В сон мне желтые огни…
Рассохшаяся дверь, вывеска – надо же, с ятями. Внутри – дымно, шумно, несет прогорклым жиром и потом. Низкий потолок. Солома на полу. Любая лошадь скорее сдохнет с голодухи, чем станет жрать такую. Шельма-кабатчик, глянув исподлобья, тянет мне глиняную кружку с каким-то пойлом. Почему бы нет? Мои монеты ничуть не хуже тех, что здесь в обиходе.
Липкий стол. Тут, видать, свои понятия о гигиене - можно отодрать кружку от рассохшихся досок, значит, все путем.
Ну вот и началось. Кому-то уже не глянулась моя обезображенная образованием морда. А еще говорят, что никому не до кого нет дела. Из-за соседнего стола подымается какая-то рвань, покачиваясь, направляется ко мне. В налитых глазах ни тени мысли, кроме той, что мне в приличном обществе не место. Ну, спасибо, братан, удружил. Чтоб, значит, не скучно мне было.
Целеустремленное движение прерывает подножка. Бродяга растягивается на полу под общий гогот и, забыв, куда и зачем шел, блаженно храпит под ближайшим столом. Кто ж мой благодетель? На секунду мерещатся рыжие вихры, но - нет, показалось. Хлопает дверь на улицу.
А вот и местная Офелия. Жаль, дезодоранты тут не в чести - она садится слишком близко. Поговорим? Да запросто, сам я не местный, качусь перекати-полем, что с меня взять? Красавчик, говоришь... Это хуже.
На этот раз в мою сторону поворачивается уже с десяток недобрых физиономий. Вот еще один. Такого дядьку подножкой не проймешь.
– Цыть, – зыркнул на девку, ту как ветром сдуло. Усаживается крепко, обстоятельно. Будем сейчас разговоры разговаривать…
Взгляд тяжелый, мутный. Руки огромные, черные почти от работы и солнца.
– Со мной поедешь?
Дорога лесом, лихие, опять же, люди. Время немирное. Напарника скрутило брюхом, наверху в горячке валяется, а ему дальше ехать надо. А тут я. Молодой и красивый.
Почему бы нет. Для меня сейчас есть только один способ выбраться из этого квеста – следовать по цепочке из предложенных вариантов. И – думать. Соображать, НА ЧТО меня подцепили в этот раз…
…Скрипят колеса, трясет покруче, чем в «запорожце» по мурманке. Дядько молчит смурной, раз обернувшись, строго выговаривает:
– Не спи, по сторонам гляди, мало ли…
Темнеет. Луна показалась – здоровая, желтая, тянет душу недобрым глазом. И лес пошел больной, нехороший – бурелом, деревья мертвые стоят не падают, и толстой паутиной замотаны, как саваном. Дядько крестится, через плечо плюет, а лошаденка вдруг башкой как затрясет и встала, как вкопанная.
– Пшла, отрава! – дергает поводья, кляча – ни в какую.
Ой, что-то мне это активно не нравится. И где остался мой баллончик с «черемухой»?
В паре метров от нас с сухим треском на дорогу летит дерево. Ну, вот и приехали. Ох, боюсь, что это как раз моя остановка…
– Чего расселся? Вылезай, подмогни!
Топор под сеном – обстоятельный мужик, уважаю. Закипела работа, только стук стоит, да птица как чумная орет где-то в чаще. Сучья пообломали как смогли, и потянули дерево подальше от дороги.
Карканье громче, бесовским таким хохотом. Бросили мы бревно, передохнуть присели. Я глаза вверх поднял – и обомлел. Ни хрена себе птичка. Этак с хорошего сенбернара, ага. Дядько мой тоже глянул да тут и остекленел. Сидит, не шевелится. А птичка дивная слетает прям на дорогу, ворона-переросток, блин. И...
Ошалело мотаю головой – никакая это не птица, бабка ветхая, в чем душа держится, стоит, не таясь, да хихикает.
– Ну, здравствуй, добрый молодец – шепелявит, к фольклору примазывается, – куда путь держишь? дело пытаешь али от дела лытаешь?
