В свой район съемки – по карте на полпути от Чили до Новой Зеландии – мы выходим из бандитского пригорода Лимы порта Кальяо.
Количества спиртного, разрешенные таможней к вывозу из СССР, выпиваются подчистую за время перелета из Шереметьева в Лиму, а еще и у стюардесс прикупается, и тоже не навынос. Поэтому в саму экспедицию матросы закупают впрок в бодегах Лимы или Кальяо (в Лиме дороже, но безопаснее, в Кальяо дешевле, но от вида живых денег местные возбуждаются и могут пырнуть ножом – впрочем, пырнуть могут и не за деньги, бесплатно) Pisco soldeico, который спрашивают у продавцов как «писку-злодейку».
Советские матросы вообще полиглоты. Перед заходом в Гавану помполит заставляет выучить ключевые слова «русо облика морале», после чего русос маринерос кричат кубинским девушкам «синко песо – уно палка», при том что 5 pesos – это вообще не те деньги, которые могут кого-либо заинтересовать.
А нам, научной группе, выдано нашим НИИ на ближайшие полгода триста литров спирта на десять человек – для работы, естественно, так что мы деньгами не швыряемся и крепкими напитками в Лиме не затариваемся, только пивом Serveza Pilsner Callao, потому что местный бренд дешевле. А вот при выходе из Байреса, как панибратски зовут Буэнос-Айрес, или из Монти (-Видео) в море надо брать местное сухое. Ну, пиво, конечно, тоже (главный сорт в Байресе – Кильмес Кристал, его еще Пушок в кортасаровской «Игре в классики» нахваливал), но сухое там дивное.
Пиво, как его ни экономь, заканчивается за время перехода через тропики (мы срезали наискосок вниз к Антарктиде: при работе ниже 40 градуса южной широты коэффициент зарплаты удваивался за «ревущие сороковые»), поэтому, когда начинаются первые траления, и появляется наконец сифуд, деликатесы идут уже не под запасенное для этого дела, но не убереженное пиво, а под разбавленный спирт.
Который, кстати, быстро надоедает, так что мы отсчитываем дни до встречи с плавбазой. Это – здоровенное судно-челнок, забирающее уловы на траулерах группы добывающего флота и отвозящее рыбу на родину. Обратно в промрайоны эти базы ходят практически порожняком – ну, развозят на суда, у которых заберут очередной улов, письма там и пресную воду. Графики их рейсов примерно известны заранее, поэтому мы находим ту плавбазу, маршрут которой пересечется с нашим. И загружаем ей – в Питере ли, Таллине, Керчи – в трюм сотню-полторы ящиков с научным оборудованием: батометры, бумага для самописцев, космическая электроника, стеклянные банки для проб, реактивы, микроскопы, кюветы, весы и много чего еще. Нашего личного. Одежда, запас книг на полгода, блоки сигарет курящим, и конечно – коньяк, Vanna Tallinn, рижский бальзам, ром Havana Club темный и светлый, и сухое вино: к рыбе. Ящики деревянные, размером с письменный стол, окованы полосами жести, опечатаны институтскими печатями. Таможенники пропускают ящики по научной институтской описи. Если все же требуют что-нибудь вскрыть, то получают десять литров все того же спирта и успокаиваются. Если не требуют, 10-литровая канистра взятки достается сопровождающему груз МНСу. Любил я ездить в такие командировки.
Но пока мы не получили наше вино и коньяк, мы пьем спирт. Да и потом, конечно, будем,
никуда не денемся. Доходит до того, что к файв-о-клоку плотно набиваем на троих 12-литровое ведро лангустов, варим – и консумируем со спиртиком, ни баночки пива не было.
А матросы свою писку берегут на всякие свои дни рождения – хотя иногда малодушно приканчивают гораздо раньше, а сухой закон побеждают тропическими соками. На всем советском морском гражданском – что торговом, что рыболовном – флоте каждому водоплавающему в тропиках, хоть ты капитан, хоть матрос-уборщик, полагалось в день по 200 граммов красного сухого вина, самого простого и грубого, которое с косточками давят: каберне или саперави. Для выведения из организма солнечной радиации, совершенно официально. Чаще саперави: оно дешевле.
