Охота на медведя близ Певека

 
     Велик медведь – мишень порядочная, а убойного места немного. Бесспорно, лучший выстрел в висок, но не всегда удается целить по виску.
     Другое место – под лопатку, но надо хорошо знать тело зверя, чтобы пуля попала в сердце, тем более на ходу, а если угодить мимо сердца, то раненный зверь может наделать достаточно беды, даже с пробитыми легкими и двумя-тремя переломленными ребрами.
     Третье – выстрел в шею кладет медведя на месте. Четвертое место – в грудь, против спины или в спину, если пуля пересечет позвонки. Хотя зверь тогда не умирает моментально, но и не владеет лапами, а следовательно, лишен возможности сломать охотника. От лобовой раны зверь падает сразу и делает только одни конвульсивные движения.
     Все остальные раны – по заду, животу, даже печени и легким – хотя могут быть смертельными, но лишь благодаря потере крови. Ослабевает зверь через два-три часа и долее. Самым же опасным становится, когда он сильно ранен.


                (Быль от Вована)

Происходило всё это в разухабистое и, я бы сказал, вольготное брежневское время. Работал я в одном НИИ геологии и поехать куда-нибудь в командировку для проветривания мозгов за счёт института считалось плёвым делом. Правда, командировки большей частью практиковались в северные районы, в тундру – в край вечной мерзлоты. Однако, летом и осенью те места интересны и богаты всяким зверьём, ягодой и грибами. Для любителей природы – услада и отдохновение. Институт наш имел в тех местах большие интересы в части разведки драгметаллов и изучения донных отложений древних русел давно исчезнувших рек. Грешным делом и я собирал там кой-какой материал для моей будущей диссертации, но это было не главным. В итоге я так её и не защитил. Затянул, замусолил, а тут и перестройка горбачёвская подкатила, и всё пошло прахом. Не то что моя тема, институт оказался ненужным. Зря, оказывается, НИИ пятьдесят лет существовал, и мы там зря задницы просиживали. Ларёк с турецким тряпьём оказался нужнее и полезнее. Кому сейчас нужны донные отложения, которые могут открыть доледниковую историю нашей планеты? Они дивидендов не приносят. На них креветок с анчоусами не купишь, а джип «Чирокки» и подавно.
Так вот, в те весёлые исторические времена подвизался я к группе наших геологов, которые отправлялись самолётом в Певек. Выписал себе командировку, обосновал причину, цель и задачи. Начальник отдела подписал не глядя. И вот я на Крайнем Севере. Попробуй за свои кровные попади туда, годовой зарплаты не хватит. А тут государство тебе и командировочные, и северные, и полевые, и харчевые – всё оплачивает. Я  уж не говорю про дорогу и проживание в гостинице. Лафа! При достаточно скромном образе жизни всегда излишек оставался, даже если на водке не экономить. Правда, там больше спиртом пробавляются. Специально для районов крайнего севера пищевая промышленность выпускала питьевой спирт восьмидесятитрёхградусного разбавления. Почти «чистоган». По шесть рублей бутылка. Мы в Певеке этим спиртом затарились и на следующий день вылетели вертолётом к месту нашей дислокации. Там, за четыреста километров, наша геологическая партия работала. Первую бутылку мы ещё в чреве вертолёта пригубили. Благо закуска мировая была: сало украинское, чеснок и помидоры. Лучше и придумать трудно под спирт. Однако, спирт тоже уметь пить надо. Заглотишь без подготовки, считай, ожог пищевода. Хорошо, вертолётчики предупредили, когда увидели, что мы спирт неразбавленный по кружкам разлили, чокнулись и уж пить собрались. Бортмеханик подошёл, спросил:
–  Первый раз, небось, местное «шило» глотаете, опричники?
–  Первый, – признались мы, – чего скрывать.
–  Тогда наливай, покажу, как надо, – и вытащил из широченных кожаных штанов замусоленный гранёный стакан на двести граммов, жёлтым ногтем большого пальца указал до какого уровня лить.
Уровень оказался чуть больше половины.
–  На один глоток, – пояснил он, – однако ж, у каждого он свой, на меня не равняйтесь. Командир наш, например, полный наливает, но зато без повторов. Отмерили мы механику на глоток, ждём дальнейших распоряжений.
– Значится так, – продолжил хриплым голосом наш инструктор, – поясняю сначала устно, потом показываю. Делаем вдох и вливаем в себя содержимое бокала. Не дышим! Чем дольше не дышим, тем лучше для организма. Как в дыхательной гимнастике йогов. Смотрим на часы:  десять-пятнадцать секунд нужно выдержать. Если можешь больше, пожалуйста. Но не до посинения. Иначе может появиться синдром обструктивного апноэ. А тогда недолго и коньки отбросить. Далее – медленно выдыхаем, закусываем. И никаких запивонов. Иначе пойдёт реакция с выделением тепла. А нам это не нужно. Поехали!
Мы проделали за ним весь несложный ритуал. Выдержали необходимое апноэ, салом закусили, и бортмеханик продолжил свой нравоучительный монолог:
–  Самое главное в этом деле воду подальше от спирта держать. Знаете ли вы, что будет, если смешать литр спирта и литр воды?..
            –   Водка, – ответствовали мы, не сговариваясь.
–   Водка, – передразнил он. – Это каждый ребёнок знает. А вот сколько водки?
–  Понятно, сколько, – выделился из нашей группы радиофизик Константин, – литр плюс литр два и получается. Втроём, под хорошую закуску, ночь можно просидеть за милую душу.
–   Вот здесь-то и собака зарыта, что не два!
–   А сколько же?! – выдохнули мы в изумлении.
–  Когда Дмитрий Иванович изобретал рецепт водки для русского человека, той водки, которая не даёт похмелья, он выявил прелюбопытнейшую вещь: при смешивании, допустим, одинаковых объёмов спирта и воды получается не двойной объём, а чуть меньше. Также и в нашем случае: литр плюс литр дают два литра минус пятьдесят граммов.
– А куда же они деваются, окаянные? – спросил, обалдевший от такой сногсшибательной информации, Константин. – Может быть, тут нечистый руку прикладывает?
– Сие есть великая тайна. Её даже чемоданных дел мастер Менделеев не смог разгадать. Но факт остаётся фактом.
Теперь встрепенулся наш биолог Николоша:
– Чувствую, что надо ещё налить, поскольку знаю Менделеева, как великого учёного – создателя известной всем периодической таблицы химических элементов.