Я стою дурак дураком, топор из рук выпал, дядьку в бок пихаю, а он сидит, как каменный. Нету его тут, ушел в себя, понимаешь. С лошадью чуть не инфаркт случился, хрипит, пеной исходит. Бабка к ней подковыляла, тощей лапкой по морде ей повела так ласково, та и успокоилась. Совсем. Стоит не шелохнется. С ней теперь у меня тут двое стеклянных… И я до кучи, Ивашка из дворца пионеров…
– Ну, пошли, – говорит, – молодец, накормлю-напою в баньке выпарю.
Ага. Разбежался. Напряг извилины, вежливо так отвечаю, спасибо, мол, бабушка, за доброту твою, за ласку сердешную, да только спешу я, добрый молодец, по казенной надобности и в баньках париться мне сейчас ну совсем не резон.
А она, кочерыжка гнутая, у меня перед мордой, как у лошадки нашей, лапой пошуршала, да и подмигнула глазом окаянным. И поковыляла себе в лес. А я за ней.
Тащусь, как мопс на поводке, и сделать ничего не могу. Обернуться только и смог. Вижу, напарник мой в себя пришел, башкой мотает, прыг в телегу, и ну конягу кнутом хлестать. Тот тоже очухался, заржал, мустанг-иноходец, и рванули они, не вспомнив про меня, горемычного…
Ну, спасибо тебе, братан, удружил, скотина. Эту дорогу я надолго запомню.
Как привязанный мчусь за бабкой, а той темнота нипочем, и откуда такая резвость в тщедушном теле. Попробовал раз упасть, для интересу, что делать будет, не на руках же ей меня тащить, да куда там, подняло да подбросило, и дальше потянуло.
Только шишек набил на башке, морду сучьями исцарапал, а как понял, что все равно ноги переставляю – побежал и не рыпался больше. И не скучал по дороге – размышлял, какую еще подлянку приготовила мне окаянная моя судьба. С чем, интересно, сожрет меня карга беззубая – с солью, с хреном али с яблочным уксусом… А зубов-то нема, протезирование тут не в чести, небось котлеток наделает, падла старая, как есть перемелет на мясорубке… Хотя отбивная тоже не фиговая выйдет, хорошо меня уже пообтрясло на сучьях да колдобинах. Вопреки всякой логике захотелось жрать. Сам бы навернул сейчас котлет...
Однако, кажется, мы пришли. Изба. Не буду врать, куриных ног не заметил. Домишко перекособоченный, окошки мутные, светом желтым светятся. Комбинат по переработке консервов из человечины. Ну, рыжий, выберусь – прибью на месте, и не посмотрю, что родственник…
Жарко натоплено. Не евростандарт, если честно, но жить можно. Травки, корешки по углам, утюг чугунный на печке, котяра мордатый шерсть дыбит.
Бабка стоит, рожу яблоком печеным морщит – думает, что улыбается, и этак ручкой мне делает:
– Прощевай, – говорит, – добрый молодец, не скучай тут, – и сгинула.
Без всяких спецэффектов, раз – как не было. Только крыса серая за дверь шмыгнула. А там – знакомый уже хохот-карканье и крылья захлопали. Я за ней ломанулся, ан нет – закрыта дверка.
Признаюсь, не сильно огорчился. Кажется, на этом и сказочке конец, а кто слушал – молодец.
Теперь уже просто все. Чувствую шаги за спиной, и почти уверен, что, обернувшись, увижу довольную рыжую физиономию, и непременно услышу традиционное «Ну, как?». Не оборачиваясь, отвечаю:
– Ну, допустим. Скажем, 1:1. Хотя мог и пооригинальнее сработать. Времени-то был – вагон с тележкой. Разворачиваюсь, улыбаясь заранее.
Улыбка сползает с физиономии, и стою с отвисшей челюстью.
– Заходи, раз пришел.
Девчонка. Красивая. Тростинка тонкая, глаза погибельные, волосы черной волной. Видел я ее где-то. Во сне, может.
…
Бережно. Нежно, шепотом. На цыпочках. Хрупкое. Тонкое как стекло. Как зеркало. Разбилось и острым осколком – под сердце, в такт. Я вернусь, подумалось, вернусь, чего бы не стоило. И – провалился. Не помню ничего. Только запах волос ее. Дождем и полынью.
