Тоскуя по сегодня, Я тосковал нагло, зло и отвлечённо, и эгоистично – слишком раздражало меня сегодня, чтобы забыться, не поминать его. Тосковал глубоко, но нетерпеливо, скептично, с дистанции. Увлекался, когда наглухо удавалось забить зыбучую дыру тоски этой желаниями об ином, но, самообман, слетая секундой, разбивался уродливой наготой. – Провокацией вспоминаю прошлое: нет нужды поминать его.
Я слушал (в который раз!) «Страсти по Матфею» великого Баха, четыре часа исторгая передёрнутое усталостью время из бездны опрокинутого рассудка: судить такую музыку невозможно – такая музыка должна судить нас. Вздыбленные, увлажнённые чистотой распятия хоралы, скорбная созерцательность арий, среди которых – изумительная по красоте ария сопрано «Во имя любви идёт на смерть Спаситель мой» (№ 58, голос опирается на два гобоя, лианой мелодического узора обвивает плоть партитуры флейта), музыка, впитывающая в суставы свои ад мировой скорби, сминающая слышащего её гнётом язвительной смерти поглощающего грех божества (Бог впитывает грех, существование Бога – отрицание блага, необходимость греха, идеологического софизма, порока, уродства). Вязкий свет времени гаснет, фуга коронует смятый дух мой лезвием тернового венца: Я рыдаю болью, Я страдаю по греху, копаясь во внутренностях этой музыки, Я подчиняюсь велению моего божества – богиня-стерва, Красота.
Мне нужна чужая боль: я хочу испытывать сострадание к великим мукам великой души. Мне нужна музыка. Мне нужны партитуры, написанные кровью, а не ослиной мочой. Я хочу подозревать и верить в великую боль. Хочу быть гаруспиком, чтобы судьбы её гадать нутром жертвенных животных. Хочу приносить богине своей гекатомбы и молить, чтобы не оставила она своим попечением боль мою. – Нудные ламентации не к лицу красоте.
Если воскрес Он – тщетна вера наша. Бог живых дозволил жрать плоть свою мёртвым, обернувшись скудной готовностью к развратному эстетическому прозрению. Разврат – благословение естества. Христианство – пикантность жестокого, сластолюбивого ума. Христос – выкидыш разврата. Мне дорог порок. Все пути, к нему ведущие, осязаю, осветляю и благословляю я, веруя в эстетическую проницательность страдания.
Музыка, красота – заносит слух ненавистной болью, болью милой, скрытой, девственной, прочной, святой: чем порочнее и любопытнее её милосердный взгляд, чем томительней и откровенней признания её, тем страшнее представляется мне лобызать её рдяные кровью запястья, семенить гавот под мелодию её страстного воодушевления, питать испорченность малопонятных иллюзий под бархатом её стройного тела. Тоска и гнев, роскошь и презрение заедают тело каменными пчёлами; оголённой белизной солнечного радиуса встревожено и чахнет настроение – мы болеем ароматной бездушностью, пробегающей в искрах наших мгновений клубящимся тлением. Философия, себяотрицание музыкой, красота – истерика, чад бледного разложения, исступлённая жестокость.
Вчера, я был у шлюх и обращался к ним на ты. Я находил синонимы красоте и переворачивал тушку её к светилу брюхом – очи мои загноились видением мраморного распятия её, я злел, становился плотью с липкой занозой души внутри, я благоговел, молясь идолу гения личного и лицо пачкал чадом собственного ничтожества, я искал и продавал за серебряники всё плотское, но молился Приапу, руку его, в горло моё впившуюся, лизал бдением подлой надежды.
Я марал пальцы кровью Его, я слизывал с пальцев кровь Его и улыбался. Божество воскресшей плоти, Божество замкнутого, истеричного, экзальтированного сладострастия, Божество смирения, как средства для сладострастия к телу через похотливую тягу к душе, бессмертию, эгоизму индивидуального воскрешения, буквального воскрешения плоти. Я давился плесенью плоти Его, ртутью крови Его, гроздьями грязи Его; базальт слёз Его упоением возмездия ласкал.
Трупный яд Его – невыносимый запах гниющего могущества, ось красоты, её начало, первопричина, исход, принцип. Скрытая дефектность, уродство, презрение к равномерности духа и плоти, чрезмерность основания, рабский пот на восковых табличках, красная влага гладиаторского боя – евхаристия, фуга. Надежда на прощение в музыке и красоте невыносима: музыка, красота, сгущает боль, растравляет специфичность, глодает жилы помутневшего страдания – если не терпит она этого, зачем она?
