронесшихся в голове. Лицо ее было спокойным и доброжелательным.
Она показала мужчине на стул около смотрового прибора и сказала
         -- Садитесь сюда. И рассказывайте. Не стесняйтесь. Что вас  беспокоит? Как – беспокоит?  Когда – беспокоит?
         Она встала и  подошла к севшему  на  стул  мужчине. Мужчина  глянул  на  нее снизу вверх, глянул жалобно и как-то -  виновато:
         -- Да плохо что-то стало у меня с  глазами. Периодически, ни с того, вроде, ни с сего, вдруг перестаю видеть. Пелена какая-то появляется в глазах – и все закрывает.. И я ничего не  вижу.  Тряхнешь  головой – вроде  пройдет. Потрешь  глаза – вроде  тоже.  Но  потом – опять. Сначала редко, иногда только. Ну, по утрам, когда встанешь. Днем на работе, когда много за  бумагами  сидишь. По  вечерам, когда  телевизор  смотришь  И я  особенно-то не беспокоился. Думал, что пройдет. Но потом  все чаще и чаще.

           Анна Алексеевна слушала его, стоя перед ним и внимательно глядя ему в лицо. Раз-мышляла.  Затем, когда он закончил, она сказала:
          -- Закройте, пожалуйста, глаза и смотрите вниз.
          Она приложила  пальцы  своих  рук на  верхние  веки глаз и начала  мягко пальпиро-вать, слегка  нажимая  сверху на  яблоко  глаз то  в одном месте, то в  другом, то в третьем и спрашивая пациента:
          -- Больно?  Больно?  Больно?
          Мужчина в ответ отрицательно качал головой. Анна Александровна отошла от паци-ента к небольшому медицинскому шкафчику, висевшему на стене, открыла дверцу, достала аптекарский пластиковый пузырек с пробкой-пипеткой на горлышке, вновь вернулась к нему и произнесла:
          -- Запрокиньте голову назад и смотрите в потолок.

           Мужчина запрокинул голову. Анна Алексеевна оттянула  нижнее  веко одного глаза и закапала лекарство, затем сделала то же самое и с другим глазом.
          -- Ничего, -  сказала  Анна Алексеевна, -  Потерпите.  Сейчас  пройдет, -  И  вложила ему в руку два кусочка ватки, -  Промокните…
           Мужчина  вытер  глаза  кусочками  ватки и бросил  их в стоящее рядом пластиковое ведро, выпрямился и выжидательною  уставился на Анну Алексеевну. Она протянула руку к прибору щелевой лампы и постучала пальцами по фигурному ложементу:.
           -- А теперь  повернитесь  к  прибору,  поставьте  подбородок  сюда, упритесь лбом в верхний ободок и смотрите вперед на светящуюся точку. Сейчас она появиться.

         Анна Алексеевна села за прибор и припала к окулярам. Смотрела она долго. Сначала один  глаз, затем – другой. Ничего  такого  особенного,  бросающегося  в глаза доктора за-метно не было. Сетчатка  была  ровная, мягко  розовая; прозрачность зрачка – нормальная, никаких следов «замутненности». Очагов патологии тоже не заметно. Так что, получается очень  даже  «интересненькая»  картина. Симптоматика   абсолютно  не  ясная. На  первый взгляд – глаз здоровый. Но этот пациент не может притворяться, не  может обманывать. И нет смысла ему не верить Поэтому надо будет  основательно  разбираться, Значит, придет-ся  класть  пациента в клинику  на обследование. Анна  Алексеевна решительно отодвину-лась от прибора и также решительно  обратилась к мужчине:

          -- Значит так. Проблема с вашими глазами серьезная и не слишком ясная. С первого взгляда  определить что либо невозможно. Нужно серьезное  обследование, чтобы не ошибиться и не навредить. Возможности для того у нас в МОНИКИ – неплохие….

          В дверь кабинета опять  постучали. Дверь открылась и в кабинет быстро вошла, точнее – влетела полненькая, кругленькая и румяненькая , как праздничный пончик, блондинка средних лет в  легко мысленных  мелких  кудряшках, кокетливо  выбивающихся из-под белой докторской шапочки. Это была Ольга  Васильевна  Асинская, сестра-хозяйка клиники, человек, в ведении  которого  находилось то самое хозяйство клиники, которое не имеет никакого отношения к медицине, но без  которого ни одно медицинское учреждение су-ществовать просто не сможет.

         -- Анна Алексеевна, - громким  свистящим  шепотом  быстро  проговорила Ольга Ва-сильевна, -  Здравствуйте! И извините  меня за  ради бога. Я буквально  на секундочку, - Она наклонилась к  Анне Алексеевне  и тем  же  быстрым  шепотом  продолжила, - Вы  завтракать будете?  Есть вполне приличная рисовая молочная каша. Сладкая. И омлет тоже – ничего. И еще компот из сухофруктов. Этот вообще классный. Совсем не разбавленный…

          Анна Алексеевна рассмеялась:
          -- Спасибо,  Оленька! Спасибо! – Ольга Васильевна  была  единственным  подчиненным Анны Алексеевны, которую она прилюдно могла  назвать  Оленькой. Больно уж свет-лым она была  человеком, эта  вечно  улыбающаяся сестра-хозяйка  клиники и к ней никак не шло это официальное – Ольга Васильевна, -  Но я сегодня утром уже позавтракала. Еще дома. И больше мне что-то не  хочется. Да и стоит ли? А вдруг талию потеряю -  и что тог-да  мне  делать?

         Так же быстро, как  появилась, Ольга  Васильевна и исчезла. Анна Алексеевна повер-нулась к мужчине, чтобы  закончить  начатый с ним разговор. Тем более, что решение она уже приняла. Но не успела только дверь захлопнуться за вышедшей сестрой-хозяйкой, как вновь открылась. И сразу же за ней в кабинет  вошла Людмила Александровна, доктор ме-дицинских  наук, профессор  офтальмологии, один  из  ведущих  специалистов  страны  по проблемам  сетчатки.  Невысокая,  суховатая,  хрупкая  на  вид, словно двадцатилетняя де-вушка-студентка,  женщина в  больших  уже  годах, но крепкая, быстрая, с  резкими реши-тельными  движениями  и   всегда  строгим,  командным  голосом,  таким  же  решительно властным  и  сосредоточенно  озабоченным  лицом  зашла  в  кабинет. Именно  зашла, а не вошла и двери кабинета  как бы сами перед ней заранее уже распахнулись. Она поздорова-лась с Анной Алексеевной и сразу же спросила:

           -- Здравствуйте, Анна Алексеевна! Вы меня – искали? 
           -- Да,  Людмила  Александровна.  Здесь  есть  женщина  с  заболеваниями  сетчатки. Очень  непростыми.  Хотелось  бы, чтобы  вы  посмотрели и приняли  решение. Кроме вас больше некому эту проблему решить..
           -- Хорошо, - сказала Людмила Александровна, - где эта женщина?
           -- Здесь, в коридоре, - ответила  Анна  Алексеевна  и  встала  со  своего  стула у приборного столика.
           Они вышли в коридор. Женщина  стояла у  стены, уронив  голову и уставившись от-решенным,  невидящим  взглядом   куда-то  в  свое  небытие. Оба  доктора подошли к ней. Она вздрогнула, выпрямилась и растерянно  уставилась на обеих женщин, переводя взгляд с одной на другую. Анна Алексеевна проговорила:
            -- Вот ваш  доктор, Людмила  Александровна. Она  вас  сейчас посмотрит И примет решение. Надеюсь – оно будет положительным.
            -- Пойдемте со мной, - сказала Людмила Александровна. И  направилась в глубь по коридору к своему кабинету. Женщина пошла за ней.
            Анна Алексеевна посмотрела им вслед и подумала:
             -- Возьмется Людмила Александровна за операцию или нет?

            Но почему-то была  внутренне убеждена, что возьмется. Людмила  Александровна была не только  опытным   врачом  «микрохирургом». Она  еще была  очень  рискованным микрохирургом.  И часто, вопреки  всякой  логики, бралась  за, казалось бы, вконец безна-дежные случаи. И – побеждала. Что ею вело? Внутренняя убежденность в своей правоте, в своих неиссякаемых  возможностях? Свое внутренне видение решения  данной проблемы? Врачебная интуиция, подкрепленная мощным опытом и богатейшими знаниями? Или неч-то этакое, малопонятное и расплывчатое, что носит название – талант? Как бы то ни было, но она часто  делала  такие  невозможные  вещи, что  другие, не менее опытные, вроде бы, врачи, только руками разводили от изумления: « Ну и ну-у-у! Везет же бабе!».

           Анна Алексеевна  повернулась, чтобы идти  к  себе, к  своему  родному  кабинету, к своему рабочему месту, но в этот момент из  центрального прохода бокса вышел мужчина в джинсовых брюках и джинсовой  сверху рубашке со спортивно сумкой, перекинутой через плечо. Мужчина  был невысокого  роста, плотный, широкоплечий, крепкий, хотя и  немного полноватый, с небольшим,  заметно  выпирающимся животиком, и крупными залы-синами  на  округлом, несколько  одутловатом,  гладком   лице  с  большим  мясистым  носом и удивительно синими, как озерки в горах,  внимательными  глазами, спрятанными за густыми,  кустистыми бровями. Мужчина  увидел Анну  Алексеевну и улыбнулся, показав ровные белые  зубы  не  курильщика.  Улыбка  у  него  была  хорошая: ясная, широкая, открытая.  От  кончиков  глаз  к  вискам   разом  побежали  тоненькие  лучики, отчего взгляд его как бы разом вспыхнул  теплым  ровным  светом  доброжелательности и живого,           непосредственного интереса к окружающему его миру и стоящей перед ним женщине.

           -- Здравствуйте! – сказал  мужчина  и  обескураживающее  развел  руками, - И  ради бога извините  меня! Я что-то запутался  совсем. Мне  позвонили домой и сказали, что подошла моя очередь на операцию. Я вот приехал и никак что-то не соображу – куда мне идти и что делать, чтобы оформиться?

           Лицо у него было нервное,  очень  подвижное, а  губы – полные,  сочные, ярко красные, немного выпячивающиеся вперед и словно бы припухшие от недавних  жарких поцелуев, и он  постоянно в разговоре  чуть  покусывал  зубами, сам  того не  замечая, краешек нижней губы.

            -- А что  у вас за  операция.? – спросила Анна  Алексеевна,  присматриваясь к нему. Он в чем-то ее заинтересовал ее. Было  в  нем, как  в  мужчине, что-то  для нее, женщины, притягательно привлекательное и, в тоже время почему-то - отталкивающее. Но что именино, она  не могла сразу определить, и потому рассердилась на себя, а, заодно,  и на него.
           --  Катаракта, - ответил  мужчина, внимательно  глядя  на  нее. Взгляд его был чисто мужской, заинтересованный. Так смотрит мужчина на  приглянувшуюся ему женщину. Но взгляд  был не  сальный, не нагло  раздевающий, а доброжелательный и немного даже восторженный. Стоящая перед ним доктор ему явно понравилась.

           И Анна  Алексеевна  не  могла  себе не признать, что ей, женщине, понравилось, как на него смотрит этот мужчина. Да и не могло не понравиться. Если  мужчина на тебя, одетую во все  казенно  белое, смотрит, как на  красивую, привлекательную  женщину – разве это плохо?! Разве это повод для возмущения?! Конечно, нет. Но, тем не менее, Алла Алек-сеевна  рассердилась. Рассердилась  на себя  за то, что  осмелилась  посмотреть  на  своего больного, как на мужчину, и на  мужчину за то, что он вел  себя не  слишком уж адекватно для  больничных  учреждений и осмелился  увидеть в ней, в докторе - женщину. В больни-це, в клинике нет  ни  мужчин, ни женщин. Есть  больные и  есть  доктора. И все! И хватит  больше об  этом. А то приезжают  сюда  всякие, небось,  какой-нибудь  творческий  работник местного  значения, судя  по  нервному  лицу. А если -  по одежде,  то не слишком уж, видать,  процветающий. А у них, у  этих  творческих  работников – все  идет  не так, все не как у людей. И  воспаления  часты  после операции, и осложнения  всякие. Лежат здесь целыми сутками в  «безделии», балдеют от  нечего делать, не зная, чем заняться и прокручивают  от  скуки  через свою  голову  бог  знает  что, воображение  свое  творческое  разви-вают  А нам потом расхлебывай все за них.

          Мужчина помолчал немного и добавил:
          -- Вот, повезло на старости  лет!  Сколько  жил – ни  одной, слава  богу, операции. А теперь – к вам.
           Анна Алексеевна удивилась. Что это с ним?  На комплименты что ли  напрашивается. Или перед понравившейся женщиной решил «повыпендриваться». Но так примитивно Не ожидала даже. И она сухо ответила:
           -- Ну, до старости  вам  еще, как до луны. Полсотнито  хоть  есть? А идти  вам надо сейчас вниз. И там в сторону поликлиники минут  пять  ходьбы. Увидите на высоком многоэтажном   здании  внизу  большую  надпись: «Приемный  покой».  Туда  зайдете – и  вас оформят. Места еще есть.

         Мужчина заметил сухость в голосе женщины и виновато добавил:
         -- Спасибо вам. И еще раз извините, если, что не так. Только, - он несколько замялся и продолжил, но  уже  с натугой и  как  бы  официально, - только  я – пенсионер. Мне  уже шестьдесят семь лет. Вот только что исполнилось. И  работаю я – инженером. На заводе…

         Алла  Алексеевна  удивленно  вскинула на него глаза. Надо же, надо же… Так опростоволоситься! И кому? Ей – женщине! И на ком? На обыкновенном мужчине! Докатилась, ничего не скажешь! И с возрастом запуталась! И со специальностью  промахнулась!  Тоже мне,  психолог – творческая  личность  должно  быть!  А  получилось –  обыкновеннейший «инженеришка». Но – выглядит, выглядит-то, как молодо. Если не  наврал,  конечно. Надо будет ради интереса  проверить. И  не дай бог, если ко мне  попадет. Но – не должно. Завтра меня до обеда не будет. А к этому времени его уже определят к кому-нибудь.

          Анна Алексеевна  вошла в кабинет. Мужчина  по прежнему сидел за столиком прос-мотрового прибора, а Наталья  Петровна – за письменным  столом Аллы Алексеевны. Оба молчали  и  ждали  хозяйку  кабинета.  Анна  Алексеевна  глянула  на Наталью Петровну и сказала:
          -- Сейчас я отпущу этого молодого человека и займусь вашими бумагами.
          Она подошла к мужчине, стала  напротив него и в задумчивости потрогала свой под-бородок.  Была  у  нее  такая  привычка – в  затруднительных  ситуациях обращаться за по-мощью к своему подбородку. И обращаться с помощью  пальцев левой руки. Именно – ле-вой, а не правой. Почему? Да  кто его знает. И стоит  ли об этом задумываться?. Конечно – нет  И она проговорила:

             -- Значит, так. Болезнь у вас в самой  начальной  стадии. Поэтому симптоматика не слишком ясная. Нужно  детальное  обследование.  Мой совет – ложитесь немедленно. Чем раньше, тем лучше. У нас великолепные  коммерческие  палаты. Можно на одного челове-ка, можно на двоих. Как пожелаете. Питание  тоже на  ваш  выбор. Можете  за общим сто-лом. Кстати – не так уж и плохо. Мы, врачи тоже там  питаемся. Но можно и из ресторана. На ваш  выбор. Какой укажете ..Ляжете -   мы вас детально обследуем и назначим курс ле-чения. Аппаратура у нас великолепная, врачи высочайшей квалификации. Так что – выбор за вами. А сейчас пройдите к сестре-хозяйке. Она была  только что здесь. Беленькая такая. Выйдете и налево. Кабинет увидите.

           Мужчина встал, попрощался и вышел. Анна  Алексеевна  села за свой стол, раскры-ла папку и сказала:
            -- Наталья  Петровна, вы  идите  к себе. Что  вы  будете время зря терять?. Видите – какой здесь кавардак? А через часок – заходите. Папка на столе лежать будет. Я все – под-пишу.  Тогда и возьмете ее. И скажите сидящим  у двери- пусть заходит следующий…
           Наталья  Петровна  встала, укоризненно  поглядела на Аллу Алексеевну и молча, не проговорив  ни слова, вышла.
           В дверьопять постучали.Вошел  Валерий  Сергеевич. Как  всегда решительный, бес-церемонный,  самоуверенный  донельзя,  подтянутый,  элегантный,  чисто  выбритый, пах-нувший  дорогим  «парфюном», в тщательно  подогнанном  по своей фигуре медицинском костюме,  довольный  собой  и  собственной  жизнью  и не  считавшим  для себя зазорным стать иногда и снисходительно галантным. Вошел уверенно и независимо, с чувством глу-бокого собственного достоинства, держа почему-то одну руку за спиной, и сказал проник-новенно негромко:

           --  Анна Алексеевна, вы уж извините меня, пожалуйста, за  некоторую мою бестактность.. Но у меня к вам дело несколько нетрадиционное.  .
           Анна Алексеевна глянула на  него с любопытством. У него была странная привычка удивлять  и поражать  окружающих  необычностью   своего  поведения,  неординарностью своих  поступков. Зачем он это делал?  Он и так  всех поражал своим ненасытным отношениием  к работе  и  великолепной  своей  квалификацией  врача  офтальмолога. Но, видать, этого ему почему-то было мало. Хотелось чего-то еще большего. То ли изумления в глазах своих коллег, то ли восхищения? Или же того и другого вместе взятого?

           Валерий Сергеевич шагнул к Анне  Алексеевне, чуть склонил  голову, и жестом фо-кусника вынул из-за спины великолепную багровую розу:
            -- Анна Алексеевна, я посчитал  кощунством и полным  для себя безобразием, что у вас, у такой  красивой женщины, нашей  начальницы, на столе нет  сегодня  цветов. Это не подхалимаж. Это – крик моей ужаснувшейся души  Это мой долг и моя обязанность перед красотой женщины
            Анна Алексеевна всплеснула руками:
            -- Валерочка, миленький! Спаси-и-бо-о! Но зачем же так!
             Она встала со стула подошла к Валерию Сергеевичу, взяла  его  голову  в обе руки, наклонила к себе и поцеловала в лоб, и еще раз сказала:
            -- Спасибо, мой дорогой! Хоть ты нам ухитряешься напоминать о том, что мы здесь не только врачи, но еще и - женщины.
             Валерий Сергеевич, взял обеими  руками руку Анны Алексеевны, склонился в лег-ком  полупоклоне  и  поцеловал  ее, затем  развернулся и вышел  молча, ничего  больше не сказав, как всегда невозмутимый и уверенный в себе, оставив после себя волну изумления, смущения, недоумения и может быть даже некоторого и восхищения…
 
             В дверь опять  постучали и в кабинет  вошла  больная. Рабочий день Анны Алексе-ны вступал в свои неотъемлемые  права. Анна Алексеевна  принимала больных. Тех, кому уже сделали операции и тех, кому  они  еще только предстояло ее делать.. И тех, кто прие-хал к ней на прием, ведомые  свалившейся  на них  бедой или  болезнью, надеясь получить именно здесь и именно от  нее  надежду на  последующее свое выздоровление или хотя бы совет,  консультацию. Вместе с больными к ней заходили сотрудники клиники, С вопроса-ми, с предложениями, с претензиями, с просьбами  или же  за советами, за разъяснениями, за теми  же  консультациями. И всех  она  выслушивала,  со  всеми  она  разговаривала,  со всеми она была контактна, спокойна, благожелательна и предупредительна. И всем им она помогала,  направляла  их,  что-то  советовала,  чему-то  учила,  что-то  объясняла,  иногда просто  разговаривала с ними, как-то успокаивала и конечно же -  обнадеживала.
 
           И вот, где-то после одиннадцати, когда очередь больных и страждущих у ее кабине-та совсем уже рассосалась,  а желающих повидаться с начальством тоже как-то не стало, у нее вновь появилась Виктория Зиновьевна. Настроена она была решительно:
           -- Анна Алексеевна, к операции все уже готово. С кого начинать будем?
           Анна  Алексеевна  закинула  руки  за голову и сладко  потянулась, отчего ее небольшие. но  красивые еще груди четко вырисовались за тканью халата.
          Вика глянула на них и в изумлении покачала головой.
          -- Что не так, Викуша? – усмехнулась Анна Алексеевна, заметив ее взгляд.
          Вика  смутилась и покраснела, но  затем  решительно  тряхнула  головой и выпалила одним махом, как в воду прыгнула:
          -- Вы извините меня, Анна Алексеевна, но это и меня тоже касается. Как все-таки вы ухитрились в  таком  возрасте  так  хорошо себя сохранить. У вас фигура, как у девушки, а вам  ведь лет-то не мало, и вы уже двоих детей успели родить и на работе с утра до вечера.

          Анна Алексеевна  рассмеялась .Настроение у нее было хорошее И смех ее прозвучал весело и радостно. Ай, да Анна! Ай, да Алексеевна! Тебе в бабках  уже  ходить, а ты своей фигурой не  только  мужиков  смущаешь, но и молоденьких  барышень в дрожь бросаешь! Ай,да молодец! Так держать, моя дорогая, только так, и никак иначе! .
           Подумала она так, но сказала она совсем другое:
           -- Эх, Вика, Вика! Да  никак я не  ухитрялась  за собой  следить. Может,  именно по-этому. Работала всю жизнь, как проклятая. И никогда за собой не следила. Не было у меня такой возможности – за собой следить. Не было. Понимаешь? Вот так-то оно в жизни ино-гда получается, Викуша! А начнем  мы с тобой  сегодня с глаукомы. Иди и вези  больного. Я – сейчас. Приготовлюсь только…

           Вика ушла. Анна Алексеевна поднялась со стула и подошла к зеркалу. Внимательно посмотрела на  себя. И в фас и в профиль  попыталась, насколько  позволяло  зеркало. Расстегнула халат, выгнула грудь, подтянула живот. Улыбнулась себе.  А вроде и вправду ничего женщина. Что-то еще  осталось у нее от той  прежней Анночки. Длинноногой  серьезной девушки с длиннющей, ниже  пояса и толстенной, чуть ли  не в руку, косой. Девушки, от вида которой столбенели  парни. Да и не только  парни. Мужчины – тоже. Она вздохнула. Да-а, жизнь  прошла. Не успела  оглянуться, а вот  уже и  бабушка. Только внук - не от сына.  Не  родной. От другого  родила  невестка. Так  что – не  бабка  ты, уважаемая  Анна Алексеевна. Не бабка. И кто  теперь знает, когда ты  сможет ею стать.

          Она застегнула халат, огляделась и вышла. И тут же  наткнулась на Ольгу Васильевну. Та, увидев ее, сразу воскликнула:
          -- Анна Алексеевна, а я к вам! Буквально на секундочку!
          Анна Алексеевна остановилась:
          -- Что такое? У меня – операция!
          Ольга подошла к ней, взяла ее под руку. И повела к себе в кабинет, который в настоящее время  находился совсем рядом, через две двери:
          --Анна  Алексеевна! Вы не сердитесь  только! Пойдемте  со  мной!  Ну – на секунду! Успеете на  операцию. Ей богу – успеете! Я сама  вас потом отведу.
        . Анна Алексеевна махнула рукой. Перечить Ольге Васильевне или спорить с ней, ко-гда она вот так заведется – было практически невозможно. Легче реку остановить, чем ее.

         Они зашли в  кабинет Ольги  Васильевны. На столе  около стенки что-то находилось, накрытое  полотенцем. Ольга Васильевна  подвела Анну Алексеевну к столу и сняла полотенце. На столе стояла  тарелочка с накрытой чашкой черного кофе и рядом – вторая тарелочка с бутербродом с копченой колбасой.
         -- Анна Алексеевна, миленькая, родненька, - затараторила Ольга Васильевна, прижав сложенные руки к груди, -  вы только не сердитесь! Ради бога! Но нельзя же так к себе относиться. Вы вот  сейчас  на  операцию  уйдете, а ведь  во  рту с утра  маковой  росинки не было! И не  будет! Потому  как  неизвестно, когда  вы оттуда вернетесь. И еще более неиз-вестно, когда вы за стол покушать сядете.

           Анна Алексеевна рассмеялась и махнула рукой. На эту Ольгу сердиться было совер-шенно  невозможно. Тем  более, что она, в принципе, была  права. От вида и запаха кофе с бутербродом  у Анны Алексеевны  чуть  было не закружилась голова. Она взяла чашку одной рукой, а бутерброд  - другой, откусила кусочек бутерброда, поднесла чашку с кофе ко рту глотнула и…не  заметила, как  все  закончилось  Но в животе стало тепло, тепло. А на душе – хорошо, хорошо. Она  поставила  пустую  чашку  на  стол, притянула  к себе Ольгу Васильевну, поцеловала ее в щеку и тихо, по слогам прошептала:
         . – Спа-си-бо!

                ГЛАВА  3


              Ну, все, операция завершилась. Анна Алексеевна  оторвалась от окуляров биноку-лярного микроскопа и встала. Поморгала  глазами. Что-то  они у нее в последнее время уставать стали. Надо бы меры принять. Проколоться бы не мешало. Даже очень – не мешало бы. А то других  лечим, лечим, а про  себя забываем. А сейчас бы - на полный курс профи-лактики. Иначе  получиться, как  в  известной  пословице про сапожника, который остался без  сапог. Сапожник – без  сапог,  а  врач  офтальмолог – без  глаз. Стыдоба  да  и  только! Срамоты – не оберешься. У профессора  офтальмологии – со зрением  не в порядке. Да как она может лечить  других, если о себе не  может  позаботиться.?! Человек, который не лю-бит  себя, не может любить других. Старая престарая истина.

           Поэтому  надо  бы  все-таки  провериться. Пока не  поздно. Пока еще сама операции делает. И не  плохо, надо  сказать, делает. Глаз у нее – верный. Рука – твердая. Хотя – операция, как операция. Ничего особенного. Ничего  сверхъестественного  Ничего  запомина-ющегося.  Ничего  экстраординарного. Стандартная, типовая  микрохирургическая  опера-ция на глазах. Не аппендицит, конечно, но и не вшивание искусственного клапана на серд-це. Хотя и там, и там – «имплантанты». Там – клапаны, здесь – хрусталики.

        Сколько  у  нее  было таких   или  подобных?  Тысячи, тысячи,  тысячи. И  что ж – все одинаковые? Да нет. Каждый глаз человека – это уникальнейшее  создание природы. Хотя сейчас  любят  говорить, что – самого  господа Бога. Ну, пусть самого Господа. Пусть. Все равно – одинаковых  глаз не  бывает. Каждый  глаз – индивидуален. Или, по нынешнему – эксклюзивен. Хотя Анне мне больше нравиться слово -  индивидуален. Что-то  есть в этом слове  солидное, фундаментальное,  основательное.  А   «эксклюзив» –  это, все-таки,  неч-то  «такое-этакое», легкое, воздушное,  полупрозрачное, в  общем - несерьезное.

        Поэтому одинаковых операций на глазах тоже не бывает. Это не  конвейер  на заводе, где рабочий ставит одну и ту же  деталь в одно и тоже  место на  машине. И ставить порой может чуть ли не с закрытыми глазами. Потому что все должно и обязано подходить. Если сделано  без  брака. А брак – это все же  исключение, а не  правило. Там  действительно на одних и тех же машинах, на одних и тех  же узлах, все  должно быть одно и тоже, все оди-наково и все - взаимозаменяемо  В этом и есть весь смысл технического прогресса.

        В медицине  так  быть  не может. К сожалению  или  к  радости, трудно сказать. Но не может. В медицине – все  вновь.  Все – впервые.  Даже, если  это  делается  уже многие де-сятки лет. Впервые и для самого врача, будь он - хирург; невропатолог, терапевт или кто – другой, и для  самого пациента. У каждого человека – своя физиология. своя психология и свой – характер. И реакция на оперативное  вмешательство в организм у каждого человека – своя. Поэтому в офтальмологических операциях очень  важны первые 5-6 послеоперационных дней. Это тот самый срок, в течение  которого  организм как  бы  примеряет на себе введенные в него новые органы, своеобразные  инородные  тела,  или имплантаты и выносит для себя решение – принять  или  отторгнуть. Если  принимает – значит, операция удалась, имплантат прижился, больного можно выписывать и он будет жить с искусственным органом долгие годы и не всегда будет даже помнить о проведенной  когда-то в МОНИКИ операции.. Если же нет –  в организме начинаются процессы воспаления и надо принимать срочные меры для их подавления и помощи организму в этой нелегкой для него борьбе.. И никто здесь не  осмелиться  сказать, сколько будет длиться эта борьба – дни, недели, меся-цы или годы, и с  каким  успехом. Положительным  или же - отрицательным. Слишком уж много здесь всякого, мало или совсем непредсказуемого.

