НЕ ОТ МИРА СЕГО или жизнь ненормального Часть 1

а

                ВИТАЛИЙ  ОВЧИННИКОВ








НЕ ОТ МИРА СЕГО  ИЛИ ЖИЗНЬ  НЕНОРМАЛЬНОГО (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ)   
            

       (психологическая драма в двух частях)
 
               










                ЭЛЕКТРОСТАЛЬ
                Подмосковье




                « Рано или поздно, под старость или в расцвете сил 
                «Несбывшееся" зовет нас, и мы оглядываемся,
                стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда,
                очнувшись среди мира  сего, тягостно спохватываясь
                и дорожа каждым днем, всматриваемся в жизнь, 
                всем существом стараясь разглядеть, не начинается
                ли сбываться «Несбывшееся»?

                Александр Грин








               
                ЧАСТЬ 1-я
               



               

                НАВАЖДЕНИЕ






                «Есть в нас нечто, от природы унаследованное, стихийное,
                неразгаданное, кроется оно в тайниках души, и лишь пробьет
                час, когда словно беспричинно разом сокрушается покой наш
                будний, и оборачивается оно тайным зовом, неимоверной
                тягой в неведомое и нет сил одолеть это сладко «болючее»
                наваждение»

                Борис Соколов               


           Судьба  начала вдруг основательно измываться над Андреем. Ни с того, ни с сего. Без всякой видимой причины. Как будто просто так. От нечего делать. Словно где-то там наверху, в плановых структурах канцелярии Всевышнего, ведающей человеческими судьбами произошел сбой и жизненный путь Андрея завертелся в невероятном количестве нелепых  поступков, глупее  и безрассуднее один другого. Как в одном стихотворении, неизвестно откуда и как попавшем в  память Андрея:

                Жизнь покатила вкривь и вкось:
                Что не сбывалось – вдруг сбылось,
                А то, что помнил – вдруг забылось…
                Видать, попал к судьбе в немилость.

         Во первых, расстроилась его свадьба с одной очень красивой и умной девушкой, студенткой соседней группы, москвичкой. имеющей высокопоставленных родителей, работающих не в какой-то  там задрипанной шарашкиной конторе города Москвы, а в самом Совете Министров СССР. И расстроилась свадьба по его мальчишеской дурости. Именно мальчишеской, потому что остаться на ночь у своей бывшей девушки, с которой он  встречался-то до появления в его жизни Оксаны, будущей своей невесты, всего лишь пару месяцев. было верхом идиотизма Да, они уже во всю  занимались сексом на скрипучей кровати студенческого общежития. Ну и что? Студенты – это такой народ, что без секса и неделю прожить не смогут! Для них подобное положение дел в их  молодой, личной жизни является уже чуть ли не  катастрофой вселенского масштаба. Поэтому занимались сексом с кем угодно и как угодно, и сколько угодно. Именно столько, сколько сможет выдержать его растущий организм при том «жидковатеньком» уровне питания, который могли себе позволить  студенты, живущие на одну лишь стипендию. Как говорится – чай, чай и еще раз - «чаище». В основном, конечно же, с батонами, но иногда, если повезет,  и с колбаской, правда -  «подешевше». Но после стипендии, естественно же, – можно было себе позволить и дорогой колбаски. И кое чего вкусненького помимо колбаски. Не говоря уж про нее самую, про ту, без чего студенческая жизнь в общежитии теряла половину своей прелести и своего неповторимого обаяния. Вспомните  популярную некогда до самого сумасшествия  студенческую песню:

                По чарочке, по маленькой,
                Налей, налей, налей!.
                По чарочке, по маленькой,
                Чем поют лошадей!.
                А я – не пью!
                Врешь – пьешь!
                Ей Богу – нет!
                А Бога – нет!
                Так наливай студент студентке!
                Студентки тоже пью вино-о!
                Вино! Вино, вино, вино,
                Оно на радость нам дано!

            И всем этим помимо отличной учебы с нескрываемым удовольствие конечно же занимался и Андрей. Он познавал жизнь во всем разнообразии, которое ему открылось и продолжало открываться с поступление в Университет на филологический факультет и вселением в студенческое общежитие. Жизни свободной, самостоятельной, без надоевшей до «осточертенения» родительской  опеки и удушающего родительского надзора. Познавал во всю силу своих, не слишком еще познанных  желаний и  имеющихся у него в то время  возможностей. Познавал, познавал, пока не споткнулся на Оксане. Увидел Оксану и жизнь для него тогда сразу же заиграла и засветилась совершенно иными, более яркими, более красочными и более живыми красками. И все девушки Университета, да и мира тоже, тотчас же перестали для него существовать. Включая и эту, его бывшую девушку. Да  она и не особенно уж претендовал-то на Андрея. Как и он на нее. Всего лишь сексуальные партнеры. Точнее -  очередные сексуальные партнеры. И у нее, и у него. Правда, у него это была всего лишь третья девушка, с которой он занимался сексом.  Ведь в Университет он поступил еще девственником. Но свою первую девушку он практически и не помнил. Так, переспали  по пьянке на одной студенческой вечеринке. А потом встретились несколько раз. И все. И больше ничего. Очень быстро выяснилось, что они абсолютно неинтересны друг другу. А с этой чуть ли не начались  какие-то отношения. Но тоже все быстро прошло Слишком уж рано они перешли на секс, со второй лишь встречи. А эффект сексуальной новизны не бывает долгим, если за ним ничего не стоит, кроме легкой взаимной симпатии  Поэтому очень быстро  совместный секс для них начал превращаться в унылую, рутинную обязанность. Ну, встретились; ну, сходили куда-нибудь; ну, посидели в общаге, погоняли чаи, поболтали. Дальше-то что? В постель, конечно, сексом займемся. Но что-то не очень стало хотеться. Может, сегодня не будем, а? Хорошо, давай сегодня не будем. Тогда пока, до завтра. Я тебя провожу. Да, ладно, не надо! Я одна дойду. Одна, так одна. Как хочешь! Все равно, до завтра! Да, до завтра! И – все! Может, и вправду надо уже  - все! Другого партнера себе поискать. Или перерыв в отношениях сделать. А какие у них отношения? Да никаких! Только сексуальные! Да и то на убыль уже пошли. Все  реже и реже теперь у них секс. Не тянет их почему-то теперь на взаимные объятия. Значит, конец подошел их встречам. Но почему-то даже грусти нет. Абсолютнейшее  равнодушие. Что было, что не было -  никакой разницы, одна лишь пустота. Даже обидно как-то становится  Но все равно, расстаться-то надо по человечески, по хорошему! Чтобы память хоть осталась…
            А споткнулся на Оксане он чуть ли не в буквальном смысле слова. Потому что увидел ее впервые на лестнице в Университете, когда бежал из буфета с пакетом пирожков  на лекцию. Бежал, погруженный в свои мысли, прижимая к груди большую коричневую   папку-портфель, выполненную из толстой искусственной кожи и активно входившую тогда в студенческую моду. Папка была без ручки и носили ее сбоку, обхватив нижний край папки  полусогнутой ладонью и плотно прижимая папку к бедру. Папки были в основном импортные, достать их было сложно, и они являлись предметом особой гордости у имеющих их и жуткой зависти у остальных. Андрею она досталась случайно.  Он наткнулся на них в ГУМЕ, когда их только что привезли в отдел сумок и очередь за ними  была еще небольшая. Он и простоял-то всего лишь с полчаса, считай, что совсем не стоял. и стал обладателем этого вожделенного студенческого чуда. Папка имела два отделения и вмещала в себя все, что надо было и не надо носить студенту на занятия.  Начиная от лекционных тетрадей и кончая сигаретами со спичками. При необходимости, можно было спокойно туда положить и пирожки из  Университетского буфета, и пару батонов из гастронома Москва, и даже с полкило колбасы. Все туда входило. Все туда «влазило». Только носить их тогда становилось  не слишком удобно. Оттопыривается папка, к бедру не прилегает .Но как раз именно в этом-то и был особый студенческий шик – неудобно, а носим!  Вот так-то все вам! Кому это все – трудно сказать. Но все равно. – всем, всем, всем!
             И как только увидел Андрей на лестничном пролете старого корпуса Университета, что на Моховой, то бишь, на Проспекте Маркса, эту незнакомую черноволосую, стройную девушку с «черноомутными», буквально притягивающими к себе глазами,  в юбке колоколом, белой кофточке и длинной толстой косой, закрученной на голове в виде башни, умопомрачительно эффектную и красивую, увидел и остолбенел. Пакет с пирожками, а затем и папка выпали из его рук и рассыпались на ступеньках лестницы. А Андрей, не замечая ничего и никого, все стоял на лестнице, оглушенный и оглоушенный девичьей красотой незнакомки, и все смотрел и смотрел на нее. Она глянула на него, поняла вся, рассмеялась и, нагнувшись, начала собирать на лестнице рассыпанные парнем пирожки. Затем распрямилась, глянула в лицо Андрее, почему-то покраснела и тихо сказала:
          -- Вот Ваши вещи. Не роняйте больше.
          Так они познакомились Она тоже училась на филологическом факультете. Как  и Андрей. Только Андрей был уже на третьем курсе, а она – только что поступила. После окончания занятий Андрей подождал ее в вестибюле Университета и проводил до дома. Она оказалась москвичкой и жила на Ленинском проспекте недалеко от универмага «Москва». Они  стали встречаться. Практически каждый день. Да еще в Университете все перемены старались проводить вместе и буквально не отходили друг от друга А весной  подали заявление в ЗАГС. Свадьба была назначена на Майские праздники. Счастью Андрея не было предела. Он был чуть ли не на седьмом небе. Если бы не этот его идиотский поступок с Ольгой. А ведь он ее сразу же предупредил. По честному старался. Без обмана. А вот оно во что  все вылилось! Пришла, поплакалась, напросилась остаться с ним последнюю ночь. И обещала больше никогда его не беспокоить. Он и согласился с дуру ума. Пожалел, называется, девицу! На свою бедную голову. Как в известной пословице  Пожалел, мол, волк кобылу, да оставил от нее лишь хвост, да гриву. Даже ребята, с которыми он жил в общаге, и те его отговаривали, не советовали  с огнем  играть перед свадьбой, хотя комнату ему на ночь освободили. А утром в общежитие нагрянула Оксана. Радостная, оживленная! Свадебное платье у нее готово! Поделиться радостью с ним пришла! Подели-ила-ась, что называется!. А он, кретин, даже дверь изнутри не закрыл. Надобности в том не увидел. Не подстраховался. Боже! Какое лицо у нее было, когда она вошла в их комнату и увидела их лежащих на постели. Лежащих полностью обнаженных  в объятии друг друга. Мгновенно превратившееся из радостного и счастливого в мертвое и окаменевшее. Ужас просто! До конца своих дней он вряд ли сможет забыть это ее  лицо. Он тогда вскрикнула, зажала ладонями рот, на мгновение замерла, словно парализованная увиденным, затем резко повернулась и выскочила из комнаты. В Университет она в этот день не пришла. А  домой к ней Андрея после занятий не пустили. Вышла на звонок мать и резко сказала ему:
          -- Андрей, мы просим Вас забыть дорогу в наш дом. И не считать больше нас в числе своих знакомых.
           Андрей несколько раз приходил к Оксане домой, подолгу дежурил у ее подъезда, но
встретиться с Оксаной не получилось. Ее к нему не допускали. Он был в отчаянии. Он не знал, что теперь ему делать. Потому что без Оксаны он своей дальнейшей жизни не представлял. Не мог представить. Не получалось. Он сам своей рукой погубил свое личное счастье. И прощения ему теперь нет.