После того, как мы повторили, выдохнули и закусили, бортмеханик продолжил:
– Дмитрий Иванович Менделеев считал себя непревзойдённым мастером по изготовлению чемоданов, да будет вам известно, други мои. А таблица – это так, баловство, ночью приснилась, вот он её и запомнил. Самым главным своим достижением он считал формулу спирта для изготовления водки с доскональной технологией её изготовления и придания ей нужного градуса, когда спирт в воде спит и не приносит вреда. И это не просто формула, а формула спасения русской нации. Изобретённая им водка – это не водка, а пища, хлеб насущный. Для здоровья не вред, а одна польза. А что мы пьём? «Сучок»! Из опилок гонят, сволочи, рационализаторы хреновы. А надобно из зерна. И воду не всякую можно брать. Это ж химия, дело тонкое, деликатное. А нас истребляют на корню! Водку Менделеева закопали и травят народ десятилетиями. Вот мы и вымираем прямо на глазах.
– Кто ж это нас травит? – вставил своё слово Вадим Никанорович – геолог по специальности и самый старший член нашей институтской группы, – я с младых ногтей пью всё, что под руку попадёт, без разбора, и ни одна хворь не берёт.
– Сплюнь! – посоветовал тут же бортмеханик. (Его лицо сильно побагровело от выпитого алкоголя и приобрело выражение боксёра, вышедшего на ринг с абсолютной уверенностью закончить поединок нокаутом в первом же раунде.) – Всё до поры до времени. Когда через свою печень прокачиваешь сомнительные напитки, да ещё в количествах запредельных, то окочуриться можно в любой момент своей жизни. Примеров тому несть числа. Поэтому не зарекайся, а лучше перекрестись и скажи про себя: «Пронеси Господи от беды и от хвори!»
Наш геолог тут же перекрестился и виноватыми глазами уставился на пустую бутылку из-под спирта:
– Не мешало бы новую почать, – предложил он.
– Новую? – с воодушевлением и сарказмом сомнения произнёс бортмеханик, краснея лицом пуще прежнего. Новая всегда лучше старой! Новый дом, новая жена, новая машина… Но не бутылка. Бутылка является эталоном. Мерой вещей. Мера превыше всего – говорили древние греки. А мы, потомки варягов, этой меры не знаем. То есть до греков мы ещё не дошли. Путь к ним проложили, а зачем, не знаем. Да – православие великая вещь. Но купились больше на лепость, на обрядовость. Это, как говорится, только верхний слой, который греки сумели подать в должном виде. Если бы русский человек, кроме Бога, знал бы ещё и Меру, каких бы делов он мог натворить! Все бы ахнули. А то: если рубить – так с плеча, а любить – так сгоряча: или топор пополам, или колода вдребезги. Вот мы и напахали за тыщу лет такого, что тоже ахают все, да по другому поводу.
– Что-то я ничего не понимаю, – интеллигентно поправляя очки и нервически подёргиваясь, перебил бортмеханика Константин, – продолжать будем или нет?
– Вот ты очки надел, – показывая толстым увесистым пальцем на сомневающегося радиофизика, назидательно произнёс бортмеханик, – а ничего в этой жизни не кумекаешь. Где твоя мера в веселии и кутеже, знаешь?
– Знаю! Она выше моего представления о сущем. Она за пределами нашей галактики…
– Вижу, что ты истинно реликтовый русский человек, и разум твой на молекулярном уровне. Вырождаетесь вы, как нация, потому как меры своей ни в чём не знаете. Для вас что брагу пить, что Богу молиться, что воровать – всё до неистовства. Напиться, так до смерти, каяться, так чтоб лоб об пол в кровь разбить, а растаскивать, так всю Рассею. Вот мы сейчас с неба на землю спустимся, подумайте над этим. Считай, прилетели. Уже и база ваша видна. Вона Василий Карбиолович Чооду, завхоз ваш, навстречу бежит, руками машет. Макароны у него кончились.
– Так бы сразу и сказал, что подлетаем, – успокоился наш радиофизик, – а то мера, мера. Свою-то хоть знаешь?
– Свою знаю, – улыбнулся бортмеханик, – потому что у меня фамилия Тешнер.
– Всё понятно. Из евреев, значит, – без обиняков констатировал Константин.
– Из немцев. Ещё при Екатерине мой прадед приехал сюда горное дело зачинать. Вот, он и заповедал нам, что когда буришь шурф под взрывчатку, нельзя ни перебурить, ни недобурить. Мера – она везде и во всём. 
В этот момент посмотрел я в иллюминатор, чтобы обстановку оценить – мать моя родная, солнце в закат клонится, пейзаж весь: море, горы, холмы и веси – всё в ультрамарине. Будто фиолетовые чернила на мир вылили и синькой «Индиго» подсинили. Тени от гор и холмов чёрные, сам закат горящей киноварью за облаками размазан широко и густеет прямо на глазах. И стало мне понятно сразу, откуда Николай Рерих вдохновение брал, хотя на вертолётах, как я понимаю, не летал.
– Да, Николай Константинович, – сказал я, уставившись в круглый иллюминатор, – теперь всё мне понятно…
– Кто из вас Николаем Константиновичем будет? – с пристрастием спросил бортмеханик.
– Нет среди нас не только константинычей, – признался наш радиофизик, – но даже николаев не сыщешь.
– Так! – с укоризной посмотрел на меня бортмеханик, – это у него от длительной вибрации. Галлюциногенное состояние. Такое бывает. Всколохматило малость от полёта. Щас сядем, всё, как рукой снимет.
– Да нет же! – стал возражать я, указав рукой на открывшуюся за бортом картину, – смотрите сами! Истинный Рерих! 
– Все прильнули к стёклам.
– Не знаю, кого ты там имеешь в виду, – плюща нос об кругляк иллюминатора, прокомментировал бортмеханик, – но Ваську Чооду вижу точно.
Как я не вглядывался, никакого Васьки я не заметил. Наверное, у бортмеханика зрение было орлиное.
Базовый лагерь раскинулся на зелёном пятачке меж пологих сопок. Ми-8, не выключая двигателей, выгрузил нашу группу с пожитками, бортмеханик скинул с трапа два больших фанерных ящика с макаронами и осторожно передал завхозу Ваське Чооду ящик спирта. Я достал свою старенькую «Смену» – фотоаппарат на все случаи жизни – и попросил всех сгруппироваться около трапа вертолёта. Ветровые струи от работающего винта прижимали к земле и трепали одежду. Бортмеханик показывал на часы – время в обрез, темнеет. Я подошёл к нему и прокричал на ухо:
– Куда фотографию присылать?!