          И вот  тогда  нужна она, «мэтр»  отечественной  офтальмологии, но не  патриарх, ко-нечно же - не патриарх. Со своими знаниями, со своим опытом, со своим  умением, со сво-ей квалификацией. она идет на помощь своим  пациентам, и с помощью новейших средств современной медицины,, с  помощью сложнейшей  современной аппаратуры убеждает организм   пациента  принять в  свое  лоно  инородное, чужое  тело – имплантат. И убеждает. Организм чаще  всего  соглашается с ее  мощнейшими  доводами. Вынужден  соглашаться .Ибо ничего другого ему не остается. Нет у него  больше  выбора. Анна Алексеевна ему не оставила  права на выбор. Но если уж и она не  поможет, если и у нее ничего не получится путного, тогда ей остается только одно – идти в медицинские  начальники, в  медицинские чиновники. Ибо тот, кто не умеет работать – тот руководит.

       Анна Алексеевна  усмехнулась  своим  мыслям. Она  вспомнила, как когда-то, очень и очень давно, еще студенткой, она прочитала  одну, неизвестно, как  попавшую в  ее руки и только  что  вышедшую  тогда  из печати  книгу о работе медиков в Советской стране. Это были  дневники  академика  Вишневского, главного  хирурга  Красной  Армии  в  Великой Отечественной войне и изобретателя знаменитой мази «Вишневского», спасшей от гангре-ны миллионы жизней советских людей.

         Дневники  поражали  своей  беспощадной  откровенностью. Ведь Вишневский  писал для себя. В дневниках он изливал  свою  душу, которая  уже не могла молчать. Ведь он об-служивал верхушку Советского государства и сталкивался с таким невероятными фактами ее поведения и жизни;  видел и слышал от них и о них такое, о чем страшно было даже по-думать, не то чтобы сталкиваться  наяву. И становилось  непонятно, как при подобном ру-ководстве  Советское  государство  вообще могло  существовать, да еще  ухитрилось побе-дить в  самой страшной за все  время существования  человечества войне. Но, как бы то ни было, оно  все  таки – существовало. И в одном из  небольших  городков этого государства родилась маленькая беленькая девочка, которая  росла, росла и выросла, превратившись, в красивую элегантную женщину, ставшую известным в стране врачом офтальмологом.

          В одной главе он описывал случай, происшедший с начальникам  армейского госпиталя, полковником медицинской службы, сравнительно молодым  еще  человеком, которо-му еще  не  исполнилось и сорока лет, но который  уже  успел  сделать  неплохую для себя карьеру. Этот «начгоспиталя» был отдан под  трибунал по  доносу  собственной  жены, ка-питана медицинской службы, служившей в этом же госпитале. А если родная жена в воен-ное  время  решилась  на  подобный  поступок, значит  допекло  так, что  стало уже совсем невмоготу.

          А судили полковника медицинской  службы  за элементарные  злоупотребления служебным  положение, за воровство, за расхищение  армейского  имущества, за  пьянство, за аморальное поведение и  сожительство со  своими  подчиненными, являющимися в основном вчерашними школьницами, недоучившимися  из-за войны  студентками медицинских институтов, техникумов и училищ. А несколько  девушек  даже  родили от него и были отправлены с детьми домой.

          Судить-то его судили, но неожиданно пожалели. По  законам  военного времени ему грозил расстрел или, на худой конец – штрафбат. И еще  вопрос, что хуже, получить пулю  сейчас и в  лоб, так  сказать, с гарантией  нормального  конца  или  же  на передовой, неизвестно куда и неизвестно за что. Но его просто-напросто разжаловали в лейтенанты и отправили  в медсанбат, так сказать – на передовую. Почему пожалели – трудно сказать. Но вероятнее всего потому, что с точки зрения вышестоящих  начальников  Советской Армии проступок незадачливого  полковника не является  тяжким  преступлением. Они сами себя на фронте точно так же  ведут. Только на  них не жалуются,  доносы не пишут, потому что оин не дураки и принимают меры для  собственной  безопасности, да и не так уж наглеют, как этот полковник., совесть все таки имеют. Хоть какие-то правила приличия соблюдают.
 
          Но самое  главное  в  этой,  в общем-то  «банальнейшей» истории, случилось  потом. Через несколько месяцев к Вишневскому, а он  был тогда главным  хирургом  армии и ему подчинялись все медицинские службы этой армии, поступил рапорт начальника медсанба-та, куда был  отправлен заново служить разжалованный полковник  Начальник медсанбата подробно расписывает служебную и профессиональную  несостоятельность своего нового подчиненного и вытекающую отсюда абсолютнейшую, по его мнению, невозможность использования этого товарища в качестве  медработника на  передовой, где у него и так   каждая  единица  не счету. Поэтому он просит  свое  вышестоящее  начальство  забрать у него разжалованного полковника  медицинской службы из-за его профессиональной  непригодности и направить его опять в какие-нибудь  начальники, так как ни на что другое в жизни он уже не способен.

           Верно, все верно. Если ты не умеешь ничего делать – иди в начальники. Не умеешь сам работать – заставлять других. Сам ни на что не способен – иди учи других. Советская система управления. Не организовывать, а – заставлять. У американцев  предмет «Органи-зация производства»  преподается  в вузах  еще с тридцатых  годов. А у нас  только одно – иди работай, а то выгоню! В тюрьме сгною! В  «ГУЛАГ»  отправлю! В Японии начальник инженерно  технических  работников, так  называемых  «белых  воротничков», сам  идет к подчиненному с какими-нибудь  вопросами, чтобы  не  отрывать  того от  дел и не  мешать  ему  работать. А у нас крик  по  селектору  по  всему заводу, по всем  помещениям и  каби-нетам фирмы:

         -- Иванова Ивана Ивановича срочно к начальнику! Немедленно!
         И бедный  Иванов, когда  услышит  этот  крик, бросает  все на свете и бежит скорее к своему шефу, к своему начальнику и сидит у него в приемной час- другой, потея от напряжения, глотая валидол и безуспешно ломая голову над тем, для  чего  это он вдруг понадобился. И выясняется потом, что ни для чего. Начальник  давно уже забыл, зачем и для чего он его вызывал.
         Так проще, так легче, так удобнее. Всем  тем, кто  наверху. А те, кто  внизу, те  сидят и ждут, когда  им прикажут  работать, когда  им  скажут, что  делать, когда  им скажут, как делать и когда заканчивать свои дела.

        Но в медицине так невозможно. В медицине все по другому. В медицине приказывать нельзя. В медицине командовать нельзя. Не получается. Нельзя врачу  приказать вылечить безнадежного больного Попросить попробовать вылечить безнадежного - можно. Но гара-нтировать обязательное  выздоровление – невозможно. Абсурдность  приказов в медицине понимают даже самые безнадежные кретины. Поэтому руководители любой политической системы в любой стране, будь она  демократическая  или авторитарная, всегда стремилась окружить себя  самыми  лучшими в стране  медицинскими  светилами. И всегда старались сделать материальную  жизнь этих светил более-менее приемлемой в сравнении с жизнью других  социальных  слоев  своего государства. Чтобы им, этим светилам, некому было за-видовать в этой стране и они могли бы  спокойно работать, не думая о куске хлеба и о сво-ем будущем завтра.
 
        Поэтому  в медицине  приходится  организовывать и помогать. И в медицине в самом принципе не может  быть  тупых  исполнителей, подчиненный  кучке сверх умных началь-ников. Как не может быть и обратного -  сверх умных исполнителей, подчиненных тупым, ничего не соображающим  в медицине,  начальникам. В медицине, как  ни в  какой  другой отрасли  народного  хозяйства  должен  существовать  симбиоз  умных  высокопрофессио-нальных  руководителей  с  такими же  умными и  такими  же  высокопрофессиональными исполнителями. Ибо понять профессионала может только профессионал. Помочь врачу во всех  тонкостях  и особенностях  его  профессиональной  деятельности  может  только  сам врач, причем, врач с не меньшей, чем его коллеги квалификацией. А лучше – с гораздо более высоким врачебным опытом и мастерством.

         Так оно в итоге и получается. Поэтому  врач-хирург, академик  Амосов не только руководил одной из  лучших в стране «сердечных» клиник, но и сам  проводил  сложнейшие операции на сердце. Тоже самое  можно сказать и об академике Федорове с его великолепной офтальмологической клиникой и еще о многих, многих десятках и сотнях  выдающих-щихся медиков нашей страны. По этому же пути всегда шел и МОНИКИ. Все заведующие специализированными  отделениями и  клиниками  института, все его ведущие специалисты, академики, доктора и кандидаты медицинских наук. являются  практикующими врачами, причем – активно  практикующими  врачами.
        В медицине,  начальник, руководитель – это тот специалист, который  лучше  других  своих  коллег  делает свое профессиональное дело. И это – правильно. И это – верно. Во  всяком  случае, в  представлении  самой  Аллы Алексеевны. А сил,  знаний,  опыта и  желания  работать у  нее  пока  что  предостаточно и  гораздо больше, чем надо. И абсолютно нет никаких оснований для  паники, для каких ли-бо беспокойств. Работать, работать, работать…

         Анна Алексеевна отошла от операционного  стола и сняла  перчатки. Сколько уж лет в медицине,  а так и  не смогла  к ним  привыкнуть. Кожа  рук  не желает принимать медицинскую резину. Аллергия  своего рода.. Ни Советскую, вчерашнюю, ни  современные ва-рианты различных  латексных соединений. Приходится  кремами постоянно пользоваться. Неудобно. Но что ж поделать. Жизнь есть жизнь. И нам в этой жизни  многое  приходится принимать именно таким, какое оно есть на самом деле, а не таким, каким нам бы того хо-телось. Вот она по натуре – сова. Пики деловой и творческой  активности у нее наступают по вечерам, где-то после десяти часов И она  спокойно  потом  могла бы лечь спать далеко за двенадцать, аж часа  в  два – три. Только  встать  бы надо  не раньше девяти утра. Тогда весь день у нее проходит в прекрасном  настроении и чувствует  она себя вполне комфорт-но и работоспособно.

          Но жизнь повернула так, что ей приходится  вставать очень и очень рано. И ничего – приспособилась,  притерпелась. Не  привыкла, нет, а именно – приспособилась,  притерпе-лась.  Привыкнуть к такому раннему  своему  подъему она так и не смогла.  Организм бун-товал. Слишком уж противоестественным был для него подобный ритм жизни. Но ничего, большая часть жизни ведь  прошла именно так. И не  свихнулась. Правда, если уж появля-лась такая возможность, а появиться она могла только лишь по выходным, она  спала чуть ли не до упаду и поднималась с постели только лишь после десяти утра. Но подобные воз-можности появлялись у нее очень и очень редко. Жизнь не позволяла ей расслабляться…
        Анна Алексеевна прошла в свой  кабинет. Все знали, что она – на операции, Но никто даже представления не имел, когда  она освободиться. Обычно операция шла где-то минут тридцать, если  считать с  момента  доставки  больного в  операционную. Это, так  сказать, чисто операционное время, время нахождения больного в операционной. Привозили боль-ного из палаты  в специальном  больничном  кресле, типа  инвалидного, или же на ролико-вых носилках. Привозила медсестра или две медсестры. Иногда медсестрам помогал муж-чина доктор Здесь больной раздевался, ему  делали местную анестезию в виде укола, и он, если  позволяло  здоровье, ложился  на  операционный  стол  сам, если  же – нет,  тогда его клали медсестры сопровождения. После операции больного усаживали в кресло или клали на носилки, отвозили в палату и укладывали  на кровать. Четыре  часа больной должен ле-жать без движения, а в некоторых сложных случаях, например, при операциях на сетчатке  – по несколько суток. Лежат обычно на спине. Но иногда – и на животе.
          Так что, если все нормально и если это обычная операция на катаракте, глаукоме,  то длиться она  минут  тридцать – сорок, не  меньше. Если же  операция  сложная, то – значи-тельно дольше. До часу и  больше. А в  некоторых  сложных случаях –до двух – трех и бо-лее часов. И не всегда здесь можно  заранее сказать, как  пройдет  операция и сколько вре-мени она займет. Сегодня  операции  оказались  сравнительно  простыми и прошли без ос-ложнений. И сегодня у Анны Алексеевны было  запланировано всего две операции. Обыч-но их бывает три-четыре в день, не меньше.. .
          Анна Алексеевна закрыла за  собой  дверь и прошла к компьютерному столу.. Села и  включила  компьютер. Надо посмотреть  почту. Утром  что-то  не  получилось. Не  до того было. В этот момент  зазвонил  телефон. Она подняла трубку. Знакомый голос заведующе-го терапевтическим  отделением, Василенко Степана  Григорьевича, доктора медицины, и  тоже профессора , но голос  радостно  взволнованный и даже  звенящий от  нескрываемых эмоций, прокричала ей в ухо:
         -- Анночка, это – ты?! Слушай, родненькая  ты  моя, бросай  все  свои  дела  и  мигом ко мне. Жду немедленно!
         -- Что случилось, Степа? – удивилась  Анна  Алексеевна. Она таким его еще не знала.
         -- Анночка! – продолжал звенеть  его  голос, - понимаешь – я дед! И не поверишь, я – дважды дед! У меня час назад два внука родились! Точнее – час и одиннадцать минут. По-этому в 17-ть часов у меня в кабинете! Жду! Никакие «нет» не принимаются во внимания! Понятно?! Жду и еще раз – жду!!! Отпразднуем событие!
          Она была рада за своего коллегу и друга. Он был  немного старше Анны Алексеевны и давно уже мечтал  быть  дедом. А здесь  такое событие – сразу  двойня!  Конечно же она придет. Не может не прийти!  В МОНИКИ  практиковались небольшие вечеринки близких людей  по  каким-либо  праздничным случаям. Это не были корпоративные вечера в обще-принятом смысле. Хотя и такие  собирались. Но корпоративные  проходили  обычно в рес-торанах. А здесь был собран узкий  круг  близких друзей и коллег. И каждый, кого пригла-сили, обычно приносил с собой что-нибудь  из выпивки. А хозяин  брал  на  себя  главную часть застолья – закуску.  Но это в общем. А было так, как получалось. И очень напомина-ло старые студенческие вечеринки в студенческих «ощагах»...
          На этот счет у Анны Алексеевны в клинике был выделена одна  одноместная  палата   в северном  боксе. С  туалетом, душевой и холодильником. Она редко бывала занята и Ан-на Алексеевна, чтобы  не  пытаться  ездить  потом  домой, выпивши, или не сидеть, надув-шись, весь  вечер за столом  без  бокала  вина, портя людям настроение, в подобных ситуа-циях  оставалась  ночевать  у  себя  в  клинике, в  этой самой палате.. Здесь ее никто не ви-дел, здесь она  никому не мешала   и  ей  никто  не  мешал. Спокойно  можно  было  отдох-нуть. Либо  одной, либо с  кем-нибудь на пару, если  уж по бабьи так подпирало, что хоте-лось обязательно расслабиться. А. желаюших  разделить с ней постель в МОНИКИ  всегда бывало  пре-достаточно. Но Анна  Алексеевна держала себя строго, лишнего себе никогда не позволяла и особых  пересудов о ее любовных  связях на  работе в МОНИКИ не велось. Но  она все же была живым человеком и поклонники у  нее конечно же были. И среди  ро-весников, и  среди   молодых. Такова – жизнь!  И  никуда  от  ее   законов  не  денешься. И Анна Алексеевна  иногда все же  кого-нибудь из  них  подпускала  к себе, и  сама при этом отрывалась по полной. Но только  таких, в ком была  полностью  уверена, у кого язык был всегда  на замке. По-стоянного  любовника  на работе  у  нее  не  было.И не на работе тоже – не было. Личная и сексуальная  жизнь ее оказывалась  всегда где-то на задворках ее соб-ственной жизни. К  такому положению она привыкла и по другому собственную жизнь не представляла. Да  и  не  могла  представить Не было у нее возможности для другой жизни. Не было. А раз не было, то что о ней говорить?! Не имело никакого смысла.
             . Домой, мужу и дочери,  она,  конечно  же, при  этом,  звонила  по  «мобильнику», предупредив о мероприятии.  Она  всегда звонила, когда  задерживалась. По  другому – не  могла. У  них  в  семье  так  было  принято  с самого начала их совместной жизни..
         Она пришла к себе часов в десятом часу.. В коридоре никого из медицинского персо-нала не было видно. Место дежурной  медсестры пустовало Анна  Алексеевна прошла ми-мо него и озабоченно  покачала  головой. Хотя,  в принципе, пустое  место дежурной мед-сестры в данный момент ничего еще не значило и еще ни о чем не говорило. Может она в туалет пошла, может, она в  палате в какой. Да мало ли что может быть в  клинике  поздно вечером, в клинике, где  лежат  свыше  сотни больных? Не стоит забивать себе голову вся-кой ерундой. Право – не стоит.
         Она подошла к «своей» палате, остановилась  достала  ключи и.открыла  дверь. Вош-ла, включила  свет и закрыла за собой  дверь. Все, теперь она  одна. До самого утра – одна. Редко ей в жизни выпадали подобные моменты. Всегда на людях, всегда с кем-то. Но одна – редко. Очень  редко. Хотя  душа частенько  просила  уединения. Человеку нужно бывать одному. Необходимо, хоть  изредка, но все же  побыть  наедине с  самим собой, со своими мыслями, со  своими  чувствами  И чтобы  рядом в этот  момент – никого. Чтобы никто не крутился перед  глазами, не мельтешил, не задавал  глупых, никому не  нужных  вопросов, не мешал, не пытался бы тупо острить, не пытался бы производить  впечатление на краси-вую  женщину, не  пыжился, не лез  бы из  кожи вон, представляя  себя в наилучшем и вы-годнейшем  для себя свете.
          Она прошла к шкафу, где у нее  хранилась  одежда, разделась до нага и прошла в ду-шевую. Сделала сначала  горячую воду, и долго  стояла  недвижно под тугими, хлесткими струями, ощущая  легкое  покалывание в покрасневшей до багровости  коже, а затем резко переключила на холодную, постояла минут пять, закинув голову назад, и выключила воду. Взяла большое махровое  полотенце и хорошенько  вытерлась. Подошла к платяному шка-фу, на двери которого было прикреплено большое, во весь рост зеркала, остановилась. На нее смотрела красивая женщина, с хорошей  фигурой,  фигурой  зрелой рожавшей женщи-ны с  крутыми,  и  совсем  не обвисшими  бедрами, небольшой  и красивой грудью; слегка выпуклым и соблазнительно мягким, но не обвисшим  животом, животом  женщины, а не рифленым,  точно  стиральная   доска,  животом  спортсменок..  Грудь,  правда,  несколько тяжеловата   и  свисает,  но  совсем  немного,  так  оно  и должно  быть.  Стоячая   высокая грудь  с  торчащими   вперед   сосками – это  привилегия   девушек  и молодых  женщин, а  не  женщин  ее  возраста. Такая   грудь  у  взрослых  и  поживших  уже  женщин  выглядит противоестественной, не живой, не настоящей, а отсюда и – нелепой. Все в женщине  дол-жно  соответствовать  ее   возрасту, ее  положению,  ее  вкусу,  ее  уровню  интеллекта,  ее  уровню  образования  и ее  собственному  представлению  о  прекрасном.  Как  ее  учили в школе? В человеке  все должно  быть прекрасно: и  душа, и тело, и мысли, и чувства.. Так, кажется звучала эта фраза. Чья это фраза? Не помню. Н помню. Не помню.
          Да и вообще, что это значит – быть прекрасным? Тогда, в школьные  годы, особенно в старших классах, этот вопрос ее очень и очень  волновал. С тех самых пор, когда она на-чала ловить на себе ошалевшие  взгляды  парней. Хотя, как часто это в жизни бывает, к се-бе она  относилась  очень  критически и  красивой  себя  не считала. Симпатичной – да; но красивой – нет!  Действительно, взгляды  парней – были. Ну и что? Это еще ничего не зна-чит. И ни о чем не говорит Тем более, что  ловили ее взгляды обычно те парни. которые ей самой были совершенно  безразличны. А то, что  нам  не интересно, то для нас, особенно в шестнадцать лет, вообще не существует.
       Она была  серьезной  девушкой и ко всему старалась подходить также серьезно и фун-даментально. В первую очередь надо  было, конечно же, объяснить основные понятия, ин-тересующие ее по  данной  тематике. И она полезла в «Словарь русского языка» С.И. Оже-гова, где  черным по белому  было  написано следующее:» Прекрасное это очень красивое, это то, что воплощает  красоту, соответствующую ее идеалу». Она прочитала, пожала пле-чами и открыла следующую страницу: «Красивый – это  доставляющий  наслаждение взо-ру, прекрасный.  Красота – это совокупность  качеств, доставляющих  наслаждение  взору, приятных внешним видом».
         Она отложила тогда словарь и задумалась. А что  же  может  доставить  наслаждение  ее взору при  взгляде на  человека?  На мужчину?  На женщину?  В основном, конечно же, внешний  вид человека. Лицо его, фигура, одежда, прическа. Но одному нравиться – одно; другому – совершенно  другое. На вкус и цвет – товарищей  ведь нет. Так что же это такое – красота человека. Сколько  существует  человечество на свете, столько оно об этом и ду-мает.  Но лучше поэтов никто о красоте ничего еще не сказал:
               
                Что есть на свете Красота?
                И почему ее обожествляют люди –
                В сосуд, налитая вода,
                Или огонь, мерцающий в сосуде?

         Эх, память, память, что ты со мной делаешь? Не помню, к сожалению, чьи это стихи, не помню? Стыдно, конечно, но – что поделаешь? Хорошо, хоть это четверостишье запом-нила. А про все  стихотворение – ничего в голову  не приходит. Забыла. Но все  равно, что же такое красота? Вот  стоит перед  зеркалом нагая женщина. Не молодая. В годах. Краси-вая она  или  нет? Доставляет  она  наслаждение  чьему-либо  взору  или  нет?  Доставляет. Жизнь показывает, что доставляет. Пока еще доставляет. Так что она – вода в сосуде? Или все же огонь?  Но тоже в сосуде? Пожалуй, скорее всего – огонь. Вот только вопрос – в со-суде ли? Обжигающий или греющий? А кто его знает? Это надо  у ее близких спросить, да у коллег еще. Вот они-то, наверное, и знают.
         Еще  старшеклассницей, а потом  еще  и  студенткой она часто бывала в музее имени А.С.Пушкина и порой  долго  стояла перед статуей Давида, пытаясь определить для себя – красив он или нет. Да, фигура сложена прекрасно, формы  тела идеальны, черты лица пра-вильны, красивы. Но почему-то смотреть на это лицо особенно не хочется. Мешает что-то. Холодное оно какое-то, безжизненное, не  привлекает оно взгляда, не «доставляет наслаж-дения взору». И в то же время, лицо  Джоконды, а Анна  видела ее много раз на различных иллюстрациях, просто  завораживает, от него  невозможно  оторваться. Хочется  и хочется смотреть. Хотя, на  первый  взгляд, ничего, вроде, особенного  в  этом лице  нет.  Обычное женское лицо, каких  тысячи  вокруг, миллионы, даже «простоватенькое» какое-то, а слов-но  магнитом  притягивает  к  себе,  оторваться  невозможно,  хочется и хочется смотреть.. Сколько  уж столетий  люди  смотрят и смотрят на это  обыкновенное  женское   лицо и не могут  наглядеться., не могут  понять  тайну его обаяния, тайну его очарования, и не могут разгадать тайну ее улыбки, загадочной улыбки Джоконды.
            Ну, ладно, Сикстинская Мадонна!. Там изображена  женщина просто необыкновен-ной красот. Такая  красивая, что  даже  холодок по спине,  гордая,  возвышенная, неземная какя-то  красота,  космическая  или  святая, прямо  колени хочется преклонить перед ней и молитвы читать для  спасения  души своей. Там понятно все сразу. А здесь-то что?! Обыч-ное женское лицо, обычная фигура, даже  вроде бы – немного  скособоченная. Но, повиди-мому, вся суть Земной Женщины  воплотилась в ее мягкой  усмешке, в ее усталом, все по-нимающем и все прощающем матерински любящем взгляде.
         Да-а, обыкновенное  женское  лицо. Но разве  бывают  женские лица – обыкновенны-ми?! Ведь у  женщин  свое  предназначение на Земле. Она есть  источник  новой Жизни на Земле. Она – тот самый  полюс, вокруг  которого  вращается  вся  история человечества на земле. Поэтому  не  могу быть у  Женщин  земли  обыкновенных лиц. Они намного живее, интереснее и «многообразнее»  мужских  лиц. Женские  лица – гораздо  мудрее и человеч-нее, и каждое из них – обязательно  красивое. По разному  красивые, но все равно – краси-вые. Некрасивых  женщин  не  бывает. Просто, она  бывает  разной, женская  красота. Она может  быть мягкой,  нежной, тихой,  незаметной, спрятанной, но может  быть  и  броской, яркой,  вызывающей  и  даже  раздражающей;  она  может  быть доброй, истинно женской, материнской, но может  быть и злой, надменной, грубой, пошлой. Есть красота умная, воз-вышенная,  вызывающая  у  людей  самые  их  лучшие  человеческие  качества,  но  есть  и другая,  подлая,  низменная,  вульгарная,  глупая,  опускающая человека до примитивного, чисто физиологического, животного существования. .
           Но  это  все  о женских  лицах. Мужские  лица – другие. Они  более  простые,  более примитивные и более грубые. В них нет  того кипения жизни, явного или тайного, во всем ее  нескрываемом  многообразии, в них нет той  духовной мудрости и глубины, свойствен-ной женщинам матерям, мадоннам, так притягательным взглядам художников, заставляю-щих их постоянно писать женщин-матерей с младенцами в руках.
         А когда  смотришь на  женщин, то видишь. прежде  всего, их лица. И уж потом начи-наешь замечать  все  остальное – фигуру, прическу. бедра,  грудь, талию, ноги или одежду. И так  смотрят  не  только  мужчины, но  и  сами женщины. А взгляд женщины – более от-кровенный и более придирчивый И смотрит женщина прежде всего в глаза другой женщи-ны. Ведь в лицах женщин главное – их глаза. Помните, как  сказал поэт о  княжне Лопухи-ной. Что  именно о Лопухиной  эти стихи – это Анна  помнила. А вот фамилию поэта – ни-как, запамятовала за давностью лет.. Опять запамятовала. А ведь сколько раньше помнила стихов!. И самых  разных  поэтов. Могла  часами  читать  стихи. И самой себе, И слушате-лям.  В  студенчестве, в  общаге,  бывало  по  вечерам, лежа  на   кровати  читала  и читала, закрыв глаза, уйдя в  образы, в музыку  строчек. Забыв про все на свете. И это стихотворе-ние про  Лопухину  тоже  читала много раз. Только  вот  автора  забыла. Стыдно  перед па-мятью поэта. И перед самой собой. Но хоть само стихотворение целиком запомнилось.