                Здесь я сам себе виновник,
                Сам себе, как царь и бог!
                До последних дней мне помнить,
                Дрожь твоих прощальных слов.
                И тоску в глазах застывших,
                И растущий в сердце крик.
                Ты помог бы мне, Всевышний,
                Видишь – я совсем погиб!
      
            Но Всевышний ему не помог. Может, потому, что Андрей не верил в него  Он, как  истинный Советский человек вырос атеистом. У них дома, в родном Ельце слово Бог в качестве основного составляющего духовной жизни человека на земле, никогда не произносили. Не было в том надобности. И Андрей к религии относился равнодушно. Он верил в человека, в его разум, в его светлое будущее, в  Коммунизм. И потому он духовно был слаб и немощен. И первый же суровый жизненный урок с поруганной им самим чувством любви к собственной невесте его сломал   Андрей не выдержал удара,  сорвался и запил. Первый раз в жизни. Запил  от тоски, от горя, от безысходности, от отвращения к самому себе. А пить он не умел. Выпив стакан водки начинал буянить, дебоширить, скандалить и продолжал  пить до тех пор, пока не свалится. А однажды, напившись, до невменяемости, вдребезги пьяный, подрался в гастрономе, разбил витрину и угодил в милицию. Там особенно долго с ним  церемонится не стали и осудили его на пятнадцать суток исправительных работ за хулиганство. Документы из милиции и суда, естественно же, пришли в учебную часть Университета. И гром грянул. Его отчислили из Университета.  Правда, не с черным билетом, запрещающим дальнейшее обучение в ВУЗ-ах страны. Отчислили за прогулы и неуспеваемость. Ведь он почти что весь май не ходил в Университет. И на том, как говорится, спасибо. Могло быть гораздо хуже.