– Спасибо, конечно, за сервис! – прокричал он в ответ, – но искать меня бесполезно, мы нынче здесь, завтра там. В октябре, вот, в Антарктиду собираемся.
– На вертолёте, что ли?
– На судне, а вертолёт с собой берём. Такие дела!
Начальник геологической базы встретил нас по-деловому, распределил моих коллег по палаткам, а меня направил в полевой отряд, находящийся в 10 километрах отсюда.
– Даю тебе нашу сотрудницу в попутчики. Здесь недалече, но боязно было её одну посылать.
– А чего так? – поинтересовался я.
– Ну, всяко может случиться. Заблудится человек или, не дай Бог, с медведем повстречается. А здесь всё веселей вместе.
– А чего ж весёлого? Местности я тоже не знаю. 10 километров путь неблизкий. А ежели медведь попадётся, что я с ним сделаю? Ружья нет. Да и зрение у меня, того. Пока разгляжу, он меня и ухайдакает.
– Не боись! Главное, с направления не сбиться.
– А что у нас будет? Карта, компас?
– Какой ещё компас? Вот, смотри, я рукой тебе сейчас покажу, и ты так прямо, никуда не сворачивая, иди. Компас. Ты у нас кто? – Подсобник, а не пароход дальнего плавания. Миклухо-Маклай без всякого компаса забрёл туда, куда Макар телят не гонял. А то – компас, карта. Здесь всё намного проще. Главное, мозги особенно не напрягать. Сказали – делай. Придёшь на место, дадут тебе штыковую лопату, и будешь два месяца стволы для проб грунта копать до вечной мерзлоты. Да не боись, она у нас тут рядом.
– А что, вертолётом не могли добросить?
– У них график, каждая минута расписана, – заступился за вертолётчиков начальник и тут же крикнул, – Мария Сергеевна! Поди-ка сюда, здесь провожатого тебе с неба сбросили.
Из ближайшей палатки вышла женщина с хорошим крестьянским лицом. Экипирована она была по здешней моде. Правда, ватник и ватные штаны, заправленные в высокие, до колен, резиновые сапоги, слегка диссонировали с цветастым платком, покрывавшим голову.
– Да, с такой не загуляешь, – подумал я, – но это даже и к лучшему, не нужно будет в пути выкаблучиваться. И медведь стороной может обойти. Такую можно было смело и одну посылать. Никто не позарится.
– Мария Сергеевна, тебе тут провожатый объявился, – стал объяснять начальник, – с вертолётом прибыл. Прямо сейчас и собирайтесь. Вот по этой лощинке между сопками и топайте по прямой линии, – и он указал рукой воображаемую линию.
А поскольку я был в лёгком подпитии, то про себя отметил:
– Если по прямой, да ещё в сумерки, то никогда не дойти мне. Вся надежда на эту Машу с Уралмаша. У неё сапоги новые, не растоптанные, курс должны держать точно, без отклонения.
Видимо, чутьём уловив мои настроения, и поведя по-собачьи носом, как бы принюхиваясь к проплывающим мимо флюидам, начальник отложил наш поход до утра.
Утром, после завтрака мы и вышли. Идти было легко и мягко. Ступали то мо мху, то по ягелю, то по вереску. Мария Сергеевна впереди – путь прокладывала, а я след в след сзади. Хороший попутчик, – думал я, – тихий, надёжный, молчаливый. С таким хоть на край света. Главное – не страшно. Её цветастый платок всё время маячил перед моим взором, и вносил некоторое разнообразие в неизменный серо-зелёный фон окружающих нас сопок. Так мы и дошли без приключений до полевого лагеря, где мне предстояло два месяца потрудиться, добывая грунт мелкодисперсных отложений древних русел когда-то протекавших здесь рек.
Лагерь располагался на краю тундровой зоны, за которой шёл протяжённый галечный пляж большой радиусной бухты Восточно-Сибирского моря. Можно было смело сказать, что «Вот он Великий Ледовитый океан!»
Много ли людей на земле видели этот далёкий от цивилизации край? В первую очередь, бросается в глаза чистота и первозданность, которые ощущаются кожей. В нашей современной урбанистической жизни всё это заслонено рукотворным декором из камня, бетона, асфальта и прочих подручных материалов, отнятых у той же природы. А природа не терпит перестановок. Она рано или поздно отторгает из себя всё искусственное. Сколько цивилизаций, городов, поселений, культур ушло в землю, оставив потомкам только скол того времени в виде археологических артефактов. Уйдёт туда же и наша искусственная лепка современных мегаполисов и частных владений беспечных трудоголиков капитализма и других придуманных человеком социальных систем. И сами системы канут в вечность. А это, нерукотворное, останется. Изменится и отойдёт береговая черта, состарятся и опадут горы, вздыбятся новые, изменится климат, но чистота и первозданность останется. В этой вековой, многотысячелетней изменчивости, первозданность не теряется. Она всё время сохраняется, пока жива сама Земля. И человек пришёл сюда, чтобы удостоверить эту первозданность, восхититься ей и преклониться пред Создателем. 
Два месяца ковыряли мы грунты древних русел рек, протекающих здесь, может быть, десять тысяч, а то и более лет назад. В те времена пейзажи были, конечно, другие.  Великий Безымянный океан, наверняка, омывал тогда лесистый берег тёплым прибоем. На берегах многочисленных рек паслись стада мамонтов, а мохнато-волосатый предок человека расчищал в дебрях места для становищ. Наш быт и размеренный ритм жизни тоже, наверное, чем-то напоминал существование тех разумных приматов, которые, по Дарвину, числятся родственниками современного человека. Правда, бегать за мамонтами и добывать  пищу в поте лица, как это в Библии сказано, нам не приходилось. Геологическая партия была обеспечена завозным продуктом из расчёта рубль сорок семь на человека. Ассортимент был не велик, но в избытке. В основном, макароны, крупы, фасоль, тушёнка, консервы «Завтрак туриста», лук-чеснок, галеты, чай и желудёвый кофе. Кашеварила Мария Сергеевна. Готовила она вкусно и много, поэтому подъедали всё, в котлах ничего не оставалось. Когда её хвалили за наваристый суп-рататуй, она обычно отмахивалась и говорила, что мол на костре всегда всё вкуснее и духовитее. Даже обычный грузинский чай настолько хорош, что вряд ли такой где-нибудь ещё и попьёшь. И цвет у него насыщенный, как у рождественского пунша.
