“…Там сидела Мурка…” – пел телефон. Иван любил старое. Чтоб со знаком качества. Старый фонд, лепнина и подворотни, старые мелодии неторопливой, с шиком, жизни. Любил длинные прогулки со старым же другом, бульдожкой Марусей. Брусчатка, ковка, балясины. Девочки Пушкинских и Бумажных с флейтами под мышками. Пушистые и розовые, пускают косячок по кругу. Очаровательные создания, путающие Тибет с минетом.
“…Да ты прикинь”, - орал в телефон Ванька, - “терь хочет, шоп я ей джинсы от Джей Ло купил, с брюликами на заднице. Ну, а я ей, у твоей Джей Ло жопа - во! А тебе хоть фонарь воткни… ” Бог хотел придать Ивану свой образ, а может даже и подобие, но засмотрелся, видно на бульдожку. Загривок, брюхо, лапы, мысли, плющеный боксерский нос, все было взято явно с одной полки.
Ваня не был бандитом, а был даже наоборот – романтик и профессиональный актер. Только ролей давно не было. Последний раз играл Минотавра, очень в образ вошел. Комфортно стало и все вокруг с уважением. И жена у Ивана была, между прочим, любимая. Умная девочка, вертится где надо. Имя укоротила себе: из совковой Марины первую букву выбросив, получила очень даже тусовочную Арину.
Квартира была у Ивана тоже, между прочим, не хрущеба какая-нибудь. И пианино в ней, как в старые времена положено было. И фотографии в рамках и даже картины. Да не репродукции какие-нибудь, а самые, что ни на есть! Правда, современных художников. Ну и что, они может, скоро так цену наберут, может больше Шишкиных стоить будут. Тем более, что пейзажи, по мнению Ивана вешать глупо и пошло, нет в них ничего. Картина должна быть такой, чтобы перед ней постоять-подумать хотелось. Вот у Вани в столовой , ну, в той части кухни, где окно и стол, висит настоящий шедевр. Называется, между прочим, “Беседа”. Стол на ней, почти как у Ивана, вокруг чинно сидит семейство. Руки-ноги у всех веревками накрепко к ножкам стульев привинчены, рты заклеены скотчем. Столешница завалена карточками. В основном цифры. Большие и маленькие, в рублях и не только. А еще картинки с портретами политических деятелей, иногда в неприличных позах и не совсем одетых, барахло всякое тоже, ну, там, машины, жратва, шмотки-тряпки. А над столом у семейства этого большое такое советское радио. И из него иногда по ночам что-то бравурное, трезвое, вечное. Такое центральное перетопление кожи в пергамент, пергамент в пыль, тело асанам неподвластно, выдох равен пяти входам, нетак, нетак, нетак, часы бьют без разбору всю посуду. Хоть раз, ну хоть раз, что-нибудь смешное, ну можешь ты хоть раз написать что-нибудь, хоть что-нибудь. У, бабская доля ласкать ***, когда хочешь детей, баюкать детей, когда хочешь хуй. Проснулся от беззвучного смеха, дом трясся, оседал, сравнялся с кем. Велосипедные спицы прошлись колесом, как молодые, ха-ха, ха-ха, ха-ха, накапало в ведро, на задворки истории вынесли, а их там читать не стали, в затылок свинцом плюнули. А ты посмейся, посмейся, сразу легче станет. Над всем этим висит твоя жена, между бедер метла по Фрейду, ты прости. Моя луна на убыль пойдет, вот-вот, вот-вот, вот-вот. Мозолью пальца вдоль струны всхлипнет и погаснет старое.