                *
.
          Андрей Кротов вырос в семье типичнейших Советских интеллигентов. Отец и мать закончили МГУ и приехали в старый русский провинциальный город Елец по направлению. Студентами они были совсем обычными, красными дипломами у них и не пахло, поэтому остаться после окончания Университета в Москве им обеим не светило.  Пришлось ехать в Елец. Что, в принципе, было не так уж и плохо. Поженились они на последнем курсе Университета и приехали в Елец уже семейной парой. Поэтому им сразу же дали однокомнатную квартиру «хрущевку» в пятиэтажном, недавно построенном доме почти что в центре города. А «двушку» они получили лишь потом, аж через десять лет, когда их сын Андрей  уже учился в третьем классе. Жизнь в этой семье шла тихо, спокойно и размеренно. Без каких-либо эксцессов, скандалов и выяснения отношений На высоких нотах мать и отец никогда не разговаривали. Ни с друг другом, ни с сыном Поэтому мат, брань и ругань Андрей впервые услышал на улице, но только не дома. Их дом был своеобразным островком цивилизованности и порядочности в окружающем мире И Андрею было в нем хорошо и комфортно. Его всегда тянуло домой. И свое свободное время он любил проводить у себя в комнатке среди книжных полок, занимавших всю стену от потолка до пола. Он вырос  совсем домашним ребенком и за время учебы в школе ни разу ни с кем не подрался. Да его и не трогали. Зачем? Он никогда ни с кем не выяснял отношений, не лез в лидеры, не пытался ни кем командовать. Он жил вроде бы и со всеми, но в то же время как бы в стороне от всех,  в своем собственном мире, далеком от интересов улицы. В мире книг и музыки. И все ребятишки в округе прекрасно это понимали. Он был не «ихним». Он был другим. Не чужаком, нет. Просто, он был не таким, как все остальные вокруг. Он был  не от мира сего. Чуть ли не блаженный. А блаженных на Руси никогда не трогали. И действительно, он рос очень удобным ребенком. Родителей своих ничем не досаждал, не хулиганил, в буйные игры не играл, в чужие сады не лазил, железок в дом не приносил, с крыш ближайших городских сараев не прыгал. Сплошное – «не». Тишь да гладь, да божья благодать. Даже тревога в душу порой западала –  странный все-таки  мальчик и слишком уж тихий какой-то! Не к добру все это! Ой, не к добру! И так ли уж все  нормально  с его психикой? Может, к врачам его сводить?! Все это действительно так. Если бы только не одно «но». С третьего класса Андрей ходил в городскую спортивную школу, где всерьез занимался  боксом. И школу он закончил уже мастером спорта. Его уговаривали заниматься боксом и дальше. Но он отказался. Отказался категорически. И спорт бросил совсем. Завязал со спортом намертво Вот такие они вышли у него пироги. Нестандартные какие-то. А насчет съедобности – это уж как жизнь дальнейшая покажет. Все в ее руках.  Пути Господни  неисповедимы
         К  моменту окончания школы мать преподавала русский язык и литературу в местном областном политехникуме, являвшегося базовым учебным заведением Елецкого телевизионного завода и потому имеющим более высокие учебные ставки, чем остальные учебные заведения города. Отец работал в той же школе, куда их направили после окончания МГУ, но уже завучем. И еще преподавал математику в старших классах. Оба они, и мать и отец, имели прекрасный музыкальный слух в сочетании с неплохими, хотя и не сильными голосами. Мать обладала приятным сопрано, а отец имел мягкий, бархатного оттенка баритон. Оба в свое время одновременно со школой закончили еще и музыкальные училища. Мать – по классу фортепьяно; отец – по классу аккордеона. Поэтому первой задачей этой молодой семьи после получения квартиры и приобретения необходимого для жизни комплекта мебели была покупка пианино. Ни машины, ни дачи, ни садового участка, ни мебельного гарнитура,  а именно пианино, дорогого музыкального инструмента. Естественно, что такая музыкально гуманитарная атмосфера родного дома не могла не затронуть Андрея. Вместе со школой он тоже закончил местную «музыкалку».  По классу фортепьяно, как и мать. Ведь дома уже был музыкальный инструмент. И его можно было использовать в учебе.
          Учился в школе Андрей легко, без особого напряжения. Учился без троек, но на отличника не тянул. Обычно у него были одна, две или три четвертки. Четверки были не оттого, что не хватало ума или способностей, а от простого  нежелания тратить на эти школьные предметы  времени больше, чем он всегда тратил на учебу. Поэтому четверки по математике, русскому или литературе его устраивали совершенно. А на ворчания родителей он не обращал никакого внимания. И школу  закончил на серебряную медаль, получив четыре за сочинение. Где-то в тексте запятую не там поставил. Ну, четыре, так четыре! Подумаешь! Серебряная медаль – тоже неплохо! Вот на  вступительных в МГУ он постарается выжать из себя все, что можно. И спокойно, без напряга выжал!  У него почему-то была стопроцентная убежденность, что в МГУ, в Университет, который закончили его родители, он поступит. Не может не поступить. Ведь это и его Университет! И он действительно поступил, сдав вступительные экзамены на одни лишь пятерки. Радости дома не было границ.
          И вот теперь из Университета его исключили. А ведь ему учиться нравилось. Нравился сам процесс, сам Университетский дух обучения. Нравилось это утомительное, а иногда и восхитительное сидение на лекциях; нравилось конспектирование лекций, причем, не огульное записывание речи профессора или преподавателя, а именно выборочное, осмысленное, когда записывается только то, что тебе кажется интересно, важно или может, с твоей точки зрения, пригодится в дальнейшем на семинарских занятиях или на экзаменах; нравились сами семинарские занятия, их атмосфера, возможность выступить, высказать свое мнение, свою точку зрения; нравился процесс подготовки докладов, выступлений к семинарским занятиям; нравился процесс сидения и работы в читалке Университетской библиотеки и Библиотеки имени Ленина, называемой в студенческой среде ласково «Ленинкой». Короче, в Университете ему нравилось все. И студенческая жизнь ему тоже нравилась. Хотя  из-за отсутствия ярко выраженных общественных и артистических талантов он и не был в центре этой жизни, а только лишь где-то на ее краю и то  в роли зрителя. Но для него и это было уже хорошо.
          И теперь вот по его же собственному «дебилизму» Университета в его жизни не стало. А что – взамен? Ничего. Одна лишь пустота. Самое поразительное, что после приказа об отчислении его из Университета он перестал пить. Совсем. Даже мысли подобной в его гудящей от мыслей голове больше не возникало. И хотя он был совершенно непрактичным человеком, вопрос о том, как же ему теперь быть дальше -  из его сознания не выходил. Во первых, нужны были деньги для элементарной расплаты по долгам, которые он позанимал, пока гудел «напрополую»; во вторых, нужны были деньги  для  питания; ведь, чтобы жить, надо есть. А чтобы есть, надо покупать еду. А чтобы покупать еду –  нужны были деньги. А их, этих проклятых денег –  у него не было. Ни копейки. Хорошо, хоть ребята из комнаты в общаге кормили его. Но это ведь не до бесконечности?! Пора, все-таки, и меру знать! Пора хоть что-то, но все же предпринимать для своего проживания в Москве! Пока еще прописка временная, студенческая, годовая, но на него все же действует. Но ведь он ничего на свете не умеет делать! Ни-че-го-шень-ки! У него же нет никакой специальности! Так, как же ему теперь быть?! Как?!
          Однако, мир не без добрых людей. Если ты не сволочь, не подлец, то всегда найдутся люди, которые тебе помогут в беде. А сволочью Андрей за свою недолгую жизнь пока еще не был, если не считать, конечно, поступка с Оксаной, за который он клял себя самыми последними словами. Но к окружающим его коллегам-студентам он всегда относился по человечески. Как к своим. Как к самому себе. И  эту его беду окружающие  студенты-филологи МГУ восприняли, как свою собственную. Здесь мало было обычных студентов. Только такие, как Андрей,  блистательно сдавшие вступительные экзамены В основном же – сынки и дочки каких-нибудь высокопоставленных родителей.  Чаще всего - дети партийных функционеров областного и республиканского уровня.. Реже – дети госчиновников такого же или Министерского уровня. Поэтому проблема Андрея не являлась так уж неразрешимой, если бы за ним  стоял какой-нибудь «папа» или какая-нибудь «мама». Таких детей запросто вытаскивали из любых неприятностей. По всей вероятности, руководство учебной частью МГУ, затевая дело против Андрея, ждало приезда к ним именно таких родственников, потому что о родителях по его анкете они все прекрасно знали. Обыкновеннейшие учителя! И никого из влиятельных или высокопоставленных фигур за его спиной не стояло И никто на черной «Волге» со «спецномерами» не приехал  к нему на выручку. А раз так – зачем он  нужен Университету?  Чего с ним возиться, если толку от него никакого?  Знай шесток свое место! Знай! Раз уж ты попал в Университет из-за своих знаний, так сделай милость – учись! Другого от тебя и не требуется! Чего это ты решил с Советской  «золотой молодежью» равняться?! Что положено Юпитеру, то не подобает иметь ослу! Или как там эта известная мудрость гласит? Что-то запамятовал, запамятовал…Да и не так уж это и важно – точность сказанных слов! Главное – смысл! А смысл примерно таков.
            Как бы то ни было, но однажды в общагу к Андрею   приехал   парень-сокурсник из когорты высокопоставленных родителей. Андрей в это время занимался стиркой своего белья. Стирали у них в общаге в большой  туалетной комнате, так называемом предбаннике, где стоял электрический титан с горячей водой. Но титан в последнее время работал что-то не важно – то грел воду, то не грел, а если и грел, то слишком уж долго. И Андрей воду для некоторых своих вещей нагревал на кухне на газовой плите в обыкновенных оцинкованных тазиках. Но стирка уже шла к концу и напоследок он решил постирать свой любимый шерстяной темно оранжевый свитер с отложным воротником -  подарок ребят из их группы на его день рождения. Он налил воду из титана в тазик, насыпал туда стирального порошка, размешал порошок, затем замочил в тазике свой свитер и поставил тазик на конфорку плиты, сделав газовое  пламя  лишь на чуть-чуть. Пусть постоит, помокнет, а заодно и нагреется. Времени у него много..
          Андрей повесил белье на протянутые веревки в предбаннике и пошел в свою комнату за чайником, чтобы поставить его на плиту и  попить затем чайку после праведных трудов, связанных со стиркой. Чего-чего, а уж стирку он не любил совершеннейшее. Хотя, если разобраться, найдется ли на свете человек,  который любит стирку? Вряд ли. Вряд ли. Стирка – это обязанность, которую люди выполняют лишь по необходимости, но никак не по любви. А студенты – такие же люди и на стирку идут только лишь тогда, когда ходить становится совсем уж не в чем. Невмоготу и стыдно! А для начала тянут время изо все имеющихся у них сил. Только бы не сегодня! Не сейчас! Завтра! Завтра! Завтра! И поэтому рубашки, висящие в шкафу общаги, сначала пронашивают по одному разу и  вешают их  в шкаф на вешалки. Потом осматривают их и из имеющихся выбирают самую чистую. И вновь одевают ее.  И так проходят все рубашки по второму разу. Затем вновь осматривают грязные рубашки и вновь выбирают из имеющихся самую чистую. Относительно чистую, конечно же.! Грязновато-чистую! И так по нескольку раз. До тех пор, когда  студенческому даже глазу становится яснее ясного, что все, хватит -  больше  носить эту грязноту невозможно и пора начинать стирку. И уж только тогда, жутко скрипя сердцем и тихонько,  на весь этаж, матерясь, начинают эту неприятную процедуру. Примерно также поступал и Андрей. Что он, рыжий, что ли?! Правда, были студенты и другого толка. Такие, которые никогда не марали свои руки такой неприятной процедурой, как стирка. Они свое белье сдавали в прачечную. Как говорится, дешево и сердито. Правда, для этого «дешево» требовались деньги. И не так уж малые. А денежный вопрос для студентов всегда оставался самым больным из всех имеющихся у него жизненных проблем. Поэтому на подобный шаг шли студенты только достаточно обеспеченные, те самые, для которых материальная сторона их студенческой жизни не играла никакого значения, потому что она решалась не ими самими, а их родителями или же родственниками.