Я выколю лепет глаз своих и глотать примусь яростную слизь зрачков своих, я по капле кровь свою выдавлю на распластанный алтарь стервы, я вырву язык свой и устами похабными, нечистыми, слюной кровавой высасывать примусь влагу порочных губ её, ясность в радостной утрате целей и смыслов извлекать я стану, бременем сладким кожу сдирая свою, кровью испражняясь. Я кровью пропитан, Я вылакаю кровь свою грязью, Я кровь свою скапливаю, запах янтарный каплями сглатывая, Я воплощаюсь в кровь, Я печальное испарение крови, Я кровью сладострастное исступление, Я отмываюсь кровью, Я откровение крови. Жизнь проливает кровь, жить проливая кровь, жизнь ценит кровь, жизнь клочья плоти сухими сосульками наслаждения, наслаждение ослепление кровью, кровь красочно точна – моя кровь. Любовь отвратительна, ненависть сочится кровью, Я червей пожираю, чтобы червем не родиться, Я чресла отрезаю свои, болью окружаясь, боль расступается кровью, Я совокупляюсь с болью, Я кровью совокупляюсь, Я зависть мнение Гиперион монета.
Фальшиво брешут скрипок хрипы вакхические – Он солью проедает кожу мою, образным безобразием ума моего мутного воплощаясь, ниспадающей аурой мрака милуя ломаный мозг мой для флегматических стонов своих, жилы мои к трупу своему смердящему приращивая, шрамы души моей разрушая. Помню зрю поругание своё. Отсвет Селены кровавой перстами безразличия мну. Детей своих крещу смерти репликами. Кромсаю жизни желание тонкой плёнкой чувственного расчёта, насилием властолюбивого разврата. Встряхиваю смерти страх, бронхи голода перегрызая. Слепком боли обглоданной, презрения плевком от созидающего, страданьем, мученичеством прогнившим, хрящами хрустящий, пеплом плоти пятящийся, сиянием первородства сожжённый, лаком проказы лоснящийся был бы я, трясясь, увиваясь, обляпанный боли растлением. Невозможно быть богом и не сойти с ума: бессонница – зеленоватая глазурь с агрессивным надрезом голубых интонаций, молчание вялых мелочей и трудов трупы. Жилы мои из камня и камнями забросали меня.
Я глаза оглядываю правды, проклятий блевотину слизывая литургией ресниц, чад чёрных чувств и идеального тональности глухие экземой звучной изучаю, проявляющегося копоть собой спутывая. Выжигание ненужного гармонии жаждой, культу Смерти чёткое подчинение, апология блага, желчь уничтожений, целого активный триумф, созвучие, космос, порядок – разрушаю ради слёзного всплеска сипа систематичной скорби. Берег огранённых адамантов, преющие перья льющихся гелиотропов, пряная грудь кривой Артемиды, кривоватые ножки сладко оскалившей зубки Венеры, механично-красные фигуры фарфоровых фавнов, слепое эхо хохочущих кариатид, безразмерная скованность огранённой Фортуны, мелодия последних избытков избавления, вулканический перламутр зрелости, юнкерский юмор ямбического Януса – реальности испытывали слов моих терпение.
Красота не прощает труда. Труд – эстетический позор. Цена труда, вылганное достоинство его – ничтожны, ужалены желчью. Любое ремесло ослабляет меня отвращением. Рука с пером равна руке на плуге.
Приятно созерцать оголтелые пустоты своей, быть может, до безумия бессмертной души – наполнение пожрёт мою робкую душу, испепелит ладан её без малейшего шелеста надежд на воскрешение: максимум выживания для меня в данном случае – одержимость пустотой, песок спасения от преднамеренной пошлости возможных идей, целей, смыслов и проч. Лучшее гаснет слабостью своего продолжения: тяжёлым забвением вспарываю будущее своё, гранитным семенем закона руки омываю. Ненавижу факты. Опороченная невинность вызывает слёзы мои на агон сострадания. Начинаешь движение от человека, а возвращаешься в расчётливое гадостью ничто.
Замкнута ли красотой душа моя? Выдаёт ли чем-либо присутствие своё моя человечность? Внутри – холодный сплав из: последних тактов сонаты «Pathtique», целлюлозных огрызков, огарков, дьявольской экзальтации, методов красоты, арий Баховских «страстей», неверно понятого Стендаля, эгоизма, воодушевления грязью, мадонн Рафаэля, суеверий, расчёта, брезгливости, отрицания выгод, ненависти к будущему, усталости, уверенности, преступлений, имитации Христа, половой разнузданности и проч. и проч. и проч. – резкий сплав, приятное раздражение. Вкусы мои эклектичны. Мой темперамент вынуждает меня быть эклектиком и кровосмесителем мыслей: имей я перед глазами минимум идей, смешай я кровь свою с любой из плеяд бледных идеальностей – мне не довелось бы дожить и до двадцати лет, – идея, стимул в вере, выжгли бы моё нутро, рассыпав пеплом ломкую оболочку рассудка.