А после Брежнева лавочка закрылась, и вино заменили соками. Была борьба с пьянством, если кто помнит. Поскольку всем, даже антиалкогольным начальникам, было очевидно, что сок радиацию не выведет, нормы пересмотрели: 300 мл сока на сутки. Оказалось – не фига не катастрофа. Сок никто черпаком не разливал, а просто раз в 10 дней каждому выдавали по 3-литровой банке. Плавсостав унывал недолго. Разумеется, сок никто не пил – не такие дураки. Каждый вскрывал свою банку («баллон» по-керченски), кидал туда несколько ложек украденного на камбузе сахара, прилаживал водяной затвор – и радовался чуду превращения детского питания в вино. Это если хватало терпения ждать два месяца. Или в молодое вино – если полтора. Или в крепкую брагу – если месяц. Или просто в хмельную пенистую бражку – если две недели. Виноградного сока на всех не хватало, и самым затюканным лузерам доставался сливовый. От сливовой браги крепко поносило. А мы, небожители-спиртодержцы, меняли часть своего виноградного сока на совершенно бросовый с точки зрения сбраживания томатный. Курс обмена был 1:2, а то и 1:3, мы томатный потом на «кровавую Мэри» пускали.
Вскоре после выхода отмечается матросский Праздник первого ларька.
На всех мало-мальски крупных судах есть свой магазинчик, торгует в котором в определенные дни и часы специально назначенный матрос, в свое свободное от вахты время: трусы, майки, носки, зубная паста, мыло, ириски-барбариски всякие и, конечно, одеколон и лосьоны. Ларек открывается на второй или третий день плавания. Тут же набегает толпа и весь полугодовой запас одеколона раскупается за час. Но выпивается этот парфюм не сразу: экипаж терпеливо ждет включения морозильной установки.
Дело в том, что у нас нет лицензии на лов в экономической зоне Перу, поэтому первые 200 миль судно должно было пройти с убранным в сетевой трюм тралом. Потом его достают, проверяют – тут и рефрижераторный мастер начинает охлаждать первый рыбный трюм – и можно уже делать Первое траление по первой эхозаписи, тоже праздник.
А матросы дожидаются охлаждения рыбтрюма до –24 градусов, и тут с утречка снаряжается первый гонец: отнести в трюм лом. Обыкновенный, дворницкий, их много на каждом пароходе: всякие тяжелые штуки подваживать, ваера (стальные тросы, на которых трал вытягивают) навивать на лебедки ровной ниткой, а уж когда в Арктике или Антарктике начинается обледенение палубы и надстроек, то ломики и топоры раздают всем свободным от вахты – лед скалывать, иначе центр тяжести может сместиться, и пароход переворачивается. Лет двадцать назад был год, когда за один месяц семь наших траулеров так погибло с экипажами.
А пока у нас тропики, +32 в тени, и на палубе неспешно одеваются трое: свитера, ватники, штаны ватные, ушанки, рукавицы, валенки. Их теперь очередь в трюм идти: лом промерз. Провожающие – в шортах и сандалиях – опускают им в люк сорокалитровую кастрюлю с камбуза и пару мешков из-под сахара, набитых флакушками – одеколонными флаконами, задраивают люк, чтобы не выходил холод, и ждут. Часа два надо ждать, не меньше.
А в трюме совершается таинство. Один зимовщик фиксирует кастрюлю, чтобы она под качок не уехала и продукт не расплескала, берет лом и упирает его в дно кастрюли. Второй раскрытый мешок с флакушками держит. А третий – вынимает один за другим флаконы с Тройным, Шипром, Сиренью, Огуречным лосьоном, свинчивает им зубами (рукой в варежке неудобно, а голую руку от стужи сводит) пластмассовые крышечки и льет на промерзший лом тонкой струйкой. Фокус здесь в том, что температура замерзания спирта и всех этих тошнотных ароматизаторов разная, поэтому цветочная вонь примерзает к лому, а в кастрюлю стекает спирт. Немалая, между прочим, требуется сноровка: держать лом под таким углом и лить такой струйкой, чтобы спирт стекал медленно, и все эти масла успевали примерзнуть к металлу. Постепенно на ломе нарастает шуба толщиной в руку, эстеты и пуристы до этого не доводят и второй лом используют, а те, кто поленивее, жалуются потом на недостаточную очистку.