              Андрей открыл дверь и увидел Павла, студента их группы, неплохого, в принципе, парня, сына генеральских родителей, работающих где-то в «оборонке» или в чем-то связанном с «оборонкой».  Он сидел за столом и читал какую-то книжку. Соседа Андрея по комнате, а они жили по двое, парня с золотой медалью из Приволжского Куйбышева не было. Куда-то ушел
           -- Привет, - сказал Андрей.
           -- Привет, - ответил Павел, - я к тебе.
           -- Чай будешь? – сказал Андрей.
           -- Спасибо, нет - ответил Павел, - я в Университете пообедал.
           -- Ну, ладно, - сказал Андрей, - тогда и я не буду сейчас. Я попозже попью Я стиркой сейчас занялся. Дурное дело, но, к сожалению, иногда необходимое.
           -- Ты что намерен теперь делать?.- спросил его Павел, - определился?
           -- Представления не имею, - покачал головой Андрей, - Я сейчас в полнейшем тупике. Что? Как? Куда?, - Андрей в растерянности пожал плечами и в недоумении развел руками, - Ничего не знаю. Ни просвета впереди.
           -- Тогда у меня к тебе предложение будет – сказал Павел, - слушай. Ты знаешь, что отец у меня – генерал По работе он связан с космосом. Часто бывает в Байконуре. От него много там что зависит. Я ему про тебя рассказал. У нас с ним хорошие отношения и я мало что от него скрываю в своей жизни. Он сказал, чтобы я с тобой приехал к нему для разговора.
          -- Какого разговора? -  удивился Андрей, - Чего я ему могу рассказать?
          -- Вот заодно и узнаешь! – рассмеялся Павел, - А если серьезно - им люди на Байконур нужны. Набор рабочей силы сейчас идет. Не рискнешь?
          -- А что я там буду делать? – удивился Андрей, - Ведь я ничего  не умею. У меня и профессии-то никакой нет! Я даже по дому никогда ничего не делал! Гвоздя, можно сказать, ни разу в жизни не забил!  Все домашние заботы на отце висели. А я как-то все в стороне. да в стороне оказывался.
          -- Ничего! – рассмеялся Павел и поднялся со стула.
          -- Ой!, - вдруг вскрикнул Андрей и буквально подпрыгнул на месте, - У меня же свитер в тазике на конфорке стоит! -  и кинулся к двери.
           Павел побежал за ним. На кухне им представилось любопытнейшее зрелище. В тазике, что стоял на газовой плите, бурлило какое-то красно-оранжевое варево. Это был его праздничный свитер. Андрей схватил тазик и вывалил его содержимое в раковину умывальника. Затем включил холодную воду и прополоскал свой свитер. Вернее то, что от него осталось. А осталось что-то маленькое, скомканное и грязно-пятнистое. Андрей развернул его во всю длину и ширину и чуть было не заплакал от обиды. Свитер уменьшился в размерах чуть ли не вдвое. Да вдобавок еще и пятнистым стал. Как лежал в тазике сжатым комком, так по местам взаимного контакт ткани  пятна и пошли  Все, был у него свитер и не стало теперь у него свитера. Сварился его свитер.
            -- Мнда-а-а-а, -  проговорил озадаченный Павел, - хороший бы у тебя свитер. Точно – хороший. Зря вот только ты бульон вылил. Наверно густой и жирный был.
            -- Какой бульон?! – вытаращил на него глаза ошарашенный Андрей, - ты о чем?!
           -- Я о том, Андрей, - деланно назидательно пояснил Павел, - Когда у меня мама холодец делает, она кости долго варит, чтобы бульон густой получился. А у тебя же свитер не меньше часа ведь кипел. Зря  бульон ты вылил. Ей богу – зря…
           -- Да ну тебя! – выкрикнул  в сердцах  Андрей и  погрозил ему кулаком. – Не забывай, что я боксом занимался! Я все-таки мастером спорта школу закончил
           -- Я – тоже боксер! - выкрикнул Павел и встал в стойку, - Я кандидат в мастера! И в отличи от тебя боксом до сих пор занимаюсь.
           Андрей тоже встал в боксерскую стойку и они немного по боксировали. Не всерьез, конечно, а так, шутейно, не нанося удары, а только прикасаясь друг к другу. Но все равно,  поразмялись, подвигались по кухне основательно. Пока от двери  не раздался умоляющий девичий  голос:
          -- Ребята, может, хватит?!  А то нам обед надо готовить. Скоро девочки с занятий придут. А у нас еще ничего не готово
          Они остановились, тяжело дыша. В проеме двери стояли две девчонки с посудой в руках. Да-а, увлеклись они чересчур. А ведь кухня не для спортивных занятий.
          К вечеру Андрей был у Павла. Тот жил в шикарной сталинской высотке  на Краснопресненской на 12-м этаже.  Андрей доехал до высотки на троллейбусе номер «Б», который ходил по Садовому кольцу. Недавно Андрей прочитал в каком-то журнале, что раньше здесь действительно были сады. Но в тридцатые годы эти сады были вырублены, чтобы расширить транспортные магистрали Москвы. Хорошо это было или плохо – Андрей не знал. Он о подобных вещах не задумывался. Пока еще не задумывался. Но он принадлежал к той части Советской молодежи которая принимала действительность такой, какая она есть, совершенно не задумываясь о возможных ее альтернативах.  И ни о каких критических оценках действий властей  и речи  быть не могло. Раз власть так сделала, значит, так и надо было сделать. И нечего здесь базарить , слюни пускать, да воздух колыхать по-пустому. Ведь если бы сады тогда не вырубили, то не было бы в Москве этого широченного транспортного кольца, по которому он сейчас едет в троллейбусе и любуется красавицей Москвой, столицей его Великой Родины
          Он вышел из троллейбуса на остановке Краснопресненская, не спеша прошелся по скверу, очень, кстати, красивому и ухоженному, разбитому перед центральным входом высотки и подошел к дверям. Двери здания впечатляли. Массивные,   резно-дубовые, отделанные бронзовыми литыми украшениями, они вызывали оторопь и благоговение и, в то же время, некое чувство национальной гордости за собственную страну, построившей для жизни своих известных граждан подобные дворцы.
          Он открыл дверь, которая неожиданно для него открылась легко, и вошел в большой вестибюль с необыкновенно высоким, словно в церкви, лепным потолком. Справа от входа стоял большой, тоже, по виду, дубовый стол с небольшой панелью, закрепленной на его переднем краю. За столом сидела пожилая женщина с вязанием в руках. Она подняла голову на Андрея, положила вязание на стол и строгим голосом спросил:
         -- Вы к кому, молодой человек?
         -- Я к Красовским. Меня там ждут.
        Женщина взяла в руки телефонную трубку, нажала какую-то кнопку на пульте:
        -- Это квартира Красовских? Здравствуйте! Здесь к Вам молодой человек. 
      Она отстранила телефонную трубку от уха и глянула на Андрея:
         --  Как ваша фамилия?
         -- Кротов. Андрей Кротов. Меня Павел пригласил, - сказал, несколько оробев от атмосферы этого элитного дома, Павел.
         -- Кротов его фамилия, - проговорила женщина, -  А звать – Андрей. Пропустить? Хорошо.
        Она положила телефонную трубку на место и показала рукой Андрею:
          -- Вон дальше в вестибюле лифт. Поднимешься на двенадцатый этаж. Выйдешь на лестничную площадку и там увидишь 74-ю квартиру. Это квартира генерала Красовского. Позвонишь в  электрический  звонок и тебе откроют.
         Андрей прошел к лифту. Стены в вестибюле были отделаны дубовыми темно-коричневыми панелями. Такими же панелями были отделаны и стены лифтовой кабины, куда зашел Андрей.  Солидно, внушительно и даже почти красиво. И лифт сам был тоже внушительный, явно предназначенн6ый не для обычных людей а для избранных. Так что, сразу же, с первых своих шагов внутри этого здания,  Андрею, прожившего всю свою недолгую пока еще жизнь в «хрущевках», было показано, что он попал в настоящий дворец. Но только не царский, не барский, а Советский дворец, тот самый, в котором живут лучшие люди страны, определенные известным принципом Социализма:  от каждого по способностям; каждому по труду. Что ж – это справедливо. Ведь отец Павла был не простым Гражданином страны,  а заслуженным, принесшим своей деятельностью большую  пользу своей Родине. Ведь звание генерал-лейтенанта за просто так не дают. Его заслужить надо. Как он служил, где он служил и что такого сверхъестественного сделал для страны, чтобы достичь подобных высот, Андрей, естественно, не знал. Да и не особенно старался узнать. Это было не его дело.
          Квартира Красовских была большая, если не сказать – огромная. Таких квартир он в своей жизни не видел никогда. Даже и не предполагал никогда, что в нашей стране, стране рабочих и крестьян, и обслуживающей их интеллигенции, и  живших все примерно одинаково, одинаково средне, могут быть подобные квартиры. Пять или шесть комнат, не считая  прихожей, которая по своим размерам была больше всей их первой, однокомнатной «хрущевки». Павел заметил ошарашенный вид Андрея и усмехнулся:
          -- Что, не встречал подобных хором?
          -- Не-ет, -  покачал головой Андрей, - откуда?!
          -- Не удивляйся, - махнул рукой Павел, - В этом доме у всех такие. Этот дом, так сказать -  для самых избранных. Если бы ты знал, чем отец в своей жизни занимался и чем сейчас  занимается, ты бы не удивлялся.
         -- Да я что? Я – ничего, -  пожал плечами Андрей, - Заслужил, так заслужил – какая проблема? У нас ведь принцип Социализма – каждому по труду.
         -- Ладно, ладно, не оправдывайся! Я же вижу – поразила тебя квартира!, – засмеялся Павел и обнял его за плечи, - Пойдем к нему, я вас сейчас познакомлю.
        В принципе, Павел был неплохим парнем. Он не кичился, не важничал, не выпендривался, не строил из себя бог знает кого, и никто в Университете даже представления не имел о том, что его отец - такая важная шишка в стране. Да и не принято было в тогдашнем Университетском студенчестве хвастаться заслугами своих родителей .друг перед другом У большинства из них родители были из непростых. Однако никакого деления на касты или группы в зависимости от социального положения родителей в студенческой среде не наблюдалось. Здесь важно было другое – что ты сам из себя представляешь, кто ты сам есть на самом деле,  и имеются ли у тебя хоть какие собственные достижения. Будь то учеба, спорт, общественная или  научная деятельность в студенческом научном обществе. А все остальное, не твое личное – это  шелуха, не имеющая никакого значения.
           Они прошли коридор и остановились около большой закрытой двустворчатой  двери. Павел приоткрыл одну половинку и спросил:
          -- Пап, к тебе можно?
          -- Да, заходите, - раздался негромкий,  хрипловатый мужской голос.
         Они вошли. Это был рабочий кабинет отца. Кабинет был громадный. Впереди, около самого окна стоял большой письменный стол, за которым сидел пожилой, но внешне еще очень моложавый мужчина в больших роговых очках на худощавом, со впалыми щеками и оттого казавшимся  удлиненном, костистом лице.  Справа и слева от стола, вдоль обеих стен до самого потолка тянулись сплошные книжные стеллажи, полностью заполненные книгами.  Да-а, зрелище было не для слабонервных, такое выдержать спокойно, не подавая вида и своей явной заинтересованности, для Андрея было  сложно. И он уставился разом загоревшими глазами на эти стеллажи. То, что он увидел, ни в какое сравнение не шло с их книжными полками, сотворенными отцом в виде настенного стеллажа в большой комнате их «двушке» в  далеком теперь от него Ельце. Отец Павла заметил нескрываемый интерес Андрея к книжным стеллажам и усмехнулся.