                Ее глаза – как два тумана,      
                Полу улыбка, полу плачь.
                Ее глаза, как два обмана,
                Покрытых мглою неудач.
                Соединенье двух загадок,            
                Полу восторг, полу испуг,
                Безумной нежности припадок,             
                Предвосхищенье смертных мук.
                Когда потемки наступают
                И надвигается гроза,
                Со дна души моей мерцают
                Ее прелестные глаза…

        А глаза ведь – зеркало  души. Точнее, окошки, через  которые  душа общается с окру-жающим  миром и через  которые  можно  заглянуть  во  внутренний мир самого человека. Поэтому-то  глаза  у человека  бывают такие  разные, в  зависимости  от того, какие мысли обуревают человека в данный момент. Глаза  бывают веселые, грустные, добрые, злые, ле-дяные, горячие, любящие, ласковые и еще многие и многие другие. А глаза – это взгляд. А взгляд – это  энергия. Добрая  или злая. Потому-то  взглядом  можно и  возродить, и убить человека. Взгляд – страшная сила. Говорят, что взгляда Сталина  все страшно боялись, по-тому что внутри его  взгляда  сама  смерть сидела. И это правда, несмотря  на  всю фантас-тичность  подобного  предположения. И  снова – стихотворение. Откуда  они  у нее сейчас  берутся?  Столько лет  не  занималась  стихами, не  читала  их совсем. И даже не ощущала потребности в них. Некогда было. Не до них было.. А вот именно сейчас вдруг – пошли. И опять не знаю, чьи они. Эх, память, память, что ты со мной делаешь? Но  все равно – хоро-шее, знаковое стихотворение

                И сразу взгляды исподлобья –
                Разящей ненависти всплеск,
                Как будто каменным надгробьем
                На сердце пропечатан крест.
                И тянет холодом могильным
                От разом суженных зрачков
                И хочется бежать уже с повинной,
                И каяться, не ясно только в чем.
                Гляжу в раскрывшуюся бездну –
                Два глаза – словно два ствола.
                Как ни крути – конец известен.
                И гаснут жалкие слова…
      
Какие  мысли у человека – такие у него  и глаза. А какие мысли? А  такие, какая у него ду-ша. А какая душа  может быть у человека? Такая, какую мать  вложила в него еще в самом раннем  детстве, а может и  в самой – утробе. И опять во главе – женщина. И как ни крути, а все равно  получается, что  женщина – это  самое  главное  из  всего, что  сумела  создать природа на земле. Ну, хорошо, хорошо, не природа – бог. Пусть будет  - бог…
         Анна Алексеевна стояла  совершенно обнаженная  перед  большим  зеркалом в своей персональной палате своей клиники  поздно вечером, смотрела на себя и ворох самых раз-нообразнейших  мыслей  кружился  у нее  в голове. Ей  было  почему-то  грустно  и очень, очень жалко себя. Как ни  странно, но слова  Вики, ее задели. Только  она не могла понять, почему – задели. В них был  свой, особый, тайный, чисто женский  подтекст. Правду гово-рят, что ударить сильно женщину может только другая женщина. И ее как будто вдруг не- ожиданно упрекнули  в  чем-то  таком, в  чем она себе не могла и не желала  признаваться. Как  будто она что-то упустила в  своей  жизни.  Очень  нужное и очень важное. Она знала об этом упущенном,, догадывалась, но  всегда  отчаянно  гнала  эту мысль от  себя., закры-вая  на  все  глаза  И слова Вики как бы  открыли ей  глаза на происходящее. Пелена упала и она увидела. Вопрос  только в том – что она  увидела.?  То, что она – красивая женщина?  Она и раньше это прекрасно знала. Знать-то знала, но …отчаянно гнала эту мысль от себя.
         Да, она  красивая  и  хорошо  сохранившаяся  женщина. Она и сама это сейчас видит. В зеркале. А если по честному – ей нравится эта женщина, что  стоит в зеркале. Нравиться – и все тут. Она – не нимфоманка, не истеричка, влюбленная в свой облик, в  свое  отраже-ние  Но нельзя не замечать очевидное. Что есть, то есть. И нечего  здесь  притворяться. Ни перед самой собой, ни перед окружающими тебя людьми. Только ответь на один крамоль-ный  вопрос. На очень простой  и коварный  для  тебя  вопрос. Почему  эта  красивая  жен-щина сейчас здесь и – одна.? Почему? Вот в этом-то и был тайный смысл слов Вики. Если ты такая  красивая, какой  тебя  видят окружающие  тебя  люди, то что  ты  тогда  делаешь здесь, на свей работе, с раннего утра до позднего вечера? Тебе что, больше заняться в жиз-ни нечем? Извини, но целиком и полностью  посвящают  себя  работе  только  некрасивые женщины.  Вспомни историю Все выдающиеся ученые женщины были некрасивыми жен-щинами. И Мария  Кюри, и Софья  Ковалевская, и Лидия  Лепешинская, и многие, многие другие. А ты? Ты – красивая женщина. Что ты здесь так  поздно  делаешь? Ладно, если бы не одна! Но ты сейчас – одна!  И вчера была – одна! И – позавчера.  Скажешь – у тебя есть муж, есть  дети. Но они – у тебя  ли?  Если – у тебя, то  почему  ты не с ними?!  Вот в этом самом и заключался тайный подтекст слов Вики.  Вот  потому-то  они тебя и задели. Пото-му что именно этот  вопрос она  постоянно  гнала  от  себя, уходя, убегая  в  работу. Ныряя  в нее, как  в  воду с обрыва. Только  бы  забыться, только  бы  уйти от… От чего? От кого? Эх, Анна, Анна, тебе ли жаловаться  на  судьбу? Тебе, жизнь  которой  считается образцом для подражания и жизни  которой  завидуют  многие премногие твои коллеги и не коллеги тоже? Если это действительно так, что же ты  тогда злишься? Юпитер, если ты сердишься, значит ты – не прав?. Так права ли ты, Анна Алексеевна?
         Анна Алексеевна  почувствовала, как легкий озноб пробежал по ее коже. То ли от ве-черней прохлады, то ли от  собственных  мыслей. Она  подошла к шкафу и достала махро-вый  банный  халат. Оделась. Все  Хватит. Пора  и  меру знать. Хорошего  должно быть по немножко.. Побаловалась и -    «будя». Вольным  мыслям волю давать нельзя – заведут да-леко. Не  обрадуешься. И не  выберешься  потом. Она  подошла  к  холодильнику, открыла дверцу, нагнулась и  достала бутылку коньяка. Осталась от дня рождения Людмилы Алек-сандровны. Здесь в отделении тогда посидели. Неплохо, надо сказать, Глянула на этикетку – что-то импортное.. Но по памяти – вроде бы ничего. Она  взяла  стакан  и плеснула чуть-чуть. Подумала, подумала и  долила  еще. Целых  полстакана  коньяка  Подошла еще раз к холодильнику, открыла  дверцу, присела, посмотрела. Нашла  шоколадку  и половинку ли-мона.  Вернулась  к  столу.  Взяла  стакан  в  руку. Целых  пол  стакана  коньяка. Да ладно. Обойдется. Авось спать сейчас лягу. А коньяк  рекомендуется  при стрессах. А разве это у тебя  стресс, уважаемая  Анна  Алексеевна?  В народе  это  бабьей  дурью  называется  Она махнула рукой. Выдохнула из себя воздух, поднесла стакан ко рту и залпом выпила. Затем отломила  кусочек  шоколада, положила  в рот и начала медленно, смакуя, жевать.. Не лю-била  она откусывать  шоколад  от  плитки.. Не  любила – и все тут. Всегда  отламывала по кусочку. Еще с самых детских лет, когда шоколад был чрезвычайной редкостью и откусы-вать от него, как от обыкновенного куска хлеба, почему-то казалось кощунственным..
          Затем она  переоделась в пижаму, специально  привезенную для  того в палату, легла на кровать и мгновенно отключилась  Проснулась, как обычно, в свои неизменные пол пя-того. Проснулась свежая, отдохнувшая и бодрая. Готовая на новые свои «трудовые подви-виги». Но вставать в клинике в половине пятого утра – это было чистейшим безумием. За-чем? Для чего7 И она, проснувшись, просто лежала с закрытыми  глазами в полусне, полу-дремоте, погруженная  в какие-то свои  малопонятные, очень  зыбкие и невнятные грезы, а может и не в грезы, и не в воспоминания, а в свою  прошлую, вдруг  откуда-то  вынырнув-шую из темноты ночи – ее прошлую жизнь.


                ГЛАВА 4


         Она  вдруг  очутилась  в своей  комнате  студенческого  общежития. Домашняя, в об-щем-то, девушка, никогда за свои семнадцать с небольшим лет не уезжавшая одна из дома и никогда не  знавшая  ничего  похожего на молодежное, студенческое  общежитие. А в то время студенческая  жизнь студенческого общежития представляла собой очень даже при-мечательное явление общественной жизни молодежи в стране Потому что в шестидесятые и в  семидесятые годы образ жизни студенческого общежития коренным образом отличал-ся от  образа жизни  рабочих  общежитий. Студенчество  тогда представляло  собой  некое братство молодых людей, объединившихся в стенах «общаги» и института для приобрете-ния  знаний и веселого своего времяпровождения в неурочные часы..
          Жизнь в «общагах» била  ключом.. Каждое общежитие имело свой студенческий со-вет или по простому, «студсовет», выбираемый общим студенческим собранием жителей общежития. Естественно, что выбирали  в  «студсовет»  студентов наиболее активных, на-иболее ярких и наиболее  зарекомендовавших себя  в учебе  и в  общественной  жизни  ин-ститута А  рекомендации по каждой кандидатуре членов  «студсовета»  представлял коми-тет  комсомола  и  партком  института. И это было  обязательнейшее  требование, подтвер-жденное  соответствующими  положениями  студенческого  устава  института. И в студсо-ветах  ребята  подбирались обычно, как  на подбор. Лучшие  из лучших. Ведь права «студ-советов» тогда были очень и очень  широки. Они  ведали  всеми  аспектами и всеми облас-тями жизни студентов в общежитии .От учебы  до права на «местокойку» в комнате обще-жития. И  вплоть до  выселения студентов за антисанитарию в комнатах, хулиганские  или  неподобающие поступки. Причем,  рекомендации «студсовета» для администрации инсти-тута  по наказаниям  или поощрениям  студентов  общежития  были  обязательны  для  вы-полнения  Плохо это или хорошо?
         Долгие годы нам  говорили, что -  плохо. Что  парткомы и комитеты комсомола – это путы и шоры авторитарных  режимов, что это полное отсутствие демократии. Жизнь девя-ностых  годов  показала, что нет, что это было -   нормально и хорошо. Что парткомы и ко-митеты  комсомола – это была  попытка организовать общество  молодых людей во что-то прогнозируемое и  предсказуемое. Ибо неуправляемое ничем,  кроме физиологических ин-стинктов,  человеческое  общество  начинает   активно  деградировать  и  в  нем  начинают преобладать только лишь дикие  законы  животного мира. Человеку в подобном мире мес-та не  находится.  Что, впоследствии, и  подтвердилось  в  общежитиях  современных  сту-денческих  общежитий. Они   потеряли  свою  былую  индивидуальность, былую  славу  и  свою  былую  привлекательность  для  молодежи.. Сейчас  они  больше  похожи на  прито-ны, чем на центры молодежной жизни.....
           Для вселения в общежитие в  деканатах института  выдавались  направления. Выда-вались эти бумажки  в  деканатах  института И вот у Анны эта самая бумажка, На фирмен-ном  бланке, с  печатью. Все,  как  полагается. С этой  бумажкой  она  едет  в общежитие и ищет  коменданта  общежития. Комендант, пожилая  толстая  женщина  в  белом  халате, с визгливым голосом, открыла  толстую бухгалтерскую  общую  тетрадь типа . «Grossbuch», полистала ее и сказала:   
           -- Пойдешь в 321-ю  комнату  на  третьем этаже. Там  две  девочки  уже есть. Второ-курсницы. Ты  будешь  третья. И еще я вам  одну  подселю. И будет  тогда у  меня полный комплект в «тристадвадцатьпервой», полный ажур. Живите и учитесь на здоровье. Только не  хулиганьте. У нас с этим – строго. «Студсовет» – железный! Вот  в этом журнале, -она подала ей вторую толстенную тетрадь, - открой  последнюю  страницу и  распишись за по-лучение брошюрки по распорядку и правилам  проживания  в общежитиях 2-го государст-венного московского имени Пирогова медицинского института.
            Анна  расписалась и  взяла брошюрку. Комендантша открыла верхний ящик своего громадного  старинного  «двухтумбового»   стола,  покопалась  там  и. достала  бумажный бланк проштампованный  фиолетовой  краской  и  авторучку  с  закрытым  пером.. Она от- открыла ручку, наклонилась над столом и что-то написала на бланке. Затем  грузно подня-лась и, отдуваясь, как паровоз, неожиданно резво направилась к двери:
            -- Пойдем со мной. Кастелянша у  меня  заболела. Получишь  белье и комнату  тебе  твою  покажу. Там  и  койку   себе  выберешь. Пока  есть что выбирать. Только не занимай койки второкурсниц. Они попозже приедут. Это ты, я смотрю – ранняя. Другие не спешат.
           Как насчет  других, Анна не знала. Но она, действительно, спешила. Начиналась но-вая ее  жизнь. Новая  во всем!  Абсолютно новая!. Совершенно новая! И как здесь было не спешить? Невозможно. Любопытство и жажда новых ощущений  вели ее и толкали только вперед. И она спешила делать свои шаги в неизвестность.
          Комендантша  подошла  к вахтеру, пожилой  женщине, сидящей  у входной двери за деревянной  резной  перегородкой. За ее спиной, на стене  висел большой деревянный щит с множеством ячеек, обозначенных  цифрами. На  внутренней стенке каждой ячейки нахо-лся  гвоздик. А на  гвоздиках, как  на  крючках, висели  ключи  с  металлическими кружоч-ками на головке. На кружочках  тоже были выбиты цифры. Это были номера комнат, в ко-торых жили студенты. Девушки и  ребята. Общежитие  было смешанным. Мода на отдель-ные, мужские и женские, общежития. в Москве уже прошла. Студенческие общежития во всех  ВУЗ-ах столицы давно уже стали смешанными
          Комендантша подала ей фиолетовый бланк и сказала:
          -- Клавдия Павловна, вот тебе новая наша жиличка. Будет жить в 321-й комнате. По виду – ничего девушка. А там – посмотрим..: 
         -- Все они ничего сначала, - проговорила вахтерша, принимая  бланк -. Пока  от  дома  еще  не отойдут. А потом – как с цепи срываются. Откуда  что берется. Не поймешь.
         -- Это ты – точно! – рассмеялась комендантша, - но, сама  знаешь,: у нас – строго! Не разгуляешься особенно! «Студсоовет» разбаловаться не дает. Поблажек – никому!
        Вахтерша  подала ключ Анне. Анна взяла его и посмотрела  на  него. Это  был  ключ к новой  для  нее и совершенно  незнакомой  жизни, и  ей  очень  хотелась надеяться, что -  к счастливой для нее жизни. Она повесила ключ колечком на палец. и сказала «Спасибо!». Вахтерша рассмеялась:
               -- Вот, вот! Сначала все говорят «спасибо». А где-то через полгодика половина из них уже совсем забывает это слово. А потом и остальные. Единицы, кто до конца его пом-нят. У меня  даже  в  памяти  они  остаются, те.  которые  до последнего курса своей учебы мне «спасибо» говорят.
              Кстати, Анна оказалась в числе тех самых студентов. И, уезжая по распределению из общежития, она подарила своей вахтерше, теперь уже бывшей, незабвенной тете Клаве, букетик цветов и коробку  шоколадных конфет. Та растрогалась, расплакалась, расцелова-ла Аллу, а для нее – Аллочку, и от всего сердца ей сказала:
           --- Анночка,  родненькая, если  ты  вдруг  будешь в Москве, и тебе негде будет оста-новиться, переночевать – приходи ко мне. Уж чего чего, а койку я тебе и твоим спутникам  всегда найду. Имей это в виду.
          Но Анна, а потом уже и Анна Алексеевна, этим советом не воспользовалась ни разу. Не представилось возможности. Хотелось бы повидаться  с удивительно  добрым и страш-но одиноким человеком, Клавдией Павловной Ершаковой, долгие годы проработавшей ва-хтером  их студенческого  общежития. Но не получилось. Жизнь  развела. Это  потом  она случайно узнала, что Клавдия Павловна  была  персональным пенсионером Союзного зна-чения, деньги  на  проживание  имела. А работала  в общежитии  потому, что  никого у нее из родных и близких не осталось. Одних  взяли  «НКВД», других -  война. Сама тоже  про-шла и войну, и сталинские лагеря. Но осталась  жива. Только не очень понятно – для чего. Или – для кого. А  жила она недалеко. Вот и пошла в общежитие, чтобы не завыть с тоски и чтобы хоть не надолго  уйти от  своего, такого героического и такого страшно-нечелове-ческого прошлого.   
      .  Комендантша провела Анну в «кастелянскую» или по простому - в бельевую, где она получила на себя комплект спального белья и огромный, сине  красный матрац на кровать. Пока Алла гадала, как  исхитриться  все  это  взвалить на себя и суметь потом дотащить до своей  комнаты на  третьем  этаже,  которую  еще  предстояло только найти,  комендантша просто-напросто  захватила  матрац  своими  могучими  руками, свернула  его в огромную трубу, сунула себе подмышку и двинулась на третий этаж. Анна еле поспевала за ней..
         Комната, где Анне предстояло жить, ей сразу  понравилась. Большая, светлая, прямо-угольной  формы с большим  окном на одной стене.  Справа и слева стояли металлические кровати  с  голыми   панцирными  сетками. Справа – две  кровати,  слева – одна. Четвертая кровать  стояла у окна. Слева , перед кроватью  возвышался  большой  светло  коричневый платяной шкаф.  А между  кроватями  располагался  длинный стол, тоже светло-коричнев-ого цвета. И по два  стула с каждой  продольной  стороны. Да  еще  по  тумбочке у каждой кровати. Небольшие, но все таки тумбочки. Мало ли для чего в девичьей жизни?
         -- Ну, вот, добрались, - сказала комендантша, бросая  матрац на сетку крайней справа кровати, - Эта  твоя  кровать  будет. А  эти  две, - Она показала рукой на правую и левую, - уже заняты. И не стоит их трогать, если не хочешь  неприятностей. А зачем они тебе, если Татьяна – член «студсовете»? Не правда ли?  Ведь ты, насколько я понимаю, учиться сюда пришла. Вот и учись, не возникай. А четвертая  девочка, когда  придет, займет  ту кровать, что у окна. Если, конечно, она тебе не приглянулась Некоторые любят, чтобы у окна..
         Анна решила не возникать. И заняла ту кровать, что рекомендовала ей  комендантша. А кода комендантша ушла, бросив на прощание короткое: «Устраивайся!», она выдвинула стул на середину  комнаты и стала  осматриваться. Комната ей очень и очень понравилась. Потолок белый  побеленный., на стенах – обои в мелкий  коричневатый  узор, в центре по-толка люстра с тремя шаровыми  плафонами. Потолок высокий, не как в современных зда-ниях.  Она  встала,  подошла  к  шкафу,  открыла  одну  дверцу,  потом  другую. Шкаф, как шкаф, ничего  особенного. Что-то  наподобие  него и у них  дома. На большой  внутренней дверце – длинное  зеркало. Она встала  перед  ним и посмотрела  на себя  во весь рост. Ху-денькая. Голенастая  девчонка в сиреневом  платья с коротенькими  рукавами и чуть выше колен. Совсем уж мини мама не разрешала. Поэтому  сама Анна  свой внешний вид оцени-вала средне. Ничего особенного. Обычная провинциальная девочка. Сразу видно, что – от-личница. Правда, кому  это могло быть  видно сразу, она для себя не уточняла. Если ей са-мой  видно, значит и другим  тоже. Единственная  отрада –  ее длинная  светло-русая коса. Ниже пояса. Таких в Москве Анна не видела. Конечно, хлопотное  это дело – иметь такую длинную косу. Одно мытье  да  сушка с ума  могут  свести. Но подрезать – страшно. Мама расстроится. Да  и  самой  как-то  неловко.  Мол,  приехала «провинциалочка»  из  глуши в столицу и сразу же марафет на себе  наводить, под городских подделываться. Косу отреза-ла, платье  укоротила, губы начала  помадой  мазать. Еще и в постель  к себе «первопопав-шегося»  сокурсника  какого-нибудь  положить. Чтобы  от  столичных  уж  ничем  не отли-чаться.  Чтобы все было, как у всех  Бр-р-р-, противно  даже.. Поэтому подождем с перево-площениями. Торопиться надо медленно. Не знаю, кто это сказал, но сказал он - верно... 
          Анна закрыла дверцу, подошла к своей теперь кровати, развернула  матрац и разгла-дила  его руками. Матрац был неплохой. Мягкий, упругий, большой. Только  почему  цвет у него такой  странный? Зачем все эти  «дурацко-яркие»  полосы?  Какой в них  смысл? Не знаю. Не знаю. Но мы  его от   греха  подальше  сейчас  простынею  застелем. Вот  так, вот так. И края подвернем, чтобы  ровненько  было, как по  струночке. Хорошо  получилось И простыня белая, чиста, без  пятен и дырок. Не противно будет ложиться. А сверху, на про-стыню  «пододеяльничек» положим. Тоже  вроде  ничего. Тоже без пятен и дырок. На пер-вый раз – повезло. И одеяло неплохое. Махровое, темно-зеленое. Сейчас мы  его запрячем в   пододеяльник.  Все,  получилось. И  теперь  аккуратненько,  аккуратненько  выровним. А сверху  подушки.  Целых  две. Это хорошо. Но  какие же они  маленькие! Мы  их тоже в наволочки, в наволочки. Вот  так. И сверху  на  одеяло. Друг  на  друга.  Горкой.  Красоти-ща! Надо будет  дома  у  мамы  парочку   салфеток  попросить. Сверху  на  подушки  поло-жить – все красивее будет..
            В дверь комнаты постучали. Анна удивленно обернулась на стук и  крикнула:
            -- Да!... Входите!
            Дверь  открылась и на  пороге  появилась  невысокая, черненькая  девушка с корот-кой, под Мирей Матье, прической  и  громадными, чуть ли  не в пол  лица, широко распах-нутыми навстречу, тоже  черными  глазами. Девушка  была в  клетчатой, мужского покроя рубашке с накладными  карманами. и синих  импортных  джинсах. Она  держала  в правой руке  свернутым в толстенный  тюк и  перевязанный  в нескольких местах бинтом  полоса-тый матрац, а подмышкой  левой руки – свернутое тоже в тюк, но гораздо меньших разме-ров, постельное белье. Она  вошла в комнату, левой ногой как-то  очень ловко  захлопнула за собой  дверь, прошла  вперед  и бросила  на свободную кровать матрац, а затем и белье. Потом повернулась к Алле, подала ей руку и сказала:
           -- Привет! Меня зовут Татьяной. А тебя?
           -- Анна, - сказала Анна и тоже подала руку.
            Так познакомилась Анна Алексеевна со своею  будущей  близкой  подругой,  Таней Самохиной, золоьой  медалисткой  из  далекого для нее Краснодара. Они прожили в одной комнате  общежития все шесть лет  учебы в институте и потом еще долго-долго переписы-вались и поздравляли  друг  друга  с праздниками. Татьяна  вышла замуж на шестом курсе института за своего  сокурсника и они уехали по распределению на родину мужа, в Запад-ную Сибирь. То ли в  Тюмень, то ли в  Омск. А, может, и  в  Томск. Забылось. Все позабы-лось. Так, оказывается, давно все это было!
          А потом  Татьяна  внезапно  замолчала. И на  письма  больше  не отвечала. Письма к ней возвращались с пометкой – адресат выбыл. Куда?  Зачем?  Почему?  Ответа – не было. И когда на первом канале  телевидения появилась передача «Жди меня» с Игорем Квашой в качестве  телеведущего,  в  ее голове  нет  нет,  да и появлялась  соблазительная  мысль о сайте этой передаче.Не попоробовать  ли сделать запрос о Татьяне? Сколько там невероят-ных  историй?! Может,  взять  и – рискнуть?!  А – вдруг?!  Чем  черт  не  шутит,  когда бог спит?!  Мысль  появлялась и, не  находя  выхода… исчезала.  Все – некогда, все – недосуг, все – работа, работа, работа. На  личную  жизнь, на личные  интересы  времени  не остава-лось совсем. Но мысль о запросе  возвращалась  и  возвращалась. Совсем  не проходила. И даже начала в купе с ней появляться еще одна, сопутствующая ей мысль – попросить дочь заняться этой проблемой. Ей, все таки, проще. Она – молодая. Времени свободного у нее – много. И в  Интернете  она  сидит  часами. Интересно, во  сколько  обходиться  семейному бюджету эти ее Интернетовские пассажи? Муж никогда ей ничего об этом не говорил. Ни-когда не говорил. Интересно – почему?..   
         Странно, конечно, но  когда  она  начинает  думать о дочери, то  сразу  же   возникает образ мужа. Если дочь,то сразу же – муж!. П где же  тогда она – мать?! А мать – на работе. Работа заменяет матери все – и мужа, и  дочь. Такое  уже – было. С первым мужем и -  сы-ном.. И известно, чем закончилос. Так что же – история повторяется?! Никогда! Ни за что! Но все равно, разве такое положение дел в семье – нормальное?! Да нет, конечно же – нет. Что же здесь  может  быть нормального, если  сердце матери порой заходится от боли и от тревоги. И от элементарнейшего  незнания этой самой матерью проблем жизни своих соб-ственных детей. Кошма-а-ррр.
          Да-а, что- то идет не так в твоей, внешне  блестящей и привлекательной  жизни, ува-жаемая   госпожа  Анна  Алексеевна. Ты – не  находишь? И не  заводись, пожалуйста. Ни к чему. Ведь.твоя злость  идет от ощущения  собственно неправоты. Вспомни: « Юпитер, ты сердишься; значит, ты – неправ» Так, права ты в своей жизин или же – нет?..Молчишь? Не решаешься сказать? А кто - скажет?.Сама – жизнь? Наверное – так…
         Но она тогда ничего не знала о своей будущей жизин. И ее будущая подруга Таня то-же ничего не знала о своем собственном  будущем. Даже то, что они станут близкими под-ругами. Они устраивались в своей комнате  своего студенческого общежития. Они готови-лись к своей новой, совершенно им не знакомой, но такой уже заманчивой и манящей впе-ред жизни. А для начала  они  устроили  настоящий  шмон в комнате.И не зря. Очень даже – не зря. Потому  что  неожиданно для себя они обнаружили кое что интересное и нужное. В нижнем ящике шкафа  они  нашли  посуду. Да, посуду для  приготовления  пищи. Ту са-мую посуду,. без которой трудно себе даже представить студенческую жизнь тех времен в студенческом  общежитии. И которую  им все  равно бы пришлось приобретать потом. Но уже за свои собственные и не так уж и малые деньги.
         Они нашли большой алюминиевый чайник; целых две кастрюли, одну большую тоже алюминиевую и другую поменьше, эмалированную; две чугунные сковородки, большую и маленькую; несколько  фарфоровых  чашек и граненых  стаканов  и  целую кучу тарелок с голуьой вязью на тыльной стороне – «общепит». Наверное, заказ  тогда  был  специальный для столовых Союза. И сразу же  помеченный  фабричной  надписью, чтобы  не  было соб-лазна для нечаянного позаимствования. Но, как видно, на студентов подобная мера не осо-бенно действовала. Хотя, если уж  разбираться, общежитие, да еще студенческое – чем, не общепит? Как раз  именно то, что  надо! А под самый конец, в дальнем углу нижнего ящи-ка обнаружили довольно приличный  пакет, завернутый в холстину и перевязанный бечев-кой. Там оказались  вилки, ложки и дадже ножи. Гораздо больше, чем им могло бы понадобиться. Конечно же, это все было из  бывшего советского общепита. Но – дареному коню в  зубы  не  смотрят. Поэтому – спасибо, спасибо и еще  раз - спасибо. Спасибо  всем тем, кто  создал  такой  важный  и  такой  необходимый  для  них, еще только начинающих студентов, этот запас кухонной посуды.
         Девченки сразу же поняли неоценимую  важность  найденного  ими подарка. Они за-визжали от  радости  и даже  запрыгали  от  брызжущих из  них  эмоции. Это было именно то, что им сегодня  вечером  должно  было понадобиться! Чья эта была посуда и каким об-разом она появилась в этой комнате – для них было абсолютно не важно. Важно было дру-гое, что она  появилась у них. И они  тщательно  все почистили, помыли, привели в надле-жащий  рабочий  вид и аккуратно  расставили  по  нижним ящикам шкафа. А затем приня-лись за  комнату. Они  помыли  полы, прибрались в комнате и  навели в  ней  полный, с их  девчачей  точки зрения, порядок. Все!  Ура! Теперь  уже  и хватит! Теперь  им  в этой ком-нате  можно будет, не стыдясь, даже и жить.
          После уборки они  сходиди в  душевую  общежития, помылись, отдохнули, переоде-лись в самое свое  лучшее и пошли  в магазин. Конечно  же – в продовольственный. В гас-троном. Благо, что недалеко. Гастроном  был большой. Народу в нем – еще больше. Но бе-гать по  округе и искать  продовольственный  магазин с меньшим  количеством  стоящих в очередях людей, они, конечно же, не стали. Зачем? Какой смысл? Шел 1971-й год. И наро-ду в  Москву за продуктами  из  ближележащих  областей  уже  ехало и приезжало каждый божий день невероятное количество. Поэтому они честно отстояли все свои очереди.
          Купили  все, что  посчитали  нужным  купить  для  начала своей студенческой жизин Пару пачек пиленого сахара, несколько пачек  краснодарского  чая,.Его как раз выбросили в продажу и  давали в руки  только по четыре пачки. Они и взяли восемь. Купили, конечно же, каталочку вареной,  чайной колбасы. Она была всего по рубль семьдесят за килограмм и выглядела так  аппетитно. И каталки  были  не такие большие, как все остальные.. А хра-нить им эту  колбасу, естествен, негде  было. Холодильников в студенческих  общежитиях тогда  не полагалось. Они и в семьях-то не в каждых  тогда имелись! Взяли еще сыру твер-дого,  костромского,  аж  целый  кусок,  грам  этак  на  четыреста  с  лишним. Его  было  не страшно брать – сыр можно было и не в холодильнике  держать. Да и вкусный он был, что ни говори. И далеко не  каждый  день  им приходилось его  есть дома. Потому что – не бы-ло его дома в свободной продаже...И достать – проблема из проблем.
           Ну и конечно же купили  еще  картошки, соли, бутылку подсолнечного масла и пач-ку  сливочного, пару  килограммов  помидоров, красных-красных, болгарских и два  длин-нющих парниковых огурца.Естественно, буханку черного хдеба, но хлеба круглого обдир-ного,  с тмином. Почему  именно  с  тмином? Да кто его знает?! Наверное, потому, что ни-кому из них раноше такого хлебе есть  не приходилось..Вот и взяли.А к нему добавили па-ру обычных  московских  батонов. Нагоузились  основательно. Откуда  что  взядлось!  Как будто  всю  жизнь только и делали, что  по  гастрономам  ходили. Ну и под конец, конечно же, как без них , взяли  с полкило  конфет. Карамельки. Какие  еще тогда можно было сво-бодно купить в магазине.?! Только  их, карамельки. И брали по оберткам, по красивым бу-мажкам. Откуда  они, обыкновенные  провинциальные  девченки, могли в  свои  неполные семнадцать  знать, какие  надо  брать  конфеты? Те самые, какие красиво выглядят. По сто грамм  каждой  бумажке. Эти, эти, эти, эти и еще вот эти. Чтобы  вечером  можно было бы побаловаться немножко, душу порадовать. С чаем  или  так  просто, лежа  на кровати и чи-тая книжку. Не важно какую. Учебник  медицинский или  хужожественную. Роман  какой-нибудь, известного писателя,  про любовь конечно же.
           И, пожалуй,  все,  хватит. Пора,  наверное, и  меру  знать. Не весь же магазин в свою 321-ю комнату  перетаскивать.! Да и  денег у них не так  уж и  густо у  каждой. А ведь еще  надо целый  месяц прожить  до  стипендии. А из  дома  получить  помощь – ой, какая  про-блема! Мама  конечно же  вышлет, если  попро-сить,от  себя оторвет и вышлет.Но совесть  ведь тоже у  человека   должна  быть? Тем более, когда  знаешь, что у  матери денег не так уж и много. Самой  на  жизнь еле еле хватает. Поэтому  желания  свои  надо  ограничивать дозволенным По деньгам надо жить. По своим, имеющимся
          Но ведь студенты, даже и начинающие,  тоже – люди! Люди со своими слабостями и своими желаниями. Их ведь тоже  надо  хоть  как-то учитывать. И день для них сегодня не простой какой-нибудь понедельник, а совершенно особенный. Невозможно  его не  отсме-тить, нельзя. Неудобно. И потомц, в самом конце их покупок, когда сумки у них были уже основательно, если не  до  предела, заполнены  они  как-то разом переглянулись и дружно, не сговариваясь, направились в  гастрономический отдел магазина.Но здесь их решимость вдруг куда-то пропала, и  они в расте-ренно остановились,недоуменно поглядывая то друг на друга, то на витрину  отдела,  заставленную разнокалиберными бутылками с разноцвет-ными, мало что им  говорящими  наклейками. Сразу  стало понятно, что в этой области че-ловеческой жизни опыта у них обеих не было практически никакого. .
            А у продавщица винного отдела, пожилой женщины с увядшим и основательно по-трепанным жизнью  лицом  было его  больше, чем  предостаточно. И она все  поняла. Да и трудно было не  понять озабоченной  растерянности этих двух вроде бы и взрослых внеш-не, но совсем еще  зелененьких  по сути  провинциальных  девченок. Продовщица почему-то вздохнула и обратилась к ним:
          -- Девочки, у вас что, проблемы? Или день рождения решили сделать?
          Они изумленно уставились на нее. И обеих разом вырвалось:
           -- Не-ет?!. Мы просто так.
           Продавщица усмехнулась:
           -- Девочки, к сожалению просто так ко мне в отдел не заходят. Ко мне идут те, кому надо выпить.
           -- Да вы что-о?! – возмутились девчата.
            И возмутились совершенно искренне.Они не из тех,  кто  пьет или  выпивает. У них – совсем  другое дело. У них – важное и нужное дело. И они  попытались, как  могли, объ-яснить  этой  непонятливой  женщине, что им, собст-венно  говоря, надо. А надо  им было, всего-навсего, бутылку хорошего  вина. Естественно, чтобы  и  пилось  приятно и  чтобы в  голове радость какая-нибудь появилась. Чтобы можно было хоть на минуту почувствовать себя  взрослыми. И продовщица  им  помогла. Она предложила им бутылку светлого полу-сладкого муската  крепостью  всего лишь в 16-ть градусов.. Как раз то, что надо. И вкусно, и в голове  немного  зашумит. И не опьянеют  девченки. А не опьянеют, значит, глупостей не натворят. Все на душе поспокойней.
           Вечером девченки устроили себе настоящий праздник.. Они нажарили себе полную сковородку картошки, сделали  целую  тарелку  салата из огурцов и помидоров. Жалко ко-нечно, что ничего  больше из овощей они не купили. Но все равно было – хорошо. На вто-рой сковородке они поджарили себе немного колбаски, а  салат подсолили и слегка покро-пили  подсолнечным  маслом.. Вкуснотища  получилась – невероятная!. Объеденье, у кого рот до ушей и нос картошкой! Татьяна оказалась запасливой ддевченкой – у нее в чемода-не лежала неплохая  праздничная скатерть. Правда, потом  выяснилось, что скатерть поло-жила мать, а не она  сама, да  положила  еще в тайне от нее. Но  ничего. Как всегда матери оказываются  правыми. Но мы это  лишь  потом сознаем. Если вообще – сознаем. Они зас-телили  скатерть, поставили  все  свои  яства  на стол, а посередине – бутылку вина. .Вид – сногошибательный  и  просто – очернетильный.  Натюрморт. Только  не на  холсте, а нату-ральный. Что-то наподобие русского послереволюционного авангарда. Или Западно-Евро-пейского  абстракционизма. Которых  они  не  знали и не видели, но  которые  уже заранее отвергали. Потому что им уже  говорили, что это – плохо и совершенно не приемлимо для восприятия советского человека.
          Они  сели  за  стол. Татьяна,  как  более  энергичная  и  решительная, взяла  бутылку, словно свю будущую судьбу, в свои крепкие и наджные руки. Она внимательно осмотрела ее, потрогала пальцами горлышко, затянутое  пластиковой пленкой и потянулась за кухон-ным  ножом. Она срезала с горлышка  пластиковую  пленку. Под  ней  открылась  обычная бутылочная  пробка, вырезанная  из  коры  пробкового дерева  и загнанная в горлышко бу-тытылки аж «под самую завязку», заподлицо.
        Татьяна удивленно присвистнула:
         -- Вот те  на-а! А как  же  мы ее теперь открывать-то будем?! Не знаешь, Ань? Нужен штопор. Он у тебя есть?
          Анна  отрицательно  покачала   головой. Откуда у  нее  может  быть  штопор?! Она в своей жизин еще ни  разу им и не  пользовалась. Да и пить-то тоже, по сути, еще не пробо-вала. На  выпскном  немножко  хлебнула  какого-то вина с девченками и - не понравилось. Пол вечера потом голова какая-то не своя была. И больше она – никогда!
          Татьяна в задумчивости повертела бутылку  в руках, потом хлопнула себя ладонью по лбу и воскликнула:
          -- Эврика!
          -- Чего? Чего? – не поняла Анна.
          -- Слушай, Алл, - торопливо, чуть ли не в захлеб проговорила Татьяна, - Что прокри-чал  Архимед, когда  блаженствовал у себя в  ванне и неожиданно для себя открыл закон о погружении тел в жидкость? А? Что?
           -- Насколько  я  помню, - неуверенно  пожала  плечами  Алла, -  Он  воскликнул  это твое самое слово - Эврика!
           -- И я так думаю, - возбужденно  продолжала Татьяна, - Именно – Эврика! И ничего другого. Только – Эврика. Только не помню – сколько раз?!
          Она выскочила  со  стола и кинулась к своей тумбочке около кровати. Нагнулась, от-крыла  верхний  ящик и достала  косметичку. Дернула молнию, распахнула ее на две поло-винки, быстрым  движение  руки  вынула из нее ножичек в виде  медицинского  скальпеля для чистки ногтей, подняла его над головой и торжествующе прокричала:
          -- Вот что нам нужно! Сейчас мы до этой пробки доберемся!
          Она вернулась к столу, села на стул, взяла бутылку, поставила к себе на колени и на-чала ковырять острием скальпеля пробку. Поковыряла немного, потом наклонила бутылку и вытрясла  крошки на  стол, затем снова поставила бутылку на колени и повторила опера-цию. И  так  несколько  раз. Не  прошло и  пяти  минут, как  бутылка  оказалась  открытой.   Правда, случился небольшой конфуз. Но не страшный.  Последняя часть пробки, та самая, что находилась  на   дне  горлышка, не  захотела  вылезать  из  горлышка и провалилась во внутрь бутылки. Прямо в вино. Девченки  поохали, поохали, но выход нашли быстро. Взя-ли чистый  носовой  платок  и обернули  им  горлышко. Так и наливали вино через платок, как  через  фильтр. И все у них получилось Певый их блин комом не получился. В этй час-ти. Они вышли из положения с честью. Значит - молодцы
          И вот – торжественная минута! Стаканы  наполены  вином, еда  на  столе томиться в ожидании начала трапезы. Нужен тост. И такой, чтобы соответствовал бы настоящему мо-менту. Кто  из  них  более  храбрый?. В школе, на всех  торжествах Анна всегда выступада первой..И говорить перед аудиторией  никогда не стеснялась.А здесь – что? Она взяла ста-кан в руку и встала. Но Татьяна вдруг перебила ее еще не начавшуюся речь:
         -- Слушай, Ань, дай я скажу! А то меня прямо распирает!
         Анне  ничего не оставалось делать, как уступить. И странно –  она это сделала совер-шенно спокойно, без какого –либо внутреннего психологического сопротивления или над-лома и  даже - не обиделась. Этот эмоциональный  выпад Татьяны  не возмутил ее, не  шо-кировал  и ничуть  не  унизил  ее  ни  человеческого, ни женского самолюбия. Она воспри-няла этот выпад Татьяны на  удивление  нормально и просто. Как буд-то так оно и должно было  быть. Так оно, в  дальнейшем, и  стало. В отношениях  между  ними  Татьяна  как-то сразу  оказалась  неофициальным  лидером. Но  лидером не  авторитарно- тяжелым, агрес-сивным, подав-ляющим индивидуальность Анны, а каким-то домашнее-материнским, доб-ровольно взявшим на себя часть забот о жизни и быте Анны в новых, не слишком привыч-ных для нее условиях.. И Анна с удовольствием подчинилась ей. Как и уступила сейчас.
           А Татьяна торжественно проговорила:
          --  Уважаемые товарищи  присутствующие! Позвольте  мне от себя лично, а также от лица всего нашего славного сообщества студентов Великой страны Советов…
          А дальше  пошла у нее  длинная, милая, хамысловато  витиеваьая, но  логически свя-занная и приятная на слух словесная «билиберда», котрую Татьяна, как выясниться потом, любила  по  случаю  выдавать мастерски и в самом  неограниченном  количестве. И сейчас она была в ударе. И закончила свю речь настоящей здравицей:
        -- И пусть  теперь  прекрасно  здравствуют в  этой  прекрасной   комнате  прекрасного студенческого  общежития  два  будущих  прекрасных  доктора, а сейчас  пока  еще только лишь две прекрасные девушки – Анна и Таня! Ур-р-ра товарищи!
        Они действительно прокричали «Ура!», а затем  чекнулись  наполненными стаканами и дружно выпили.По целому  стакану  вина. Первый раз в жизни. Но вино оказалось очень приятным на вкус. Слегка  кисленьким и слегка  подслащенным. . И от него сразу же нача-ла мягко кружиться голова, а под  сердцем образовалось эдакое, сладекое-пресладкое том-ление. Но они с утра  ничего не ели, и животы у них уже  основательно подвело. И они на-кинулись  на  еду. И прошло не так уж и много  времени, как обе сковородки, с колбасой и картошкой, оказались пустыми. А к ним еще  присоединилась и тарелка с салатом.. И они, довольные  и  счастливые, блаженно  откинулись  на  спинки  стульев. Все!  Они свое дело сделали на отлично. Не даром обе – золотые медалистки! Не даром!
          А потом они убрались, помыли  на кухне посуду и сделали себе чай. А так как завар-ного чайничка у них, естественно, не оказалось, потому  что  ни у  кого из них даже мысли не возникло  привести его с собой, то они заварили прямо в самом чайнике. Татьяна высы-пала себе на ладонь целую  гормть заварки, подумала, подумала и ухнула все в чайник. За-тем закрыла чайник крышкой, взяла  общежитейское  универсальное вафельное полотенце и накрыла им чайник. Затем они нарезали черный  бородинский хлеб на тонкие ломтики и намазали их сливочным маслом из пачки. После этого  откинули полотенце и налили себе по  самой  большой  чашке. Чай  оказался  темнозолотистого  цвета и очень  ароматным на вкус. Даже чуточку отдавал медом. Анна  бросили в чашку три  кусочка  сахара и пила чай сладким. Она всегда пила чай только сладким. А Татьяна  пила без  сахара, но вприкуску с конфетами. И выпили они каждая по полной чашке этого своего чая. И закусывали его бу-тербродами с  маслом. И довольны  были  жизнью  до невозможности.
          А потом  разобрали постели, выключили свет, закрыли изнутри дверь на ключ и лег-ли спать. Но им не спалось. Они лежали и разговаривали. Обо всем. О себе, о родителях, о своих заветных мечтаниях, о любви, которой им  еще только  предстояло  постичь, о своей будущей  профессии, о  своих  увлечениях, о своих  пристрастиях  и о все том, что могло в то время волновать двух молодых, очень красивых молодых  девушек, только еще начина-нающих жить на этом,таком непростом и таком безжалостном свете. Но говорили хорошо, откровенно  и честно. И не  было в то время  людей  на  свете, ближе и родней их. И эта их откровенная  ночь  не только  сблизила, но и породнила их, сделала их  духовно  родствен-ными и нужными друг другу людьми.
           А на другой  день к ним  подселили  еще  одну первокурсницу, Марину Торшину из Архангельска. Тоже золотую медалистку. И забрали у них четвертую кровать.. И остались они втроем. Анна, Татьяна и Марина. Втроем в этой  комнате. Втроем неразрывно все дол-гих  шесть  лет  учебы в институте. И это были, наверное, лучшие годы их жизин. Говорят, что не существует женской  дружбы. Может  быть. Может  быть. Не  будем  спорить. Но у них  она – была. Правда, Татьяна  оказалась  Анне  гораздо ближе по духу, по взглядам, по характеру, чем Марина. Но, все равно,  у них это  была  настоящая  женская  дружба. В са-мом лучшем понимании этого слова..