– А может, дело в дровах, – рассуждал в таких случаях наш радиометрист Коля. Возьми, к примеру, самовар. Растопишь берестой – один вкус у чая. А если добавить туда сухих сосновых шишек, смотришь, уже и чай другой: ядрёнее и смачнее. А ведь из одной пачки завариваешь.
– Да, дрова здесь действительно редкие, – подтверждал колину догадку без десяти минут кандидат наук Гунар. Это же отборные стволы хвойных деревьев, спиленные Бог весть когда, сплавленные по сибирским рекам, и вынесенные волей случая в океан. А потом после хорошей просолки вытащило их прибоем на дикий берег, и они годами выветривались здешними штормами, морозились зимой и отогревались летом, окатывались водой и опять высушивались. Дерево тут уникальную обработку прошло, ни  одному деревообрабатывающему комбинату такое не под силу. Да и технологий подобных нигде нет. Здесь этого добра по всему Ледовитому побережью столько – можно экватор два раза опоясать. В шестидесятые годы, американцы, каким-то образом проведавшие о наших «запасах», предложили нам выгодную сделку: за большие «бабки» очистить всё заваленное плавником побережье. Условия простые: деньги – Союзу, дрова – Штатам. Но тогда Хрущёв показывал всем кузькину мать. Ну, а здесь был повод показать ещё раз. В результате американцы её увидели, а мы остались при своих дровах.
– И правильно сделал Никита Сергеевич, – поддержал беседу бригадир геологической партии Владилен Потапыч. Эти брёвна сейчас, может, по цене мамонтова бивня, которого здесь до черта. Америкосы всегда дурачков ищут. Дрова, видите ли, им понадобились! А на чём бы мы сейчас суп да кашу варили? И вечером – у костерка посидеть, цигаркой подымить, покалякать, чайком побаловаться – удовольствие ведь. Америкосы вывезли бы всё, – а в это я верю, им только дай на зуб, схавают всё без разбора, – и что бы мы с вами здесь делали? Сосали бы, как медведь, лапу. Всё правильно было решено. Партия проявила тем самым заботу о тружениках севера. А так бы эти деньги угрохали на помощь разживающимся странам, и хрен бы с вами что увидели: ни тебе денег, ни тебе дров. Это наш неприкосновенный запас.
– Для нашего бронепоезда, который стоит на запасном пути, – добавил Гунар, отхлебнув заваристого грузинского чая.
Не обратив внимания на иронию своего коллеги, Потапыч стал растекаться мыслью по древу:
– Вот, мы сидим тут с вами на всём готовом, вертолёты над нами летают, макароны для прокорма сбрасывают, здоровьем нашим интересуются. А чуть более двухсот лет назад об этих землях не было твёрдого представления. Даже карт подходящих не имелось. А места здесь лютые. Это летом – благодать. А лето – два месяца…
– К чему это ты клонишь, Владилен Потапович? – спросил я, разомлев от обильной еды.
– Хорошо вам живётся, вольготно, в спину не дует, – продолжил наш бригадир, а  чуть боле двух сотен лет назад по этим самым местам прошла Великая Северная экспедиция под руководством Ивана Иваныча Беринга. Знаете такого? То-то!
– Постой-постой, Витусом его, кажись, звали, – послышалось из нашего окружения (а собрались мы тогда всем составом в десять человек, под занавес, так сказать, нашей северной побывки).
– Правильно – Витусом. Но это по-датски. В России переделали его быстро в Витязя. А раз витязь, так обязательно Иван. И отчество приклеили соответствующее – Иваныч, поскольку отец звался Йонасом. Пять лет длилась та экспедиция, в которую входило семь самостоятельных отрядов. Был обследован и закартографирофан весь северный берег азиатского материка. Но это только малая толика всей работы. Экспедиция прошла широким фронтом по всей России с запада на восток вплоть до берегов Аляски. Трудности испытывали неимоверные. Ведь тогда ни авиации, ни радио тебе, ни сапог резиновых, как у Марьи Сергеевны, не было. Лошади дохли, собаки не выдерживали, а человек шёл, болел, голодал, холодал, слабел, но выдюживал. Правда,  погибло тогда тоже немало. И Беринг на одном из островов слёг в могилу. Но результаты той экспедиции были потрясающими. Недаром её прозвали Великой Северной. Прошла она и по этим местам. Может быть, даже вот здесь, на берегу океана становились они лагерем. Так что в исторических местах находимся мы с вами, товарищи.
И только произнёс он свою последнюю фразу, как Гунар Каспарович, наш без пяти минут кандидат, поперхнулся чаем и, кашляя, стал показывать в сторону ближайшей сопки, поросшей вереском и голубикой. Мы, как по команде, обернулись и сразу же увидели трёх мишек, идущих друг за другом. Впереди, по всей вероятности, шествовала медведица (очень крупный экземпляр, – отметил я про себя), за ней по пятам бежал совсем молоденький медвежонок, а чуть поодаль следовал пестун – годовалый или даже двухгодовалый медведь, размеров средних, но уже почти взрослая особь. Говорят, что медведица уживается со своим детёнышем не более двух, двух с половиной лет. Такова их природа. А у человеческих особей бывает, всю жизнь вместе тянут. И что это – природа, обязанность или нужда?
– Вот те на! – в какой-то отрешённой задумчивости отметил Потапыч, – ценный трофей. Идут по направлению к косе, мышкуют небось, отъедаются перед зимой, это понятно. Есть шанс угоститься медвежатинкой, а то тушёнка уже изрядно приелась. Что у нас из главного калибра имеется? Промысловый карабин Симонова, двустволка под 22-ой патрон и всё.
Гунар, откашлявшись, добавил:
– У меня мелкашка имеется.
– Ну, это для медведя, что комариный укус, – прокомментировал Потапыч. На всякий случай можно ещё ракетницу взять. Мало ли… Тоже оружие. Короче, план таков: забираем весь арсенал, садимся в пакетбот: я, Коля с двустволкой, Гунар со своей мелкашкой, Вадим с ракетницей и Володя, – он указал на меня, – для подстраховки.
– Мне бы тогда хотя бы рогатину для пущей уверенности, – вставил я своё веское слово.