            Он встал со стола и шагнул к ребятам. Это был крупный, подтянутый ,спортивного вида мужчина с широкими плечами, вытянутой вверх плотной мужской фигуре без следов «жиринки» на животе и бедрах. И одет он был соответствующе -  в ярко голубой спортивный костюм с отложным воротником и белыми двойными лампасами на штанинах. Такие костюмы продавались только  в спортивных клубах и только настоящим спортсменам, имеющим звание не ниже мастеров спорта. Предмет неодолимого вожделения и жгучей зависти многих парней юношеского возраст того времени. Потому что  купить эти костюмы в свободной продаже было практически невозможно. Хотя, конечно же, кое кто из сынков  и покупал, а точнее – им покупали или же доставали, какая впрочем разница! Тогда, в той стране, где жили сверстники Андрея и Павла. слишком многое необходимое  для жизни не покупали из-за стойкого товарного дефицита, а именно доставали, доставали, кто как мог, чаще всего по знакомству,  по блату, чтобы блистать потом перед сверстниками в новеньких, завидных обновах.
          Андрей особой такой потребностью в приобретении дефицита не обладал; за материальными ценностями не гонялся; был довольно равнодушен к тому, в чем ходил и что носил. Но книги -  это была его слабость! И именно о такой библиотеке, размещенной в громадных настенных книжных стеллажах своего кабинета, он втайне мечтал. Настолько втайне, что он даже себе не решался признаться в наличии подобной мечты. Да это и не было его мечтой, если уж детально разбираться. Для подобной мечты не было у него никаких оснований. И он слишком уж хорошо это понимал. Ведь он вырос в простой семье Советских интеллигентов. Той самой социальной среде, которая никогда в Советской стране не была процветающей и определяющей. И ему, для того, чтобы  сделать карьеру, надо было вступать в партию и становиться партийным работником. Но к партийной работе у него никогда не было влечения. Он сторонился ее. Да и начальником он никогда не желал быть. Работать с людьми, командовать людьми, властвовать над людьми он не стремился и не желал. Ему тянуло работать с самим собой и с книгами. Поэтому мечта о книжных стеллажах собственного рабочего кабинета – была просто-напросто его фантазией. Зыбкой, призрачной, эфемерной. Он прекрасно понимал. что никакого рабочего кабинета в собственной большой квартир у него никогда не будете. А будет что-то наподобие родительской «двушки». И то - неизвестно когда, и неизвестно где. Но пофантазировать, помечтать о собственном независимом и светлом будущем все-таки хотелось. И порой – очень хотелось.
          Отец Павла подошел к Андрею, подал ему руку. Рука была большая, крепкая, жесткая. Андрей пожал ее и сказа:
          -- Андрей,-- потом помолчала немного и добавил, -  Андрей Сергеевич
          -- А меня зовут Дмитрий Павлович, - сказал отец Павла, -  Сына вот назвали по имени моего  отца, а ему – деда. Мы ведь -  династия военных. Отец мой Гражданскую войну комбригом закончил. Загремел в 37-ом году. Расстреляли его. Вот мы с моей супругой и решили сына в честь его памяти назвать. Чтобы преемственность была хоть в этом. Думали -  после школы сын по военной профессии пойдет, в училище поступит. Но он вот взял, да и другое себе выбрал. МГУ, Университет. Ну что ж  - это его выбор. Менять ничего  не стали. Теперь вижу, что не ошиблись мы с супругой.. Сын идет своей, но верной дорогой.
         Дмитрий Павлович подошел к большому кожаному дивану, выполненному из какой-то темно-коричневой, мягкой даже на взгляд кожи сел на него и сказал Андрею:
          -- Садись рядом, - и добавил сыну, - Павлуша, ты бы там с мамой чайку нам организовал, пока мы здесь побеседуем.
           Беседа оказалась недолгой. Дмитрий Павлович уже все знал. И не только знал  эту злосчастную историю «нравственного падения» падения Андрея, но и ее печальные для него последствия. Знал от Павла, знал от декана, которому звонил и с которым разговаривал о возможных путях восстановления Андрея на четвертом курсе Университета. Поэтому он не стал выжимать из Андрея подробности его весенних приключений и нахлынувших на него затем бед, не стал крутить-вертеть и ходить вокруг да около, а сразу же предложил ему несколько вариантов решения его проблем.  Он прямо спросил Андрея:
          -- Скажите, Андрей, вы продолжить учебу в МГУ хотели бы?
          -- Конечно, Дмитрий Павлович! Очень хотел бы, - совершенно искренне сказал ему Андрей, - Мне нравилось учиться в МГУ. У меня же ни одной тройки за эти годы нет. Была даже мысль в аспирантуру поступить после окончания учебы.
         -- Очень хорошо! – решительно проговорил Дмитрий Павлович, - Насколько я понял, вы хотели бы весной попробовать вернуться в МГУ, так?
         -- Да! – ответил Андрей, - очень хотелось бы.
         --  Та-ак, - протянул в задумчивости Дмитрий Павлович, - Что мы имеем в активе? Какие у нас плюсы и какие минусы?
         -- Что? Что? – не понял Андрей.
        -- Это я, Андрюша, рассуждаю, - рассмеялся Дмитрий Павлович, - Для того, чтобы вернуться в Университет, нужны, кроме твоего личного желания, еще и основания. И довольно-таки веские основания.  Ты свой приказ об отчислении читал?
       -- Не-ет, -  покачал головой Андрей, удивляясь тому, почему он действительно его не прочитал. Но он  тогда был так расстроен случившимся, что не удосужился даже просмотреть приказ о своем отчислении, не то, чтобы прочитать. Да и стыдно было до невероятности перед окружающими. И ему хотелось поскорее сбежать из кабинета учебной части факультета, чтобы не видеть все эти осуждающие или сочувствующие лица ее работников. .
         -- Плохо! -  сказал Дмитрий Павлович, -  хотя и не так уж и страшно. Но я его прочитал, чтобы знать, как дальше действовать. Приказ не страшный. Тебя отчислили за пропуски занятий и неуспеваемость. Ты же с мая месяца вообще не посещал  Университет и тебя не допустили до сессии. Ни до зачетной сессии, ни до экзаменационной. И ты ни разу не пришел в деканат,  несмотря на многочисленные вызовы. Не объяснил ничего. Не попросил помощи. Все куролесил. Вот тебе и результат. Именно такой, какой ты заслужил. И ругать здесь тебе никого, кроме самого себя некого.
          -- Это я знаю, - вздохнул, покраснев до багровости на щеках, Андрей, - И я никого не виню в случившемся.
         -- Родителям-то сообщил? – спросил Дмитрий Павлович.
         -- Нет, - покачал головой Андрей, - Стыдно. Они такие надежды на меня возлагали. А – я…, - Андрей вздохнул и обреченно махнул рукой.
         -- Ладно, - улыбнулся Дмитрий Павлович, -  ты, я вижу, совсем духом пал. В полной прострации. Это, пожалуй, и хорошо. Понял, надеюсь, как легко свою жизнь можно испортить. Одним лишь своим дурацким поступком. Поэтому, я не спрашиваю тебя о твоей бывшей невесте. Здесь, я думаю, ничего уже исправить невозможно. Здесь ты загубил все, что только можно загубить. И я не знаю, сможешь ли ты сам себе когда-нибудь  простить этот свой поступок. Мой совет, хотя я не имею права советовать тебе в подобных вопросах, ни морального права, ни юридического. Это просто совет опытного мужчины молодому мужчине. Я бы тебе посоветовал написать ей или позвонить, но лучше все-таки написать. Написать и попросить у нее прощения. Как только у тебя все утрясется, уладится и появится хоть какая-то ясность в  собственном будущем – попробуй связаться с ней с помощью писем. Рискни. Может что-нибудь да получится. Согласен?
         -- Да! – Андрей утвердительно кивнул головой, - Я сам об этом много раз думал. Но, что писать, когда у меня все вокруг рухнуло? Что ж теперь, помощи у нее просить? На это я не смогу. Не хватит духу. Какой же я после этого мужчина?
         -- Да, пожалуй, здесь ты прав, - кивнул ему головой  Дмитрий Павлович, - мужчина не имеет права казаться или быть жалким перед глазами своей любимой женщины. Поэтому напишешь письмо ей попозже, когда определишься. Договорились, так?
        Дмитрий Павлович для убедительности своих слов коснулся ладонью правой руки плеча Андрея и продолжил тем же спокойным, ровным голосом:
         -- А теперь вернемся к твоим будничным делам. Долгов много нахватал? Не отвечай, знаю, что много и знаю, что денег для отдачи у тебя нет. Есть срочные долги? Такие,  что, кровь из носа, но надо немедленно отдать?
         --Да вроде нет, - пожал плечами Андрей, - Ребята согласились до осени подождать, до начала учебного года.
        -- Тогда поговорим о твоей работе, - сказал Дмитрий Павлович, -  О том, чем ты будешь заниматься до зимы будущего учебного года, когда придешь в учебную часть деканата с заявление о твоем восстановлении на второй семестр четвертого курса филологического факультета Университета. Как будешь зарабатывать себе деньги на пропитание и на будущую свою учебу. Ведь стипендию ты получать уже не будешь. А жить без денег человечество пока еще не научилось У тебя профессия какая-нибудь есть?
        -- Нет! - отрицательно качнул головой Андрей, - Ничего я не умею.
        --Та-ак, ясненько, - пожевал в задумчивости губами Дмитрий Павлович, - Действительно, ты же сразу после школы поступил – откуда может быть у тебя профессия?  Тогда тебе придется заодно и выучиться на кого-нибуть. Но если сначала выучиться, получить рабочую профессию, а потом начать работать, то денег никаких ты не заработаешь. и на Университет у тебя ничего не останется. На одну только профессиональную учебу у тебя с полгода уйдет, не меньше. Если не больше.. А на  ученические особенно не развернешься, только лишь на столовую и хватит. Рабочие ученические не на много больше твоей стипендии. А там пока квалификацию освоишь, пока зарабатывать начнешь – это годы, годы и еще раз годы. Хорошим специалистом становятся не сразу, а через несколько лет практической работы по профессии. Не меньше трех-пяти лет. Вот какие пироги у нас получаются, Андрюша. Не простые, как видишь, пироги. С начинкой. Значит, здесь надо будет как-нибудь по другому.
          Дмитрий Павлович встал, подошел к своему столу, взял пачку «Казбека», повернулся к Андрею и спросил:
          -- Спасибо, - сказа Андрей, - я не курю
          -- А я вот курю,  - вздохнул с неожиданной грустью Дмитрий Павлович, - давно и много курю. И бросить никак не получается. Только мысли одни, да желания. А практически – ничего, сплошной нуль.
         Он достал  папиросу, постучал мундштуком по крышке пачки, поднес его ко рту, слегка подул в отверстие мундштука, затем сунул папиросу в рот и чиркнул спичкой. Глубоко, с наслаждением затянулся, сделал секундную паузу, смакую затяжку и не спеша, длинной, тонкой струей выдохнул из себя дым и повернулся к Андрею:
        -- Значит, так Андрюша. Работа в Москве для тебя не подходит. Это ясно. Это мы с тобой уже обсудили. Поэтому давай пойдем другим путем. Я по своей работе связан с ракетным щитом нашей Родины. Часто бываю на Байконуре. Давай-ка я тебя отправлю в Байконур. Там командировочные хорошие, почти на целых два рубля больше, чем обычные. Плюс коэффициент 1,7 к зарплате идет. Так называемые «пустынные». Причем, зарплату ты можешь перевести на депонент. Она у тебя будет ежемесячно автоматически переводиться на твой счет. А жить в Байконуре ты будешь на командировочные. Там питание в солдатской столовой довольно приличное. Без изысков и деликатесов, конечно же, на зато – много. Если пить и шиковать не будешь, то у тебя от командировочных половина с лишним наверняка останется. Так что денег на учебу в Университете ты спокойно наберешь. Да еще и на кое-какую экипировку останется. Поедешь ты туда разнорабочим, по научному – такелажником. Живут там рабочие и монтажники в казармах. Условия терпимые. Да и сам Байконур увидишь. Это наша гордость! Создать подобный комплекс в пустыне, у черта на куличках – это под силу только нашей стране! Имей это в виду! И еще, напоследок, самое, пожалуй, главное.. Там, в Байконуре, спирт рекой течет. И пьют его там чуть ли не ведрами. Бороться с этим явлением – не получается. Что ни делали -  все бесполезно. Даже сухой закон не помогает. А потому и спиваются часто. Если начнешь там пить с монтажниками – пропадешь не за грош. И имей в виду – спаивать тебя начнут сразу же. Если устоишь – уважение большое заслужишь у монтажников. А тебе надо устоять. Ты ведь уже учен, знаешь, до чего спиртное может довести. Вот и имей это в виду на будущее. Испытания тебя ждут суровые. И ты обязан выстоять. Понял?
            -- Да, - ответил Андрей. -  Я – выдержу… И вас не подведу.