….
                ГЛАВА  5


         Отношения с детьми у Анны Алексеевны  всегда были не слишком простыми. Ей не-когда  ими  было заниматься. Работа  ее забирала  всею  целиком, без остатка.. И ни на что другое ее уже не хватало. Не хватало просто физически. Человек ведь не беспределен. Она уезжала из дома, когда дети еще спали, а приезжала, когда  они  уже собирались  ложиться  спать. Времени на общение не оставалось совсем. Потому-то  сын и  рос в основном  у  ба-бушки. И был он  больше  бабушкиным  сыном,  чем  маминым. А с  дочерью  сидел  отец. Так что  дочь  была – «папиной дочкой». И как ни обидно это было сознавать, но это было так.  Лишь  иногда, в  выходные  дни, да  и то  далеко не во все, она  пыталась оставаться с детьми. Но не  слишком  почему-то  получалось. Дети и тянулись к ней и, как   бы – сторо-ннились. Как  от  чужой. Поэтому, к  великому  ее  сожалению, дети росли без нее и  мимо нее. Она  не  знала  их  интересов, не  знала, что  их  волнует, что  интересует, что им  нра-виться в этой  жизни, к чему  их влечет, а что  они  сразу - отвергают. Даже болели они без нее. Больничные  листки по уходу за детьми  брала не она сама, а сначала  бабушка, за сы-ном, а потом, за дочерью – отец...
            Но больше всего ее обижало, что  она не  могла найти общий язык с дочерью. С сы-ном было проще. Он уже  вырос. И авторитет ее. как  матери, как  женщины,  у него  перед ней  был очень и очень  велик. С дочерью было все гораздо сложнее. С женщинами всегда все  сложно. Дочь и тянулась к матери  и избегала ее. И Анна  Алексеевна  долго  не могла понять, в чем здесь дело. Но потом догадалась. Дочь  ревновала ее к ее работе. Дочь не хо-тела, да и не могла смириться с тем, что ее  родная  мама своей работе уделяет времени го- больше. чем  ей, родной  своей  дочери. И  она – злилась, и она – бунтовала, а  порой  даже  шла  на прямой  конфликт. И Анна Алексеевна  представления не  имела, как  же  ей найти общий язык со своей дочерью..
           Однажды  в выходной  ей  надо было  поработать на  компьютере. Ноутбук свой она оставила  на  работе  А дочь  ушла  к подругам.  Анна  Алексеевна  села  за компьютерный  стол  дочери. Она  включила  компьютер, подождала, когда  засветиться  экран. Экран был полностью  заполнен  ярлыками  файлов. Каких  там только не было! Анна Алексеевна ма-шинально, без всякой задней мысли  щелкнула  мышью на файле «Мои документы». Файл открылся. И Анна Алексеевна к  своему несказанному удивлению увидела такие названия, что у нее, в буквальном смысле, округлились глаза. Первое, на что она обратила внимание была папка с названием:» Мои  публикации» Что  за  публикации? Какие публикации? От-куда - публикации. Где – публикации? Что, ее дочь пишет и публикуется? А она, ее мать – ничего не  знает об этом?  Какой ужас! Какой ужас!
          Анна Алексеевна щелкнула мышкой на этом файле. На экране появилась надпись:


                МОИ ПУБЛИКАЦИИ В ПЕЧАТИ


                ЛИТЕРАТУРНЫЕ  МИНИАТЮРЫ  ТАНИ  РАБЦЕВОЙ



                ОСЕНЬ
 
         Мое самое  любимое время года – осень. Почему? Да потому, что мне нравиться, ког-да после жарких, душных дней наступает долго жданная  прохлада. Но это для меня не са-мое главное. « А что же тогда?» - спросите  вы. Все дело в том, что осень – самое прекрас-ное время года для меня.. Все деревья  превращаются в сказочных, цветных птиц. Желтых, красных, багряных, коричневых, пятнистых… И только стоит дунуть ветру, как они вздра-
гивают,  напрягаются  и вспархивают с  веток. И тогда  начинается  бесподобно  красивый листопад. Одни  листья  медленно  кружатся, некоторые  просто летит, другие планируют, словно  что-то  высматривают на  земле, а кто и просто  падает. На  землю, на  машины, на скамейки и даже  на  людей. И чувствуется, что  вся природа дышит не зноем, а свежестью пасмурной осени, которая скоро сменится холодом и морозами зимы..


                НОЯБРЬ

         В этом ноябре особенно  много  снега. Но не такого, который тает под ногами и коле-сами  машин, превращаясь в  мокрое и  раздражающее  «чавкание»., а настоящего, зимнее-го снега. И воздух  свежий, зимний,  бодрящий. Все  вокруг покрыто  большим белым пок-рывалом, а деревья  окутаны  пуховой  шалью. А если  остановишься в снегопад и прислу-шаешься, то в гуле машин, в «топании»  людских  шагов можно  услышать, как кружаться, сталкиваясь друг с другом в воздухе, снежинки и как падает на землю снег.

                Замри – и услышишь,
                Как падает снег,
                Как где-то под крышей
                Рождается смех.

        Особенно хорошо, когда снег мокрый и липкий. «Почему?» - спросите вы. Да потому, что тогда  можно  поиграть на  улице в  снежки или слепить  снежную бабу. А в выходные дни сходить с папой в лес и покататься на лыжах. Или на санках с горки.
        Хороший в этом году ноябрь. Интересно, а какая же будет зима?.


                ВЕТОЧКА  ВЕРБЫ

        Жила-была  на  свет старая  верба. И пришло  ей  время разбрасывать семена. Позвала она своего  друга  ветерка и попросила его ей помочь. Он ей и помог. Вскоре около старой вербы  выросла  небольшая  «вербочка», ее дочка. Через несколько лет, когда эта «вербоч-ка» выросла большая, даже очень, случилась эта история.
        У дочери  ежика  приближался  день  рождения. А ежик  никак не мог сообразить, что  же ей  подарить, какой  сделать  подарок для  своей любимой дочки.  И однажды, гуляя по лесу, он увидел нашу вербу. И ему тогда пришла в голову  отличная  мысль:» А что, если я подарю своей дочке несколько веточек вот этой вербы?! Вот она  какая красивая выросла!.
        И тогда он сорвал несколько веточек и отнес к себе в норку. На следующий день у до-чери ежика был день рождения и она очень обрадовалась такому подарку.
        Вскоре наша классная руководительница  попросила нас украсить свои парты зелены-ми веточками  деревьев. Кто  какие  захочет. Я пошла в лес. И наткнулась  на ту норку, где жила семья ежей. И увидела те веточки вербы прямо у самого входа в норку. Веточки рос-ли между подушечками  зеленого  мха и как будто бы стояли в лесной  вазочке, сделанной из этого мха. Теперь  они  стоят у меня  на парте и совсем  не вянут. И я почему-то думаю, что ежики знают, где их веточки и совсем на меня не в обиде.

          Анна Алексеевна ошеломленно глядела на мерцающий экран  компьютера. Надо же!
Ее дочка, ее кровинка, ее  лапушка,  ее  золотце, ее  голубушка, ее  Танюшка – пробует пи-сать. И не так уж и плохо у нее получается. Во всяком  случае – на ее  взгляд. Ей  нравить-ся. Прелестные вещицы! Легко  читаются. С  интересом  читаются. А  стихотворение – чу-до! Неужели – это все она?! Ее  дочь! Ее тихоня! Она и сама  хоть и любила писать, и уме-ет писать, но вот так, как у дочери – не смо-о-жет. Даже, если захочет.
          Четко оформленные и вполне законченные литературные миниатюры. И в каждой из низ – есть свой сюжет, есть динамика, есть действие. Есть начало  этого действия, есть его кульминационная вершина и есть завершение этого действия – его сюжетный  конец. При-чем, конец не  случайный, не  высосанный  из  пальца, а вытекающий  логически  из  ранее уже сказанного, из всего хода развития событий. Это – невозможно в ее четырнадцать лет! Но это – есть! И она сама все это только что прочитала и до сих  пор не может опомниться от восхищения! А какой язык?! Это просто уму непостижимо! Анна Алексеевна знала, что у ее дочери неплохой  разговорный  язык, что она  литературно  грамотно и довольно-таки образно  умеет выражать свои  мысли. Что ж это бывает, если девочка много читала, И чи-тала хорошую, классическую литературу. Но чтобы  еще и писала – это редкость! Большая редкость. И  совершенно  внове  для  Аллы Алексеевны. Очень часто люди, неплохо вроде говорящие публично, совершенно не умеют выражать свои мысли на бумаге, не умеют писать. А здесь -  и то, и другое. Ну и ну-у-у-у…
           Анна Алексеевна щелкнула  мышкой и вышла из папки «Мои документы». Надо бы спросить у отца, где она публиковалась. И почему  это  ей  никто ничего не сказал и не по-казал. Хотя понятно – почему. Потому что ей вечно  некогда. А смотреть на напечатанные собственные вещи и показывать  их  всем, кто  только встретиться  на пути, хочется в пер-вый день публикации. Когда еще  свежи  впечатления. Потом острота  ощущений падает и интерес к  ним, даже  собственный – теряется. Вот  так  она и осталась в стороне от жизни, увлечений и интересов  своей собственной, стремительно растущей дочери.
          Она вздохнула и покачала  головой. Стыдоба да и только ! Что еще здесь можно ска-зать? Мать – называется! Она дернула мышкой стрелку на  экране  монитора, чтобы выйти из папки «Мои документы». Хорошего ведь надо помаленьку. И так слишком много узна-ла ненужного. Хватит! Хватит! Любопытство до  добра  еще никого  не доводило.. И здесь ее взгляд упал на файл с надписью:»Письмо Президенту». Она удивленно вскинула брови. Господи, а это еще что?! Час  от  часу не  легче! Президент – то ей для чего понадобился?! И еще вопрос -  чей это Президент?  Наш или еще какой? Она щелкнула мышкой. На экра-не высветилось:



                Президенту Российской Федерации
                Путину Владимиру Владимировичу
                От ученицы 8-го «А» класса
                5-й гимназии г. Щелоково
                Рабцовой Татьяны Викторовны