– Не до рогатины сейчас. Не из бревна же её выстругивать. А деревьев здесь отродясь не бывало. Главное – шанс не упустить. Сейчас медведи пошли на северо-восток, значит, к вечеру упрутся в воду. Коса здесь километров на пять в море тянется. Деваться им будет некуда, придётся назад поворачивать, и там мы их у старого зимовья  подкараулим. Здесь граница их ареала обитания, дальше, на север, идут уже владения белых мишек. Хотя иногда они и перехлёстываются. Но белые свирепее. Поэтому бурые стараются с ними не соприкасаться.
Впятером столкнули пакетбот в воду, побросали в него свои манатки, ружья, и сами забрались в него в темпе, поскольку долго стоять в воде Ледовитого океана зябко, ноги сводит до судорог. Хотя в редкие дни были и у нас любители искупаться, но только – бултых и обратно, в десять секунд. Не Сочи в бархатный сезон. Но удовольствие сильное. Завели движок и почапали не спеша вдоль берега, кое-где заваленного бревенчатым плавником, а где и совсем чистого: с галечными пляжами и отдельно торчащими черными скалами. На втором плане виднелась устланная зелёным ковром тундра с выступающими, как бы приглаженными сопками. Красота, одним словом. Пакетбот слегка покачивало на идущей с севера пологой волне. Медведей, правда, видно не было. А может быть, я от близорукости их не замечал.
– Они  по тому краю идут, по юго-восточному, со стороны бухты, – пояснил Потапыч, зорко поглядывая на береговую черту.
Вскоре показался небольшой бревенчатый домик, будто вросший в эту пустынную местность.
– Зимовье, – пояснил Потапыч. Сюда даже с Магадана прилетают охотиться «шишки» с крутого бугра. Дом основательный. Вот, сейчас мы к нему и подвернём, – выбрасывая папироску за борт, и закладывая румпель руля право на борт, резюмировал наш бригадир.
Он разогнал пакетбот, направив его на берег, выключил двигатель и на подстегнувшей нас волне мы плавно наехали на галечную полосу неширокого пляжа. Дом, действительно, оказался добротным и донельзя рациональным для настоящего охотника: четыре двухъярусные дощатые койки, большой стол под оконцем, печь с плитой, на бревенчатых стенах, тщательно проконопаченных мхом, полки, ящики, вешалки для одежды. На плите стоял большой чугунный казан, в ящиках посуда, ложки, ножи, даже провизия кое-какая имелась: горох, крупы, соль. На столе две керосиновые лампы и даже старый чернильный прибор из голубого мрамора – прямо хоть сейчас садись и письма пиши. В закутке стояли три тульских двустволки: две простых, а одна, по-видимому, дорогая – с инкрустацией на ложе. Все ружья были со снятым цевьём, не постреляешь. Без цевья и ружьё не ружьё, так – лом. На одной из полок я приметил с десяток книг. Самой толстой оказалась «Вся королевская рать», автор Джон Пенн Уоррен. На внутренней стороне обложки надпись по диагонали: «Веронике в день десятилетия свадьбы». Похоже, Вероника её не читала, поскольку в книге, почти в самом начале, попались неразрезанные листы. Открыл томик  Маяковского наугад, прочитал вслух и с выражением:
                Пришёл к парикмахеру,
                сказал спокойный:
                «Будьте добры, причешите мне уши»…

– Всё! – скомандовал  Потапыч, – пора на охоту. Дело серьёзное. Здесь ещё неизвестно, кто кому уши причешет: мы медведю или он нам.
– А почему медведь в единственном числе, – поинтересовался Гунар, поглаживая свою мелкокалиберную винтовку, – их же там трое.
– То-то и оно! Силы вроде равные, – трое на трое, а убойные у нас только два ствола.
– Нас же четверо с оружием, – внедрился в разговор Вадим, – или ты мою ракетницу в расчёт не берёшь?
– Если с двух шагов в харю из ракетницы медведю попасть, считай, он уже твой, если тебе рикошетом не достанется. Целкости, правда, у неё нет. А вот у мелкашки гунаровой целкость замечательная, но пуля из неё для медвежьей туши, что горошина. Поэтому с ракетницей ты ещё боец.
Потапыч разлил по стаканам припасённый им на случай охоты спирт, разложил на столе нехитрую снедь: вяленого тайменя, купленного за спирт же у кочевых чукчей, две очищенные луковицы в крошках табака, прямоугольные галеты, с полки взял молотый перец.
– Так! Ни пуха ни пера, братцы! – произнёс он с пафосом и с некоторой дрожью в голосе.
– К чёрту! – согласились мы и, опрокинув стаканы и задержав на время дух, стали закусывать, а Потапыч тем временем принялся раскладывать тактику и стратегию предстоящей охоты.
– Наша главная задача – подстрелить медведицу, – внушал он, вгрызаясь прокуренными зубами в луковицу, – в ней и мяса больше, и попасть легче – цель крупная. Поэтому весь огонь сосредоточить именно на мамаше. А с молодняком разберёмся. Да они сами от страху убегут.
Он посмотрел в низенькое окошко и констатировал:
– Смеркается, однако! И август на дворе. Полярный день уходит восвояси.
– Поэт! – заключили мы в один голос.
– Да это всё Володя со своим Маяковским! Передаётся, – развёл он руками. Но рифму сами подбирайте. Кстати, ему-то, как безоружному, – и он показал пальцем в мою сторону, –  рекомендую остаться в зимовье. Надо и печурку растопить, и чайку к нашему приходу заварить.
– Теперь понятно, зачем вы меня взяли, – обиделся я, – но категорически не согласен.
– Молодец! – похвалил Потапыч, – тогда все выходим на рубеж вон к той горушке. Медведи мимо никак не пройдут. Они окажутся или с левого фланга, или с правого. Рассредоточимся цепью по всему склону. Лучшего скрада не найти. Место как раз на ветер. Так что по запаху они не учуют. Володю – в середину. Если что, прикроем: я слева буду с карабином, а Николай справа со своим двухствольчатым винчестером, а вы, – он указал на Вадима с Гунаром, – по краям, для острастки, так сказать.
– А кого стращать-то? – пробурчал Вадим. – Мне самому уже страшно становится.
– Это хорошо! – одобрил Потапыч. Настоящая охота без страху не бывает. Иначе бы никто и не ходил охотиться. Хороший здоровый страх – великая вещь. Не боятся только дураки.