Я люблю власть: в этом моя гордость, моё несчастье, моё преимущество. Я люблю власть прежде всего за то, что она красива, вся проблема красивого разрешается в ней с неумолимой точностью и ясностью, разрешается сразу и напрочь. Я сравниваю власть с Солнцем: она едина, непосредственная и искренна – настоящая власть должна быть искренна до мелочей, её нужно ощущать, видеть присутствие её везде и во всём. Власть – лимфа, всюду проникающая и всё обволакивающая гипнотическим своим всевидением; власть – кислота: её свойство разлагать помехи. Мельчайший взгляд на неё должен завораживать, оставлять в полном опустошении волю, аффекты, разум подвергая мрачному влиянию её. Неполная власть растлевает. Полная власть – корень присутствия, бремя бытия. Потому Я люблю её.
Но этого мало: власть должна быть приятной, непринуждённой, где-то даже изящной и немного меланхоличной – форма власти удовлетворяет вере не менее, чем её содержание. История нуждается в красивой, холёной, аристократичной, в общем, неограниченной власти. Гражданин не умеет править и не должен равный бывший повелевать настоящими равными. Власть обязана иметь инстинкт дистанции.
В том и есть высшее блаженство власти, божественной власти – быть целью, источником, исходом. Мистическое стремление власти – стать нерушимым, быть вечным. Прочность – залог преимущества. Прочность власти – залог божественности, иначе: где власть наиболее предельна, там власть непосредственно от Бога. Это первая заповедь государства.
Власть привлекает поглощением. Источник божественного единства, источник божественной аберрации, источник божественного целомудрия. Сновиденье крови, алчность чужого страдания: плоть пожирает она, кровью отхаркивая. Со-впадаясь с ней, поглощаясь ею, врастая, вживаясь в неё перебираешь счастье раскованного честолюбия, непосредственного участия, счастье сентиментального садизма. Власть терпит равнодушие, но не терпит усталости, истощения: власть – иго, но иго её легко, и бремя её сладко. Власть грехи твои искупает кровью – люби её.
Современным демократиям не хватает метафизической зрелости. Демократии в общем, как принципу подчинения, всегда недоставало пышности, необходимой для более уважительного и богобоязненного отношения к власти. Республика – иное: власть аристократии – одна голова на плечах у многих (преувеличение, разумеется, но достойное). Власть во многом подобна музыке – она вызывает упоение.
Гордой дикции влиятельного порока не хватает мне, гипнотической алчности очей его, слёзного надрыва его оголённого голоса – я опускаю голову вверх: в монотонном овале коллоида атмосферы ночная сухость обрезла тростинки нервов и, смеясь, вспышками кислотной пены вспарывала кожу жестокой и пышной тишины; спёкшиеся спектры ледяного отблеска Селены прилежной строгостью перламутрового равнодушия, зло и серьёзно, расточали упорство созерцательному себялюбию; волнение пятном эха багрового расползалось.
Мысли о Смерти не успокаивают меня, напротив – возбуждают; плотские иллюзии и духовная экзальтация переутомляют; время – дышит мне в спину злорадством, перегаром, серой, слюной, усталостью; пространство – безразличным ядом разрывает мои проступки, окуная плоть зрелищем больного откровения. – Бесстыжая непостижимость божества давит психиатрическим бессилием, и, пугливо озираясь, высасывает из меня кровь; искажённая гримаса будущего презрительно всматривается в попытки, мнения, слова: преодолимая перспектива итога, пристрастное настроение страшного суда – я опасаюсь возмездия в жизни этой, страх смерти парализует решительность поступков, молитвенный экстаз очищает желудок, но портит нервы, музыка не утешает, уравнение жизни расползается анализом бесконечно малых.
Моё особое сладострастие – нестерпимое, затухающее, медленное умирание, умирание, сопровождаемое растянутой в пустоту агонией; моё гниение, разложение заживо, моё наслаждение трупным ядом своего тела, моё упование на боль и упоение болью – высшая манера красоты, сладострастие оскорблённой чувствительности.
Ощущения потеряны, врождённая способность страдать болью ближнего своего расчленена нравственной анемией. Пыль и мразь, ужас и разорение, чистота чумной честности. Руки мои просвечивают дном. Вены мои не выносят запаха крови. По окружности – затухающие куриные головы, лающие разложением белки, бронзовые блюда царапающихся мнений.
Потребность личного спасения, эгоизма в индивидуальном спасении стоит передо мной в ужасе свой дьявольской неразрешённости: едва родившись, я уже отжил себя, но страсть к жизни тлеет во мне, отравляя компромиссы саркастичным угаром. В красоте нет спасения, она перегружена изобилием непоследовательности. Это очевидно, но очевидность сводит с ума.