                ОТКРОВЕНИЯ  СОПЛИВОЙ  ДЕВЧОНКИ


               Уважаемый Президент!  Вам  пишет, точнее пробует  писать, простая  российская школьница, не отличница, ничем особым не выделяющаяся среди своих сверстников, если не считать  врожденного сколиоза.  который  основательно  портит  мою фигуру, но не так уж и влияет на мое поведение и на  мои  планы на  будущее.Хотя, конечно же – влияет. Не может не влиять. Но я не об этом. Здоровье и внешний вид  женщины конечно же   влияет на ее  жизненную  перспективу и  возможность иметь семью и детей. Или только лишь де-тей, без семьи. Причем, влияет непосредственно. Но об этом –позже.
            Я не знаю, как определить  жанр  этого моего письма, а, может, и не письма, может,  просто, моих личных мыслей или соображений насчет будущего моей страны, которое не-разрывно связано…Честно говоря, не знаю, с чем оно связано. Но если посмотреть на кар-ту нашей с Вами страны, то сразу видно, какая  она  большая. А отсюда элементарный вы-вод, он сам напрашивается, как тут ни крути _ сколько же надо народу, чтобы заселить все эти земли.? Ну, конечно же, не  столько, сколько  сейчас.. Тем более, как  говорят средства массовой  информации,  численность  населения  нашей  с Вами  страны  катастрофически уменьшается. А кто поставляет  людей  для  нашего с Вами населения России., как не жен-щина.? Говорят, что можно уже  делать  искусственных людей с помощью методов клони-рования или еще как. Не знаю, я в этих  вещах не  слишком  разбираюсь. Я знаю. , что есть пока лишь один способ воспроизводства  убывающего  населения страны.  Господи! Какое чудовищное это слово – воспроизводство! И как оно не  подходит для  характеристики той проблемы, которая беспокоит Вас, господин  Президент, и, очень  хотелось  бы  надеяться, что и ваше окружение. Хотя большие доли сомнения вызывает их жизнь, их поведение, их профессиональная деятельность и проводимая ими политика в последние годы. Складыва-ется впечатление, что их больше  беспокоит  собственная  жизнь, чем жизнь  руководимой ими громадной страны.
          Знаете, уважаемый  Владимир  Вадимович, есть  одна  истина, от  которой никуда не денешься, как бы ни пытался. Эта истина заключается в том, что детей чаще всего рожают «троешники». Отличницы идут в престижные институты, потом  из кожи  начинают лезть, чтобы сделать себе хоть  какую-нибудь  карьеру или заработать на жизнь побольше денег. То есть, создать себе  материальную базу для  дальнейшего  безоблачного  существования Им, естественно, не до детей. О детях они начинаю  вспоминать  тогда,  когда  им  стукнет  уже  далеко за тридцать, если не за все сорок И рожать самим им уже просто страшно
.        Я – нормальный человек. Я – нормальная женщина. Сейчас уже  женщина  или стану ею  в недалеком  будущем. Это  не так важно. И я -  без  особых  таких комплексов. Я хочу иметь  детей. Я не  буду  говорить, что  люблю  детей. Я об  этом еще не знаю. Но я твердо знаю, что хочу иметь детей. Хочу их  растить, хочу  их  воспитывать, хочу  передавать  им свои знания, свое умения. свой жизненный опыт. Я хочу, чтобы эти дети, мои дети  вырос-ли нормальными  людьми  и передали  своим  детям хоть что-то от меня. Я не хочу, чтобы жизненный путь многих поколений моих  предков оборвался на мне. От подобных мыслей мне  становиться  как-то неуютно  и холодно. Я по рождению -  женщина и обязана испол-нить свой  женский  долг. Обязана  родить ребенка. Не  воспроизвести, а именно – родить. То есть выносить сначала его в себе и затем уж – помочь появиться на свет..
        Но…Но я  ведь не  простое  двуногое  животное,  я -  не  какая-то там двуногая самка,  ведомая  тысячелетним  инстинктом  продолжения  рода. Я не могу рожать детей, не поду-мав о их будущем. Животные рождают своих детенышей тысячами, взращивают их, помо-гают  им  подняться на  ноги, а  затем – бросают. И из  нескольких, то  ли  десятков, то  ли сотен детенышей, выживают единицы. Закон джунглей, по которому в жизни должны  вы-живать только сильнейшие. Я не желаю себе и своим детям такой судьбы.
        Да, возраст  четырнадцатилетних – это   возраст   активнейшего  познания  жизни.  Но так. как мы, молодые,. живем  лишь в первый  раз и опытом  предыдущих  поколений  вла-деем слабо, то мы, естественно, делаем ошибки. Хорошо, когда  есть  рядом  мудрые взро-слые,  родители  или  кто-нибудь  еще,  из  авторитетных   и  знающих   людей. Но что  де-лать, если таких  людей  рядом  не оказалось, а  жизнь  манит  и  манит, и голова  уже  кру-житься  от  ощущений, которые и самой-то  не  вполне  ясны,  но  они   влекут  и  целиком  уже  затягивают в свою пьянящую глубину. .
          А в итоге – беременность у молоденькой, зелененькой до  сопливости девчонке, час-
тенько даже еще не успевшей закончить школу. А если и успела,  то разница между ними не так уж и велика, а если  откровенно – и совсем нет. Потому  что  для той или другой де-вочки, для  всех   шестнадцатилетних, которые  попали в  подобное  положение – это ката-строфа,  это – трагедия. А рождение  ребенка  должно быть  радостью Но мы  ведь еще из своих-то пеленок не успели толком вылезти, а здесь уже – чужие, да еще и с  младенцем в придачу! Кошмар – и ничего  иного! Скажете – сама  виновата! Раньше думать надо было! Нечего во взрослую жизнь с задней двери входить! Согласна. Абсолютно с Вами согласна. Поступок этой сопливой девчонки – глупее глупого. Образец высшей  степени идиотизма, какого-то  безумия или наваждение  и абсолютнейшей  собственной  бездумности. Можно попытаться найти более точные и более колоритные сравнения. Но не в них ведь дело. По-тому что от подобных  словесных  изысков  ничего  вокруг  уже  не  измениться. Ведь есть уже  результат  подобного  поступка  этой  сопливой  девчонки, как его  теперь ни называй как  не  определяй. И этот  результат – ее  ребенок. Я говорю – ее. Потому  что второго ви-новника  этого  безрассудства  найти  потом  бывает  трудно. Да если и найдешь – толку от него никакого. Он еще сопливее этой девчонки. И единственное дело, на которое он в сво-ей жизни  еще  способен на  данный  момент – это  делать детей. Во всем остальном мужс-ком он – круглый и большой нуль. Поэтому мы его отбросим. О парнях мы здесь говорить не будем. Пока, во всяком случае.
         Так вот, Господин  Президент, у  сопливой  четырнадцатилетней  девчонки  появился ребенок. Понимаете, появился новый человек, пока  еще человечек. А человеком  ему  еще предстоит стать. И станет он человеком или нет – это, Господин Президент, во многом бу-дет зависеть от Вас. Именно от Вас и больше  ни от кого на свете. Почему,  удивитесь Вы, я, мол, здесь  при чем.? Причем,  причем, Господин Президент, и я Вам  сейчас попытаюсь все объяснить и доказать. Если получится, конечно.
           Вообще-то  это  страшно. Не успел  человек  появиться  на  белый  свет, а этот факт, факт его появления на белый  свет становиться  трагедией. Не  радостью, не праздником, а именно трагедией. Родители  в  ужасе! Дома – столпотворение: крик, ругань, истерика, ва-лидолом пахнет до тошноты. Бывший твой  разлюбезный, парень, на которого ты чуть ли не молилась, шарахается от тебя, как черт от ладана. И ты  чувствуешь  себя совершенней-шим изгоем, проклятием  рода человеческого, никому и абсолютно не нужным человеком. Да  если уж  разбираться, то они в общем-то правы. Потому  что этот  ребенок совершенно портит  тебе  жизнь. Он  мешает тебе, связывает  тебя по рукам и ногам, не дает шагу шаг-нуть, требует к себе  внимания, не позволяет  строить  тебе  свое будущее. А ведь он еще и есть хочет. И ему надо  совершенно  не то, что  едят  взрослые, а что-то свое, особенное. А это денег стоит. Да его еще и одевать надо. И кроватку, и белье и бог его  знает что еще. И это  денег стоит. И не малых  денег. А где их взять? Где? .Совершенно  неожиданно оказа-лось, что ребенок, вдобавок  к всем  другим  от него неприятностям – это  деньги. деньги и еще  раз  деньги. Нельзя  сказать, что это  сопливая девчонка не имела ни малейшего пред-ставления о  материально  стороне  жизни  маленьких  человечков. Конечно же –  знала, не могла  не  знать. Но знала  как-то   умозрительно, теоретически,  на  расстоянии  что  ли. А теперь се эти проблемы свалились на нее. И свалились сразу, скопом, все целиком..
        И что же теперь ей делать, этой сопливой, вконец растерявшейся  девчонке, Господин Президент? Написать отказную на  ребенка, как требуют  родители и все знакомые, отпра-вить  своего  несчастного  младенца в детский  дом, которые и так  переполнены и  где над детьми их взрослые воспитатели  вытворяют черт знает что? Но Вы же  постоянно говори-рите, что России дети нужны, что в России надвигается демографическая катастрофа и что страну необходимо срочно спасать? Так  или я чего-то не «допонимаю»?  Если это так, ес-ли Вы от своих слов  теперь не  отказываетесь,  тогда  помогите  этой  девчонке. Спросите, как? У меня, мол, целые институты над этой проблемой работают и выхода не находят!
          Ну, институты – есть институты..Они и создаются для того, чтобы работать над про-блемами, а не  решать их.  А я не  институт. Я – простая  российская  школьница,  которую волнуют  данные  проблемы. Очень волнуют.. И я Вам  отвечу. Не  постесняюсь. И  отвечу Вам, Господин  Президент,  именно так,  как я эту проблему понимаю. А я – одна из таких сопливых девчонок, которые не  слишком-то понимают, что  им  делать  в этой  нынешней жизни  после  окончания  опротивевшей  средней  школы. Если бы  Вы знали, как  она нам всем  опротивела! И отличникам. и троечникам, и двоечникам. .По  рассказам родителей – школа раньше такой не была. Они почему-то все с восторгом  вспоминают свои школьные годы. А мы – с ненавистью. Понимаете, Господин Президент, в руководимой Вами стране школьники вспоминают о своей школе с ненавистью. Этот  факт  Вам о  чем-нибудь  гово-рит?  Или  Вы думаете, что я  все  преувеличиваю, что  во мне  сейчас  бурлит  этот  самый пресловутый  юношеский  максимализм,  о  котором  все  преподаватели  твердят  денно и нощно?  Да не-ет,  уверяю  Вас - я спокойна, как  никогда. И в  этом с Вами  разговоре  нет места никаким таким истерикам или «сюсюкалькам». Я – спокойна и деловита, и говорю о волнующей меня проблеме так, как считаю нужным и необходимым. 
          Ну, ладно об этом. Я же затеяла разговор о другом. О сопливой  девчонке, попавшей в «интересное» положение. И Вы уж меня здесь, пожалуйста, не  перебивайте. А то я и са-ма сумею элементарно сбиться; у меня -  не заржавеет.
          Так вот, родила эта сопливая девчонка ребеночка. Смотрит на него, как на нечто сва-лившееся с неба и представления не имеет, что с ним теперь делать, как с ним быть. Да и с самой  собой  что теперь  делать? Ведь она теперь не девчонка. Ведь она теперь – мать., то есть – мама. Мама  вот этого  самого, вечно кричащего, какого-то розового существа, к ко-торому у нее нет ничего, кроме, наверное, самого  элементарного чувства боязни и, навер-ное,  недоумения. Зачем  он мне? Для  чего он мне? Что с ним  теперь  делать? Куда с ним пойти? Где с ним жить? И как с ними жить, если я  даже  понятия  не имею, как их на руки брать, как  их  держать, как  кормить, как  пеленать, как  мыть, как  купать и  еще  столько, столько этих самых недоуменных, «проклятых как».
        И что же необходимо  сделать в этой, нашей с Вами стране, господин  Президент что-бы любой  родившийся в ней человек  был  желанным и любимым  ее  маленьким  гражда-нином, а не  только лишь никому не нужным отродьем? А нужно, чтобы в этой стране был бы  создан  специальный орган  или специальная   государственная  структура, которая бы брала на  учет  каждую такую  забеременевшую сопливую девчонку. И не только бы брала на учет, а помогала  бы  ей спокойно, без  нервотрепки и  истерик доносить свою беремен-ность до  завершающего  конца. А потом, после  родов,  взяла  бы  эту девчонку  под  свою опеку. И моральную и материальную. А для этого, господин  Президент, Вы должны пост-роить в каждом  городе страны специальные  дома, так называемые  «дома-младенца» или дома матери и ребенка, которые бы принимали на свое попечение всех таких молоденьких и «одинокиньких»  девочек-мам  вместе  с их  ребенком. Учтите, что  этих девчонок с каж-дым  годом   становиться   все  больше  и  больше, и основная  их масса  детей своих неже-ланных   бросает. Можно  конечно  карать их жестокими  законами, наказывать, но подоб-ными  мерами эту  проблему не решить. Надо принять ее, как  объективную и уже сложив-шуюся  реальность, имеющую  тенденцию  к все  большему  и большему  своему расшире-нию. Бороться с подобной проблемой – бесполезно. Надо просто попытаться ее  использо-вать на благо  страны, где мы с Вами, господин  Президент, имеем  счастье  жить, и где де-мографическая  ситуация  близится  к катастрофической Так давайте  напряжемся и созда-дим нормальные условия для жизни каждого народившегося в этой стране  маленького че-ловечка.. Давайте  поможем  этой несчастно сопливой девчонке и создадим подобные «до-ма-младенца»  Сколько  их надо в каждом  регионе – не трудно просчитать. Если же Ваши специалисты  не смогут  произвести  подобные  расчеты, обратитесь к  нам, молодым – мы все сами сделаем.
         Я не знаю, как должны выглядеть эти дома-младенца. Но это не так уж и трудно про-думать. Надо  лишь  помнить, что  каждая  мама с ребенком  должна  иметь в нем свою от-дельную  комнату с ванной, туалетом и хоть  небольшой, но  обязательно – кухонькой. И в этом  доме  должен быть  медицинский  какой-то центр, который бы помогал этим девчон-кам  ухаживать и  растить, а при  необходимости, и лечить своих  малышей, не  думая ни о сегодняшнем, ни о завтрашнем днях.
        Но это не все. Это только лишь часть проблемы. Ведь помимо родившегося младенца есть еще и его мама. А у этой  мамы – нет  ничего, необходимого  для  нормальной челове-ческой жизни в современном этом мире и в этой, не слишком ласковой для нее жизни:. ни жилья, ни  образования, ни специальности, ни  работы. Нет того самого места, куда бы она смогла при случае приткнуться и от души поплакаться. Правда, у  некоторых  из  них  есть родители, но им  их дочь с ребенком  стала  не нужна.. Почему-то  не нужна. Вы не знаете, господин  Президент, почему?. .А я  вот  думаю, что -  знаю… Потому-то и пишу  Вам. Но об этом немного попозже.
         Поэтому,  господин  Президент, в  каждом  областном  городе  и  в  каждом  крупном городе страны, а их  количество  просчитать  не  так уж  трудно, ( Но  если  уж Ваши круп-ные чиновники не справятся  с подобной задачей, так уж и  быть, мы за  них  посчитаем. С превеликим  удовольствием. Мы – молодые; с нас ведь  не    убудет. И  громадных  милли-ардов  из  бюджета  страны за  подобный  «пустячок»  мы с Вас, конечно же, не  запросим. Мы – люди  не  гордые, сможем  и  за  так, за  идею )  должны  быть  созданы специальные «Центры» матери и ребенка. В этих «Центрах»  живут молодые матери со своими  детьми. «Центры»  берут на  себя  полную  заботу о ребенке и  его матери. Подчеркиваю, господин Президент, что именно – полную, а не какую-то малопонятную  призрачно эфемерную по-мощь, половина которой все равно разойдется по карманам  Ваших  ненасытных чиновни-ков. Эти  «Центры» и  одевают. и  обувают, и  кормят, и поят, и растят,  и  учат. и  лечат, и воспитывают, и наставляют. То есть  делают все, что  должны  делать нормальные родите-ли  этого  ребенка. И даже – большее. Потому  что  лечение  этих  детей должно проходить бесплатно, за  счет  государства  при  всех видах их   заболеваний. Подчеркиваю для непо-нятлевых – при всех видах заболеваний.
          Скажете – ого го! Накладно слишком! А Вы как думаете, господин Президент?! Вос-питание  детей – процесс  «дороговатенький»  во  всех  отношениях! Но  если  государству нужны  его дети, то есть,  дети, рождены  его  гражданами и на  его  территории, то будьте уж так добры принять  участи в их жизни и в  их воспитании. Иначе – ставьте  крест на та-ком  государстве,  как  Россия. Иначе  матушке  России  не  выжить. И  потому вкладывать средства от  продажи нефти, газа и других  наших  природных ресурсов надо не в карманы Ваших олигархов, а в будущее своих детей, от кого бы и где бы они не родились.
          Поэтому  забота  в подобных  домах  матери и ребенка в полной мере  распространя-ется и на саму молоденькую  маму. «Центр» представляет возможность всем молодым ма-мам, находящимся на его попечении и живущим на его территории, завершить прерванное ими из-за ребенка  образование, будь то  школа. техникум   или  же институт. Причем, воз-можность  эта   должна  быть обязательной  для  молодых  матерей Если же кто не захочет или не сможет по каким-либо внутренним  своим  психологическим причинам, то надо бу-дет убедить их  в необходимости продолжения  своей  учебы, помочь или  даже  заставить. Хотя бы для начала. Потому что потом  любая  молоденькая  мама с ребенком обязательно поймет, что учиться – надо. В противном  случае она  не сможет встать самостоятельно на ноги и просто-напросто потеряет своего ребенка. Ее лишат  права  на  материнство. Такие, конечно  же, будут. В семье  ведь  не без  урода. Но их  будет мало, совсем мало, так мало, что о них совсем не стоит даже  и говорить Поэтому обязательнейшая  учеба  этих «сопли-вых» девчонок, ставшими неожиданно матерями, должна являться основой основ, своеоб-разным  фундаментом их нового человеческого становления. Иначе весь смысл предлагае-мой системы - теряется. Главная  обязанность «Центра» должна заключаться  в том, чтобы помочь встать на ноги не только  родившемуся  на свет  новому  человечку, но и его маме. Им – двоим. Вместе  и неразрывно. Перефразируя  известное изречение древнего мудреца, можно сказать, что  «Центр»  дает  им  сначала  рыбу   для  питания,  затем  удочку для са-мостоятельной  ловли  рыбы  и  учит, как  ловить  рыбу в  данной  водной  среде, чтобы не  умереть  с  голода,  прокормиться  и  выжить  не  только  самой  со своим   ребенком,  но и  вырастить этого своего ребенка, выучить его, поднять на ноги и выпустить в большой мир для самостоятельной жизни.
        Естественно, что подобная обязательность  должна быть  каким-то образом  оформле-на   юридически  и  законодательно. Я  не  знаю,  как, но, наверное. каким-нибудь   догово-ром  между   девочкой-матерью и  «Центром». Или, на   худой  конец, каким-нибудь  зако-нодательным  актом. Должен работать закон. И очень жестко работать. Слишком уж здесь  много всяких нюансов, подноготных и двусмысленностей Ведь, кроме всего прочего,  мо-лодая  мама  должна  еще за  время  жизни  в  «Центре» обязательно, (опять  обязательно!) получить  возможность для  приобретения  рабочей  профессии. И профессии не абы  там какую-нибудь, для галочки  или отчетности в  чиновничьих  бумажках,  а настоящую, вос-требованную  сегодняшним  днем профессию. И чтобы  после получения  этой  профессии «Центр»  обязан  устроить  эту маму на работу. Причем, такую  работу, чтобы  она  смогла бы на свою зарплату  спокойна  прожить со  своим ребенком, не испытывая  особых  мате-риальных  затруднений. Если же зарплата, по каким-либо причинам  стала  вдруг  меньше, чем необходимо, «Центр»  обязан  заставить фирму платить столько, сколько надо или же доплачивать молодой  маме  до  необходимого  минимума. А минимум  этот  для  молодой мамы с ребенком должен  быть тщательно просчитан с учетом  всех особенностей и нюан-сов жизни в каждом регионе страны и закреплен законодательно.
          Но все  это  сказанное  относится  к молоденьким, одиноким  и  «сопливым» девчон-кам, которые волею судьбы или  божьей  волею (Господи, если ты так поступаешь, тогда – зачем ты!?), вдруг стали мамами. С ними мы кое  как, но все таки разобрались. И если Вы, господин  Президент, не  оставите  без  внимания  мои  крики  по этой проблеме ( А крики ведь  могут  быть и оглушительными, и еле  слышными, и совсем  даже  не  слышными... ), тогда мы вернемся к молодым семьям, которые вдруг, и неизвестно  для  чего, с точки зре-ния окружающих  их  взрослых, решили  завести  себе  ребенка. И этот  их  ребенок  вдруг (опять вдруг!) почему-то  стал никому из окружения молодой семьи не нужен. Мешает по-чему-то всем. И кричит не вовремя, и внимания к себе требует. И затрат  материальных на него бог знает сколько. И места на  него тоже, оказывается, нужно. И пеленки эти мокрые, вечно  висящие над  головой. И кавардак  теперь этот  вечный вокруг А квартира такая ма-ленькая  и такая  не приспособленная для  маленьких  ребятишек. Негде уединиться, негде отдохнуть. И вообще – зачем вы поженились?! Зачем ребенка  решили завести?!. Одни то-лько проблемы с вами, с молодыми.
        Поэтому, господин  Президент, государство, Вами  возглавляемое, должно пойти нав-встречу  этим  молодым  семьям, решившим  завести  ребенка. И если  Вы  это  сделаете, и сделаете по умному, а не как-нибудь там «тяп-ляп» или еще как «похлеще». А по умному - это, по моему девичьему уразумению, так, чтобы молодым  семьям должно быть  выгодно заиметь ребенка. Выгодно во  всех  отношениях. И по  месту  выбора  работы, когда имею-щие детей должны иметь преимущество перед любым другим претендентом на это место, и по зарплате, когда имеющий ребенка должен иметь более высокую зарплату за выполне-ние одной и той же работы, и по выбору  возможности  приобретения или получения квар-тиры, и по возможности  поступления в высшие  учебные  заведения, и т. д. и т. п. То есть, каждый  гражданин  нашей  страны, нашей  с Вами  России,  господин  Президент, должен знать и должен понимать, что рождение ребенка ему выгодно, так как  автоматически дает ему  определенные  преимущества  перед  любым  другим  гражданином  страны. Преиму-щества на определенный  период  жизни  этого  ребенка. Ну, например, на  десять  лет. Но эти преимущества должны  быть  подтверждены и значительной  ответственностью самих  родителей за  все  поступки и проступки  их  детей. И если  ребенок в  возрасте, например, до  десяти  лет  совершит  какое-нибудь  преступление, то  судить  должны  его  родителей или одного из родителей. Или их вместе. А за плохую учебу  или  плохое  поведение детей должны тоже отвечать его  родителей. Пусть  знают, что за  жизнь, учебу и поведение сво-их детей они  отвечаю «своей головой» и могут спокойно  пойти  под суд, если что не так.. И бросить  своих  детей  они  тоже  не  имеет право. И наказывать  физически – тоже.  Эти поступки должны являться преступление по законам нашей с Вами страны, господин Пре-зидент.. И караться – наижесточайшее!.
         А отсюда, господин Президент -  элементарный  вывод .Он  сам  логически  вытекает из всего  вышесказанного и его не  надо  выдумывать  или  высасывать  из  пальца. Вашего там или моего.. Хотите  иметь  «прирост»  населения  в стране, хотите увеличения рождае-мости – идите навстречу молодым, берите  часть  забот молодых семей на себя. И не за су-масшедшие  какие-нибудь  деньги с такими  же  безумными  процентами, а – бесплатно. И даже – более. Вы должны  молодым  платить за  то, что они берут  на себя часть Ваших за-бот за благополучие  собственного  государства. Они, воспитывая и растя  детей, работают на государство. На его будущее.. А раз они – работают – платите им  зарплату. В развитых западных странах  богатые и сверх  богатые  граждане платят за свое спокойствие и собст-венное благополучие низкооплачиваемым и  небогатым  своим  гражданам. Платят, чтобы уменьшить социальные  напряжения в стране и чтобы  остаться живыми в собственном го-сударстве. Иначе – крах! Иначе – революция! Так  пусть и Ваши  олигархи, господин Пре-зидент, платят за  украденную  ими  возможность  бесплатно  качать  деньги из недр своей несчастной  страны, их  когда-то -  Родины.. Пусть  платят, иначе 17-ый год  может  повто-риться.  Скоро юбилей и  Февральской и Октябрьской  революций. Пусть об этом не забы-вают. И где окажутся  тогда  все  они  со своими  «несчисляемыми» миллиардами, если на-род взорвется?!. Где?! Вспомните, как  жгли  помещичьи  усадьбы   в  революцию! Сожгут и их  Рублевки. Не спасут их даже  бритоголовые парни из личной охраны..
         И еще, господин  Президент, немного  напоследок. Всего  несколько фраз. Но они, на мой взгляд, очень и очень важные. Каждой маме. когда  она   сидит с  ребенком  или выха-живает беременность, то есть фактически не работает на предприятия или на фирме, или в государственном учреждении, должна идти зарплата. Не пособие  какое-то, господин Пре-зидент, не подачка ожиревшего благотворительного фонда. А настоящая  зарплата.. Какая она  должна  быть,  эта  зарплата  по  выращиванию  и  воспитанию  маленьких  детей, я не знаю, господин Президент, честно  говорю, что не  знаю. Но я  знаю, как ее узнать в нашей стране. Кстати- очень даже просто. Возьмите несколько  Ваших  министров или помощни-ков из  Вашей  администрации. Таких, наиболее  авторитетных и наиболее  оплачиваемых. Дайте  каждому из  них  одного или двух  детей и на месячишко их в обыкновенную «хру-щевку». Одних. Без какой-либо помощи со стороны. А потом, через месяц ( если, конечно, найдется хоть один из них, который выдержит этот  месяц и не сбежит  раньше, выскочив в форточку) . спросите у них, согласятся  ли  они  за  их нынешнюю  зарплату  просидеть с  детьми  хотя  бы  год. И Вы  увидите, что все они откажутся То есть, они не согласятся си-деть с детьми даже за свою сумасшедшую зарплату. И вообще – ни за какую они не согла-сятся. А отсюда  делайте  вывод, чей  труд  тяжелее и  ответственнее. Вот так-то, господин Президент. Видите, как жизнь иногда неожиданно расставляет свои акценты..
        Ведь, как Вы сейчас уяснили из моих, пусть даже сумбурных и не слишком понятных рассуждений,  рождение и  воспитание детей – это  тяжелейших и  ответственейший  труд. Ведь почему-то Ваша  верхушка, когда их жены рожают своих детей, приглашает для ухо-да за детьми  различных  там  нянь, гувернанток, воспитательниц  и  еще бог  знает кого из прислуги.. И не просто  приглашают, а платят  им приличные деньги. То есть, если ты сле-дишь за чужими  детьми или  воспитываешь  чужих  детей, то получаешь за свой труд зар-плату,  а если  своих – то  ничего. Абсурд?!  Конечно!  Так  давайте,  господин  Президент, ликвидируем  этот  абсурд  нашей  жизни  в нашей  с Вами  стране и начнем, наконец, пла-тить  молодым мамам за  их  труд  по  воспитанию и росту их детей соответствующую зар-плату и введем, наконец, эту работу  в  трудовой  стаж  матерей. И я уверена, что эта Ваша забота, господин Президент, о благе молодого поколения нашей с Вами страны России бу-дет оценена  всеми  без исключения  лицами  моложе  тридцати,  к примеру, лет  и  планка рождаемости  будет  расти  год  от года  до тех пор, пока численность родившихся оставит далеко позади численность умерших  граждан Великой страны России. И тогда наша с Ва-ми Россия, господин Президент, возродиться. Заново. И на многие тысячелетия вперед
        Вот, пожалуй, и все, что я Вам хотела сказать,  господин Президент, по этой. волную-щей Вас и меня тоже проблеме нашей с Вами страны.


                С глубочайшим к Вам уважением и признательностью.
                Татьяна  Викторовна  Рабцева.