– Ну, спасибо, Владилен Потапыч! Уважил. Даже легче стало. Теперь-то я уж точно знаю, что умный. А то раньше сомневался.
– Да ты не ёрничай, ты лучше спирт свой допивай, а то некуда вторую дозу лить.
– А это не мой стакан, – честно признался Вадим.
– Кто ж это у нас нарушает традиции?! – с пристрастием спросил Потапыч, имея явное намерением разлить остатки спирта по стаканам.
– Я лучше после, – признался без трёх минут кандидат Гунар. Это дело такое – сначала стрелять, после выпивать, а не наоборот.
– Вот, пример доблести и чести! – на манер вождя мирового пролетариата вытянул вперёд руку Потапыч. И с этим я полностью согласен. Но когда есть в загашнике, – и он, прищурившись на один глаз, похлопал по брезентовому армейскому сидору, – тогда можно и до, и после. Это ж охота, братцы! А не богадельня. Так! Выпили, закусили и на позицию, пожалуйста. А то медведи нас ждать не станут. Боезапас чтоб под рукой лежал! С первого разу не ухайдакаем, придётся повторяться. Огонь по возможности беглый и не по воробьям. Целкость чтоб в десятку была! Жаль, конечно, что приваду не успели подложить. Я взял на всякий случай три банки «сгущёнки», но поздно уже. Время, как говорится, разводит мосты.
– Что за привада? – поинтересовался я.
– Для приваживания, – пояснил Потапыч. В нужном месте делается лабаз с привадой. Лучше всего – глухая бочка с тухлой рыбой. В бочке прорубают отверстия –  заманка такая для косолапого, бочку-то сразу не разорвёшь, повозиться надо. И вот, когда он  у приманки задержался, внимание своё полностью переключил, тут его и за цугундер можно брать. Приваживают, конечно, загодя, чтоб не зря в скрад идти и наверняка зверя сохотить. Но мы и так след взяли. Мимо нас они не проскочат.
Мы вышли из зимовья и цепочкой пошли на указанную Потапычем позицию. Смеркалось быстро. Благо небо вызвездило, контуры ближайших сопок просматривались, и то – хорошо. Лежал я на мягком вересковом сланнике, слева Потапыч стволом карабина в Большую Медведицу тыкал, справа Коля со своей сдвоенной берданкой не то спал, не то таился, как мышь. Но всё равно чувствовал – надёжно. Романтикой Севера повеяло. Спирт нутро согрел, разлился по венам, заставил глаз на Полярную звезду поднять. А она почти над самой маковкой стояла в одиночестве своём. И Кассиопея своё дубль вэ начертала размашисто и со вкусом. Об остальных созвездиях я не ведал. Разве что Близнецов мог ещё распознать, да башкой на 360 градусов не повертишь, не та доза принята…
– Тихо! – громким шёпотом прошептал Потапыч, – вроде идут. Слева.
– Да нет – справа, – сонным голосом слабо прохрипел Коля, – вона Гунар уже целится куда-то из своей мелкашки.
Я повернул голову направо. Ничего не видать! Сопки чёрные, медведи бурые, где ты их в этой слепоте различишь. Небесные лампады обстановку не разряжали, а в некоторых местах как-то даже сгущали темень.
– Точно справа, – с придыханием и восторгом прошуршал Потапыч и наставил ствол в мою сторону.
Я на всякий случай сполз ниже и тут же встал на ноги, чтобы постараться увидеть всю дислокацию. Действительно, какие-то тени тихо двигались по диагональному распадку на фоне ближайшей к нам сопки. И тут началось нечто невероятное. Первой выстрелила ракетница, ракета ударилась о поросший вереском склон и рассыпалась красными искрами, осветив картину охоты. Звери на какое-то мгновение озарились страшным багряным светом. Медведица стала на дыбы, а медвежата засуетились около неё. Сразу же из обоих стволов жахнул Николай, следом Потапыч – пять выстрелов один за другим. И опять – ракета, но уже зелёная. Ушла за сопку. На фоне этой канонады причмокивания мелкокалиберной винтовки Гунара звучали как-то неаппетитно. Участники организованной засады успели перезарядить свои пушки и возобновить артподготовку. В темноте из стволов вслед за пулями вылетали короткие всполохи сгорающих пороховых газов. И вдруг среди очередной разноголосицы выстрелов мы услышали вой. Он перекрыл пальбу звуком иерихонской трубы, проник в наши внутренности и заморозил кровь в венах. Стоя на склоне сопки и почти ничего не видя, я остолбенел от ужаса. Это был какой-то доисторического животный рёв необыкновенной силы и тембра, вмещающий в себя тоску, боль и страдание одновременно. Казалось, звёзды сейчас посыплются с неба. Выстрелы прекратились, как по команде, и мои соратники лежали, распластавшись над вечной мерзлотой тундры, как поверженные воины. Я был в столбняке, одеревенел, и только в уши втекал звук вселенского рыдания очень близкий к ноте фа.
Первым очухался Потапыч. Он перевернулся на спину, посмотрел на незнакомые ему созвездия, медленно перекрестился  и изрёк, не повышая голоса, когда рёв на мгновенье смолк:
– Ноги…
Медведица, – а я был уверен, что именно она издавала столь душераздирающие звуки, – вновь принялась петь свою жуткую песню. В следующий перерыв Потапыч добавил к сказанному:
– Ноги нужно делать отсюда…
И мы ему сразу поверили. Как придавленные сапогом насекомые, разбуженные инстинктом самосохранения, мы зашевелили ножками и ручками и стали медленно ретироваться с облюбованной нами позиции в сторону зимовья. Пригибаясь, как под артобстрелом, и передвигая непослушными конечностями, цепочкой, друг за другом (впереди Потапыч с промысловым карабином, сзади Гунар с мелкокалиберкой)  под всепроникающие утробные завывания матери-медведицы мы добрались до дома. В доме завывания звучали глуше и мы малость отошли от шока.
– Предлагаю по полстакана снотворного, – объявил Потапыч, – и на боковую. А завтра с утра пораньше посмотрим, что мы там натворили.
От этого предложения даже Гунар не отказался. Потапыч молча разлил, мы молча выпили и разлеглись, кто куда, благо места для спанья было много. Я как любитель вторых вагонных полок залёг на верхние полати. Если бы не снотворное магаданского разлива, то вряд ли бы мы и заснули от перенесённого стресса.
