Она улыбнулась, и было в её улыбке что-то ртутное: и любовь, и ненависть, и тепло, и холод. Мороз продрал по коже и было не понять, экстаз ли это блаженства, или ужас.
- Ты слышишь? – В это время в окно ударили первые капли дождя.
- Давай с тобой напишем историю. Нет, нет, лучше песню! – Она покачала в воздухе пальцем, и мне показалось, что вокруг него закружился, густея, сцепляясь в колечко, воздух. Мне было больно и сладко одновременно.
- Пойми. (Её голос летел в воздухе, завязая эхом, то отдаляясь, то приближаясь… и тогда хотелось отшатнуться от ощущения скорости). Все эти песни… дешёвые голоса…фанатики на один сезон – ночь. Постельные кумиры.
Но только здесь… на ободранных ли кухнях, у походных ли костров… рождается прекрасное. Все могут сколько угодно водить пальцем по запотевшему оконному стеклу, но получат лишь скрип. А ты… ты сможешь нарисовать на нём дверцу в рай… и, хоть на миг, но она откроется для тебя. А почему? - Тут она подошла и положила сухую ладонь мне на грудь, туда, где билось сердце.
- Что ты чувствуешь?
- Боль. – просто ответила я.
- Хочешь, избавлю? – заговорщически подмигнула она и собрала пальцы в щепотку, словно собираясь щёлкнуть ими.
- Нет. Я не хочу лишаться… лишаться её, этой боли. Когда что-то так мечется, рвётся наружу, к свободе… иногда мне кажется, что это и есть душа… Ведь так? – Она отошла к окну и задумчиво смотрела на гнущиеся за окном кроны деревьев.
- Вы приходите и уходите. Поэты, певцы… блаженные. – Она зябко передёрнула плечами. – Одного не могу понять… почему вы так волнуете меня?... Что-то во мне… - Она произнесла последнюю фразу, словно пробуя каждое слово на вкус.
- Может, и у тебя есть душа? – Она повернулась и посмотрела на меня, как на сумасшедшую. Я улыбнулась и ответила вслух – А я и есть, наверное, сумасшедшая. – Сев на табуретку, я принялась качаться на ней, не отрывая взгляда от её фигуры, прижавшейся к стеклу, и на какой-то миг мне показалось, что она тёплая…
- Мне пора – просто сказала она.
- А песню напишем завтра – добавила я, оглянувшись на кипу бумаг, разбросанных по столу, и на сломанный ровно пополам карандаш.
- Да. Допишем. – Она открыла окно, и ржавый, промозглый запах бетонного двора ворвался на миг в комнату, но тут же был затоплен новым, могучим запахом мокрой земли.
- Знаешь – сказала я вслед. – Гробницы строили и раньше. Только сейчас… ими стали слова. Души умерших покоились в саркофагах… а наши – в стихах. И, когда-нибудь, мы обретём бессмертие. Бессмертие не застывшей на бумаге мысли, а мысли живой – сознания. Тогда... тогда никому, наверное, больше не будет страшно…
- Она уже разворачивала крылья и падала из окна, неуклюже, спиной вперёд. И мне было не разобрать, плачет она или смеётся. Хотя – я готова была её понять – разницы не было никакой.
Закрыв окно, я заточила один из обломков карандаша и села за стол. И невзначай подумалось… как жаль, что зачастую именно смерть помогает обрести бессмертие.