P. S.        Кратко о себе.
               Я, Татьяна  Викторовна Рабцева,  родилась  в  городе Щелоково  Московской  об-ласти 25-го мая 1990 года.  Отец  мой – инженер,  работает  на частной фирме по благоуст-ройству загородных коттеджей; мама –врач,  работает в МОНИКИ. Я учусь в школе. В 8-м классе 5-й гимназии  города  Учусь неплохо.. Имею две четверки: по математике и по рус-скому  языку.. Хотя  раньше  училась  получше  и была  круглой отличницей. Почему  съе-хала?  Не  знаю. Что-то  пропал  интерес  к  учебе.  Всегда  принимаю  активное  участие  в    городских  и областных  олимпиадах  по  русскому  и  английским  языкам, по  обществоз-нанию,  по  истории.  Занимала   призовые  места   Три   раза   была   лауреатом  городских   конкурсов  Люблю  читать,  сидеть  за  компьютером,  немного  пишу. Небольшие  расска-зики  типа  новелл  и  литературных миниатюр. Публиковалась  в  городских  газетах,  Что  буду  делать  после  окончания  школы?  Пока  не знаю.  Не  решила.. Слишком  далеко  до окончания. Но точно  знаю, что  буду  учиться дальше.. Без  этого  сейчас в  нашей  стране  нельзя.  Если,  конечно, не  окажусь  нечаянно в положении этой «сопливой» девчонки.…
             
            Анна Алексеевна прочитала последнюю страничку письма Президенту, которое на-писала  ее 14-я  дочь  и, вконец  потрясенная, откинулась на  спинку  компьютерного крес-ла. Она  не просто была ошеломлена  всем  только  что увиденным. Она была в настоящем шоке. Она  была  раздавлена  и уничтожена. Это был  удар. Сильнейший  и  неожиданный. Удар ниже пояса. Мощнейший и нокаутирующий  удар по  ее  материнскому  самолюбию, по ее  женской  и общечеловеческой  сущности. Как  же так?!  Она, мать, не  заметила, как  быстро выросла ее дочь. Ее дочь, оказывается,  уже  давно  не  ребенок, не  девочка, не ма-ленький   несмышленыш,  а  вполне  взрослый  уже  человек, серьезно  и  разумно  пытаю-щийся  рассуждать  о проблемах  взаимоотношений между мужчиной и женщиной, о рож-дении детей и их последующем  воспитании  в  масштабах  целого  государства, раскинув-шегося  на  громадных  просторах  России.  И особенно  ее  смутило  последнее,  заверша-ющее, предложение  письма,  гласившее четко и определенно, как итог давно уже  вызрев-шей и выстраданной  мысли. Это ее слова  «если, конечно, не окажусь нечаянно в положе-нии  этой «сопливой  девчонки.» приводили Анну Алексеевну в страшнейший ужас.
           Это что  же  такое  получается, добрые  люди, а? А получается  то, что  ее дочка уже всерьез  думает о взаимоотношении  между  мужчиной  и  женщиной. И не просто думает. Она уже сознательно предполагает возможность  неприятных  последствий этих взаимоот-ношений. Возможность  забеременеть.  О, Боже!  О, Господи! А она, мать, даже  и не дога-дывалась об этом! До-ка-ти-ла-сь! Ничего другого здесь и не скажешь.
           Весь вечер  Анна  Алексеевна  была  молчалива и задумчива. Ей  было не по себе. И когда к вечеру  домой  вернулась  дочь, веселая, жизнерадостная, довольная  жизнью и со-бой, у нее не хватило ни сил, ни мужества поговорить с ней. Но выбросить из головы мыс-ли о дочери она, конечно же, не могла. Получалась  странная до  невозможности ситуация. В этой своей  бесконечной гонке  вверх по лестнице карьеры и успеха. Или, наоборот – ус-пеха и карьеры? Что за чем  здесь  следует? Карьера за успехом или успех за карьерой? Да какая сейчас разница?! Конечно же – никакой…
          Был когда-то, очень и очень давно, в годы ее  молодости  зарубежный фильм под ма-лопонятным  и странным  названием: «Вверх по лестнице, ведущей  вниз». А, может, это и не фильм, а книга? Или фильм по книге? Не помню. Не помню. Ничего. к сожалению, уже не помню. А  какая  память  была?! И куда  все только делось?! Ах, годы, годы! Неужели – старость?! Ни-ког-да-а…
          Так о чем был тот фильм? Как раз о  таких, как она. О том, что человек теряет, когда бездумно начинает лезть за своим, вроде  бы счастьем, по лестнице  успеха и карьеры. Это ему только  кажется, что  он  лезет вверх. А на самом  деле – вниз, вниз, вниз. Потому  что общая сумма всего потерянного и утраченного за  время  такого  беззастенчивого «какраб-кания»  наверх по  ступенькам жизненной  лестницы  намного  превышает и перевешивает все  его  деловые и карьерные успехи. Слишком уж  дорого  приходиться оплачивать здесь каждый свой шаг наверх. Чересчур – дорого! Чересчур…
           Или  ей  все  это  только  кажется? Игра  ее  больного,  расстроенного воображения? Ведь  человек  несчастен  постольку,  поскольку  сам  в этом убежден. И если ей действии-тельно кажется, что она потеряла в  жизни что-то очень  важное  для  себя,  для  женщины, имеющей  семью и детей, а значит – для матери, за эти  труднейшие годы своей сумасшед-шей работы в МОНИКИ, значит, так  оно и есть. Потому что это ее  ощущение какой-то не ладности и некого  дискомфорта  своей семейной  жизни преследовало ее уже давно. И все чаще почему-то стали вспоминаться  судьба незабвенной и очень почитаемой ею когда-то, да и сейчас тоже, Софьи Ковалевской. Когда эта выдающаяся женщина  получила наконец свое заслуженное  признание в научном  мире среди  коллег-мужчин, а с ним – уважение и славу ученого-математика мирового уровня и стала лауреатом  бесчисленного  количества форумов и съездов математиков мира и бессменным членом чуть ли не всех Академий ми-ра одновременно, то она  неожиданно  вдруг для себя  открыла одну  странную, опять таки для себя, истину. Суть этой истины заключалась в том, что вся  эта  восторженная шумиха вокруг ее  личности, личности  блестящего  ученого  математика, первой в мире женщины ученого-математика, ей абсолютно не нужна.
         Оказывается, она. Софья Ковалевская, первая в  мире женщина-математик, дошла  до  вершины  своего  профессионального и личностно-человеческого  успеха только лишь для того, чтобы увидеть  вокруг  себя  пустоту, мертвую, леденящую и абсолютнейшую. И что она, женщина,  ученый  математик, все-таки, несмотря  ни  на что – женщина. Только жен-щина, и ни что иное другое. А для  женщины  всегда и везде  нужна и важна только ее соб-ственная  личная  жизнь  Именно  эта  личная  и  семейная  жизнь  женщины  и  есть самое главное и  самое  ценное из  всего того, чем  может  располагать в этой жизни женщина. И именно  этого  Софье  Ковалевской  как  раз и не доставала всю ее непростую, очень слож-ную, очень  напряженную  и  очень  противоречивую, несмотря  на  некую внешнюю цель-ность,  жизнь. И именно  это  она  поняла  в  свои  последние  годы. И именно  этими  мыс-лями заполнены последние страницы ее дневника.
          И если раньше ее личная  жизнь полностью  заслонялась и закрывалась от нее самой этой ее нечеловеческой работой в малопонятных   даже для самих математиков дебрях ма-тематических  формул и  уравнений, то теперь, когда  она прорвалась к вершинам истины, успеха  и  славы,  заслонки  с  глаз  слетели и  она  вдруг – прозрела. Как-то  неожиданно и сразу. И увидела мир  вокруг себя и внутри себя таким, какой он был на самом деле, а не в ее призрачных  фантазиях.. И она  поняла  со  всей для  себя  пугающей очевидностью, что все эти выведенные ею новые математические  закономерности  не стоят и капельки слезы не рожденного ею в этой жизни  ребенка. И в письмах Софьи Ковалевской в последние го-ды жизни постоянно сквозит сильнейшая и чисто женская  неудовлетворенность собствен-ной жизнью, отданной мертвым цифрам, а не живым людям. Правда, сама Алла Алексеев-на  всю свою жизнь как раз-то и была связана именно с живыми  людьми, с их болью, с их несчастьем, с их трагедией, а не с чем-то иным.. Но разве ей от этого – легче?!
               

                ГЛАВА 6


                Поднялась  Анна  Алексеевна  в  шесть  часов  утра.  Больше  лежать  она  уже не могла. Совсем  невтерпеж стало. Даже спину заломило. Оказывается, просто так лежать на кровати она  долго  не может. Слишком  уж  тяжелой получается для нее эта работа. А вот муж спокойно может лежать на  диване часами .И с таким лежит  «глубокомыслимым» ви-дом, что даже подходить  неловко. Отвлекаешь  человека от чего-то  очень важного и нуж-ного.. Как  в  старом  анекдоте. Час  лежу – думаю. Второй  час  лежу - думаю. Третий  час лежу – думаю. О чем?  Так, ни о чем. И получается, что  ни о чем она думать не может. Не получается. Неспособна. Не  дано. Не  приучена.  Это  ее плюс или, все же – минус?. А кто его – знает? Вот сегодня – минус. Могла бы еще хоть чуть-чуть  поваляться, раз  уж  выпа-ла  такая  возможность. Когда  еще  будет! Ан- нет! Вставать ей вот приспичело! Ладно бы – по нужде, в туалет или еще куда. А то так, от  нечего делать. Лежать ей, видите ли, надо-ело!  Ишь  ты, принцесса  на  горошине  выискалась. Лежать  ей,  видите   ли – невмоготу.. Скажи кому – не поверят, засмеют.
            Анна  Алексеевна  поднялась, прошла в душевую и  занялась  своим  туалетом. Она любила эти утренние часы, когда она была одна, совершенно  одна, наедине только лишь с самой собой и ей  никто  не мешал. И не  надо было  никуда  спешить. Тогда  она начинала все делать  медленно, медленно, не  торопясь, с удовольствием  и  даже с некоторой долей внутреннего  какого-то,  своего,  настоящего,  не  придуманного,  истинного  наслаждения. Так, в принципе, и должно быть. Женщина должна и обязана  собой заниматься с удоволь-ствием. Женщина  должна и обязана нравиться себе и любить себя. Тогда и она будет нра-виться другим. Тогда и ее будет любить. Или. хотя бы, пытаться любить.
          Анна Алексеевна попыталась сегодня следовать этому, широко  пропагандируемому сегодня многочисленными глянцевыми журналами принципу жизни. Она с удовольствием умывалась, причем, умывалась, как  всегда, только  теплой  водой, потому  что  терпеть не могла иметь дело с холодной водой, не любила  она холодную воду и даже жажду утоляла только теплой;  с удовольствием  почистила зубы, затем сделала себе  легкий  массаж лица и протерла кожу  утренним  лосьоном   какой-то  известной французской фирмы, подарен-ным ей мужем на день ангела.
           После всего этого  она  внимательнейшим образом  осмотрела свое лицо в зеркале и принялась за макияж. Она тщательно подвела  глаза, слегка  оттенила  веки синим каранд-ашом, затем еще раз осмотрела себя в зеркале. Недовольно  сморщилась. Не  понравилось. Она взяла кусочек ватки, смочила  его лосьоном и протерла глаза. Долго  смотрела на свое отражение в зеркале, поворачивая  голову то так, то этак, то  еще как. И снова  недовольно сморщилась. Не получалось что-то  сегодня понравиться самой себе. Не было огня. Не бы-ло желания. А, может – вдохновения? Но вдохновение бывает  тогда, когда есть стимул. А сейчас что - нет? Выходит, что – так.  Она махнула рукой, вздохнула и открыла дверцу не-большого туалетного шкафчика, висевшего на стене около зеркала. Нужны подкрепления.
            Она посмотрела  на  бесчисленное  множество фигурных,  разноцветных  флаконов, пузырьков,  коробочек  и  в недоумении  развела  руками. Подобными делами ей приходи-лось заниматься  редко. Как  ни  странно  это может  показаться  для такой,  внешне краси-вой и почти что публичной  женщины. И особенного  такого  опыта здесь она не ощущала. никогда. Поэтому проблема у  нее была в  основном - в  выборе. Альтернатива  хороша да-леко не  во  всем. Чтобы выбрать – надо знать. А  знать у  постоянно  занятой   российской  деловой женщины – возможности нет. Она занята другими делами – работой и еще раз ра-ботой. Потому-то  у подобных женщин  проблемами их внешнего вида, их имиджем, зани-маются  другие  люди, специалисты своего дела. Уж они-то знают , что для чего и зачем, и почему. И еще – когда. Как они называются?  Стилисты, имиджмейкеры или… как?…...
             Как же хорошо было в  недавние Советские  времена! Тогда у женщин выбора сов-сем  не  было. Что  достанешь – то  и  хорошо. Особенно, если  доставшееся  тебе оказыва-лось импортным. Этого было  вполне  достаточно  для  зависти  подруг. А пойдет ли «это» тебе или нет – никакого значения не имело. Главное было в другом –что у тебя «это» есть, что ты смогла достать. А сейчас?! Чег о только  нет! Выбор – «очертенительный»!. Вопрос только в том, как узнать – подойдет  это  тебе или нет. И в какое время суток это надо при-менять. И хватит  ли тебе  денег. Потому  что, чем  дороже, значит,  тем  лучше. Основной «совковый» принцип. Он у нас в крови. В генах. Хорошую  вещь за малые  деньги никто у нас покупать не будут. Потому-то за рубежом в местах  «досуга» новых   русских местные бизнесмены  сразу  же  цены  округляют  на порядок выше. Бутылку вина русские за рубе-жом за  десять  долларов  покупать  не  будут. Презрительно  сморщатся. Дешевка!  А при-пишет  к  цене  местный  сообразительный   бизнесмен  еще  нулик – русский  купит  с  ра-достью. А если  два  приписать – очередь до Москвы выстроиться. Поэтому весь и вопрос-то -  за деньгами. Хватит денег или нет. Дорого  ты  будешь  покупать  или  нет. А что это, чего это и для чего – тоже совершенно не известно. Да и не важно уже. Абсолютно.
          После получасовой работы над собой Анна Алексеевна с удовольствием улыбнулась своему отражению в зеркале. Хороша  чертовка! До чего же – хороша! Эх, мужики, мужи-ки – где вы ?! Или  вас уже и совсем на свете нет, никого  уже и не осталось. И приходится  бедным «бабенкам» надеяться только на себя и обходиться только  собственными  силами. Вон  уже  сколько  различных  феминистских  организаций и клубов по Москве развелось. Во всю  по  телевидению лесбиянство  пропагандируют. А некоторые  известные  актрисы  активно  демонстрируют  свои лесбийские связи. Не только  даже  не стесняются, но и  ак-тивнейшее навязывают свою философию жизни. Если только можно подобные поведение называть философским. Раньше, в курсе психологии, насколько  помнится, это называлось психологическими заболеваниями. И пробовали лечить подобные отклонения. Ой, что это меня понесло в неизвестно куда? Как  раз  сейчас, перед работой, только и заниматься, что о сексуальных отклонениях современного Российского общества голову ломать.. 
          Анна  Алексеевна  показала  язык  своему зеркальному отражению. .Красивая,  сдер-жанно элегантная и кого-то очень напоминающая ей женщина, смотрящая  на нее  из золо-ченой  овальной  рамы  зеркала, тоже  улыбнулась ей и тоже показала  язык.. И вместе они дружно рассмеялись. Громко, весело, заразительно.
         Затем Анна Алексеевна заглянула в холодильник, нашла там пол каталки сухой, коп-ченой  колбасы, четвертушку  черного бородинского  хлеба, упакованного в тонкий полиэ-тилен, распечатанную банку бразильского растворимого кофе «Нескафе» и початую пачку пиленого украинского сахара. В холодильнике лежало  что-то еще, завернутое и упакован-ное в коробочки, баночки и пакетики. Но Анна  Алексеевна  больше смотреть не стала. Ей хватало и того, что она уже  увидела. Почему все это лежало  в холодильнике и кто это все сюда положил – трудно  сказать. Во всяком  случае – не  сама Анна Алексеевна. А осталь-.
ное – не так уж и важно. Главное, что на  завтрак у нее  сегодня  есть  все, что нужно и что она обычно употребляет на завтрак.
           Она достала из тумбочки стола большую фаянсовую  кружку, расписанную под ста-ронемецкие народные мотивы. Кружку  она  привезла из первой  своей зарубежной коман-дировки в  город  Страсбург, куда  ездила на международную  конференцию общества оф-тальмологов. И где  она сделала  тогда  свой  первый  доклад не на русском, а на иностран-ном  языке, .на  немецком. Она  написала  свой  доклад  конечно  же сначала на русском. И хоть она  всегда  писала  в анкете,  что  читает, пишет  и  переводит  на  немецком языке со словарем. И знала, что, при  необходимости, если  посидит  основательно, сможет  и в дей-ствительности перевести и прочитать на немецком. Но в  МОНИКИ  был  целый штат пер-воклассных переводчиков. И доклад Анны  Алексеевны  спокойно  перевели с русского на немецкий. А все остальное – это уже дело ее характера и  ее  великолепно  памяти. Можно было, конечно, и самой все перевести. Но – зачем?  Практическая необходимость в подоб-ных переводах с языка на язык исчезла сама собой. А так – конечно же могла бы....
           Ведь делала же она это сравнительно  неплохо в институте. Одни текстовые перево-воды, эти знаменитые «тысячи» - чего только стоили! За семестр надо было чуть ли не по сотне тысяч знаков перевода сдать. А сдать эти пресловутые тысячи было ой, как не прос-то!  На первых курсах сдавали  общелитературный  текст. Либо роман какого-нибудь ГДР-овского писателя. Либо газета, тоже  ГДР-овская.  На  усмотрение  преподавателя. Их пре-подавательница, пожилая, несколько  чопорная, женщина из  бывших  переводчиков Мин-обороны, обожавшая  немецкий  язык  и  читавшая  в  подлиннике  самого  «Фауста» Гете,  предпочитала почему-то Анну Зегерс с ее романом «Каждый умирает в одиночку» .
           Роман был ее личный, использовался уже много лет и был зачитан студентами чуть ли не до дыр в страницах  Преподавательница давала каждому своему студенту несколько листов из этого романа. Надо было не только  перевести  с немецкого на русский, но и вы-учить перевод назубок. Потому что  сдача зачета  проходила по одной и той же отработан-ной годами методике. Студент  или студентка  садились  рядом с  преподавательницей. Та открывала  страницу книги и показывала  кусочек  текста, который надо было прочитать и перевести. Студент читал и переводил. Или  пытался – переводить. Потому  что  читать по «немецки», в общем, умели сравнительно  неплохо почти  все  студенты  Мединститута. С переводом дело было гораздо, гораздо сложнее. Потому  что текст был громадный. Запом-нить его  перевод с первого  раза  было  невозможно. Какой  бы  великолепной зрительной памятью студент не обладал  Надо было  основательно посидеть и позубрить Поблажек не было ни у кого. И после  одного  кусочка  обязательно  следовал  следующий, потом еще и еще. Пока не закончиться весь заданный текст. И сдавали с первого  раза лишь единицы. В числе них  конечно же  была и Анна. Но что это ей стоило – знает  только она сама, да еще ее соседки по комнате общежития.
          На старших курсах текст  сдавали уже  профессионально- медицинский. В основном  из немецких  медицинских  журналов  или  учебников. Так  что – практика в  институте по немецкому была у Анны Алексеевны больше, чем основательная. И доклад она прочитала на  конференции – великолепно. И на вопросы отвечала – тоже великолепно Ведь вопросы в те времена оговаривались заранее. И ответы на  них готовились тоже заранее. Поэтому у Аллы Алексеевны была возможность подготовиться. И она - подготовилась Даже акцент и интонации  в ее речи с трибуны были чисто немецкие, не придерешься -  Берлинские.
         И кружка Страсбургская  долго стояла на полке в качестве подарочного экспоната. А потом куда-то делась большая фигурная  крышка от нее  И кружку Анна Алексеевна взяла к себе на работу. Теперь  вот  пьет  иногда  из нее кофе. Оказалось, что в ней очень удобно кипятить воду обыкновенным  Российским  кипятильником. Немецкий фольклерно-лубоч-ный посудный  «эксклюзив» великолепно вписался в постсоветскую «бытовуху» Российс-ких медиков. И неплохо  себя чувствует в подобном  качестве. Что ж, таким, видно, стано-вится пресловутое «се ля ви»  в настоящее время. И не будем никого здесь судить. Потому что кофе, заваренное Анной Алексеевной в этой Страсбургской  кружке, пусть даже и рас-творимое,  все  равно  оказалось  отменным, и Анна  Алексеевна  с удовольствием  выпила чуть ли не пол  кружки этого живительного и так необходимого по утрам напитка. Тем бо-лее, .что к  нему  были  добавлены  парочка  великолепных  бутербродов  из сырокопченой колбасы, по все  вероятности, московской, с прекрасными  кусочками черного, пусть даже и зачерствевшего, бородинского хлеба. Тех самых, после  который  жизнь почему-то сразу же приобретает совершенно другой, более живой и теплый вкус и, конечно же – цвет. .
           А потом Анна Алексеевна  помыла за  собой  посуду и прибралась. Не могла она ос-тавлять за собой беспорядок. Не могла. Хотя и прекрасно знала, что сегодня утром сюда, в эту палату кто-то придет, по все вероятности, старшая медсестра, все тщательно проверит, приберет, уберет, наведет нужный марафет и даже заменит старые продукты на новые, бо-лее свежие и более пригодные к употреблению. Знала, но все равно делала то, что считала нужным. Барыня из нее не  получалась. Никак не получалась. Все  равно оставалось где-то в глубине души чувство неудобства и некой «искомфортности» перед… Перед кем? Перед кем?..Да ни перед кем!  Неудобно было, прежде всего, перед самой собой, а потом уже пе-ред  другими  людьми. Ведь  главное в жизни – это наше с вами отношение к окружающей нас действительности. Наше. Только наше и ничье другое. А это наше – и есть нечто такое абстрактно  непонятное и туманное, но невероятно  весомое, чего мы вроде бы не видим и не ощущаем,  но присутствие  которого в нас – есть та  неотъемлемая  часть нашего с вами бытия, без  которого  мы не можем чувствовать себя нормальным человеком и которое на-зывается  нашей совестью.
           Господи,  и опять все упирается  в это чисто российское, интеллигентское самоедст-во, мешающее  идти  вперед, не обращая  никакого  внимания на окружающих тебя людей. Она не  умела, и не могла идти  вперед, протискиваясь между  другими, отталкивая и стал-кивая других со своего пути. Она не была  хищником. Она  была  обыкновенным  российс-ким интеллигентом. Именно – российским, а не  каким другим. Ибо в энциклопедии Брок-гауза есть два  понятия  интеллигенции. Одно – относится к общему представлению об ин-теллигенции, этому, так сказать,  мировому  представителю  особого феномена человечес-кой личности, занимающегося  умственным трудом, а другое – к понятию  российской ин-теллигенции, совершенно  особому и ни на  что не  похожему  представителю  всемирного человечества. Отличительной особенностью  российского интеллигента  является наличие у него некого  психологического  фермента  его личностного характера – это обостренного чувства ответственности за все, происходящее вокруг.
            Вот  именно  поэтому  она, руководитель  известнейшей клиники, одной из лучших офтальмологических  клиник России, страшно  занятой человек, минута рабочего времени которой  стоила  невероятно  дорого,  не могла  уйти из своей комнаты в клинике, не убрав за собой, не потратив своего времени и своих усилий на  примитивнейшую и никому, соб-ственно  говоря, не  нужную  работу – уборку.. Хотя ее должность и ее статус заведующей клиники спокойно  позволяли ей не  заниматься  подобной  ерундой. Ведь  в клинике были люди, ответственные за порядок в палатах и, тем более, в помещениях, занимаемых их на-чальницей. Она прекрасно знала это, но…все  равно убирала  за  собой. И не было на свете силы,  заставившей  бы  ее  изменить  своим  правилам. Тем  самым  правилам,  давно  уже ставшим  частью  ее  характера и частью  ее  личности, личности женской, общечеловечес-кой, а теперь еще и -  начальствующей.
            После семи Анна Алексеевна пошла к себе, в свой рабочий кабинет. Надо было. по-ка не затянула  текучка,  просмотреть  электронную почту в  компьютере, написать кое ка-кие  бумаги и тоже  отправить их по электронной  почте того  же  компьютера. Гениальней шее изобретение – эти компьютеры! Непонятно, как  все мы до недавнего времени ухитря-лись обходиться без  них. Особенно  без  Интернета. Без него сейчас – как без рук. В «бук-вальнейшем» смысле этого самого слова!