Поднялись засветло. За бревенчатыми стенами избы слегка прослушивался ропот неугомонного океана. Других звуков не отмечалось. Потапыч вложил в магазин пять патронов калибра 7.62, затвором дослал один в патронник, направил ствол в печку, прицелился и сказал:
– Надобыть проверить место боевых действий. Предчувствие у меня есть. Не зря медведица выла вчерась нечеловеческим голосом. Наверно, ты ей, Коля, нос из своей ракетницы опалил. Или ещё что.
Потом подумал, уставившись в какую-то туманную точку, и спросил в серьёзной задумчивости:
– По сто грамм на ход ноги бум?..
Отперев заложенную деревянным брусом дверь, мы вышли посмотреть на результаты нашей вечерней охоты. Солнце уже задело верхушки наиболее высоких сопок. Северный ветер с океана был свеж и слегка поддувал в спину. Подойдя к месту нашей засады и оглядев открывшуюся панораму, собрались, было, уже уходить, так как ничего примечательного на глаз не попалось, как вдруг Потапыч, уставившись в одну точку, затараторил:
  – Так-так-так! Кажись, меньшого задели. В распадке, бедолага, лежит в одиночестве, сразу и не приметишь.
Спустившись в низинку, увидели: под большой кочкой притулился медвежонок. Он лежал, свернувшись в комочек, не подавая никаких признаков жизни. Для пущей предосторожности Потапыч пошевелил тушу стволом своего карабина.
– Готов! Теперь понятно, почему медведица так выла. Кто ж знал? Метили, вроде, в большую мишень, попали в меньшую. Кто ж его ухайдакал – я или Николай? Другим калибром его не возьмёшь.
Следов пули мы пока не нашли. Не от страха же он окочурился. Впятером впряглись мы в ношу и потащили убитого мишку к хижине.
– Тяжёл, бродяга! – сетовал Потапыч, – кило на 170 потянет, а то и боле. А если бы мамашу подстрелили? Всё! Разделывай на месте и частями волоки.
– Жалко всё-таки медвежонка, – посетовал я, – почти и не жил ещё, а здесь – бац, и свалили почём зря.
– Жалко?! – удивился Потапыч. А телятину тебе есть не жалко? Ты что вегетарианец? Или йог продвинутый? Знаешь ли ты, что у дикого зверя шансов выжить гораздо больше, чем у коров на скотобойне? Кстати, тебя медведь или волк не пожалеют, если в лапы к ним попадёшься. Так что здесь всё примерно на равных. По крайней мере, честнее, чем скот под топор подводить. Здесь, считай, война, а там – казнь. Ну, задело случайной пулей – судьба. А если б самец его сожрал? И такое бывает. Папаши-медведи своих детей иногда жрут с голодухи. Что, лучше бы было?! Это ж зверь! Хищник! А не заяц безмолвный. Вот, зайцев, действительно, иногда жалко почему-то.
У зимовья я попросил всех сфотографироваться у трофея, на что все охотно согласились. Потом меня фотографировал Вадим и далее – всех по очереди. Все хотели выглядеть единоличными победителями в битве с матёрым зверем. Для большей убедительности в реквизит пошёл промысловый карабин Ижевского завода, как оружие более солидное и мощное. Потапыч с Колей после съёмок сразу приступили к разделке Михаила.
– Здесь главное шкуру не подпортить, – рассуждал при этом наш бригадир, – это главный трофей. Мясо что? – съел и забыл. А шкура – она на память. Правда и повозиться с ней надо. Сначала просолить хорошо, а уж в домашних условиях очистить, вымочить, выстирать, голову оформить. Одного уксуса уйдёт на ползарплаты. А стирального порошка? – пачки четыре, а то и пять. Но всё дешевле, чем таксидермисту отдавать.
У него была тайная надежда найти в теле пулю, убившую медведя. Если пуля калибром 7.62, то считай шкура его. Таков обычай – мясо и жир на всех поровну, а шкура тому, кто сразил зверя. Коля питал те же надежды. Поэтому очень скоро пулю эту нашли. Она застряла в сердце. Калибр 5.6. Трудно было поверить, но получалось, что Гунар из своей «мелкашки» сразил зверя.
– Ну, Гунар, – не переставал удивляться Потапыч, – этот случай можно в книгу «Рекордов Гиннеса». Чтоб из «мелкашки» – медведя завалить?! Ведь расскажешь – никто не поверит. Тем не менее – факт. Шкура тебе по праву достаётся. С полем! С удачной охотой тебя!
На обед мы решили полакомиться свежей медвежатиной. Развели меж камней костерок, сверху – железную сетку, а на неё уже мясо. Я зорко следил за процессом, во-время переворачивал скворчащие на огне куски, глотал слюни и облизывался, поскольку  с утра маковой росинки во рту не было. А утренние сто грамм только разожгли аппетит. В это же самое время, несколько поодаль от дома, Гунар вываривал в большом чугунном казане освежёванную медвежью голову, чтобы потом вычистить её и позже вставить на место уже со стеклянными глазами и разинутой пастью. Но это не вызывало аппетита. Когда мясо основательно прожарилось и приобрело съедобный вид, я решил снять пробу, отдавая предпочтение кусочкам с корочкой. Чтобы медвежатина сильно отличалась от другого мяса, я бы не сказал, но определённый привкус присутствовал. Однако съел с удовольствием.
– Вроде готово, – сообщил я.
– Готово будет, когда потушим, –  откликнулся Потапыч, – а сейчас рановато ещё, мясо непроверенное, с трихинеллой может оказаться, его для безопасности нужно часа три в термообработке выдержать.
Мне стало как-то нехорошо и тревожно.
– Что за трихамонелла? Триппер от неё что ли?
– Ха! Триппер по сравнению с трихинеллезом – насморк. Трихинеллез – это на всю жизнь. Паразитарное заболевание, проникает в кровь, в мозг, не приведи Господи.
– Не зря медведица выла, – подумал я, – не к добру это.
И добавил вслух:
– А я уже попробовал…
После продолжительного молчания Потапыч дал такой совет:
– Хорошо, что у нас сезон заканчивается. Послезавтра буксир за нами должен придти. По прибытии в Певек советую тебе, на всякий случай, в амбулатории сдать анализ на эту самую трихинеллу. У ней инкубационный период до сорока дней. Чем раньше начнёшь лечиться, тем лучше.
– А если спиртом её приморить? – спросил-посоветовал Николай.
– Спирт никогда не повредит, но анализ сдать желательно. На всякий случай.