                *

           В то время в Университете существовала военная кафедра. Готовили на ней будущих политработников Советской Армии. Поэтому с допуском на секретность проблем у Андрея  не оказалось. И где-то  через  неделю он уже мчался в поезде «Москва-Ташкент»  в свое будущее, а точнее – в Неизвестность. Это была его первая длительная поездка на поезде. Раньше он так далеко от дома не уезжал. Больше в Москву и в «ближележащие» от Ельца областные центры: в Липецк, Воронеж, Орел, Тулу, Рязань. И то, в основном,  по своим спортивным делам, связанным с соревнованиями по боксу от студенческого общества «Буревестник». В Ельце был свой Педагогический институт и несколько техникумов. А спортобщество «Буревестник» со своим, недавно построенным и очень даже  неплохим спорткомплексом, вело спортивную работу в местных учебных заведениях, включая школы.
            Но после окончания школы и получения в десятом классе звания «Мастер спорта», спорт Андрей бросил. Невтерпеж что-то стало ему заниматься обыкновеннейшим, по сути, мордобоем. Пусть даже и разрешенным официально. Тренер его и директор спорткомплекса даже домой приходили для беседы с родителями. Но не помогло. Андрей уперся. Он за последний год своей школьной учебы физически сильно окреп, вытянулся, возмужал и ему стало  неприятно бить людей ради чьей-то  забавы, пусть даже и соревновательной. А вопли зрителей и поклонников во время боев стали его просто-напросто раздражать, и он всеми силами старался избегать с ними всяких встреч. Получалось так, что свою главную задачу по спорту, он выполнил. Маменькин когда-то сыночек научился побеждать и тем самым поверил в себя, в свои физические возможности, а, поверив в себя, он психологически  самоутвердился и перестал кого-либо бояться,  зная, что за себя он  теперь всегда сможет постоять. Каким бы грозным на вид противник не выглядел. И эта уверенность в себя, в собственные силы, передавалась окружающим. И его старались никогда не трогать и не зацеплять. Ну, его в болото! Мало ли что за всем этим кроется. От греха надо все-таки держаться подальше И одно лишь его появление среди скандалистов и бузотеров на студенческих вечеринках чаще всего приводило к отрезвлению и последующему успокоение.
          Вместе с Андреем этим же поездом ехало много монтажников из Байконура. Некоторые, как Андрей, ехали туда впервые; но большинство из них были уже старожилами ракетодрома. Водка в вагоне лилась рекой. Пили все поголовно. И пили , в основном, до «очертенения», до «отключки», до  потери человеческого облика  Андрей был, наверное,  единственным,  в этом вагоне, кто не пил и оставался весь путь до Байконура трезвым . Далось ему это не просто. Потому что пьющему русскому человеку видеть около себя непьющего – было невыносимой задачей. Первый вопрос был самый обычный, саамы заурядный и самый невинный:
            -- А чего-это ты с нами не пьешь?! А?! Мы вот все тут едем в этот чертовый Байконур и пье-е-м! Пьем, потому что мы монтажники и потому, что на ракетодром едем. А там не пить нельзя! Иначе сдохнешь там неизвестно от чего1 Поэтому, давай с тобой выпьем. Где твой стакан?    Как не знаешь?! Вот он твой стакан – бери!
           Парень взял граненый стакан, стоящий на столе, налил в него водку почти до краев  и сунул прямо  в лицо Андрея:
           -- Пей! Ну?!.
          Андрей прекрасно понимал, что назревает скандал. Парень в своем питии дошел уже до такой кондиции, что ему для разрядки нужен был скандал. Обязательно – скандал! И обязательно с дракой! И в лице Андрея он не видел для себя никакой угрозы. Та-ак, парнишка-соплячек! Еще упирается скотина! Сейча-ас мы тебя подпоим немножко, а потом позабавимся все вместе, похохочем, «похохмим»! А то больно уж скучновато поездка идет! Так и заснуть можно будет от нечего делать! Надо бы ее раскачать посильней, да поскорей, эту «поездочку»! Да так, чтобы треск по степи пошел! И вороны чтобы в округе заплакали! Не закаркали, а именно – заплакали! Вот так-то всем вам! Андрей  понимал, что сейчас наступает, может, самый важный момент в его жизни. Все зависит от того, как он выйдет из этого щекотливого для себя положения. И  сидящие в купе монтажники внимательно наблюдали за происходящим. Чтобы в дальнейшем сделать выводы для себя относительно этого зелененького парнишки. Но драться Андрей не хотел. Не любил он этого дела. Ой, как не любил!
          Андрей медленно поднялся с купейного диванчика, глядя в лицо парня, затем цепко ухватил его за запястья  рук и начал сжимать свои кисти. Руки у него были основательно накачены  от занятий боксом.. Даже больше, чем основательно. Только он редко демонстрировал окружающим эти свои способности. Не любил. Парень дернулся из рук Андрея, но у него ничего не получилось. А Андрей продолжал сжимать. Лицо парня побагровело, он захрипел перекошенными губами:
          --П-п-пус-ти-и, сволочь! Уб-б-бю-ю-ю!
          Но Андрей продолжал сжимать, все также спокойно и невозмутимо стоя перед парнем. Парень скособочился, согнулся и  выронил из руки стакан с водкой.  Андрей тут же отпустил руки парня, мгновенно нагнулся и подхватил стакан у самого пола. Парень рухнул у ног Андрея, снизу вверх глядя на него   ненавистным взглядом. Андрей поставил стакан на стол и тихо сказал парню:
          -- Извини, брат, но я не пью
         В купе повисла мертвая тишина. Затем кто-то протянул завистливым шепотом:
         -- Вот это да-а-а! Вот это фоку-уссс!
         И все дружно грянули:
         -- Ура-а-а-а Андрею
         В купе началось столпотворение Монтажники шли и шли посмотреть на парнишку, который, как говорят, только что сотворил невозможное – без скандала и мордобоя утихомирил всем известного в монтажном управлении бузотера по кличке «Угорь». Он действительно был верткий, как угорь. Он любил, подвыпив, подраться. Ему все равно было с кем и как. Его трудно было захватить, сбить с ног, трудно повалить. Также трудно, как попытаться схватить голыми руками мокрого угря.. Он выскальзывал из любого захвата Он  вертелся вокруг партнера, нанося удары руками, ногами, но сам редко когда подставлялся. И во всех своих схватках: с большими и малыми партнерами, с сильными и слабыми, с умными и тупыми, с лезущими напролом и пытающимися обмануть, он чаще всего выходил победителем. А здесь?! И кто?! Паца-а-нчи-ик! Вот те да-а-а!
          В вагоне ехали одни монтажники. В подобных ситуациях, монтажное управление треста СКТБ-16, занимающегося работами в Байконуре, обычно бронировало для своих работников целые вагоны. Попроще так, да и скандалов, неприятностей в дороге поменьше. если обычные граждане, случайно или нечаянно попадут в вагон монтажников. А так – здесь все свои. Если что и бывает, так это же между своими. А между своими не считается. Сами начали, сами и разберутся. Чего лезть в эти пьяные дрязги!.
           На .Андрея приходили смотреть, как на какую-нибудь диковинку. Его обнимали, даже целовали от избытка чувств; хлопали  по плечам; смотрели его руки, трогали, щупали, гладили кисти; просили его еще раз продемонстрировать свои уникальные способности, но он категорически отказывался; тогда его снова обнимали, что-то взахлеб говорили ему  малопонятное и бессвязное и  кричали, кричали, кричали.
          Так нечаянно он стал легендой их «Байконуровского» вагона. Его положение в коллективе монтажников сразу же  изменилось к лучшему и он уже не испытывал такой острой необходимости в отчаянной борьбе за свое собственное существование и собственное самоутверждение на монтажных площадках ракетодрома. Он стал здесь своим. И не просто своим, а неотъемлемой частью этого непростого коллектива, живущего здесь больше по звериным, чем по человеческим законам. Причем, частью не только уважаемой а,  в некотором смысле -  даже почитаемой и обожаемой его частью. И кличку он получил соответствующую «фокусник»! И она прилепилась к нему намертво. С тех пор так и пошло:
          ---Ребята, вы не видели нашего «фокусника? Ребята, где «фокусник»? Позовите «фокусника»! Надо «фокусника» спросить – он в Университете учился
          С ним стали считаться, искать знакомств, дружеских, а иногда и раболепных отношений. Что ж поделать – в живом мире сила всегда есть сила! Против нее не попрешь. К ней надо приспосабливаться. А если эта сила не имеет вид настоящей силы, тем более, тем более. Хотя попыток проверить эту силу на настоящую прочность было все-таки не мало. И порой Андрею действительно приходилось доказывать свое право на не стадную жизнь в монтажных условия. И даже не доказывать, а отвоевывать это право в жесточайших поединках  с сомневающимися. Причем, не с одним таким сомневающимся, а, чаще всего, с двумя и даже с тремя.  Тогда он словно бы снимал с себя человеческую свою сущность и заменял ее на какую-то иную, чуть ли не звериную. И бился тогда «несчадно», жестко, не жалея ни себя, ни противника. Ибо понимал, что речь сейчас идет о его физическом существовании на этой земле. Если он победит, то будет жить. Если же не победит, если фортуна от него отвернется, то его, Андрея Кротова, на этой земле больше не будет никогда. И если его, побежденного и побитого, даже и оставят жить, то это уже будет совершенно другой человек, а не он, Андрей Кротов. Человек  сломленный и опущенный, понукаемый любым, кто хочет повелевать, покорный слуга всех и всякого. Но он не хотел таким становиться и потому дрался всегда всерьез, не на публику, и всегда до реального результата. До мольбы о прекращении боя или же до нокаута. И с ним перестали связываться. Ну его в болото, идиота этого! Ненормальный какой-то! Не может он по-людски, по «русски», радостно  драться! Для души драться!  Так драться, чтобы  кровь ручьями из разбитого носа и рта и зубы в разные стороны! Зато потом – объятия в четыре руки, слезы, поцелуи, клятвы дружбы навек и обязательная бутылка за побежденным. И все довольны! И всем хорошо! И день сразу же в праздник превращается! А здесь?! Не драка, а бойня какая-то! Даже смотреть не хочется – никакого удовольствия.
              Ехали они до Байконура трое суток. Андрей почти всю дорогу пролежал на верхней полке с книжкой в руках. Книжку он купил  на вокзале в ларьке. Незнакомый литовский автор Эдуард Мяцкявичус: «В тени алтарей». Посмотрел аннотацию. Книга о становлении личности, о парне, закончившем духовную семинарию в Вильнюсе, проработавшем затем несколько лет настоятелем в одном из костелов Литвы, начавшем потихонечку на досуге писать, и ставшим в итоге известным писателем. Таким писателем, который в зрелом возрасте решительно порвал с религией и был за это предан анафеме. Шум, гам, пьяный угар соседей его не волновал и не беспокоил. Он умел отключаться от окружающей его действительности и уходить в иной мир, мир своих фантазий и мечтаний. И мог так лежать с открытыми глазами часами, не шевелясь и не двигаясь. Вставал он обычно только в туалет или же пожевать чего-нибудь из того съестного, что в изобилии лежало на столе у монтажников. Брезгливостью особой он не отличался, поэтому с удовольствием ел все то, что ели и остальные монтажники во время своих застолий. В общем, его признали своим парнем. Правда, чудным парнем, немножко даже ненормальным, но все-таки своим. Трогать он никого не трогал, цепляться ни к кому не цеплялся, беспокойств и тревог особых не вызывал, а то, что не пьет? Да, ладно, пусть не пьет. Молодой еще, зеленый,  и у него все впереди. Научится пить, никуда не денется. Жизнь тряхнет разок, другой, третий и потянется он за стаканом, как миленький. Потому что нет другого лекарства у русского мужика от превратностей жизни, кроме водки. Нет и, пожалуй, никогда не будет         
            Но чаще всего он смотрел в окно. Хотя,  в принципе, смотреть там было не на что.  Пустая, голая, слегка всхолмленная степь на многие, многие километры вокруг. То ли на сотни, то ли на тысячи, то ли на сотни тысяч километров. Степь и больше ничего. Песчано-травянистая степь, с редкими пучками травы, разбросанными в беспорядке по ее поверхности. Часто с пустыми проплешинами, на которых вообще ничего не росло. И вокруг, сколько ни смотри, ни кустика, ни деревца, ни рощицы  Одна лишь пустота. Унылая, беспросветная, лишь чуточку разбавленная кое где серыми, сверкающим на солнце серебристой белизной,  гибко длинными нитями ковыля, пологими волнами колыхающегося под ветром  и издали напоминающими гладь встревоженного давним штормом моря. И можно было так ехать час, другой, третий… двадцать третий, а за окном поезда все та же степь. Та же, и в то же время, какая-то другая,  не прежняя, и трудно сразу понять, что же в ней изменилось. Но то, что изменилось – это ясно, это точно, потому что твои внутренние душевные ощущения при взгляде на эту, вроде бы ту же самую степь, возникают уже совершенно иные, не такие, как раньше. Такое впечатление, словно кто-то продолжил играть перед тобой ту же самую, ставшую теперь знакомой  тебе мелодию необъятности расстилающегося за окном степного пространства,  но уже на других регистрах, на других нотах, или с другой музыкальной интонацией. И оттого у тебя самого начинает меняться твой собственный внутренний психологический настрой и твое собственное настроение. И смотреть на эту, постоянно, но незаметно меняющуюся степь за окном мчавшегося поезда Андрею никогда не было скучно. Он мог смотреть на нее часами И ему становилось психологически хорошо и комфортно. Все горести и неприятности этого мира, подступившие к нему вплотную в этом году, уходили куда-то и растворялись в небытии. Его наполнял покой, благость и некое душевное умиротворение. Он начинал смотреть на все происходящее вокруг как бы отстраненно, чуть ли не сверху, спокойно и уверенно И  повлиять на это его новое душевное состояние или же изменить его в худшую сторону  не могло ни что. Ни пьяный угар гудящих монтажников внизу, ни висящий под потолком купе, прямо перед ним сгустившейся  до физической осязаемости папиросный дым. Как ни странно, он чувствовал себя почти что счастливым.  И даже образ его когда-то незабвенной Оксаны тоже отодвинулся и перестал быть таким уж нестерпимым  источником его постоянной, никак не желающей утихать, саднящей душевной боли.