            .Вот  сейчас  она  сидит  за  этим  компьютером, смотрит сообщения на свой  адрес, смотрит  свою  обширнейшую  переписку, читает ее, анализирует, кое  что при этом закла-дывает в память компьютера, до лучших, так  сказать, времен, а  на  кое что – тут же  гото-вит на клавиатуре свой ответ. Не работа – а сказка! А раньше? Берешь лист бумаги, ручку, пишешь то, что тебе необходимо написать. Затем отдаешь  машинистке отпечатать. Потом читаешь и подписываешь и отдаешь секретарю. Та регистрирует  твою бумагу и относит в канцелярию МОНИКИ. И только оттуда эта твоя  бумажка  отправляется  на  почту. А там уже – к адресату. И сколько же времени  пройдет от твоего писания до получения ответа – ого-го-гого!  Никто не знает. Да и ты сама уже давно забыла, о чем речь шла в том письме. Надо  срочно  черновики  поднимать. А они, как  всегда,  куда-то -  деваются. Да и интерес уже давно  пропал к тому, о чем ты  тогда  писала. Пропадало  главное в делах – оператив-ность А если еще – за рубеж?! Тогда все неприятности увеличивались во много, много раз. Даже  желания  что-либо  писать от  этого  пропадает. Рука не берет  пишущую  ручку для следующей попытки. . .
          Анна  Алексеевна  сидела  за  компьютерным  столом  и  работала. Раньше сидели за письменным столом, сейчас – за компьютерным. Раньше слышен был скрип пера по бума-ге, сейчас – щелканье клавиатуры. Время потихонечку  шло Скоро  Петрович  уже должен подойти.. А там – и больные начнут поднимутся. Клиника -  просыпалась. В коридоре уже слышались  шаги. Разговоры, кашель, какие-то  малопонятные  звуки. . Что-то где-то стук-нуло, что-то -  упало. Жизнь клиники начинала  входить в свою обычную, очень знакомую и мало меняющуюся со временем  колею  Точно по  библии: «Что  было, то и буде; что де-лалось, то и будет делаться. И нет ничего нового под луной»..
            Ой  ли?! ..Так уж и ничего?!  Не-ет, это не про нее. У нее, что  ни  день, то – новый; и всегда – как первый. Для нее  каждый  больной – как  книга. Только что открытая. И еще не прочитанная.  Роман с  захватывающим  сюжетом. И с не  всегда с  предсказуемым кон-цом  Да  страниц некоторых еще почему-то не хватает. То ли вырваны, то ли не дописаны. А кое  какие – невозможно  прочитать. Шрифт  еле  заметен. Приходится  домысливать са-мой. А здесь уж как получится. Как на роду написано. А как  оно  написано –«ведано»  са-мому лишь Богу.. Или самому Сатане. И болезнь  больного -  это результат  вечного  спора Бога с  Сатаной. Где у  Бога  есть лишь один помощник – врач. Поэтому  врач  всегда  дол-жен быть  верующим. Не  важно, какой  веры. Главное, чтобы  он  был  верующим. Только тогда он сможет в  действительности  помочь  больному выздороветь.
            И Анна Алексеевна, когда  начала  работать в  МОНИКИ  вдруг  потянулась к Богу. Как-то потихонечку, незаметно и неожиданно для себя и окружающих.Трудно сказать, что здесь  явилось  основной. причиной. То  ли  эта   постоянная  сопричастность  с  людскими страданиями в  клинике, то  ли  горечь  от  собственных  семейные  неприятностей и тоска женского одиночества  после  развода с первым  мужем, то  ли все это вместе взятое  пере-плетенное в непрерывную душевную боль и пустоту, то ли еще что. Но  вчерашняя  актив-ная  комсомолка, бывшая  октябренок и пионерка, вечная  член  совета  дружины школы и член ее комитета комсомола  вдруг почувствовала  внутреннюю  потребность в общении с Богом. Не с тем  Богом. которого  она  видела  на досках икон в церквах, а с неким таинст-венным, бесплотно - неземным существом, олицетворением самой  высшей справедливос-ти на земле и на всем  белом свете. Не сказать, что  она  стала  верующей в обычном и тра-диционном  понимании  этого  слова, не-е-ет, но  она  стала  постоянно обращаться к Богу, как к некому мерилу своих поступков и своей собственной совести. Ибо в этой жизни ста-ло больше не к кому обращаться. Духовных идеалов и духовных  пастырей в этом общест-ве больше не стало. И в постсоветском обществе  образовалась все расширяющаяся духов-ная пустота, переходящая в душевный, все пожирающий вакуум
          В церковь она конечно же не ходила. .И некогда, и неудобно, если не сказать – стыд-но. Но иконку у себя в кабинете  все же – повесила. Даже не иконку, а настоящую, старин-ную икону. Подарила эту  икону ей – мама. А маме – бабушка  папы. Та самая, что  жила в Закарпатье. Она  завещала  эту  икону  маме  после  своей смерти. Это было единственное, что они получили после смерти бабушки. Все остальное досталось ее Закарпатским родст-венникам. Да они и не претендовали  ни на что. А икону  мама  приняла с благодарностью.  И повесила  ее в своей  большой  комнате в красном  углу. И  лампадку  старинную там же пристроила. И в доме  сразу  стало  вроде  как  бы  поуютней. Была и  у Анны  Алексеевны мысль насчет лампадки у иконы в своем кабинете в МОНИКИ.  Но не стала. Не стала. Это было бы уже чересчур. Перебор. И перебор страшнейший. Кощунственный...
         Икона была старинная-престаринная. На вид. Никто  никакую экспертизу ей конечно же не делал. Зачем? Итак все видно. Икона была  очень темная, почти  что  черная, сильно потрескавшаяся. В серебряном витом окладе, тоже  сильно почерневшем. Лик святого был заметен плохо. Но  все  равно – заметен. По словам  бабушки  эта икона досталась ей от ее прабабушки. И написана она  была еще во времена Речи Посполитой, чуть ли не в 16-м ве-ке.И написана она была тайно, потому что в те времена в Закарпатье властвовали поляки и вера тогда  была  здесь  господствующей – католическая. Так что -  все может быть. В этой жизни могло  быть и может  быть – все, что угодно. Слишком уж быстротечно наше время и слишком уж много событий проходило в этих краях в единицу того самого времени...
         Нельзя сказать, что Анна Алексеевна как-то вдруг, ни с того, ни с сего взяла, да и по-верила в Бога. Вчера  вот – не верила, а сегодня  уже – верю. Так не бывает. Истинно веру-ющие воспитываются с детства, с младенчества. Духовная потребность в общении с Богом зарождается и прорастает при соответствующем  воспитании еще с малых лет, когда душа ребенка  чиста и незапятнанна и инстинктивно тянется к добру, к свету, к справедливости. И тогда  вера  бывает  истинной, настоящей, а не  вымышленной  и искусственной. Только тогда.  И святой крест тогда становится не модной безделушкой или образцом ювелирного украшения, болтающемся  на твоей шее, а олицетворением  твоей  собственной сопричаст-ности с высшей Совестью, высшей Мудростью и высшим Разумом самой  Вселенной.
          А церковь тогда становиться местом духовного  общения с Богом,  осуществляемым через соответствующие молитвы и соответствующие  религиозные  ритуалы. И служитель церкви, будь  он  батюшка  или  обыкновенный  поп, становится  уже не обычным «пропи-тошкой», бабником,  обжорой  или  современным  бизнесменом,  выкачивающим  деньги у своих прихожан,  владельцем  несметных  недвижимостей, а  представителем Бога на Зем-ле, его слугой, его наместником и проводником его заповедей на Земле..
         Ведь, как тут ни крути, как ни  выкручивайся, а в современной  России истинно веру-ющих – нет. Да и быть  не  может. Сколько  не ищи, сколько не  разыскивай – не найдешь. Как ни старайся. Ни среди  обычных ее  граждан, ни  даже среди  служителей  церкви. По-тому  что  они не  служат в  церкви  своему Господу Богу, а  просто ходят на работу в цер-ковь. Некоторые из них, при этом, ухитряются  еще и бизнесом заниматься  в церкви. Есть уже и понятие такое – церковный бизнес. Кощунственно звучит, правда? Однако – звучит. И действует. И никого при этом не волнует, что  они нарушают  одну из  основных запове-дей библии. Вы знаете – какую. Если по настоящему веруете. А если – нет, то вам и не на-до знать. Ни к чему.. Так вот, вспомните, у кого еще память не отсохла, что Советский Со-юз был страной атеистов..
            Атеизм являлся частью общегосударственной политики нового Социалистического  государства на земле и воспитывался в его гражданах с самого раннего детства., с младен-чества, чуть ли не с  пеленок. Воспитывался  планомерно и жестко.. И продолжался  далее всю жизнь. И в яслях, и в детсадах, и, естественно, в школе.. И все без исключения жители СССР  относились  к религии, к  церкви, к  религиозным обрядам, к служителям религиоз-ного  культа не всерьез, а так, как относятся  к  пережиткам  прошлого у несознательных и малоразвитых  своих  граждан - полуиронически,. полунасмешливо,  полупрезрительно. И редко кого из нас тогда крестили. А если и крестили, то  тайно, незаметно. И обряд креще-ния воспринимался у окружающих, как элементарнейшая блажь малограмотных и малосо-знательных  бабушек и поддавшихся их уговорам мам. И, естественно, никто не восприни-мал  этот обряд  всерьез. Ну, окрестили и  окрестили. Дальше-то что? А ничего. Отстаньте от  ребенка. Ему  жить и жить  в современном  обществе  строителей  Коммунизма. А вы с какой-то здесь религиозной атрибутикой. Под  ногами у всех путаетесь. Отстаньте. Не ме-шайте людям жить. Ваше  время веры в Бога давно  ушло. Ушло безвозвратно. Еще раз го-ворим – отстаньте! Мы строим  наше, передовое, светлое  будущее. И в нем  вашим  Богам места нет. Главное в нашем будущем будет сам  человек. Его труд, его мысли, его чувства, его воля, его знания, его умения. Каждый в этом нашем  светлом  будущем будет работать так, как сможет. А сможет он работать только по  максимуму своих способностей. Потому что он работает на  себя, на благо  своего общества. И плохо он  работать не умеет, да и не может. Не способен он на плохую работу. Не способен. Плохо  работать  новый Советский человек, человек  Коммунистического  общества. И в это  нашем новом обществе нет мес-та  каким-то  высшим, малопонятным  мистическим  силам  и  всяким  там  Богам. Потому  что самим  Богом  на  этой Земле становиться сам человек. Человек с большой буквы. Наш новый Советский человек.
             Хорошие слова. Правильные  слова. Превосходные  идеи. Только почему-то они не смогли  реализоваться в  нашей с вами жизни. За семьдесят с лишним лет – не смогли. По-чему? Почему рухнул Союз, несокрушимая,  казалось, навеки  Великая  держава? И дейст-вительно, она была  Великая. Так  почему же – рухнула? А вместе с ней рухнула и превра-тилась в прах, канула в  безвестность, в никуда , в тартарары, а, может, и в  вечность  вели-кая мечта человечества о построении  справедливого человеческого общества, где каждый человек друг другу не  лютый  волк, а -  друг и брат. Свобода, равенство, братство – краси-вые слова! Где они теперь?! Только лишь на задворках истории…
            И в душах бывших Советских граждан  образовалась мертвящая, все поглощающая пустота. Ее необходимо было срочно хоть чем-то  заполнить. Природа ведь не терпит пус-тоты. И она  заполнилась. Религиозным   дурманом, доходящим  порой  до  пародии на ре-лигиозность  и  даже  до  фанатизма.  Ведь  самый  страшные   надсмотрщики  получаются из бывших рабов. Поэтому  вчерашние партийные  и  комсомольские  активисты вдруг все скопом, дружно кинулись в  религию. В церковь. По накупили  библий,  нацепили  натель-ные  кресты и начали  истово  креститься  направо и  налево и бормотать  наскоро  заучен-ные   молитвы. .Вспомнили  даже о  давно  позабытых  религиозных  праздниках,  датах  и даже  о постах. Вспомнили и быстренько переняли именно  то, что всегда  лежало лишь на  поверхности. бытия, а не в глубинах души и сознания народа.
           Правда, очень скоро  выяснилось, что  вера  в Бога – это не так  уж и просто. Что эта вера неразрывно связана с выполнением каких-то  дурацких, малопонятных, но  почему-то обязательных правил, обрядов и обычаев. И если ты  стал  верующим, то надо зачем-то ре-гулярно  посещать церковь, слушать невразумительные  проповеди мало тебе симпатично-го попа,  креститься, молиться  соблюдать  посты и делать  что-то еще,. совсем  уж тебе не нужное и  необязательное и даже не слишком – приятное, но достаточно обременительное для жизни. Зачем? Для чего? Неужто нельзя  без всякой  этой  чепухи? Взваливать на свои плечи подобный груз очень даже  не хотелось. Тем  более, что  добровольно. Как будто ве-риги на себя напялил и балдеешь теперь. Мазохизмом настоящим попахивает
            Поэтому веру в бога бывшие советские  граждане, так  называемые, «совки» упрос-тили  и сократили  для  себя  до невозможности, чуть ли  не  до абсурда. Не  надо  ходить в церковь, ибо все они очень заняты и им очень некогда; не  надо соблюдать  никаких  рели-гииозных  обрядов, так  как  они  уже  давно  устарели  и  не  соответствуют  современным представлениям о религии; не  нужны  посты, потому  что  они  вредны  для их здоровья, и поэтому для них персонально физические посты можно заменить на духовные. Короче, им не нужно выполнять все то,  что  хоть в чем-то тебя  ограничивает или обязывает, или нап-рягает. И остаются нам лишь одни праздники, да  крестики на шее. И наши всем заверения о том что мы – православные, что мы – верующие. Но верим мы – по особенному, по – на-шему, по современному, когда Бог у нас – в душе. Все  же  остальное – нам  не нужно. Все остальное - нам мешает. А потому – прочь! Прочь!…
            Ну, ладно иконку еще на стол себе  поставим  для  наглядности. Маленькую, чтобы не слишком заметно было со стороны. И в то же время, она – есть. Хотя некоторые, наобо-рот, приобретают  большие и даже  громадные  иконы. Целые оклады. Их  легко сейчас за-казать. Сделают тебе даже и под  старину. Под любой век, как скажешь и как закажешь. И, естественно, как  заплатишь. Не  отличишь! Хоть  экспертов  приглашай. Да сейчас подоб-ные эксперты с производителями  икон тесно связаны. У них – общий бизнес. А то, что за-казчик  дурак – это  никого не интересует. Деньги  ведь не пахнут. А клиент, как известно, всегда  -  прав. Вот  и  получается  «интересненькое» у  нас с  вами  в России  с религией и верой  положеньице. Нынешняя  вера в Бога у  современных россиян  теснейшим  образом переплетены  с деньгами. И опять-таки  парадокс: вера и  деньги; вера и бизнес. Воистину, умом Россию не понять. Но как в такую Россию  исхитриться поверить?! Хотя другой Рос-сии у нас с вами  нет и вряд  ли, когда - будет. А  Родину и родителей мы не выбираем. Ка-кие они есть, такие и есть.
           Однако, что бы там  ни говорили, но потребность  в общении с Богом у Анны Алек-сеевны стала  неотъемлемой  частью ее натуры. И она в трудные для себя минуты мыслен-но обращалась к нему .И первое, что она  делала, когда  заходила в свой кабинет, это смот-рела на  икону и мысленно  крестилась .Опять – мысленно. Почему – мысленно? Да нелов-ко почему-то было. То ли перед Богом, то ли перед самой собой. Что-то здесь все-таки бы-ло не так. Что именно – она  понять не могла, но что-то такое, свербящее душу - было. Как будто  она не  полностью искренна  перед  Ним, перед  тем, кто над  нами,  как будто она в чем-то  притворяется  в  своей  этой вере в Него. Действительно, вчера – комсомолка, а се-годня – верующая. Вчера – не  верила;  сегодня – верю. Вчера – не любила; сегодня – люб-лю. Так …не-е   бы-ы-ы-ва-а-ет…Не-е   бы-ы-ы-ва –а-ет.
         Однако, так – есть. Ну, может  быть не  совсем  так, чуточку – не так. Но – есть. Есть.
Бог для нее теперь – есть. Вопрос только – для чего? Зачем он ей, этот Бог? И вообще - что дает человеку вера в бога!? Вера в наличие над всеми нами  некого  сверхъестественного и всемогущественного  существа,  все  знающего,  все  понимающего,  всем  помогающего и всех защищающего; некого символа нашей на  Земле  справедливости? Да, слабому эта ве-ра  дает  иллюзию опоры и надежды; возможности  некой  поддержки  в  трудную минуту; слабому вера в Бога – нужна. Слабому  нужен  поводырь, слабому  нужно  во  что-то или в кого-то верить, ибо он не верит в самого себя. Да и в других – тоже. Он не верит ни во что реальное в этой жизни. Поэтому ему нужна вера в  сверхъестественное. Вера в Бога. А вот зачем сильному вера в Бога? Сильный и сам может справиться со всеми проблемами своей жизни. Ему не  нужны  помощники. Ему  не нужны  советчики.  Он  сам  идет вперед и ве-дет за собой других, слабых, несчастных, убогих и поверженных. И это – так.
         А если это так,то зачем тогда Бог ей, Анне Алексеевне? Она что, слабый человек? Да нет, на слабенького она никак не похожа. Всю жизнь  работала  за десятерых и шла только вперед,  только  вперед. Шла  сама  и вела, как потом оказалось, и других за собой. Но, мо-жет, потому  она и шла  вперед, не глядя  по  сторонам, что  боялась посмотреть в сторону, шла, стремглав, вперед, чтобы уйти от самой себя, спрятаться от наседавших на нее собст-венных  жизненных  проблем  за  бетонным  забором  медицинских проблем ее родной оф-тальмологии? А, Анна Алексеевна? Может и офтальмология-то стала для тебя роднее род-ной, только лишь  потому, что ничего  другого, более  родного  около тебя тогда по каким-то причинам рядом не  оказалось? Когда  для  женщины, причем, для  красивой  женщины работа становиться  самым близким и самым дорогим на свете – это страшно. Это говорит о многом. И, в первую очередь, о том, что ничего другого, более родного и более близкого у этой  женщины  на  свете  ничего  нет. Так оно получается, уважаемая  Анна Алексеевна, так. Потому и Бог – рядом. Потому что  других – нет. Нет!. Нет! Нет! А – дети?! А – муж?!
Их что, тоже – нет?! Не знаю, Анна Алексеевна, не  знаю. Но, слишком  уж часто, быть ря-дом ни коим образом, а иногда и совершенно не означает -  быть близким и быть родным.
           В дверь кабинета  Анны  Алексеевны  постучали и немного  приоткрыли. Знакомый хрипловатый мужской голос проговорил:
           -- Анна Алексеевна, к вам можно?
           -- Можно, Василий  Петрович, можно, - сказала  Анна Алексеевна, - Входите. Я сей-час уже заканчиваю…
           Рабочий день для Анны  Алексеевны  начался. И он начался и пошел в обычном для нее «напряженнейшем»  ритме, в обычном для нее сумасшедшем объеме. Тот же обычный обход ремонтируемого операционного бокса с выдачей массы замечаний и претензий к ка-честву выполняемых Петровичем работ. И выслушивание обычных клятвенных заверений Петровича о немедленном  их устранении. Хотя словам  Петровича можно было почти что верить, потому что он прекрасно знал, что  ничего из сказанного Анной Алексеевной в мо-мент обхода, она не  забывает, и сто раз еще  успеет  проверить все, что она наметила про-верить. И лучше, все-таки, выполнить  ее  замечания, чем каждый  раз выслушивать это ее укоризненное: «Ты же  обещал  мне, Петрович, все   это исправить?!». И этот взгляд ее ра-зом потемневших, вконец разуверившихся прекрасных женских глаз.
           И он много раз себе говорил потом, что лучше  бы она его «обматерила» или просто обругала, чем вот так, по «женски»  разочарованно на него смотрела. Потому что для муж-чины, если он, конечно, еще мужчина, нет ничего более страшного, чем вот  такой женски разочарованный на него взгляд. Он, этот взгляд, как приговор судьи. Он говорит о многом этому мужчине. Но главное о том, что он, этот мужчина, для этой  вот красивой  женщины больше, как мужчина, не существует. И лучше ему, этому  мужчине, на глаза этой женщи-не  больше не показываться. Она все равно его не будет замечать. Он для нее, как предста-витель  сильного  пола. умер, испарился, исчез. Без следа. И  его для нее больше  – нет. Он для нее теперь – пустое место.. Пустее не бывает. .
         Не-ет, что  угодно, но только не такое. После такого – лучше больше не жить. Лучше уж– повеситься. Взгляд женщины правит  миром. И это – верно. Ибо этому взгляду подчи-няяются мужчины. А мужчины – сильный  пол  мира. И тогда  мужчина делает все, что за-хочет  женщина. Даже  не  желает, а просто  лишь – захочет. И делает, не  замечая  того. И когда  мужчина  идет  на  подвиги, на  совершение  чего-то  самого  невероятного в жизни, будь то  изобретение, открытие,. написанная  вдруг книга  или  картина, построенный  дом или посаженный вдруг прекрасный сад или  сделанная  им невероятная карьера, французы говорят – ищи женщину! Да, это то самое пресловутое «Шерше ля фам». Потому что муж-чина сам для себя ничего делать не будет. Если, конечно, не брать патологию. Или борьбу за власть. Но это уже особый случай. Борьба за власть – это бесполая борьба. И борьба без  правил  И о ней  мы  сейчас  говорить  не  будем. Не  будем. А говорить  будем о  том,  что обычный,  нормальный  мужчина  живет  только  ради  женщины и только  для  женщины. Именно в этом и заключается  природное  предназначение мужчины. Причем, редко когда он сам это  замечает. Ему  кажется, что он  все делает сам и для себя, или  для  фирмы, для государства, для   собственного  блага. А делает  он  все – для женщины и ради женщины.. Даже не сознавая того. И не зная порой  даже  имени  той  женщины, ради  благосклоннос-ти которой, явной или тайной, он так старается.
             А что же женщина? Она-то  для  чего на этом свете? Неужто только лишь для того, чтобы  воспроизвести  потомство  на свет, поднять его,  воспитать, дать  образование и по-мочь встать  на ноги? А разве  этого - мало? Разве  это - просто? Конечно  же – нет! Колос-сальной  сложности  задача. Причем,  задача  трудно  разрешаемая,  со  многими, многими не-известными. Ведь эта задача должна  решаться в семье и в государстве практически од-ной лишь женщиной. Без  помощи семьи и того же самого государства. Хорошо, если у те-бя есть деньги и ты  сможешь  нанять для  учебы и воспитания своих детей самых  лучших учителей, самых  лучших гувернеров, и самых  наилучших  тренеров. Да еще контролеров, которые  смогли  бы проверить  качество  осуществляемого  обучения и  получаемого  при этом образования.. Ведь в современном  мире  учение и воспитание детей – очень даже до-рогое удовольствие и под силу далеко не каждому  гражданину в нашем с вами государст-ве   Как  ответил  недавно на  вопрос  корреспондентов  в своем  телевизионном  интервью один из столпов нашего пивного бизнеса, молодой  питерский банкир и предприниматель, господин Тиньков о том, куда  он девает свою  сумасшедшую  прибыль от продажи своего пива? Очень просто, коротко и ясно.Он ответил - на воспитание и образование  своих двух детей. Его спросили – всю прибыль?! Он ответил – да, всю!. .
           Вот так-то  поступают  мудрые  родители. Именно – родители. То  есть, двое винов-ных - отец и  мать. А если  из  двоих  мудрым  оказывается один? И этот  один, чаще всего – мать? Тогда – что? Тогда женщина должна вспомнить о своем  главном  предназначении на земле. И это главное предназначение заключается в том, чтобы она, женщина, помогла мужчине остаться человеком после  рождения его детей. Это  самое  трудное в жизни – ос-таться человеком несмотря ни на что, несмотря ни на какие оправдательные обстоятельст-ва. А  самое  простоя  и легкое – стать  двуногим  скотиной, животным, способным  только лишь на  выполнение  своих   основных, животных  инстинктов. То  есть, жрать, спать, оп-равляться,  когда  подопрет  и  заниматься   сексом,  если  засвербит  ниже  пояса.. Ну, еще работать, где  попроще, где особенно не нужно особенно напрягаться. Не важно чем, голо-вой или руками.
           И если мужчину оставить  одного, без  женщины на  длительный срок, на месяц там или на два, то он очень  быстро  начинает  превращаться  в самое, элементарное животное. Он перестает умываться, бриться, следить за собой, читать, слушать радио, смотреть теле-визор, если там нет футбола с хоккеем или какого-нибудь  примитивного  боевика с морем крови, убийствами и мордобоем, особенно снятых  крупным  планом. И в маленьких рабо-чих коллективах, волею обстоятельств оторванных на  длительный срок от благ нашей ци-вилизации, таких,  как  геология, монтаж, мореплавание  или  метеонаблюдения, мужчины без жесткой начальствующей опеки опускаются вниз до самого примитивного своего, чис-то животного  состояния. И нужно  время, время и благодатное  женское  влияние, чтобы в них вновь проснулся человек. Правда, надо сказать, что далеко не всем женщинам  нужно, чтобы мужчины становились  людьми. Когда имеешь дело с человеком, надо и самой быть человеком. А это  так трудно, так  трудно, что порой хочется просто плюнуть и махнуть на все рукой. Пропади оно пропадом! Что мне, больше всех надо?!. Но оказывается, что жен-щине, как таковой, всегда и везде  нужно  больше  всех  остальных, вместе  взятых. Такова судьба. Такова – доля. Такова – планида.