Когда устроили застолье, я к медвежатине больше не прикасался, всё на спирт налегал и к отплытию был уже хорош. Помню только, что меня Вадим с нашим кандидатом, уж и не помню каких наук, Гунаром в пакетбот вдвоём загружали, а утром меня понесло по полной программе. Мутило, рвало, выливало из всех пор. От касторки так не понесло бы. Чистило хорошо, казалось – вакуум уже внутри, а оно всё прёт и прёт. Никогда мне так плохо не было. Позеленел, осунулся, зачах, дрожь в руках и коленях, в ушах не то звон, не то далёкий вой медведицы. Про себя думал: «Вот она трихамонелла проклятая как себя проявляет, так и загнуться можно ненароком». Но Потапыч меня успокоил:
– Это у тебя алкогольная интоксикация. Спирт вчера глотал не закусывая? Вот и результат. Со спиртом тоже, брат, надо осторожнее. Это тебе не водка.
– Так я трихамонеллу эту самую глушил, чтоб заспиртовалась там окончательно.
– Во-первых не трихамонеллу, – поправил Потапыч, – а трихинеллу, а во-вторых, можешь не сомневаться, после такой санации из тебя не только паразиты все вышли, но и микробы тоже. Для организма – лучшая профилактики.
Но мне от такой профилактики легче не становилось. Вспомнились слова Потапыча: «мясо съел и забыл…». Теперь-то на всю жизнь запомнится. И, может, это всё оттого, что в какой-то момент пожалел медвежонка, осознал свой грех, хотя сам и не стрелял. Но был пособником, участником. И нашу охоту можно было бы назвать и убийством. Так часто бывает в жизни. Мы все являемся молчаливыми соделателями многих неправедных дел на земле. И первыми же невольно расплачиваемся. Все преступления свершаются при молчаливом попустительстве толпы. А я ведь и есть часть толпы – охламон. Если расшифровать это слово, то в нём две составляющие: охла – от греческого «толпа», мон – сокращённое от английского монстр. Получается «монстр толпы».  И мы все в той или иной степени являемся такими монстрами. Бывает, конечно, что толпа вдруг осознаёт, что она не толпа, а народ, пробудившийся от летаргического сна. Тогда начинаешь видеть все ужасы происходящего вокруг нас. И только тогда происходит эта очистительная санация. Процесс тяжёлый, но необходимый. Иначе хана всему мировому пролетариату, как говорил вождь всех времён и народов. Под вечер мне стало немного лучше, и я попробовал высказать эти соображения Гунару, самому интеллигентному из участников охоты, дважды кандидату наук. После долгой паузы он сделал следующее замечание:
– Зачем мне в чём-то раскаиваться. Я атеист. По мне лучше сидеть у камина, ощущая под ногами шкуру убитого мной медведя, чем блевать на порог покосившейся от старости избы. Все эти самоочистительные рефлексии ни к чему хорошему не приводят. Что я против мира? Ничто. Пусть мои усилия будут направлены на моё эго. В этом, кстати, нет ничего плохого. Каждый для себя создаёт свой маленький уютный мир, это основа всей конструкции мироустройства.
– А если за стенами твоего дома ураган? – пытался возразить я.
– Укрепляй стены.
– А если землетрясение?
– Выбирай место, где не трясёт.
– А если уже живёшь в таком месте?
– Тогда – это судьба.
– Да у нас у всех одна судьба, только мы не осознаём этого.
– Может быть, может быть, я в такие категории не влезаю.
На следующее утро за нами пришёл певекский портовый буксир «Вилюй». Восточно-Сибирское море штормило. Наш пакетбот отвели сначала на якорь, подальше от берега, чтобы не разбило о камни, а потом его зацепили буксирным тросом с «Вилюя». Нам пришлось добираться на присланных с буксира надувных десантных лодках. Уже в лодке меня стало укачивать. Или это возобновлялся синдром вчерашней интоксикации. Опять стало тошнить, зеленить и вывёртывать. На буксире было не лучше. Поскольку «Вилюй» строили, как судно ледового класса, корпус у него имел яйцеобразную форму – изобретение Степана Осиповича Макарова, исключающее ледовое сжатие корпуса – поэтому на волне его валяло так, что, казалось, вот-вот перевернёмся. Углы крена при качке достигали 45-ти градусов. Мой вестибулярный аппарат просто вышел из строя, и я уже не соображал, в каком измерении нахожусь, ощущая себя при этом не личностью, а фантомом. Спасибо Степану Осиповичу! Старый шкипер с моржовыми усами посоветовал мне выйти на палубу и подышать там свежим воздухом. Он так и сказал, я почему-то это хорошо запомнил, – «воздухом», делая ударение на вторую гласную, и добавил:
– Болэзный, выдь на шкафут, дыхалку свою вэтру открой, сразу лэхчее будэ.
Поверив шкиперу и собрав остатки воли, я, подражая движениям ленивца, – по-другому просто не получалось, – выбрался из кубрика по мотающимся маятниками трапам, в раскорячку добрался до релингового ограждения кормы и уставился потухшим взглядом в мятущийся Ледовитый океан. Сильный ветер с севера-запада не привносил облегчения в моё плачевное состояние, а лишь ещё более подчёркивал ничтожность человеческой жизни на фоне безмерных океанских пространств. Далеко на севере шла ледяная нить паковых льдов. За кормой, словно привязанный за удила конь, тащился за нами пакетбот, мотаясь и кувыркаясь в волнах на вынужденном выгуле. Я с трудом поднял голову и увидел над собой тяжёлое, налитое тёмно-синим фиолетом небо. Где-то за ним светило солнце, но оно только угадывалось в цветах побежалости спешащих за ветром облаков. Природа соответствовала моему внутреннему состоянию, и только это привносило гармонию в мир. Но жертва этой гармонии была на грани моих сил.
Уже в Певеке, перед вылетом на Магадан, я почти аклимался и решил не проверяться на наличие страшного паразита. Проявится, значит, поделом мне. В любом случае – наука на всю жизнь. Но, слава Богу, всё обошлось. И больше на медведя я ни разу не ходил, и даже, если позовут, – твёрдо откажусь. Как только вспоминаю о тех событиях, так явственно слышится исполненный страдания и боли вой старой медведицы. И тогда снова подступает холод к сердцу. Именно отголосок этого воя не даёт мне иногда свершать что-то за компанию и то, в чём не вижу картины предсказуемых последствий. Хотя, кто это может видеть?