                *

           Поселили Андрея вместе с другими монтажниками в гостинице для монтажников, размещенной в бывшей солдатской казарме. Это была обычная панельная пятиэтажка с большими комнатами на десять-пятнадцать кроватей. Около каждой кровати стояла небольшая тумбочка Вдоль длинной внутренней стены комнаты разместились несколько одежных  шкафов, а посередине комнаты стояли два больших стула, сдвинутых вместе. Около стола размещалось с десятком стульев. Вот, пожалуй, и все, что размещалось в этом номере, что предусмотрело какое-то начальство для обеспечения жизни прикомандированный в Байконур монтажников в перерывах между их работой и сном.
           Таких казарм на объекте, куда их привезли, было с десяток. А вокруг, до самого горизонта, сколько ни крути голову, расстилалась ровная, как стол, степь. Точнее, уже не степь, но, однако, еще и не пустыня. А так -   «полустепь», полупустыня. Сплошной песок под ногами. Но песок уплотненный, под ногами не проваливающийся и весь вперемешку с мелкими, со спичечную головку камушками. Когда дуют ветры, а здесь они часты и порой переходят в бураны, тогда камушки вместе с верхним слоем песка поднимаются и несутся над замлей со скоростью мчащегося автомобиля. И все местные жители со старожилами кутают тогда лица в платки и шарфы, а глаза закрывают плотными очками,  на руки надевают перчатки. Иначе – посечет кожу  до крови, а глаза может просто-напросто выбить. Поэтому около наружных стен казарм всегда наметены горки песка чуть ли не ло самых окон. Когда песок уже начинает засыпать окна, подгоняют бульдозер и очищают   здания от следов набегов не желающей покоряться человеку природы. Поэтому первое впечатление Андрея от Байконура – это песок, песок и еще раз песок. И кучками дома по этой «полустепи» -  полупустыне, сиротливо и нелепо торчащие по горизонту то там, то там, то там. А недалеко от домой – ажурные вышки металлоконструкций кранов, окружающие дома по кругу.  Так называемые, площадки, места, где строят подземные ракетные точки. Посмотришь из окна пятого этажа и возникает ощущение какой-то неестественности и абсолютнейшей нереальности  этого мира. Как на картинах авангардистов. Вроде и знакомо все вокруг, но, в то же время, ничего подобного и даже похожего на этом свете, на этой земле никогда в жизни ты не увидишь. Только в кошмарных снах. И можно посчитать, что это  красиво, если за красоту посчитать что-то наподобие марсианского пейзажа в бесчисленных фантастических романах того времени.
          Однако, Андрей ошибся. Красота здесь была. Да еще какая! И она оказалась не в причудах или необычности окружающего Байконур мира, а совершенно в другом. В немыслимости здешних закатов и восходов. Это было что-то невообразимое И Андрей убедился в том сразу же, в первый же день своего приезда
           К их приезду, к приезду очередной группы монтажников из Москвы, приготовились заранее. Комнаты были чисты, убраны, туалеты не загажены, кровати застелены. И белье на них оказалось вполне приемлемо. И полотенца не так уж и серые. Андрей особенно не суетился и место себе не выбирал. Куда  сказали, туда и лег А сказал ему один пожилой монтажник, показав на койку, стоявшую в углу около внутренней стены:
          --  Ложись-ка ты, фокусник, сюда. Здесь тебе получше будет.
         Получше, так получше. Он сюда и лег. И только потом он понял, почему здесь должно было быть получше. Сам монтажник пил мало и выбрал себе соседом непьющего, чтобы под боком не было вечного перегара и жуткого храпа пьяного спящего. Кроме того, в этом углу по вечерам солнца уже не бывало. Оно перемещалось в следующий угол. А когда вечером солнце било в окна комнаты – это было что-то невыносимое! Окна начинали полыхать таким жаром, что терпеть становилось совсем невмоготу! Настоящая парилка! Но улице в это время года температура в Байконуре поднималась  уже за сорок.  А в комнате гостиницы, за стеклами окон, которых было в комнате целых три, жара переваливала за все пятьдесят. Выдержать подобную атмосферу в комнате нормальному человеку было невозможно. Духу не хватало.
           Поэтому вечера монтажники проводили чаще всего на улице. Резались в домино, в карты, иногда выпивали. Но выпивали «чаще всего, не на людях, а где-нибудь в закутке или же  в гостинице, в тех комнатах, где по вечерам не бывало солнце. Короче, выпивку старались не афишировать. По той простой причине, что в Байконуре, с самого начала его  строительства и становления, существовал жесткий сухой закон. На территории Байконура продажа спиртных продуктов была запрещена. Вот и все. Хотя все в округе знали, что Байконур – это не только место, где запускают ракеты, но и то место, где пьет практически каждый. От рядового, до генерала. Но если продажа спиртного запрещена, то что же тогда они все пьют? А что угодно! От водки до самогона. От вина до бормотухи. И, конечно же, его, родимого, и для всех, всех -  вожделенного, спирта, ректификата. Старожилы Байконура еще хорошо помнят те добрые времена, когда спирт в Байконур шел только медицинский. Причем, высшей очистки! И в спирте тогда чуть ли не купались. А не купались не потому, что его для того надо было слишком уж много, а потому, что невозможно, организм человека подобной процедуры не сможет выдержать. Хотя, говорят, что за всю историю Байконура подобные попытки были, и не однократные. И с разными, но очень противоречивыми, по разговорам, результатами. А сейчас повторить подобный эксперимент никто пока еще не решается. А спирт, что? Вон он, цистернами целыми  стоит на железке. С охраной, правда. Поэтому к ним и близко не подойдешь. Ибо они - не для каждого. А только  для избранных. Для начальства, в основном. И то лишь по специальным разрешениям, подписываемым  начальниками воинских частей.
           А для таких, как Андрей и ему подобных, спирта на Байконуре не существовало вообще. Как и других видов спиртного. Для них предназначались заменители спиртного.  В основном – Советская парфюмерия. Здесь, на монтажных площадках пили все, что только может содержать спирт или лишь намеки на спирт. Духи, одеколоны, лосьоны, туалетные воды  и т.д. и  т.п. В магазинах на площадках парфюмерию привозили два раза в месяц. И тогда в них мгновенно образовывалась  очередь. Брали все подчистую. И не штуками, а целыми упаковками, которые здесь назывались «башмаками». Расхватывали все подчистую, в считанные минуты. Не успеют привезти, разгрузить – и уже нет ничего. Зато вечером в казармах у монтажников – балдеж! Монтажники гудят! Кайфуют! Пьют изыски! Пьют то, что даже и королям за рубежом не снилось, что ни в одной стране мира никогда не пили, и даже мысли подобной в их зарубежных головах не могло возникнуть использовать подобное в качестве спиртных  напитков.
          Но это у них, необразованных и диких. А у нас – совершенно другое дело! У нас наибольшую ценность представляет тройной одеколон! Как говорят местные остряки – коньяк три звездочки! Затем идут обычные одеколоны. Они котировались как оригинальные настойки Наиболее распространенный в Байконуре был, так называемый, офицерский или по простому -  «Шипр». Лосьоны шли уже, как крепленые вина И только потом, после использования сил первого, второго и третьего эшелонов, принимались за все остальное. А что оставалось в качестве остального? Одно – женские духи! Их воспринимали, как баловство, что-то в виде ликеров. Но все равно пили! Выливали из флакона его содержимое в стакан, разбавляли на треть водой, отчего напиток становился мутно белым, зажимали двумя пальцами нос, чтобы не так противно было пить и выпивали до конца, стараясь не останавливаться. Потому что организм  становился на дыбы и ни за что не хотел вливать в себя эту жутко противную отраву! Но его пересиливала воля человека, желающего во что бы то ни стало оглоушить себя, «забалдеть», запьянеть и хотя бы на мгновение, но все же уйти от этой опротивевшей до невозможности повседневности  и, отключившись, побывать где-то там, в заоблачной, не досягаемой трезвому, но такой желанной и близкой пьяному вымышленной действительности. Там, где тебя все любят, где тебя все уважают, где все тебя слушают, где ты всегда дорогой, желанный и значимый. И пусть это происходит не в настоящем мире, пусть в вымышленном, искусственном, сделанном самим тобой с помощью этих вот  дурманящих сознание суррогатов мире, пусть не надолго, а только лишь на эти часы пьяного  забвения, но все же побывать в облике настоящего человека. И что ж, бывают! В таком бывают облике, что от человеческого у них даже внешней оболочки-то не остается. Одно лишь звериное обличие! И запах от них тогда – совершенно нечеловеческий Вот тогда-то Андрей и понял, почему пожилой монтажник предложил ему койку рядом с собой. Хоть чуточку, но все же  поменьше этих зловонных ароматов около себя и этого нечеловеческого ночного рычания от одуревших после пойла монтажников
Вот тогда-то он и сказал монтажнику, который ему сосватал эту койку: «Спасибо!». Тот усмехнулся, но ничего не ответил. Он вообще оказался молчаливым соседом. Что Андрея вполне устраивало. Правда, чувствовалось, что за его молчаливостью что-то стояло. Но Андрей не спрашивал. Он вообще казался Андрею чуть ли не стариком, хотя ему было всего лишь под пятьдесят. И они прекрасно дополняли друг друга. Старый, да малый. Оба по вечерам лежали на кроватях и читали. Здесь была сравнительно неплохая солдатская библиотека, в основном, классика. Советская и русская классика. И даже полное собрание сочинений Горького. Целых пятьдесят томов. Кроме школьной программы Андрей ничего из Горького не читал. Поэтому он подумал, подумал, почесал себе голову и взял себе Горького. Первый том.
        И вот, в день своего приезда на Байконур, в первый свой вечер на полигоне,  после ужина в солдатской столовой на территории площадки, которая у них называлась 42-ой, и где он с удовольствием навернул большую миску перловки вперемешку с тушенкой и выпил пару стаканов компота из сухофруктов, когда солнце чуть перестало палить в их  окна, он, лежа в одних трусах на своей койке,  увидел необычное зрелище. Он увидел в окно, как по небу изумительно чистого, темно-голубого цвета,   катится солнце. Громадное, чуть ли не  с автомобильное колесо, и совершенно не яркое, как будто выключенное. Только что оно было невыносимо жаркое, слепящее, и жутко палящее, а вот сейчас оно, багрово красное, словно вычищенный медный таз, спокойно и медленно катится по небу и на него можно даже смотреть простым, незащищенным взглядом. Андрей встал с койки и, не спуская с солнца изумленного взгляда,  подошел к окну.
         Прямо перед его глазами, у самого горизонта, по небу двигалось громадное солнце, похожее на раскаленный стальной диск, перекатываемый по небосводу. Солнце было неяркое, но четко очерченное и какого-то странного, желто оранжевого цвета, переходящего в нижней своей части в багрово желтый цвет, а по самому его краю – как бы отороченное темно красным ободком. Солнце  двигалось  настолько ощутимо явственно, что Андрея даже оторопь взяла. Да такого  быть не может! С движением солнца небо около него загоралось разными цветами. Снизу – всеми оттенками красного желтого и багровых цветов, а сзади него -  всеми оттенками синего, голубого и зеленого цвета. Причем, эти цвета не были постоянными, они непрерывно менялись, переходя один в другой, меняя оттенки, густоту и яркость цвета. Картина заката была  ошеломляющей.  Все небо перед глазами Андрея играло и переливалось красками. И краски шли, словно истекали от краев самого солнца и дальше шли уже  по всему небу, постепенно, с удалением от солнца, густея и темнея и начиная светиться как бы уже изнутри. И вот солнце приблизилось к краю горизонта и…Тут  Андрей чуть не вскрикнул от изумления. Он увидел, как солнце сплющилось, как сплющивается капля ртути, упавшая на поверхность предметного стекла. Только что оно было круглым, причем – идеально круглым на взгляд Андрея, а вот сейчас, коснувшись краем горизонта, сплющилось, стало овальным. И сплющилось основательно, ну, опять же на взгляд Андрея, чуть ли не на треть своего видимого размера. Что это было, Андрей не знал и не понимал? Он знал одно - такого не может быть! Но это было. И он сам стал свидетелем происшедшего. То ли это был оптический обман, то ли еще что, малопонятное для Андрея, но он же все это видел. И сейчас продолжает наблюдать. Так что ж – не верь глазам своим?! Но как не верить, когда, вот смотрите, солнце на моих глазах продолжает погружаться за горизонт, погружается все глубже, глубже – и вот уже его нет! А на его месте выплеснулся ярко-ярко красный, почти белый конус, от которого небо вокруг него разом вспыхнуло и заколыхалось всеми оттенками красного, желтого и синего цветов, которые начали быстро распространяться по всей этой части неба, перемешиваясь и переливаясь один в другого, как будто затанцевали какой-то зажигательно бурный, цыганский или испанский  танец. Потом танец начал потихонечку затихать, все  успокоилось и небо погасло. Только на западе еще немного отсвечивал краешек неба около горизонта. Потом исчез и он. Все, день закончился. Наступил вечер. Андрей тряхнул головой