                ГЛАВА 7


         После обхода ремонтируемого бокса у Анны Алексеевны  начался обычный осмотр и обычный прием больных. Ничего  нового, ничего  неожиданного, ничего  необычного. Са-мая  заурядная  больничная  текучка  с тысячами  незапланированных и неизвестно откуда выплывающих  вдруг мелочей, из которых, как  оказывается, и складывается больничная и хозяйственная жизнь клиники.
          День был – среда. А по средам  Анна Алексеевна вела прием в поликлинике МОНИ-КИ с 12-ти до 14-ти часов. И Анна  Алексеевна спешила. Ей не  хотелось опаздывать в по-ликлинику. Она не  любила  опаздывать. Ей было  почему-то стыдно опаздывать, зная, что там, в приемной, ее ждут люди, ее  больные, ее пациенты. Но обстоятельства обычно скла-дывались так,. что она  по средам  вечно в поликлинику  опаздывала. Не по  своей, правда, вине. Но, все  же - опаздывала. И  на  сегодня  у  нее  еще  была  запланирована  одна  опе-рация. Проблемная  глаукомная. Ее тематика. .Были  там  кое-какие  нюансы  И она хотела  прооперировать  сама. И  сама  же  назначила  еще  вчера  эту  операцию. А сегодня  утром  подтвердила своей  ассистентке  вчерашнее  решение, и приказала ей  готовить  больную к операции. И  операцию надо  было провести  до  двенадцати часов, до часа начала приема. Так что  день у Анны  Алексеевны  был до обеда  уплотнен до предела и никаких отклоне-ний от графика не допускалось  Не должно  было допускаться.. И она старалась завершить все свои утренние дела в клинике где-то  часам к одиннадцати.. Не позже. Чтобы потом не пороть  горячку..
            И к  одиннадцати  она  в основном  закруглилась. Больных  около  дверей  кабинета уже не было. С хозяйственными  делами  клиники  тоже потихонечку все утряслось. Боль-ную к операции уже готовили И она  вызвала к себе свою  ассистентку  Викторию Зиновь-евну, чтобы обсудить с ней  план  предстоящей  операции. Обсудить  не столько для моло-денькой еще Виктории, сколько для  себя самой. Чтобы  окончательно  убедиться  в собст-венной правоте, в правильности  принятого ею непростого  решения и поставить все точки над этой треклятой, вечно путающейся под ногами, пресловутой точкой «и»...
            В этот  момент в  дверь  кабинета  постучали. Дверь  открылась  и  в кабинет вошел мужчина. Это был тот самый мужчина, которого Анна Алексеевна встретила вчера в кори-доре и встреча с которым  оставила у нее в душе  почему-то не слишком приятный осадок. Хотя ничего такого особенного в разговоре  между  ними не произошло. Разговор, как раз-говор. Разговор двух случайно  встретившихся в больнице людей. Один – спрашивал: дру-гой – отвечал. Никаких  грубостей, никаких  резкостей, все было в пределах дозволенного. Но впечатление почему-то  отрицательное. Хотя  ничего  особенного и в  этом нет. Бывает же так, что  люди с первого  взгляда  друг  другу не нравятся. И с первых же секунд взаим-ного контакта начинают  испытывать друг к другу сильнейшую, и трудно объяснимую ан-типатию. И что?  Нормальное  явление. Есть симпатия с первого взгляда, но есть и – анти-патия. Как  есть любовь с первого взгляда, так должна быть и ненависть с первого взгляда. .         Но здесь не  было  ни  того, ни  другого. Просто – неприятное  ощущение  в  душе от вчерашней встречи. Но неприятное от чего? От физического контакта с этим, стоящим пе-ред ней  мужчиной, пусть даже и на  расстоянии? От  разговора с ним,  звуков его голоса и интонации  произносимых  им  слов? От его  реакции на нее, женщину в белом халате и на ее слова? Или от  чего-то  еще такого, в чем она сама себе бояться признаться?  Кто знает? Кто знает, что прячется в тайниках нашей души и порой совершенно  неожиданно  для нас самих  управляет  нашими  поступками  и нашими  чувствами? Именно  этого  иногда  нам лучше и не знать. Не стоит открывать ящик Пандоры. Как бы нам этого порой не хотелось
           -- Здравствуйте! – сказал мужчина. – И, ради бога, вы уж меня, пожалуйста, извини-те. Видит бог, я не хотел  Но…Сколько можно!…
           Мужчина  пожал  плечами и развел  руками Мужчина был сильно взволнован. Явно на грани истерики. Лицо бледное. Губы чуть ли не синие и нервно подрагивают. И он пос-тоянно  покусывает их зубами. Голос  напряжен  до предела, чуть  ли не звенит. Руки в не-прерывном движении, он ими постоянно и быстро жестикулируют.
          Сердце Анны Алексеевны болезненно сжалось. Вчерашнее предчувствие ее не обма-нуло. Мужчина  нес с собой  неприятности. И неприятности  именно  для нее, заведующей клиники.. Она вздохнула и спросила:
           -- Успокойтесь, пожалуйста. Что с вами случилось?
           Мужчина  опять  развел  руками. Ладони  у  него  широкие,  мужицкие, с короткими толстыми  пальцами. Руки сильные, не холеные, .но и  не запущенные. Ногти коротко под-стрижены. Точнее – обрезаны.. Маникюром, так модным сейчас среди мужчин –бизнесме-нов – не пахнет. Да и не пахло никогда.  Руки человека интеллигентного труда, но не чура-ющегося  и физическим  трудом. Наверное и вправду – инженер,. как он  сказал  вчера. Но обручального кольца  на пальцах  нет. Неужели – не женат?  Странно. Что-то  не похож он на мужчину, живущего без женщины. На старого холостяка – тем более.
          Мужчина смотрел в лицо Анны Алексеевны удивительно  синими глазами и быстро, нервно говорил. Голос у него был  мягкой, баритональной  тональности и довольно прият-ный на слух. Речь – правильная, литературно грамотная: А назвался инженером…
           -- Я поступил к вам  вчера. Вы  меня  утром  видели. Мы  еще с вами немного разго-варивали. А позавчера . мне  позвонили домой из  МОНИКов  и сказали, что  подошла моя очередь  на  операцию. Надо  ехать. Вот я и приехал. Я не  знаю, откуда  мне звонили, но я думаю – от вас. Меня поселили в 6-ю палату, я даже  пообедать  успел. Вот я с вчерашнего дня лежу и жду. Никто ко мне не подходит. Никто меня не осматривает. Никто со мной не разговаривает. Я бы мог подумать, что  здесь у вас такие порядки.Поступил, лежи и – жди. Но после меня к нам в палату еще двоих положили. И положили после меня. Их еще вчера врачи смотрели. А сегодня  их  уже  оперируют.А я лежу, как …не знаю кто. Как буд-то на курорт сюда приехал. Отлеживаться…..
          -- Ну и ну! – подумала  Анна Алексеевна, - Этого  еще не хватал! Неужели он правду говорит? Чтобы у меня  в  клинике  забыли  про  больного?!  Такого  я не помню! Недаром вчера у меня нехорошее предчуствие возникло, когда я с ним разговаривала. Вот и не верь после этого в мистику! Это точно – мне его еще и оперировать  придется. Когда чего-то не хочешь, оно  и наступает. Закон  бутерброда:: в жизни  чаще всего  происходит именно то,
чего ты опасаешься.  А чего я вчера опасалась, когда увидела эього мужчину? Того, что он ляжет ко мне на операционный стол. А почему? У меня их всяких, и капризных, и придир-чивых, и  блатных, и  непорядочных и разных-разных, пребывало  тысячами. Чего это я за-циклилась на ерунде? Подумаешь – одним  капризным  больше, одним капризным – мень-ше. Какая разница! А почему  это я решила, что он  капризный? На  его месте я бы и не та-кой скандал устроила! Действительно, пригласили  больного  на  операцию и…забыли про него! Чудеса – да и только!
           Эти мысли промелькнули в голове Анны  Алексеевны  мгновенно и как-то сразу все вместе. Слишком уж  невероятной  казалась  история, происшедшая с этим мужчиной. По-этому не удивиться, не поразиться здесь было не возможно. Можно было бы заодно и воз-мутиться,  только  смысл – какой!  Против  себя  возмущаться, что  ли?  Но на  лице  Анны Алексеевны не  отразилось  ничего. Оно по прежнему было невозмутимо спокойным, вни-мательным и участливым к стоящему перед ней больному. Она сказала:.
          -- Вы  успокойтесь, пожалуйста.Ничего  страшного  не произошло. Сейчас разберем-ся, - Она показала на стул  около просмотрового столика, - сядьте, пожалуйста, сюда, я вас сейчас посмотрю, пока  Виктория  Зиновьевна сходит за вашей карточкой. Как будет ваша фамилия?
          Мужчина сел на предложенный  стул, прокашлялся, приложив  ладонь  левой руки к груди и виноватым, но все еще дрожащим голосом произнес:
          -- Ради бога извените меня! Я никого  не хотел  обидеть. Просто, так  обстоятельства сложились. А фамилия моя  – Преснов. Звать Юрий Прокофьевич. Я из Ногинска. ..
          Анна Алексеевна  взяла Викторию  Зиновьевну за руку, отошла с ней в сторону, наг-нулась и тихо сказала::
          -- Викуша, милая, сходи посмотри его карточку. У меня такое предчувствие, что ее – нет. Ничем другим подобное происшествие я объяснить не смогу.
            Виктория  ушла, а  Анна  Алексеевна  вернулась  к  просотровому  столику,  села на свой стул, подалась  вперед и прильнула к окулярам  щелевой  лампы. Увиденная  картина не обрадовала ее. Глаз был  сложный и сильно запущен...Типичная форма  незрелой, вяло-текущей  катаракты. Хрусталик – темно  серый, набухший. Ядро – совсем уже коричневое, глазное дно почти не  просматривается. Но ясно  видны  водяные щели и вакуоли. Реакция зрачка на свет положительная. Это – хорошо. Но рефлекс  глазного  дна заметно ослаблен. Здесь все ясно, это – катаракто. Но…дальше, дальше пошел  целый букет дополнительных осложнений. Широко  развитые микрососудистые  изменения и в  конъюнктиве, и в  эпис-клере; и еще следы диффузной  атрофии  зрачкового  пояса. А это уже –  начальная стадия глаукомы. Причем, уже начинающая  активно  прогрессировать. Блокировка  передней ка-меры почти  заершена. Не на всем пока протяжении. Но…это только пока. Пока. И, навер-няка, давление уже значительно  повышено. И артериальное, и внутриглазное. Надо – про-верить. Обязательно проверить и, при необходимости, сбить, сбить немедленно…
          Короче,  катаракта  с начальной  стадией  глаукомы.  Уже  прогрессирующей.Значит,  хрусталик  будет  непросто  зафиксировать. Здесь  нужен  будет  специальный, с  дополни-тельными лапками для закрепления. Лучше  всего  здесь  подошел бы  американский, типа «Acrysoft». Но они дорогие. И вряд ли у него есть деньги на американский. Недаром же он идет по  социалке. Очередь  чуть ли  не пол года ждал. Значит, не денежный. Да и откуда у современного  инженера  сейчас  деньги?  Тогда  французский, конечно же – французский. Трехлапчатый. Типа  «Carneal». Они прекрасно стоят и хорошо  фиксируются. И легко по- том приживаются. Можно даже  потом и физическим  трудом  заниматься.  В пределах ра-зумного, конечно, же. И стоят  они не  так уж и дорого. Я думаю, что на французский у не-го хватит. Правда, разрез  тогда  придется  делать большой. А у него  веки – рыхлые, крас-ные, набухшие,  воспаленные. Похоже – запущенный  конъюнктивит. Вопрос  только – ка-кой. Не дай  бог, если – вирусный. Замучаешься  потом  лечить его. Но похоже – кишечно желудочный. Надо потом будет  проверить и подлечить его. Потому  что такие веки – очаг инфекции. Значит, шов будет трудно заживать. Есть опасность занести инфекцию. Мн-да-а-а,  целый букетик проблем. И одна  неприятней  другой. Не даром у меня это  нехорошее предчувствие со вчерашнего дня не проходит. Ой, не даром…
          Где же ты был раньше, немолодой ты уже человек, а?.Неужели не замечал? Но такое невозможно  не  заметить. Как  же  вы, мужчины, боитесь врачей! Как вы не любите о себе заботиться. Да  и  о  нас – тоже. А  о  ком – тогда?  Получается, что  ни о ком. Ни о ком вы, господа мужчины, не любите и не можете заботиться. А нам, женщинам, потом голову ло-май, как помочь вам в разрешении ваших неразрешимых проблем.
          Дверь  отворилась и в  кабинет  вошла  Виктория Зиновьевна. Вид у нее был сконфу-женный. Она подошла к Анне  Алексеевне и, теребя  пальцами  платочек в руках, каким-то виновато детским голосом прогово-рила:
          -- Анна Алексеевна, а карточки больного и вправду нигде нет.
         Анна Алексеевна  откинулась на спинку стула, глянула  сначала  на Викторию, затем на мужчину, сидящего напротив нее за  просмотровы столиком, пожевала  в задумчивости губами, вздохнула и сказала:
           -- Значит  так,  Викуша, Возьми  больного  и  сходи  с ним в поликлинику. Сделайте там дубликат его  карточки и  быстренько  пройдите  обследование. Сделай то, чего нельзя сделать у нас в клинике. Это немного Ултрозвуковое сканирование и биомикроскопию пе-реднего отдела глазного яблока. И толщину  роговицы обеих глаз  пусть замерят электрон-ным пахиметром. А все остально, по полной  программе  сделай у нас сама.. И с заполнен-ной картой  после  обеда – ко мне. Я сегодня  раньше  шести  вечера  не уйду. От операции сегодня я  тебя  освобождаю Не  растаривайся, их у  тебя  еще будет столько, что во сне их видеть станешь. А на  операцию я возьму Елену Викторовну. Она сейчас должна быть сво-бодна. Или Татьяну Семеновну. А ты – займись этим больным Он не виноват в нашей рас-хлябанности. Если его послать одного – он ничего не успеет сделать. И тогда он еще один день потеряет. И опять по нашей вине.
             Она повернулась к молча сидевшему перед щелевой лампой мужчине:
             -- Вы  все – слышали? Ну, тогда  с богом. После  обеда,  когда  все  закончиьте – ко мне. Будем решать..
             Виктория  Зиновьевна с мужчинйо  вышли из  кабинета. Анна  Алексеевна  встала, подошла к  зеркалу, висевшкму  на  стене  и внимательно  осмотрела  себя. У нее за долгие годы работы в  МОНИКИ  выработался  своеобразный  предоперационный   ритуал. Перед тем, как идти на операцию, она смотрела на себя в зеркало. И это было всегда, сколько она себя  помнила в МОНИКИ. Как с первого  раза  нечаянно получилось, когда ее взяли асси-стенткой  к  профессору  Докаевской  Ангелине  Павловне,. так с тех  пор и продолжается. Тогда она сильно перепугалась, разнервничалась и чтобы  хоть  как-то  скрыит свое волне-ние, кинулась к зеркалу, висевшему у  них  в ординаторской  на  стене, как  к своему един-ственному  спасителю.Операция  тогда  прошла  успешно. Пожилая  проыессорша ее даже похвалила. С тех пор так и повелось. Как  операция – так к зеркалу. И  сейчас  она не стала нарушать эту  свою давнюю традицию.
           Анна Алексеевна  внимательно осмотрела  себя. Вроде – ничего. Обычный  ее рабо-чий  вид. Вот только…Немножечко…Всего  чуть-чуть… И она  поправила волосы, высту- павшие из под  докторской  шапочки. Затем открыла   верхний  ящик  своего  письменного стола, где у нее лежала ее рабочая, деловая  косметика, достала  кисточку для туши и слег-ка  коснулась  кончиков  ресниц. Здесь, здесь и еще немножко – здесь. Затем отодвинулась от зеркала и внимательно посмотрела на себя. Вот теперь - нормально. Теперь она хоть не-множко, но все же  стала  похожа  на  женщину. Вот только губы…Господи, и чего это она их так  размолевала?! За километр  видно. Как красный фонарь на доме соответствующего назначении. Мужик-то, он – дурак; красное – любит; мажь – ярче! Так, что ли?! Не-е-ет, надо приглушить… Приглушить…А то- страмоты не оберешься!
          Анна Алексеевна пошарила в столе, достала темновишневый тюбик, видвинула нем-ногл  заостренный  сердечник, внимательно  осмотрела, затем  вернулась к зеркалу и осто-рожно прошлась по контуру губ. Снова  отошла от зеркала, глянула на себя в фас, потом в профиль. Так и этак. И еще раз – так. Удовлетворенно  хмыкнула. Вот  теперь – совершен-но  другое  дело. Как  раз  то, что надо. Для  женщины в  ее  годах и  в ее  положении. И не вульгарно, и не черезчур уж строго. Теперь можно будет и в операционную. Пора уже. На-до  только  прежде  в  ординаторскую  позвонить. Кто  там  сейчас, Елена Викторовна, или Татьяна  Семеновна? Или  еще – кто?  Обе  молоденькие, но уже  неплохие  офтальмологи, будущие классные микрохирургии. Пора уже им и самим  начинать оперировать. Нечего в асиситенах ходить. Уже – походили. Сколько же можно?
         Она  набрала  номер  телефона  ординаторской. В трубке  раздался  знакомый,  всегда официально строгий, а потому – несколько напряженный голос Едены Викторовны:
        -- Ординаторская офтальмологии слушает…
        -- Здрасвтвуй, Леночка! Это  Анна  Алексеевна, - проговорила  Анна Алексеевна и ус-мехнулась про себя.
        Что это сегодня у нее  одни  уменьшительно  ласкательные  имена на ее молодых сот-рудников.  Хотя… Когда  видишь  эти  красивые  и  молоденькие  женские, лица,  даже, не женские еще, а а совсем  еще  -  девичьи, то  очень  трудно  заставить  себя  называть их по имени-отчеству. Слишком уж кощунственно звучит! И само собой, невольно срываются с губ эти уменьшительно-ласкательные имена, и хочется  даже порой и по головке их погла-дить, и в щечку  поцеловать. Но…Но…Чего это она сегодня расслюнтявилась с самого ут-ра? утра?.Стареет, что ли? На работе  подобного  расслабления  допускать не стоит. На ра-боте принцип простой – сама работай и другим сидеть не давай. И она продолжила:
        -- Слушай, Леночка!  Отложи-ка  ты на пока  свои  дела. Сейчас  пойдешь  со  мной на операцию. На глаукому. Одевайся - и в операционную. Через пять минут и я там буду…
         И через пять минут  они обе, действительно, были  уже  там.. И тут  же  им  привезли больную. И они  сделали  ей операцию.И операция прошла успешно. Без неожиданностей.  И в поликлинику Анна Алексеевна в этот раз пришла во время. Не опоздала.
        Офтольмологическое отделение поликлиники  находилось на 6-м этаже стеклянно бе-тонного  многоэтажного  параллелипипеда. Уже  много лет Анна Алексеевна  ходила в это здание. В разных своих ипостасях, в разных  должностх и разных  званиях. Но не имела ни малейшего  представления о том, сколько  же  здесь этажей. То ли 12-ть, то ли 14-ть, то ли 16-ть, то ли еще сколько? И каждый раз у нее возникал этот недоуменный вопрос об этаж-ности здания поликлиники, когда она  выходила из кабины лифта на шестом этаже родной офтальмологии. Ни до лифта, ни в самом  лифте, а именно  после выхода из лифта. И каж-дый  раз в  этот  момент у нее  возникала  одна и та же неотвязная  мысль –  посмотреть на обратном пути на пульте лифта  количество  этажей в здании. И отвязаться, наконец-то, от этого своего неразрешаемого никак  вопроса бытия. Но каждый раз после приема больных всякая мысль о каких-то там этажах  бесследно исчезала под напором скопившихся в этом коридоре офтальмологических проблем..   
            Анна Алексеевна  прошла  в свой  кабинет. Народу в «предбаннике» было много. В основном – пожилые. Офтальмология,  все-таки, занимается  далеко  уже  не  молодыми, а основательно  уже  пожившими  на  этом  свете  людьми. Почти как геронтология.Глаза со временем изнашиваются и начинают  требовать ремонта. Приходится даже заменять неко-торые  вышедшие  из строя  или  подносившихся   вконец  детали. Хотя нет,.вот сидит  па-рочка  молодых. Один  парень и одна  девушка. У парня глаз забинтован. Вероятно – трав-ма. Девушка без повязки. Один  глаз  прищурен и неподвижен. Наверное, не видит совсем или плохо видит. А, может – еще что.
           Анна Алексеевна  поздоровалась со своими  коллегами, находившимися в кабинете, закрыла за собой дверь и…прием начался.
         Офтальмологическое отделение  МОНИКИ изначально  предназначалось для деталь-ного обследования состояния  органов  зрения у жителей Московской области для выявле-ния и диагностики имеющихся офтальмологических  заболеваний. Поликлиника оснащена новейшими видами  импортного  офтальмологического  оборудования и соответствующей аппаратурой  и  обслуживается  высококвалифицированным  медицинским  персоналом. И жители  Московской  области  по направлениям  местных органов здравоохранения приез-жают в МОНИКИ для консультации и обследования.
        В МОНИКИ больных сначала регистрируют в регистратуре поликлиники, где на каж-дого из них заводится  медицинская  карта, а затем направлют на 6-й этаж корпуса уже не-посркдственно к самим  врачам-специалистам. Здесь, в зависимости  от  предварительного диагноза  местных врачей, они  проходят  обследование  уже у конкретных  своих  специа-листов-офтальмологов. А затем уже, эти  больные, с  заключениями специалистов, попада-ют, если есть в том необходимость, к Анне  Алексеевне. И Анна  Алексеевна на основании имеющихся у нее заключений и собственного осмотра, уже  сама  определяет дальнейшую судьбу  этого  конкретного  больного. Либо  назначает  оперативное  лечение в стационаре своей клиники, либо же – консервативоное  в той же клинике, либо еще какое., амбулатор-ное или домашнее, но уже по месту жительства.
        Назначенныех  на  операцию  больных, если они  шли по медицинскому соцблоку, за-писывали в очередь на стационар. Для таких больных весь курс лечения вместе с операци-ей проводился  бесплатно. Часть  лекарств, основных – тоже. Но за  дефицитные лекарства  и имплантантируемые хрусталики надо было все же -  платить. Платить по действующему в клинике прейскуранту. Если же больные имели возможность  заплатить за  полный  курс лечения, включая оперативный, и если им не было жалко тратиь подобным образом собст-венные, пусть даже и не слишком честно заработанные деньги, они шли по  коммерческой статье. Но шли уже вне очереди. Когда им самим было угодно и выгодно.
        Но основная  часть  больных  по  офтальмологии  не  попадала в категорию высокодо-ходных  граждан  своей  страны  и  шла  по  самой обыкновенной социалке. Коммерческих больных было все же маловато. И с этим  фактом  нельзя было не считаться. И Анна Алек-сеевна шла на все, чтобы хоть как-то  облегчить  пребывание  своих слепых и полуслепых, пациентов, этих вконец  несчастных и никому  уже не нужных бабок и дедов в ее клинике.
И еду, и  постельные  принадлежности, и лимит  на  социально-льготные лекарства и отно-шение ее работников к выполнению своих медицинских  обязанностей, все брала под свой жесткий контроль и старалась улучшить хоть как-то, но все же улучшить.
         Ведь от болезни  никто из нас не  застрахован.И от старости – тоже. И истинная наша человечность  проявляется  в  нас  именно  в  нашем с вами отношении к больным, немощ-ным, старым и убогим. И еще – к малым. И не дай  нам бог испытать когда-нибудь на себе это то самое, что испытывают  порой  наши  больные старики, лешившись волею судьбы и обстоятельств  самого  главного в нашей  жизни – зрения.. А потом  еще  и  нашего  с вами внимания, понимания и участия. Есть  старая  житейская  мудрость, про которую мы поче-му-то всегда забываем. Не  поступай с людьми так, как бы  ты сам не хотел, чтобы с тобой люди  поступали. Не делай людям зло, и они тебе не будут его делать. Ой ли? Ой ли? Есть ведь и совершенно  противоположная  по смыслу. Не делай людям добро и не увидешь зла от них. Так кто же здесь прав?.Наверное, все-таки, сама жизнь, а не слова о ее сложности.
         Освободилась Анна Алексеевна только лишь после двух часов. Естественно, что ни о каком обеде и речь  уже  идти  не могло. А под  ложечкой  подсасывало. Во  всю и основа-тельно. Она огрченно  вздохнула и машинально  сунула  руки в карманы  халата. Дурацкая привычка! Она активно  боролась с ней сама  еще с девичьих  пор, когда  носила  бежевую спортивную  куртку, сшитую  из тонкого  прорезинового  материала и  подаренную  ей  на день рождения.. Куртка была импортная, очень  красивая и нравилась Анне до безумия.  И она эту куртку готова была носить днем и ночью. В куртке  были  два  прорезных боковых кармана. И в эти самые карманы руки  тогдашней Аллы залезали сами, не спрашивая на то у хозяйки никакого разрешения. Анна  прекрасно понимала, что эта ее привычка – дурная, нехорошая,  что  девочкам, тем  более  отличницам, так  ходить  нельзя и от  этой  вредной привычки  ей  надо  решительно  отказываться.  Понимала,  но  перебороть  себя  никак  не могла. Так и осталась за ней, нынешней хозяйки клиники, эта  девчачья  манера  ходить по клинике с засунутыми в карманы халата руками. Пусть  редко, пусть иногда, но все же так она – ходила. ..
         Правда,  в  карамнах  халата  она  никогда  ничего не носила. Ничего, кроме носового платка. Но сейчас ее рука нащупала в правом кармане конфетку. Она достала ее. Это была карамелька. Клубничная. Откуда  взялась  эта  конфетка и  как она  попала  в карман, Анна Алексеевна  не знала. Не помнила. Но попала она  туда очень кстати. Жаль, что только од-на. Анна Алексеевна  развернула  конфетку и положила ее в рот. Бросила  бумажку в урну, стоящую  около  стола, попрощалась  с  коллегами,  помогавшими  ей  в  приеме  больных,  вышла из кабинета и направилась к лифтам..
         Народу в коридоре было много. Поликлиника работала во всю свою мощь. Фабрика областного здоровья. Так когда-то в 30-е годы пытались называть подобные медицинские учреждения в нашей стране. Не прижилось. Потому что оказалось, что  больше - фабрика, чем – здоровье. Со здоровьем  граждан  в этой  стране  что-то  не очень  получалось. Хотя, надо отметить, что пробовали, пытались. И не так уж и плохо  пытались,.надо  сказать. Ес-ли уж откровенно. Без предвзятости. Профилактикой даже пытались заниматься. Ведь бы-ло время, когда  всех  гоаждан  страны  после  сорока  в обязательном  порядке  заставляли проходить ежегодные медицинские осмотры. И всех  выявленных  «хроников»  ставили на специальный учет, обязательное обследование и обязательное последующее  лечение. Это касалось и гипертоников, и сердечников, и многих, многих  других  форм  заболеваний. И, конечно же, офтальмологов. Все  потенциальные   глаукомники  и катарактники стояли на специально медицинском уете. И разве это -  плохо? Если  государство  само беоет на себя заботу о некоторых видах заболеваний своих граждан – это что, катастрофа  для  него?  Да нет, и еще раз – нет. Просто, у этого госудасртва на всех своих  заболевших  сограждан не хватает эффективных, а, значит, дорогостоящих  лекарств. Подобные лекарственные сред-ства – только для  избранных, только  для  нужных, только  для  элиты. А для  остальных – что-нибудь попроще, что-нибудь подешевле и, естественно, не так уж и эффективное..
         Но все равно, государство пыталось не пускать жизнь и здоровье своих сограждан на самотек. Не допускать на своей территории  принципа  джунглей, когда  выживает  только лишь сильнейший. Да и то за счет  слабых. В человеческом  обществе жить должны все. И слабые, и сильные. А сильные должны не только сами идти вперед, но и помогать слабым. В этом и есть одно из основных отличий человека от животного. Животные – съедают сла-бых; люди – помогают слабым. Вот и пыталось Советское государство хоть как-то отрегу-гулировать природный ход  жизин  человеческого  общества, отрегламентировать его, сде-лать управляемым и предсказуемым. Но…не получилось. И эту  безумную  попытку части мирового сообщества создать на  территории  бывшей царской России  справедливое  чло-веческое общество, живущее по людским  законам, а не по звериным, само же человечест-во  признало неудачной. Зверем быть проще, чем человеком.
         Сейчас же – совершенно иная картина. Проклятый  тысячу  раз  тоталитарный режим рухнул. Слетели  путы  с  конечностей. Упали  шоры  с  глаз. Свобода!  Демократия! Воля! Весь мир теперь в наших собственных руках. Что хочу  теперь, то и делаю! Да здравствует естественный ход событий, никем  нам больше не навязываемый! Как идет все вокруг, так оно и идет Так, значит, и должно идти.Если, конечно, вообще – идет. Ну, что ж, такова на-ша объективная реальность. Против  законов  природы не попрешь .Все должно идти само собой, своим естественным  путем, пусть даже и самотеком..Хватит нам насилия. Природа сама знает, что для  нее  плохо, а что – хорошо. Да и мы теперь сами – не лыком шиты. Те-перь все – в нашей  собственной  власти. Теперь  мы   сами  определяем, что для нас сегод-ня – важно, а  что – нет. Нам – хорошо, значит,  это  и  есть – хорошо. Нам  плохо,  значит, это и  есть – плохо. А кто-то там  протестует? Плевать  нам  на него. Мы – сильные; мы те-перь определяем законы жизни. Мы – властители жизни. Мы – цари – природы. Мы!  Мы!
         Но власть без морали – чудовищная сила! И мораль  не может  существовать  без зап-ретов и ограничений. Мораль – это и есть та система  запретов и ограничений, котрые нак-ладывает на себя человеческое общество,  стремясь выжить в своей ожесточенной борьбе за жизнь.. И выжить не любой ценой, а сохранив себя для будущего. Поэтому человек, как личность, начинает существовать самостоятельно лишь  со слова – «нет!». Причем сказан-ных себе  самому  совершенно  естественно и  совершенно  добровольно. И выполняющих это самое – «нет!». А все эти «нет!», без  которых  «нет!» и самого  человека, как ни стран-но, взяты из Библии, из святой книги  Человечества. И на всех  этих «нет!» держится чело-веческое общество на  Земле уже не одно уже тысячелетие. Это как раз тот самый мораль-ный  и нравственный  фундамент  человеческих  отношений,  котрые и сделали из двуного млекопитающегося, бродившего по Земле, настоящего  человека, того  самого, что и назы-вается  «Гомо сапиенс», то  есть, человек  разумный. А разумный, значит – нравственный, понимающий, где находится  тонюсенькая  грань между доброи и злом, похожая на лезвие бритвы, которую переходить  без  тяжелейших  духовных  потерь  человеку  просто невоз-можно. Невозможно, если он  хочет  при  этом  еще и остаться  человеком.. Поэтому, гово-рить об убийцах, насильниках, бандитах, что это  тоже  люди, что они, несмотря ни на что, такие  же  представители  человечества,  как  и мы  с  вами – нельзя. Это – безнравственно. Это – бесчеловечно.. Они – нелюди! Они переступили грань, отделяющую людей от нелю-дей. И они не могут, не имеют права называться людьми..
           Поэтому, человек, это  тот, для  которого  слова и понятия Библии, те самые пресло-вутые ее  десять  заповедей, сделал  основой  своей  жизни. Пусь  нввыполнимой, пусть не всегда достижимой, пусть фантастической, но все – основой! Вот  они, те самые заповеди: « Не убий! Не укради! Не пожелай жены ближнего! Не прелюбодействуй! Не сотвори себе кумира!...». Какие еще? Господи, не  помню! Надо  же – не  помню! А ведь знала когда-то! Помнила! А сейчас, что же?!
         А  сейчас – надо  бы  покушать. Конфетка  только  раззадорила  желудок.  Он  просит еще. Не надо было бы ее кушать, эту конфетку..Не надо. Организм вроде бы уже смирился или  притерпелся. Во  всяком  случае – не  тревожил, не  требовал. А сейчас от конфетки –  проснулся, вспомнил, что не ел и требует своего, законного. Требует..Можно, конечно, за-глянуть в буфет поликлиники, что  находится  здесь же, внизу, в полуподвальном помеще-нии рядом с раздевалкой и выпить там  хоть  чашечку  кофе  с каким-нибудь  бутербродом или хотя бы пиццей. С ветчиной  или  колбаской с сыром. Но это он раньше назывался бу-фетом. Сейчас - как-то иначе. То ли  кафетерий, то ли  пиццерия? Но… какая разница. Все равно там – не  ахти, не  очень. Грязно, замызгано,  неуютно и как-то уж  черезчур неаппе-титно. В грло кусок не  полезет. Даже, если  и хочется. Тогда, может, в  пиццерию админи-стративного  корпуса?  Там и поуютней, и почище  и готовят сравнительно неплохо. Ведь, все-таки – для работников администрации, а не для  каких-нибудь  приезжих  больных.
          Но почему именно – пиццерия? Раньше  были  буфеты, кафе, столовые, кафетерии, а сейчас  все  одно и  тоже – пиццерия,  пиццерия  и  еще  раз -  пиццерия. Ну,  макдональдс, еще.  И,  пожалуй -  все.. Обезъянничье  какое-то!. Все - с  Запада,  все – не  свое,  все – чу-жое, не наше. А где же наше, родное, свое,  национальное  и истинно Российское?!  Нигде! Нет его! Как и не было! Словно ветром сдуло! А, может, и не было никогда?!
         Ведь все  наши  города, и  крупные, и  мелкие,  за  небольшим  исключением – сейчас безлики и серы. Даже Москва со своими  высоченными многоэтажными коробками из ста-ли, стекла, пластика и цветного бетоеа,  во  множестве  появившиеся  за  последние десять лет,  вконец  потеряла  свое  историческое  лицо  и свою историческую индивидуальность. Дело дошло даже до того, что Москву вычеркнули из списка городов, охраняемых  между-народной  организацией  ЮНЕСКО в качестве образца города мировой исторической цен-ности. Можно  сказать – докатились! Дальше – некуда! Спасибо господину Лужкову за та-кой перекрой нашей столицы. А кто ему разрешил?  Сам – себе. Кто же еще?  Если у меня денег – куры не  клюют и власти – выше головы, то никакие законы мне не страшны.  Тог-да я сам себе - и закон, и порядок, и совесть  гражданина  страны.
            Ну, а если это так, тогда, что  же?!  Была Москва и – нет Москвы. И не поймешь те-перь, чей  это  громадный   город – то  ли  Российский, то  ли  Малоазиатский  какой, то ли Арабских Эмиратов… Все одно – коробки, коробки, коробки. И бесчисленные  рекламные бренды везде  на  иностранных  языках. И тоска на душе от вида подобного  беспредпла. И хочется крикнуть на всю эту  сошедшую с ума страну, как можно громче, чтобы до каждо-го  из  нас, хоть  чуточку, но  все же - дошло! Русские, ну, откуда же в вас  столько лакейс-кого лебезения перед всем не своим, перед иностранны?! Откуда?! Кричи – не кричи, ник-то не услышит. Потому что мы и глухие еще стали……..
           Анна Алексеевна медленно  шла к себе, в родную офтальмологию. Желудок уже ус-покоился и больше не напоминал о себе этой  неприятной, ноющей болью в области живо-та.Понял, что ему ему сегодня ничего уже не светит, что ему сегодня ничего не  обломить-ся. Понял и смирился. Знал, что возмущаться бесполезно. Все равно не по-мо-жет.
         И действительно, Анна Алексеевна о еде больше не думала. Она  шла, погруженная в свои мысли. И мысли ее были о работе. Да и о чем она еще  могла думать, если впереди ее ждал  этот  странный  мужчина, обыкновеннейший, как оказывается, инжкнер с непонятно куда девшейся больничной картой; потом должен был к шестнадцати часам придти насто-ятель  Старо  Спасской  церкви  из  Завражья. Просил  принять  его  срочно. Что-то  там не слиш-ком приятное у него со зрением стало происходить. А потом…Почему – потом? Как раз не по-том, а именно сейчас  ее ждут  в отделении  ее вчерашние и позавчерашние  опе-рационники. Надо их посмотреть и определиться. Выписывать  уже  кое  кого  из  них  или еще немного  подождать?.  Да,  еще  звонили  из правительства  области.  Какой-то  чинов-ник  среднего  ранга. Очень  уж  энергично настаивал на сегоднейшей  встрече  после сем-надцати часов.. Раньше он  никак не может. Не получается у  него. А вот у нее – всегда по-чему-то получается. Не может не получаться. Статус – иной….
       Короче, рабочий день Анны Алексеевны был еще в самом разгаре. И неизвестно было, когда он сегодня закончится…



                КОНЕЦ 


P.S.   Образ  врача  офтальмолога Анны  Алексеевны  Рабцевой,  выведенный  в романе, не имеет  конкретного  своего  прототипа. Образ  этот – собирательный; он несет в себе лишь некоторые,  наиболее  типичные  и  слегка  обобщенные  черты  медицинского  работника, так   характерные  для Русской и Советской врачебной школы. Совпадения некоторых мо-ментов жизни Анны Алексеевны с  подобными  эпизодами  биографий ряда ыедущих Рос-сийских офтальбмологов абсолютно естественны  Потому что этапы становления крупных и выдающихся медицинских специалистов в тогдашнем Советском Союз были одинаковы для всех без  исключения. Главным для  профессиональной  каръеоы  медика были талант, желание и, наверное, немножко удачи. Вот, пожалуй, и - все. .      













































.