Первым из зимы в лето выползает Мастер лома. От лома разит даже от замороженного, и его нужно как можно скорее кинуть за борт, иначе на солнце цветочная наледь оттает, закапает, и тогда уже деревянную палубу ничем не отдраишь – так вонь стоять и будет. Лом за бортом, на экологию все кладут с капитанского мостика – еще полгода будем всякий мусор в море кидать – и десяток рук бережно принимает кастрюлю из трюма. Одеколонную, конечно, достаточно ощутимо.
Дальше происходит короткая борьба школ. Эстеты предлагают очистить продукт марганцовкой и активированным углем, а радикалы – которые, конечно побеждают – идти и пить немедленно, пока холодное. Да к тому же уже и помидорчики порезаны перуанские, и лук, и сало. И вот уже акционеры торопливо уволакивают за две ручки кастрюлю вглубь парохода, и только жалобно топчутся на палубе под солнцем, сдирая с себя ватники и телогрейки, два забытых героя-полярника.
Ни разу так и не смог заставить себя попробовать этот одеколосьонный коктейль, за это матросы на меня обижались.
А там через пару дней и праздник первого трала неизбежен. Трал обвешивают грузами и кухтылями – только так он развернется в воде из жгута в засасывающую рыбу огромную растопыренную авоську. Когда судно выходит за границу 200-мильной экономической зоны, надо бросать трал, это традиция. Это означает, что работа началась. А чтобы научный рейс был удачным (это нам, ученым, платят просто зарплату, пусть и высокую, а экипажу – еще и за рыбу), необходимо, чтобы первый трал поднялся с уловом. Ну а для этого применяют две маленькие хитрости. Во-первых, трал кидают не сразу, а когда эхолокатор покажет записи первых косяков: что проку цедить пустую воду. А во-вторых, в трал, пока он еще не ушел в воду (до того, как его «отдали»), нужно положить бутылку водки. Оптимально – московской, и как минимум 0,75. Иначе рыбы не будет, это всем известно.
А уж когда трал поднимут, и начнут вытряхивать («выливать») рыбу на палубу, и она забьется и запрыгает, нужно неразбившуюся бутылку – ни разу не билась: трал с бутылкой поднимают бережно, как ребенка из коляски – в рыбе побыстрее найти, свинтить ей пробку, да и налить всем, кто в это время рядом окажется: первую капитану, вторую старпому, третью тралмастеру, а потом и матросам – всей команде траловой. Они будут стесняться, отнекиваться, просить, чтобы сначала наука выпила, но и здесь свой ритуал – сначала траловые, а потом уж и мы: своего не упустим, в лаборатории догоним – уже в морозилочке лежит.
И вот стоим мы на палубе, и рыба пахнет так, что с ума сойти от восторга, и бьется, и
чешуя летит, и волна шлепнула в борт, аж весь пароход тряхнуло, а мы пускаем бутылку по кругу, и все сейчас равны: и матросы, и капитан, и мы, наука московская, арендовавшая на полгода пароход со всеми потрохами, кроме КГБистов – а вон из трала и небольшой марлин вывалился, килограммов на 70, прыгает, изгибается, а значит нарежем мы к вечерней пьянке, когда первый биоанализ закончим, такой слабосол, какого ни в одном ресторане не подадут.
И дураку уже ясно, что мы соблюли все правила, ничего не забыли, и будет нам теперь все шесть месяцев удача: и план работ выполним, погода не помешает, и рыба будет переть дуром, так что порой по трое суток спать не ляжем, а держаться будем на крепком кофе, сваренном на спирте вместо воды, и ножом никого не пырнут, и за борт никого не смоет, и не расколется кувшин у колодца.