…Проснулся я в чистом поле. Туман, ветер былинкой в носу щекочет, расчихался да и очухался. Вижу – костерок впереди, и двинул на огонек.
Ну вот и он, сволочь рыжая, сидит, рот от уха до уха, картошку печет.
– Здорово, брателло, – кивает мне, щеки сажей перемазаны, ах, ты, морда конопатая… Моя морда.
Мы похожи, как две капли воды. Мама пять месяцев лежала на сохранении. Беременность замерла, они с отцом ждали близнецов, но врачи сказали, что плод остался один. И тот под вопросом. Родился я. Под колпаком, в кислородном боксе, все-таки выжил.
И брат, наверное, родился тоже, но, видать, куда-то не туда.
Мы можем встретиться только здесь. И это здесь зависит от того, на какую удочку ему удастся поймать меня. Утянуть сюда. Где это сюда будет в следующий раз – не скажет никто. Думаю, и сам он этого не знает. И странная наша игра продолжается столько, сколько я себя помню.
Я знал о нем с самого начала, и все детство был тем беспроблемным ребенком, который мог развлечь себя сам. Строил замки в бригаде с ведомым мне одному напарником, играл в войнушку, атакуя соперника, известного лишь мне…
Любил гулять один. И почти не удивлялся, когда забредал по тропинке в лес, а сосны вдруг сменялись папоротниками – огромными, в рост. Выходил к морю. И естественным казалось, что волны – красные, цвета винограда…
А потом, лет в восемь я впервые увидел его в зеркале, когда отражение, незапланировано ухмыльнувшись, скорчило мне дикую рожу.
– Будешь? – тянет картофелину, подбрасывая с ладони на ладонь.
– А давай.
Ох, хороша – с дымком, с одного боку подгорелая, костром настоенная, духом трав ночных приправленная.
– Ну и скотина же ты, братишка.
– Да ладно, – улыбается, – мог бы и привыкнуть…
Я понимаю, как ему скучно. Лишенный своих ощущений, он чувствует лишь то, что ведомо мне. И поговорить ему особо не с кем. И что мне обижаться на собственную половину, когда знаю я, что не будет он отвлекать меня по-пустому – лишь тогда, когда с тоски и сам я готов выть и лезть на стены. И странное его свойство вытаскивать меня в эти моменты к себе напрямую связано с тем, что и мне в этот миг хреново совсем по-особенному. Как он это делает – вопрос, смешной не более, чем то, куда я попаду в следующий раз, когда заест тоска и захочется хоть с кем-то поделиться. Я принимаю это как данность, и не прошу верить мне на слово. Мне все равно.
– Мама-то как?
– Да нормально, вроде. Отца опять радикулитом прихватило…
– Говорят, настойку можно делать. Из мухоморов. Да не пить, идиот! Спину мазать….
Еще полчаса у нас есть. Звезды выцвели, светлеет восток, и, как обычно, опять не успеем поговорить по-человечески…
– Катька как?
– Да что ей сделается? Учится вроде… Нормально.
– Хорошая она девчонка, а ты – баран.
– Да на хрен с ней, с Катькой твоей…
– Да не моя она, – вздох в ответ.
– Слушай… – только что пришло в голову, – а давай махнемся. Иди-ка ты вместо меня. Рожи одинаковые, маму проведаешь, Катька опять же…
– А… можно?
– Попробуй. Ты ж у нас специалист. Я одно знаю – двоим нам там делать нечего.
Хотя бы ради этой минуты стоило рискнуть – вскочил, ошалевший от радости:
– Так я… пойду?
– Удачи.
Догорает костерок. Сижу один. Если через час не вернется – значит, все у нас получилось. А пока подожду. Он все равно вернется. Потом. Когда опять захочет поговорить. А я придумаю что-нибудь, руки-ноги есть, голова на месте. Может, сумею отыскать ту, с русалочьими глазами… Что-нибудь придумаю.
На этот раз он утянул меня песней. Черт знает, что такое, в жизни не слушал бардов, само слово вызывает лишь заунывь да тоску смертную. А тут – сломался плеер, достал запыленный «Романтик» предков, на безрыбье-то… И накрыло. Сидел, как дурак, мотал, и слушал, слушал…
…А в чистом поле васильки
Дальняя дорога.