Всё, колыхающееся около, раздражает меня. Глина суставов и растроганных костей лопается жижей и ничего прочего не требует: я пульсирую искренностью своей, полосуя чернилами сердце. – Я почти честен, нечист пороками, жалок парафиновым безволием. Меня тянет откреститься от своего эстампа. Меня греют пароксизмы трафаретного страха. Я чаще ненавижу себя, чем восхищаюсь, поэтому всё прощаю себе – за любовь не так легко простить.
Душа разлагает тело моё, царапая коростой и язвами гниющую плоть. Моя душа порождена грязью – плоть мертвеет такими душами. Душа моя бесплодна. Душа обременяет тело моё. У тела моего нет более причин обладать душой. Необходимо отказаться от обладания, стряхнуть душную жажду души. Тело моё пропитано душой. Тело моё душой прокажено. Во мне слишком мало духа для обладания душой. – Я отказываю ей в убежище.
Я ослепительное неприятие. Я восприимчивый контраст. Я враг почтительности. Я эпизод угнетающей меры. Я вывих временнго коленца. Я сыпучая внушительность. Я стройная эмаль отвращения. Я воздушная посюсторонность. Я голодная зависть. Я похоронная свежесть. Я страх громогласного. Я скипетр сочной человечности. Я сквозной удар несокрушимости. Я зависимость ощущений. Я портрет румяного безбожия. Я нюанс продлённого экстаза.
Я не боюсь старости, мой предел – тридцать лет. Пресловутый стакан воды, заботливо поднесённый мне любящей рукой, я отшвырнул бы с отвращением: способность лично распоряжаться собственными страстями, их вычурными капризами, возникновением и пресыщением – высший предел осязательного жизнелюбия, чья-либо помощь – вредна.
(Бремя добровольного сумасшествия. Скотские пятна на ликах святых. Ужас и яма. Опустошение и разорение. Гордыня. Медоточивый маразм. Восприятия порока. Мел. Осеменение Семелы. Сурдина прихоти. Малодушие и нерадивость. Чёрная печать впечатлений. Предатели своих благодетелей. Мясо. Литания. Третья стража. Сгорбленный Ганимед. Шелест. Середина. Свирепость. Сладостный свет. Манера. Внимательная вина. Крапива.)
Я горд и гордость моя имеет свои манеры: гордость моя – кнут, цепи, багры и плети, вытряхивающие из трахей духа моего избыток яда, переполняющий его до, во время и после гугнивой болтовни о человечности. Так, я горд своим умением молчать, я горд своим умением игнорировать, я горд своим умением насмехаться. Провиденциальное назначение гордости моей – консервировать, охранять, не делать доступным (понимай: полезным). Природа – уравняла нас аминокислотным равенством. Моя гордость – метод не принимать этого равенства в расчёт, метод, оборачивающий Я культом - с вытекающими атрибутами непогрешимости.
(Невыразимая Первопричина обжигает рот. Объективность мыслей усеяна трещинами и изъянами. Эпилепсия жирных видений распростёрла крылья над происходящим. – Червоточины древа Познания. Глупость. Фарс первородства. Насмешка над человечностью. Презумпция невиновности. Десятое небо. Координата. Гладкий ферзь математической чесотки. Шероховатый лак распахнутой неловкости. Скалистая небрежность прибывающих замыслов. Осторожность волнующихся обстоятельств. Свидетельство никотиновых потоков. Аура алкогольных амёб. Контрастирующее воздаяние. Слиток. Спешка справедливости.)
Тихая улыбка неподкупного торжества. Налившееся ласкою лицо. Надкушенная тяга пустоты. Бесцеремонное серебро. Слеза печального события. Робкое развитие разврата. Хрупкий тлением хрусталь. Поцелуй каменного разлома. Совокупность. Отрывистая резьба соитий. Циклический надрыв. Зёв задумчивого потрясения. Вольфрамовый стержень безмолвия.)
Солёная устрица обязанностей, вагина непочатых обстоятельств – тиски, инициирующие раковую опухоль: панацея для избавления от синяков и кровоподтеков, оставленных укусами долга на мраморном контуре развитой воли – сидеть сложа руки, растлеваясь созерцательной неторопливостью. Я расчленил туловище необходимости, выхлестал розгами детородные органы долга и остался доволен, маслом расписываясь под приговором собственному бессилию.
Бессмыслица кричащего молчанья, сухие перегородки сна и полудрёмы, бессонная каторга замкнутого безволия, увядающая багряница рано стареющего очарования – я сложно и долго смотрю с свои заплывшие безумием глаза, цитатой воспалённого рассудка отражая нагноившееся смирение […]