           В комнате начало  темнеть. Андрей, крякнул, еще раз тряхнул головой, сбрасывая с себя оцепенение от увиденного и вернулся к кровати. Его сосед по кроватям, пожилой монтажник, глянул на Андрея, усмехнулся и сказал:
           -- Что, проняло? Новичков всегда пронимает. А потом привыкают и начинают уже ничего не замечать.
           -- Да-а, - протянул Андрей, - невероятно! Скажи мне кто раньше про такое – в жизни бы не поверил. Знаешь, -  он повернулся на кровати к соседу, - Я в Третьяковке видел пейзажи Русского художника Николая Рериха. Его Гималайский цикл. Это сказочное зрелище! Краски прямо чуть ли не светятся! Я всегда думал, что это все у него лишь художественное преувеличение. А сейчас посмотрел и понял – это Рерих! Это он! И ничего он не выдумывал – это все есть на самом деле! Здесь, в Средней Азии…
         Так началась жизнь Андрея на Байконуре. Жизнь, как жизнь, ничего особенного. Тянулась она уныло, монотонно и совершенно беспросветно. Но это – жизнь. А кроме жизни существовала еще и работа, для выполнении которой все они сюда и приехали. А работа это не просто работа, как таковая, а работа Государственного значения! Ведь они делают ракетный щит Родины! Ответственность – сумасшедшая!
         Вставали обычно они все в шесть утра. В семь открывалась солдатская столовая, где  ели монтажники. Они покупали суточные талоны на питание по 60коп за сутки и можно было спокойно кормиться целый месяц, ни о чем не думая. Еды давали много, можно было даже добавки попросить, никогда не отказывали. Чаще всего давали различные каши с тушенкой: перловую, пшенную, гороховую, реже – гречневую, и совсем уж редко – картошку с тушенкой. А на первое – все самое обычное, супы и борщи с тушенкой. На третье – компот из сухофруктов или кисель клюквенный. Но это на обед. По утрам и вечерам - чай с тремя кусочками сахара и кусочек сливочного масла. Чай иногда заменяли на кофе с молоком. Но эта бурда мало кому нравилась. И все ждали чая. Чай всегда был приятного коричневого цвета и имел какой-то странный, незнакомый Андрею  вкус. Ему потом объяснили, как заваривается солдатский чай. Берется большая вилка, кладется на нее несколько кусочков сахара и снизу к вилке подносят зажженную газовую горелку.  Сахар начинает плавиться, гореть коптящим пламенем и крупными расплавленными каплями капал в большой бак с кипяченой водой. И вода в баке прямо на глазах становилась коричневой, словно крепко заваренный чай. .
           После завтрака, в 7-30 подходили армейские КАМЗы, которые развозили монтажников и приданных им солдат «стройбатовцев» по объектам. Объектом, на котором работали монтажники, являлись подземный комплекс для размещения баллистической ракеты большой мощности, на которой можно было донести до противника ядерный заряд, будь он атомным или же водородным. Точнее, они монтировали этот комплекс. Строители уже свое дело сделали. Громадная круглая шахта глубиной метров сто с целой сетью подземных помещений на разных уровнях от нулевой отметки  земли  была уже готова и принята монтажниками под монтаж оборудования. Теперь ее предстояло насытить целой гаммой сложнейшего оборудования,  сложнейших механизмов и сложнейших приборов которые должны были принять под землю трехступенчатую баллистическую ракету, заправить ее топливом и окислителем, настроить ее по соответствующим программам, нацелить  на заданную цель и обеспечить запуск в нужное время. А после запуска подготовить комплекс для приема следующей баллистической ракеты, сменив вышедшие из строя из-за мощнейшего теплового воздействия ракетной струи  механизмы и приборы на новые.
          Вот этим, собственно говоря, и должен будет заниматься Андрей вместе со своими новыми товарищами. Должен будет. Если сможет. Потому что толку от него мало. Ведь Андрей ничего  делать  на монтажной площадке не может. Не умеет. Ведь он никогда и нигде не работал. Ему еще только предстоит научиться. Научится работать, научится жить. Оформлен он был «такелажником». А такелажник – это, по существу, разнорабочий. А разнорабочий должен и обязан заниматься такими видами работ, которыми не имеет смысла загружать квалифицированных рабочих. Слишком уж накладно. А поэтому для этих целей используют солдат «стройбатовцев» и Андрея. Их задача – помогать монтажникам при их работе. Принести там чего-нибудь, поддержать деталь на месте при сварке или резке, найти бригадира или мастера при «возникании» каких-либо проблем, сбегать в «инструменталку» за инструментом и так далее.
           Сначала это было для Андрея очень сложно и он был совершенно растерян.  Он не понимал ничего из происходящего вокруг, и совершенно не представлял, как ему теперь быть, что ему здесь делать, где можно стоять, а где нельзя; не понимал,  как необходимо двигаться по площадке, где производится столько совершенно разной работы, чтобы никому не мешать; как реагировать на действия рабочих, что ему можно, что нельзя. И от этого непонимания он психовал, злился на себя, на свою тупоголовость и свою абсолютнейшую практическую бесполезность в любом практическом деле. Но так было не всегда. Так было в первую неделю. А потом с его глаз как бы начала спадать пелена и он все вокруг начал видеть  уже в неком другом ракурсе. Он начал осваиваться и перестал выглядеть на монтажной площадке безмозглым бараном, попавшем в посудную лавку. Он стал не просто присутствовать на монтажной площадке, он стал помогать монтажникам делать их общее дело. Сначала понемножку, а потом все  больше и больше. И через несколько месяцев он уже спокойно выполнял основную часть слесарных операций, необходимых на монтажной площадке. Он научился работать с переносным и стационарным наждачными точилами, научился сверлить детали на сверлильном станке и с помощью переносной дрели, научился работать с переносным  «пневмозубилом», с гайковертами, научился  зацеплять тросами детали при работе с краном, зачищать детали после газовой резки от грата и еще многого, многого другого, необходимое для работы на монтажной площадке. Короче, он стал своим в монтажной среде и на него перестали смотреть как на неумеху, на «маменького» сынка, бесполезного и никому не нужного в их работе, в их нелегком и непростом деле..
.      Вспоминал ли Андрей в то время свою потерянную невесту? Конечно же вспоминал. Даже не вспоминал. Это слово здесь совершенно не подходит. Он просто никогда о ней и не забывал. И редкую ночь она не снилась ему. Всегда радостная, веселая, улыбающаяся и красивая до невозможности. Он встал утром злой от того, что сон прервался и надо теперь собираться на работу; и радостный от того, что она ночью опять пришла к нему и с надеждой, что, может быть, в следующую ночь она вновь посетит его. Он написал ей из Байконура несколько писем, в которых рассказывал не о своей жизни в Байконуре, а о том, как плохо ему без нее и просил у нее прощения. Но ни на одно свое письмо он не получил ответа. Что за этим всем скрывалось – трудно сказать. То ли письма до нее не доходили из-за строгого контроля родителей, то ли она сама с ним теперь знаться не хотела: то ли еще что, не слишком понятное. Но Оксана молчала и Андрей ничего о ней абсолютно не знал. Иногда, один два раза в месяц, приходили письма от Павла. Коротенькие сообщения о студенческой жизни в Университете. Но об Оксане в них никогда ничего не было. То ли Павел намеренно о ней не писал, то ли не догадывался по своей мужской тупоголовости, что  тема Оксаны  Андрея  очень и очень волнует и  является для него, по существу самой важной темой на свете. Но потом оказалось, что Павел являлся не таким уж и лопухом в психологии человеческих отношений и недаром ничего не сообщал ему про Оксану. Было о чем ему молчать. Было.
          Ближе  к  Новому году  от Павла пришло такое письмо, что, прочитав его, Андрей словно оцепенел и впал в ступор. Письмо он получил вечером, когда все пришли с работы и собирались на ужин.. Андрей быстро разорвал конверт, достал листочек писчей бумаги и быстро пробежал текст. Ничего особенного, письмо, как письмо, общие, малозначащие слова, перемешанные институтскими новостями. Но в конце была приписка под рубрикой «PS», которую Андрей прочитал несколько раз, прежде чем понял, о чем идет речь. Потому что смысл этих слов упорно  проскакивал мимо его сознания Андрея, не желающего  воспринимать их чудовищную для Андрея сущность. В приписке стояла  всего лишь три небольшие фразы:
           -- У нас новость. На Новый год у Оксаны свадьба. Она выходит замуж за одного аспиранта с кафедры журналистики.
           Прочитав письмо, ошеломленный Андрей бессильно опустился на кровать и замер в полу сгорбленной позе,  уставившись невидящими глазами в пол. Письмо выскользнуло из его рук и упало на пол. Его сосед, пожилой монтажник, глянул встревожено на замершего в недвижности Андрея, шагнул к нему, нагнулся и поднял письмо. Он развернул бумажку, быстро пробежал глазами текст, нахмурился и покачал головой. За долгие вечера в казарме он потихонечку выведал у Андрея, у этого странного парня, неведомо как и зачем попавшего в их среду, всю его незадачливую историю. Поэтому он понял все сразу  Он тронул Андрея рукой за плечо  и сказал:
         -- Ты полежи. Я ужин тебе принесу.
        Андрей лег на кровать и замер. Это был удар. Подобного удара за свою недолгую жизнь он еще не получал. Чего угодно он ожидал от Оксаны, но только не этого. Ведь она любила его! Да еще как любила! Он же это знает! Потому что сам ее любил. В первый раз полюбил. Как в последний. А получилось, что и на самом деле – в последний. Потому что никто из женщин на всем белом свете ему не нужна. Только одна она, его Оксана. А теперь вот ее нет.  Выходит замуж. И выходит  она  замуж не за него, а за кого-то другого.
Кошмар-р-р! Как ему теперь быть?! Что делать?! Ведь он собирался на Новый Год в Москву слетать. И даже билет уже заказа. Их много, монтажников, на праздники летят в Москву. Домой. Вот с ними и Андрей тоже хотел слетать. И попробовать с Оксаной повидаться. Ведь за эти месяцы он многое понял. И главное, что он понял, что любит Оксану до невозможности, что жить без нее ему будет очень и очень сложно. Если вообще  возможно будет жить.
          И вот теперь все его надежды рухнули. Разом. Полностью. Окончательно. Что ему теперь делать? Зачем лететь в Москву? Для чего? Да и как теперь ему быть с Университетом? Ходить на занятия и постоянно ощущать ее присутствие. Пусть не видеть, но все же ощущать. И ощущать  присутствие Оксаны всегда, постоянно,  пусть не около себя, пусть где-то рядом, пусть за стенкой аудитории он не сможет.  Не выдержит. Сорвется. Сорвется и понаделает глупостей. Не-ет, ему сейчас от Оксаны надо держаться подальше. Как можно дальше .Так будет для него проще. И лучше всего, наверное, остаться в Байконуре. Здесь есть для него работа, жилье и неплохая зарплата. Она перечисляется на его счет в Москве. Да еще от командировочных у него здесь постоянно остается чуть ли не половина. Так что, поработав здесь еще с годик, он спокойно сможет собрать себе  «приличненькую»  сумму на  будущее. Хватит и на учебу   в Университете, и на шмотки, и на все остальное.
            Так он и сделал. И Новый Год он встретил вместе с оставшимися монтажниками в Байконуре. Встречали Новый Год в городе Звездном, центральном городе Байконура, в какой-то малознакомой и малопонятной для Андрея компании. Естественно, что Андрей не выдержал и сорвался. Он запил. И пил беспробудно всю выходную неделю, положенную им на праздники. Он наполовину и не помнил, где встречал Новый Год, с кем встречал и как его встречал. Ребята знали. что с ним случилось и помогали ему по своему. Они старательно следили за тем, чтобы его стакан никогда не был пустым на этом и на всех этих сопутствующих Новому Году праздниках. А все остальное он делал уже самостоятельно. Но надо отдать Андрею должное.  Вниз он не покатился. Пить теперь. как  пили все остальные монтажники в Байконуре, он не стал. Удержался. И после праздников он с выпивкой завязал вообще, намертво. Как ни уговаривали его бывшие по Новому Году собутыльники  Пить он прекратил. И стал обычным для них Андреем фокусником  Ненормальным парнем. Трезвенником, как и раньше. А раз он перестал пить, то монтажники очень быстро потеряли к нему интерес и оставили его в покое
           О том, что он надумал на дальнейшую свою жизнь, он, конечно же, сообщил отцу Павла, Дмитрию Павловичу. Неудобно было не сообщить .Ведь он принял самое непосредственное и самое горячее участие в судьбе Андрея. И не бросил его в дальнейшем. Что за всем этим скрывалось, трудно сказать. Но то, что он симпатизировал Андрею – это было ясно. Но так как временная студенческая прописка у Андрея к тому времени уже закончилась, он по собственной инициативе выписал Андрея из студенческого общежития и прописал его в общежитии молодых специалистов СКТБ-16 в городе Подлипки, где находилась производственная база фирмы Королева. Ему это ничего не стоило. Распорядился, послал своего офицера по инстанциям с соответствующей бумагой за подписью генерала-лейтенанта Красовского, начальника управления монтажных работ ракетодрома Байконур, и тот в течении нескольких дней все сделал. Андрей даже знать об этом ничего не знал. Он был слишком далек от подобных практических дел своей жизни. Что ж поделать – ненормальный какой-то, не от мира сего.

                КОНЕЦ 1-Й части